Лайма Вайкуле: «Не верьте, что умирать не страшно»

Читать на сайте 7days.ru

Если бы меня спросили, имеет ли женщина свободу выбора, решая — делать или не делать аборт, я бы сказала: нет. Теперь я отношусь к этому как к убийству. Ведь человек внутри тебя — он уже живой. Тогда я этого не понимала, не чувствовала...

Я лежу в траве на большой поляне и разглядываю божью коровку, ползущую по влажным от росы листьям. Мы живем между Ригой и Юрмалой.

Большой деревянный дом, часть которого снимают мои родители, уже проснулся. Мама с папой ушли на работу, старшие сестры заняты своими делами, в которых мне, трехлетней, места нет. Бабулечка, хозяйка дома, хлопочет на кухне. Я перекатываюсь на спину и чувствую, как солнце щекочет лицо.

Мои первые воспоминания наполнены звуками ясного весеннего утра и ощущением полной безмятежности. Хотя жили мы трудно. Зимой по ночам дом выстужался так, что вода в ведре затягивалась льдом. Места было мало, и я спала с сестрами на одной кровати в кухне. Но мне казалось, что все прекрасно, что по-другому и быть не может.

На своей поляне я ощущала иногда абсолютное, беспричинное счастье, какое возможно только в детстве. Но ничто не могло заменить родителей.

И никто. Даже бабулечка, которая любила меня и заботилась обо мне.

Остро переживая одиночество, я каждый день оплакивала папу с мамой, которые работали до позднего вечера. Ложилась на диван и, свесив голову вниз, думала о родителях, представляла, что они меня не любят, смотрела, как слезы одна за другой падают на пол. Честно говоря, не знаю, что для меня было важнее — переживать или наблюдать, как соленые капли соединяются в причудливые маленькие озера.

Когда я чуть подросла, меня отдали в детский сад на пятидневку. В понедельник отвозили, в пятницу забирали. Там я училась читать, считать и защищать себя. Когда привели в садик в первый раз, я бросилась к маме и зарыдала: «Ты меня насовсем оставляешь!»

Страх, что меня отдали чужим людям и я больше никогда не увижу родителей, преследовал постоянно.

Однажды объявили карантин, и среди недели няня повезла меня домой. Эта женщина более или менее знала дорогу, у нее был наш адрес, но мне почему-то казалось, что она непременно заблудится.

Детские праздники я ненавидела. Маме нужно было успеть на работу, поэтому в саду я оказывалась раньше остальных детей.

Это было в Новый год.

— Посиди пока здесь, — сказала няня, заводя меня в зал, — посмотри на елку.

«Тут темно», — испуганно подумала я.

—Вот придут другие дети — и на елочке зажгутся огоньки, — ответила она, словно услышав мои мысли, и оставила меня одну.

Много лет прошло с того времени, но я до сих пор помню чувство ужасного одиночества и черную елку новогоднего утра.

Видимо, чтобы как-то компенсировать эту детсадов­скую заброшенность, я отчаянно требовала родительской любви. Сестра рассказывала, что по выходным, когда надо было ложиться спать, я заставляла маму раз за разом повторять, какая я хорошая, любимая и прекрасная: «Скажи «спокойной ночи» моим глазкам. А теперь носику. А теперь ушкам».

Больше всего на свете я хотела добиться любви мамы. Она была в семье главной, ее боялись, хотя я никогда не слышала, чтобы мама повышала голос или кричала, читала нотации.

Она и сейчас говорит мало, но всегда по делу, и к ней все прислушиваются.

Я жаждала маминого одо­брения, но с этим были проблемы. Со мной постоянно что-то случалось. То я могла свалиться в грязь в платье, надетом по случаю похода в гости. То меня какие-то собаки драли, то падала с дерева... «Посмотри на своих сестер, — говорила мама. — Красивые, нарядные, как и полагается девочкам».

Но для меня главным критерием одежды было удоб­ство, а не красота. Поэтому я просто ненавидела свою зимнюю шубу. Она была тесная, да еще сверху ее затягивали на талии ремнем. Оказавшись в этом «футляре», я сразу начинала истошно кричать, падала на пол, в дет­ский сад меня тащили волоком.

Там я долго не могла успо­коиться. А потом с ужасом ждала обеда. Ведь кормили не тем, что нравится, а чем положено. Я есть это отказывалась. Как-то взбешенная воспитательница потеряла терпение: «Ты наказана. Все дети пойдут играть, а ты будешь сидеть в кладовке».

Это считалось самым страшным наказанием. Я сидела в темноте в крошечной каморке и уговаривала себя: «Мне совсем не страшно! Не страшно!»

И выдержала испытание, не стала плакать, просить прощения. А когда вышла, сказала детям гордо: «Не бойтесь, ничего сташного в кладовке нет».

Я очень не любила спать днем. Ну не может ребенок взять и заснуть по команде. И ни просьбы, ни угрозы на меня не действовали.

—Днем нельзя спать, потому что светло, — доказывала я.

—Сейчас будет темно, — ответила нянечка и накинула мне на лицо простыню.

Я была совсем маленькая и от испуга стала задыхаться.

Но страх, что няня, если я отброшу простыню, вернется и придумает что-нибудь еще более ужасное, оказался сильнее. И я тихо лежала, хватая ртом воздух и обливаясь потом. Увидев, что ребенок не ворочается, няня решила, что нашла способ заставить его спать. И потом всегда так делала. «Тихий час» стал моим кошмаром. Но я не рассказала об этом родителям, понимала: в саду никто не сможет постоять за меня, только я сама.

К счастью, иногда преподавательница музыки забирала меня. Во время «тихого часа» мы пели песни, даже как-то ездили записывать их на радио. Хоть изредка я могла избежать пытки простыней. Но она в моей жизни свое «доброе» дело все-таки сделала.

Мне было лет двенадцать, когда родственники из другого города пригласили нашу семью на свадьбу. Как только стюардессы задраили двери самолета, я начала задыхаться. Меня охватила дикая паника, как тогда, под простыней. Еще так бывает, когда нырнешь слишком глубоко — движения становятся судорожными и нечем дышать. Стиснув зубы, я как манны небесной ждала приземления.

Это были мой первый в жизни полет и первая свадьба, на которой я еще с одной девочкой попробовала выставленные на столе напитки. Как же нам было после этого плохо!

—Когда-нибудь еще будешь пробовать водку?

— строго спросил папа утром, глядя на мое осунувшееся лицо.

—Никогда!

Я до сих пор пить не люблю и, по правде говоря, не умею. Это развлечение не для меня.

На обратном пути в самолете приступы удушья повторились. Папа думал, что так мой неокрепший организм среагировал на алкоголь. Но причина была в другом.

Клаустрофобия... Детские переживания породили это мучительное состояние, которое стало возращаться и настигало меня в переполненных помещениях, автобусах, в лифтах. Я не могла усидеть даже в кинотеатрах, если мои места находились посредине зала.

До сих пор уверена — все наши страхи родом из дет­ства.

Каждый эпизод очень много значит в формировании человеческой психики.

Детский сад сделал свое дело. Воспитал такой, какая я есть. В отличие от многих людей, для меня не существует понятия «дом». Во мне были убиты какие-то важные чувст­ва, я слишком рано повзрослела, стала самостоятельной.

Но не может быть и речи о том, чтобы обижаться на родителей. Они не могли тогда поступать по-другому, да и я не знала, что бывает как-то иначе. Хотя у одной моей подружки, я тогда уже пошла в школу, был очень уютный дом. Мне нравилось к ней заходить. Особенно по утрам, перед уроками. Они как раз завтракали. Конечно, меня дома кормили, но мама этой девочки делала крошечные канапе — с сыром, помидорами, с чем-то еще — и раскладывала их на крошечные тарелочки.

Это было так красиво! До сих пор помню свой восторг. Увы, с годами утрачиваешь способность радоваться таким мелочам. И чудесный кофе в шикарном кафе какой-нибудь красивой заграницы не вызывает уже никаких эмоций. Так жалко этого ощущения радости, оставшегося в детстве...

На лето я иногда ездила под Ригу к папиному брату, у которого было шестеро детей, все погодки. Я, тринадцатилетняя, от души веселилась с двоюродными сестрами и братом. Помню, нас позвали на вечеринку.

—Как же мы пойдем? — вздохнула одна из сестер. — Нам ведь нечего надеть.

—Как нечего?! — воскликнула я. — Сейчас сходим в магазин, купим ситец и сошьем платья!

—Ты умеешь шить? — удивились сестренки.

—Конечно! Чего сложного? Раз-два и готово.

Я никогда в жизни ничего не шила, не знала даже азов кройки. Но мы пошли в магазин, купили ткань, одинаковую для всех. Я разложила ее на кровати, представила, как должно выглядеть будущее платье, и взялась за ножницы. В доме оказалась швейная машинка, на которой одна из сестер худо-бедно могла делать строчки. Одно платье получилось под горлышко, другое как халатик, а третье — отрезное под грудью. Я поразмыслила еще немного и нашила на них воланы. Мы надели эти платья и гордо пошли на вечеринку. И за нами даже ухаживали какие-то мальчики!

Они пригласили нас с одной из сестер в кино. Но смотреть фильм мне скоро надоело. «И зачем мы только пришли сюда?» — сказала я, решительно встала и направилась к выходу.

Сестре пришлось идти за мной. Мы выбежали из зала на улицу, мальчишки за нами. Я пустилась бегом. Они следом. Я забежала в какой-то двор и со всего маху врезалась шеей в натянутую для сушки белья проволоку. Она откинула меня на собачью будку, в которой сидел цепной пес. Собака выскочила и залаяла. «У меня и так столько неприятностей, и еще ты тут!» — прикрикнула я на нее, и как ни странно, лай стих.

У меня был сложный характер. Насколько отчаянно я, будучи ребенком, нуждалась в одобрении окружающих, настолько стало все равно, что думают обо мне люди, когда я немного подросла.

Мне и сейчас нет дела до чужого мнения.

Я была колючей, независимой, даже немного агрессивной. Но вот завистливой — никогда. Одни мои подруги красиво рисовали, другие сочиняли стихи, а я не умела ни того, ни другого и искренне восхищалась их талантами.

Развивать свои пока не получалось. Когда я училась в первом классе, учительница музыки взяла меня за руку и мы вместе пошли к нам домой. Она хотела просить родителей купить мне пианино. Думала сказать им, что будет со мной заниматься. Пришла и увидела маленькую комнату и кухню. Поставить инструмент там было нереально. «Из девочки выйдет хорошая пианистка», — потухшим голосом сказала учительница.

Родители выслушали ее.

Но они считали, что будет куда лучше, если их младшая дочь станет врачом. И я, сколько себя помнила, всегда знала: буду хирургом. Ну нет у нас пианино — и не надо.

Вскоре я пошла учиться в медицинское училище и практику проходила на «скорой помощи». В то время я еще была идеалисткой: мне казалось, что жизнь устроена справедливо. Однажды приехали по вызову к немолодой женщине. У нее было кровоизлияние, а мы не вкололи ей препарат, необходимый в таких случаях. Уже в машине спросила врача:

—Почему вы не сделали укол?

—Осталось мало лекарст­ва. А если такой же приступ случится у молодого человека и мы не сможем его спасти?

Я пережила шок.

Врач, дававший клятву Гиппократа, не помог больному. Как такое возможно?!

Пришло время и мне узнать, что справедливость бывает избирательной.

Впрочем, во взрослой жизни случались не только неприятные открытия. Кое-что мне даже нравилось. Я, например, перестала быть «гадким утенком». У меня завелись кавалеры, причем сразу несколько. Очень приличные ребята, учившиеся в институте, все старше меня. Каждый из них считал себя един­ственным в моей жизни и не подо­зревал о существовании соперников. Я же никак не могла выбрать и придумала что-то вроде «рыцарского турнира». На шестнадцатилетие пригласила их всех, решив, что выдержать испытание ревностью сможет только тот единственный, кто меня достоин.

Один действительно остался, но лишь для того, чтобы объяснить, как я унизила их своим по­ступком.

Каждый из этих ребят, красивых и умных, годился в спутники жизни. Можно было выйти замуж, нарожать детей, но я как будто предчувствовала, что сцена станет самым главным в моей судьбе.

Впервые я выступила на эст­раде в одиннадцать лет, приняв участие в конкурсе юных вокалистов в Доме культуры рижского завода ВЭФ. Не по собственному желанию, а за компанию с подругой. Она очень любила петь, но была на редкость стеснительной, вот и попросила, чтобы я с ней поехала. Меня услышал маэстро Заходник и уже не отпустил — стал со мной заниматься. В то время он работал с Раймондом Паулсом, «ставил» голоса его певцам.

Импозантный мужчина. Я ему понравилась. «Заниматься с тобой буду бесплатно, — сказал он. — Если будешь стараться, станешь лучшей певицей в Латвии».

Может, именно он в итоге «виноват» в том, что я пою? Заходник сделал так, что заниматься было интересно, я не пропускала ни одного урока.

Через некоторое время учитель повел меня на прослушивание к Раймонду Паулсу в филармонию. Заходник поступил мудро. Я, не видя Паулса, как ни в чем не бывало распевалась в темном филармоническом зале, и вдруг сзади ко мне подошел человек, похлопал по плечу и сказал: «Малышка, я тебя беру». Это и был Раймонд.

Но я же училась в медицин­ском и думала, что пение станет для меня просто хобби. Честно говоря, занятиями в училище я тогда нередко пренебрегала.

Находились куда более заманчивые места, где можно было приятно провести время.

На первом курсе училища у меня появилась подруга — Рута. Тихая девочка в бирюзовом платье в белый горох с белым отложным воротничком. Мне такие, образцово-показательные, всегда нравились. Сама-то я была другой, а противоположности, как извест­но, притягиваются. В сентябре нас отправили в колхоз собирать картошку, и я по обыкновению верховодила в разных проделках, подбивала ребят таскать из садов яблоки, сожгла себе ресницы, разжигая костер до неба. Внешне спокойная, уравновешенная Рута наблюдала за мной с нескрываемым восхищением, но, видимо, считала, что такой веселой девушке, как я, скоро станет неинтересно с ней, тихой и правильной.

И тогда Рута решила завоевать мое расположение довольно необычным способом.

—Мама у меня умерла, а папа сидит в тюрьме, — рассказывала она, наблюдая, как расширяются мои глаза.

—Как же ты живешь?

—Бабушка оставила большое наследство. Сдаю золото и бриллианты частным ювелирам, книги продаю букинистам... С деньгами проблем нет.

Это была ложь. На самом деле она жила вместе с отцом. Но Рута умела так ловко все уст­роить, что мы с ним никогда не сталкивались. По­друга придумала эту историю, чтобы я не считала аморальным то, что она сдает в ломбард семейные драгоценности, ведь иначе ей, сироте, не прожить. На самом же деле деньги нужны были Руте для того, чтобы покупать мою дружбу и красивую жизнь для нас двоих.

Вечером я засыпала в предвкушении дня, полного удовольствий.

Мы с Рутой встречались в подворотне. Прятали там в укромном уголке порт­фели и налегке бежали навстречу развлечениям.

Сначала направлялись в кинотеатр, где в огромном красивом кафе пили кофе, а потом смотрели фильм — иногда один и тот же. Для нас это было неважно, главное — булочки были каждый день разные. В Риге даже тогда, во времена Союза, существовал особый культ уютных кафе, где кормили вкусной сдобой и пирожными. Ароматы кофе и свежей выпечки витали по городу. Послонявшись по улицам, мы нагуливали аппетит и заходили в очередное кафе. Однажды зашли в самое тусовочное, как тогда говорили «центровое», заведение Риги, где продавали еще и алкогольные коктейли.

И сразу заметили стайку красиво одетых девушек постарше нас. Они носили мини-юбки и джинсы и выглядели сногсшибательно. Нам с Рутой очень захотелось с ними познакомиться.

Девушки были не прочь принять нас в свою компанию и первым делом научили пить в подъезде портвейн. Это почему-то считалось тогда модным. Иногда в компании появлялись молодые парни — стильные, развязные, строившие из себя крутых мачо. Они могли произвести впечатление не только на таких неопытных дурочек, какими были мы с Рутой. Нам тоже очень хотелось быть «крутыми» и взрослыми. Закончилось все это плачевно.

Я вдруг стала замечать, что по утрам меня мутит. Запахи кофе и сдобных булочек уже не вызывали прежних восторгов.

Рута не понимала, что со мной происходит, и очень переживала.

—Ну что, сегодня опять? — с тревогой в голосе спрашивала она.

—Может, твоя Лайма по­просту беременна? — как бы невзначай бросила знакомая из новой компании, прислушивавшаяся к разговору.

—Ты только не волнуйся, — успокоила Рута. — Если это так, я что-нибудь придумаю.

Я могла довериться только ей. С родителями о таком говорить было не принято. Рута договорилась с другом отца, аптекарем, мне помочь. И все завертелось...

Рута сидела и ждала на сваленных возле больницы деревянных ящиках, пока я получала по заслугам.

Помню, открыла дверь и увидела ее мокрое то ли от слез, то ли от дождя лицо.

Она обняла меня, и мы долго стояли так, не замечая холодных косых струй. Потом побрели к остановке, сели в троллейбус.

—Ты знаешь, — сказала я Руте. — Это нечестно!

Она сразу поняла, о чем я.

—Да, я тоже все время об этом думаю. Почему женщины одни за все в ответе?

С того дня мы решили, что с мужчинами лучше не связываться. Они опасны.

Девочки из нашей компании говорили про парня, из-за которого я прошла через этот ужас: «Ты будешь любить его всегда». Но после случившегося я тут же его разлюбила и больше с ним не встречалась.

Он ничего так и не узнал: я считала, что говорить ему об этом ниже моего достоинства. Почему? Сейчас уже трудно объяснить. Жизнь — это лабиринт, в нем много разных путей. Я выбрала такой.

Если бы меня сейчас спросили, имеет ли женщина свободу выбора, решая — делать или не делать аборт, я бы сказала: нет. Теперь я отношусь к аборту как к убийству. Ведь человек внутри тебя — он уже живой. Тогда я этого не понимала, не чувствовала. То, что я сделала, — моя непреходящая душевная мука, тяжкий крест, который предстоит нести до конца... Я даже своей крест­нице, которой еще только тринадцать, сказала: «Что бы с тобой ни произошло, ничего не предпринимай, сначала посоветуйся со мной».

Пытаясь отвлечь и развеять меня, Рута с удвоенной энергией принялась тратить деньги. Мы снова стали завсегдатаями кафе. Год я ходила-бродила по ресторанам и подъездам. Однажды наглоталась каких-то таблеток. Их предложил мне в «центровом» кафе высокий тощий парень с одутловатым бледным лицом. Этот тип был мне отвратителен, и тем не менее я сделала очередную глупость — взяла у него таблетки. Ведь все в нашей компании их пробовали, и я не хотела быть «белой вороной».

В тот день было назначено прослушивание. Руководитель музыкального коллектива привел меня к себе домой, я поздоровалась с его родителями, готовившими на кухне обед, и прошла в комнату, где стоял рояль. Мы стали разучивать песню, и вдруг я отключилась. Помню, что пришла в себя только через пару дней дома.

У моей кровати сидела верная Рута и смотрела на меня грустными глазами.

Мама тогда, слава богу, была в отъезде. Она догадывалась, что я попала в дурную компанию, но пока выжидала. Зная мой упря­мый характер, понимала: «кавалерийским наскоком» ничего не добиться. Надо сначала обдумать план действий. Но делать ей этого не пришлось, вскоре я сама рассталась с компанией любительниц портвейна. Из-за Руты.

В один прекрасный день я заметила, что подруга моя выглядит подавленной, а запя­стья ее рук обмотаны бинтами. Спросила:

—Что с тобой?

Она долго молчала, смотрела куда-то в сторону, а потом подняла на меня полные слез и отчаяния глаза:

—Хотела умереть...

покончить с собой.

Я знала, что Рута любит меня и ко всем ревнует, но мне и в голову не приходило, что моя общительность может подтолк­нуть ее к самоубийству. Я тут же почувствовала себя предательницей и решила загладить вину.

Мы перестали ходить в кафе, где собиралась наша компания. Целыми днями я была с подругой, выхаживала ее, старалась быть заботливой и внимательной. Но проходили дни, недели, а она все не снимала повязок с рук.

Однажды я не выдержала: «Рута, показывай, что там у тебя».

Она сопротивлялась, но я заставила ее снять бинты.

На руках не было никаких шрамов, даже царапин. Рута все придумала.

Я, конечно же, простила ее. Ведь она сделала это из-за любви ко мне...

Наша дружба закончилась после того, как я начала гаст­ролировать. Постоянные разъезды, выступления, многочасовые репетиции — из-за этого семьи рушатся, не то что дружеские отношения. Со временем я совсем потеряла ее из виду. Однажды пробовала найти, но не получилось. Знаю только, что у нее двое сыновей-близнецов. Но я не забыла ее, потому что в нашей юности было не только плохое, но и много хорошего.

Все это время обретения первого жизненного опыта я, как ни странно, не оставляла занятий с маэстро Заходником. И вот в один прекрасный день Раймонд Паулс пригласил меня поработать в ансамб­ле.

Пообещал: «Наберешься опыта в секстете, а через год будешь солисткой».

Я уже начала репетировать, но тут знакомый музыкант позвал меня в составе ансамб­ля ездить с концертами от Аджарской филармонии. Мне предлагали сейчас, сию минуту, а не через год стать солисткой! И я совершила очередную юношескую глупость — бросила Раймонда.

Наше турне должно было начинаться с Кавказа. Художественный руководитель будущего ансамбля, уроженец тех мест, пришел к нам домой, чтобы лично поговорить с мамой. «Я отвечаю за вашу дочь, — сказал он. — Она будет жить в моей семье».

Конечно, мама была против. «Но кто что мог тебе запретить?» — сказала она мне уже много позже.

Я действительно была невыносима: если что-то решила, значит, так и будет. Но за глупые решения, как известно, надо расплачиваться. На Кавказе на мою долю выпали совсем уж недетские испытания.

Мы ездили по Аджарии с концертами, пели рок и какие-то английские песни. Однажды, когда возвращались с очередной концертной площадки, наша машина врезалась в другой автомобиль. Вышедший из него человек подошел к нашему руководителю, сидевшему за рулем, и начал его бить. Месил кулаками прямо через открытое окно. Дверь машины, видимо, заклинило, и руководитель не мог выйти. Музыканты выскочили с другой стороны и стали драться с чужаком. Уже стемнело, и сцену эту я наблюдала в свете автомобильных фар.

Вдруг раздался выстрел. Кто-то из ребят упал. И все сразу остыли и разошлись. Музыканты сели в машину. Я взглянула на одного и просипела севшим от ужаса голосом: «У тебя на шее дырка!» Приглядевшись по­внимательнее, добавила: «И с другой стороны шеи тоже... поменьше».

Только я это произнесла, он закричал. Видимо, лишь сейчас почувствовал боль.

Мужчина, напавший на нас, одним выстрелом ранил сразу двоих. Другому музыканту прострелил челюсть, выбив все зубы. Не помню, кто и когда вызвал «скорую», раненых отвезли в больницу, остальных, в том числе и меня, — в милицию. Стрелявший оказался сотрудником правоохранительных органов. В отделении он встал передо мной на колени: «Скажи, что слышала два выстрела, прошу!» Ему нужно было любым способом доказать, что сначала он предупредительно стрелял в воздух и только потом, защищая себя, направил оружие на человека.

Но я не собиралась врать. Однако на Кавказе свои обычаи: несмотря на мои показания, худрука и двоих музыкантов арестовали. Еще двое были в больнице. А я очутилась на улице — жена художественного руководителя выставила меня из дома. Без объяснений. Просто встретила на пороге, отдала вещи и сказала: «Уходи».

Я оказалась в Аджарии совсем одна, но не могла уехать, следователь взял с меня подписку о невыезде. Я пошла в местную филармонию, и меня поселили в цирковую гостиницу. Наверное, ангел-хранитель берег: там нашлись добрые женщины, которые опекали меня, подсказывали, чего лучше не делать, чтобы не нарваться на неприятно­сти в кавказской республике.

Одна из них посоветовала плюнуть на все подписки, ехать домой и бить тревогу. Я так и сделала.

Мама, увидев меня, худую, несчастную, стала пытать: «Что произошло?!» Я все рассказала. Она сразу позвонила родителям ребят, которые были под след­ствием, и те поехали в Аджарию. Я тоже, получив повестку, обязывающую явиться на суд в каче­стве свидетеля, отправилась с ними. До сих пор помню страх, который пережила во время этих заседаний. За моей спиной постоянно маячил отец напавшего на нас милиционера. В руках у него была сабля, он вынимал ее и снова загонял в ножны с ужасным звуком: вжик-вжик-вжик.

Я все равно сказала правду. Но она никому не пригодилась, потому что словам несовершеннолетней девчонки нет веры, а музыканты, оставшиеся на свободе, подтвердили, что было два выстрела.

Не знаю, почему они так сказали, может быть, их запугали или заплатили им. В итоге двое музыкантов попали за решетку, получили по два с половиной года тюрьмы. Остальные вернулись домой. Такими были мои первые в жизни гастроли.

Они на какое-то время отбили у меня охоту соглашаться на авантюрные предложения и вообще уезжать из Риги. Я стала примерной студенткой, взялась за науки и окончила медицин­ское училище, чтобы осенью продолжить обучение уже в институте. Но в начале лета раздался телефонный звонок, я взяла трубку и узнала голос знакомого пианиста: «Лайма, приезжай в Питер! Нам срочно нужна певица!»

В юности все плохое забывается быстро, да и кому не хочется побывать в Ленин­граде?!

Конечно, я согласилась. Тем более что знала не только пианиста группы, но и бас-гитариста — Андрея. Мы познакомились с ним в Риге, когда мне еще не было семнадцати, а ему уже исполнилось двадцать два. Я, наверное, казалась Андрею смешной и маленькой. Но спустя три года все изменилось: я повзрослела и ему стало не до смеха.

В Питере мы работали в интуристовской гостинице «Ленинград». Я запомнила потрясающий завтрак — необыкновенного оранжевого цвета чай и белый хлеб с красной икрой.

Андрей с самого начала стал обо мне заботиться, опекал, оберегал. Не разрешал ходить с девочками из балета в рестораны, куда их нередко приглашали после концерта: «Эта компания не для тебя. Ты певица, нечего сидеть в прокуренных барах!»

«Если хочешь, давай сходим посмотрим, как разводят мосты», — сказал он в другой раз.

Были белые ночи, светло как днем.

Цвела сирень. Куда бы мы ни свернули, повсюду воздух был напоен ее ароматом. Андрей был обходителен и остроумен. Кроме того, он был красив. И случилось то, что случилось. Я влюбилась.

Мы вместе уже больше тридцати лет и сумели сохранить главное в отношениях мужчины и женщины — уважение. Андрей не просто близкий мне человек. Когда живешь в постоянных разъездах, очень важно, чтобы рядом был Друг...

Вернувшись в Ригу, мы сказали родителям, что будем вместе. Я помню, как приехала на «смотрины» в его семью.

Самым важным было понравиться дедушке. Он считался главным человеком. Я с честью прошла «испытание дедушкой». Меня приняли. Правда, он считал, что молодые должны обязательно пожениться. А мы как раз устраивались работать на круизный лайнер, плавающий за границу. Если бы расписались, нас никто не выпустил бы из страны. Эта была основная причина, но со временем я уже и не стремилась замуж. Не знаю почему. Мы и так были постоянно вместе. Я всегда была самостоятельной, не хотела терять свободу, а может, боялась ответственности.

Сцена так увлекла меня, что я почувствовала — возврата к прежней жизни уже не будет. Я даже думать забыла о том, что когда-то хотела стать врачом. Мы переезжали из одного города в другой, самолеты сменяли поезда...

Начала накапливаться усталость от неустроенного быта, плохих гостиниц, в которых приходилось останавливаться, кошмарных залов, в которых приходилось петь, поэтому приглашение поработать в варь­ете «Юрас перле» пришлось как нельзя кстати.

На гастролях в Ялте меня увидела начальник управления торговли Юрмалы Марина Фалилеевна Затока. За глаза ее называли «железной леди» и «королевой Юрмалы». Во многом благодаря блестящим организаторским способностям этой женщины маленький латвийский город был известен на весь Союз. Марина Фалилеевна разрешила «этой высокой латышке», как она меня называла, придумывать любые номера и заказывать любые костюмы.

Да, «Юрас перле» было для меня особенное, лучшее место, как «Карнеги-холл» в Америке. Здесь я по-настоящему полюбила свою профессию, стала много зарабатывать, обрела популярность. Я жила словно на одном дыхании. Каждый вечер садилась за руль, и мы с Андреем мчались из Риги в Юрмалу по лучшей в Союзе трассе, и закатное солнце оранжевыми волнами заливало салон машины. Утром мы возвращались домой, и на этот раз уже восход слепил глаза.

Так продолжалось шесть лет. Я жила взахлеб и не сразу заметила, что бессонные ночи не проходят даром. Стало подводить здоровье. Я поняла, что растрачивать силы, не думая о будущем, брать у жизни взаймы — опасно. Мой друг, медик, подтвердил это: «Во Франции доктора говорят: врачу на восстановление сил после ночного дежурства требуется две недели.

А ты не спишь по ночам на протяжении нескольких лет».

Я и сама понимала, что с такой жизнью пора заканчивать. Нервная система была совсем расшатана. И не одной только напряженной работой...

У меня всегда в кошельке лежали успокоительные таблетки. Они и сейчас там есть для подстраховки, хотя не пользуюсь ими лет двадцать. Во времена Советского Союза меня, человека свободолюбивого, ненавидящего слово «нет», страшно терроризировал так называемый худсовет. Этим товарищам все было не так. Занятые в одном из номеров девочки-гимнастки по моей режиссерской задумке падали на сцену, а я переступала через них. «Как можно перешагивать через живых людей?! — возмущался один компетентный «товарищ». — Это же фашизм!»

Был момент, когда меня довели до такого состояния, что я выпивала по семь таблеток седуксена или элениума в день.

Порой от приступов паники не спасали даже лекарства, и тогда я бегала. Приходила на репетицию и если чувствовала, что беспричинный страх не дает дышать, работать, шла в парк и пускалась трусцой. Бегала час, иногда два, до полного изнеможения, только после этого внутреннее беспокойство отступало и я возвращалась к работе. Не могла позволить себе взять отпуск или тайм-аут, поскольку была очень ответственным, иногда даже невыносимым в своей требовательности и категоричности человеком во всем, что касалось сцены.

Я уже была известной певицей в Прибалтике, когда Совинцентр пригласил меня в Москву. Тогда это был маленький кусочек Запада.

Нас отлично приняли, но мне и в голову не пришло, что я могу жить и работать в Москве. Сейчас смешно вспоминать, но я отбивалась даже от съемок в новогоднем «Огоньке», куда меня позвали с номером «Мухоморы». Я не хотела жертвовать репетициями, которые казались мне гораздо важнее съемок на телевидении.

Тем не менее в Москву я все же переехала. Решающим аргументом стало то, что Анд­рей бросил учебу в Риге и сказал, что поедет со мной: «Тебе нужно развиваться, совершенствоваться, давай попробуем поступить в ГИТИС».

Члены комиссии в ГИТИСе отнеслись ко мне снисходительно, потому что знали по «Юрас перле». В бывшем Союзе не было актера, не побывавшего в знаменитом варьете Юрмалы.

Именно тогда, учась в ГИТИСе, мы с Андреем по­пробовали жить врозь. Я предложила: «Давай расстанемся, не будем видеться какое-то время».

Мы были вместе так давно, что я начала опасаться: а вдруг это просто привычка и никаких чувств между нами уже не осталось? Вдруг я ошибаюсь и в старости пойму, что прожила жизнь не с тем человеком?

Но хватило нас ненадолго. Мы каждый день встречались в институте, и скоро Андрей спросил: «Ну что, может, закончим эту проверку на проч­ность?»

И мы снова стали жить вместе.

Мы с Андреем похожи. В каком-то смысле вырастили друг друга, сформировали под себя, поэтому какие бы у нас ни были разлады, они не смертельны. Мы научились подлаживаться один под другого.

Андрей достаточно самостоятельный, его не надо занимать, ублажать, чтобы он был доволен жизнью. Он всегда может найти себе дело. Рядом со мной не мог оказаться мужчина, которого пришлось бы все время опекать.

Мы не расставались ни на минуту, вместе работали, ездили, жили. Быт нас не утомлял, мы же постоянно обитали в гостиницах, там же и питались. Построить жизнь как-то иначе было нереально ни ему, ни мне.

Со временем я обрела по­пулярность, и Андрей во всем помогал мне, поддерживал. Он даже стал моим продюсером. Но я никогда не топала ножкой, пользуясь близкими отношениями, просто поступала так, как того требовала работа.

Я знаю, что Андрей нравится женщинам.

Иногда слышу от приятельниц:

—Лайма, неужели ты совсем не ревнуешь?

—Не ему же нравятся, а он, — отвечаю я.

— Мне это даже льстит.

В наших отношениях вообще нет места ревности. Хотя я всегда в окружении поклонников, и некоторые пытались выйти за рамки дозволенного. Но Андрей считает, что выяснять отношения и устраивать сцены — неприлично. Тем более что знает: на флирт у меня времени нет.

Отучившись в ГИТИСе, я почувствовала, что готова создать свой собственный коллектив. За помощью обратилась к Раймонду Паулсу. Он написал ходатайство в отдел культуры с просьбой дать мне такую возможность, но оттуда ответили отказом.

И тут мой концерт в сочинской «Жемчужине» обернулся для нас совершенно неожиданным подарком судьбы.

В то время там отдыхал директор «Азконцерта». После выступления он прошел за кулисы, мы разговорились. И вскоре я получила приглашение при помощи его организации создать свою концертную программу. На меня навалилась огромная ответственность, ведь я в один момент стала и руководителем, и режиссером собственного коллектива, который нужно было расширять. На прослушивание пришли Володя Пресняков и известный в ту пору диджей Сергей Минаев. Я выбрала Володю. Это было его первое место работы. Мы ездили по всей России, давали по двадцать четыре концерта в месяц. А летом пели на стадионах, вмещавших иногда пять, а иногда сорок тысяч зрителей, выступали на новом месте через каждые пятьсот километров.

Рекорд поставили в Караганде, в течение десяти дней отработав семьдесят концертов. Естественно — в живом исполнении. Володя слушался меня, по крайней мере, делал вид — он же хитрован. Пресняков-младший, казалось, никогда ни о чем не говорил серьезно, все время отшучивался. Иногда я ругала его:

—Володя! Опять ты бросаешь костюмы где попало! Это же так важно, как ты выглядишь на сцене.

—Вы нас, молодых, никогда не поймете, — отвечал он при том, что мне тогда не было и тридцати.

Каждый раз с очаровательной улыбкой Пресняков обещал, что исправится, но я понимала, что ворча на него, просто сотрясаю воздух.

И тем не менее он всегда был моим любимчиком.

Мне казалось: все возможные вершины достигнуты, дальше идти некуда. Вот разве что по-прежнему есть проб­лемы с репертуаром. И тут судьба сделала второй подарок — Раймонд Паулс дал мне свои песни, сразу несколько хитов.

А потом я приняла участие в творческих вечерах Паулса в концертном зале «Россия». Приглашая меня, Раймонд сказал: «Ни один дворец спорта не даст тебе того, что выступление в Москве, в этом зале».

Мне не очень хотелось петь, я даже улыбнулась про себя, считая, что и так достаточно известна, ведь во время гастролей наш коллектив собирал стадионы. Но помня о том, как когда-то в юности подвела Раймонда, уехав в Аджарию, сказала «да».

После семи дней, что выступала на вечерах Паулса, неожиданно для себя я вдруг стала Золушкой из сказки, у ног которой в один миг оказалось все, о чем можно только мечтать. Телефон в моем номере звонил не переставая. Маэстро оказался прав. Благодаря ему и «России» я стала действительно популярной, меня хотели видеть лучшие концертные площадки и ведущие телеканалы.

Москва приняла меня прекрасно. Известных людей тогда можно было по пальцам пересчитать: Пугачева, Ротару, Лещенко, Леонтьев, Кобзон, Пьеха. Всего человек десять по-настоящему «больших». И отнеслись они ко мне довольно благосклонно. А я и не давала повода относиться к себе иначе. Самое главное — не напрашивалась в друзья.

Кстати, с Пугачевой я по­знакомилась задолго до того, как меня узнала широкая публика.

Мы с Андреем приехали в ГИТИС и в один из дней прогуливались по парку, в котором была установлена сцена; что-то вроде летнего театра. Афиша анонсировала выступление всенародно известных юмористов Карцева и Ильченко и певицы Пугачевой — надо сказать, тогда я еще не слышала ее имени. Мы решили попробовать пройти на концерт, хотя билетов уже не было. «Мы тоже артисты, из Латвии», — уговаривали строгих контролеров, но те были непреклонны.

В этот момент мимо проходила Алла. Она услышала наш разговор и подошла: «А, вы музыканты? Пойдемте». И провела нас. Это был хороший по­ступок, после которого я к ней относилась как-то особенно тепло, потому что я бы сделала точно так же.

Став популярной, я поняла, что жизнь известного человека — не такая уж легкая вещь. Например, с ужасом узнала, как много людей с больной психикой окружает артистов. Они повсюду.

Я приезжала в Баку и видела там девочек-фанаток, последовавших за мной из Москвы, без денег и документов. «Как вы попали сюда?» — спросила я этих несчастных. Оказывается, они ехали в фурах, перевозивших мою аппаратуру. Не один день, не два и даже не три.

Мне страшно за этих девочек, жалко, что они так бездарно тратят свою жизнь.

Один раз, вернувшись в гостиничный номер после концерта, чуть не вскрикнула от неожиданности. В комнате сидела незнакомая женщина.

Она поднялась мне навстречу, начала говорить путано и сбивчиво. То плача, то угрожая, требовала, чтобы я вернула ей милиционера Петра, которого увела из семьи. Я не знала никакого Петра, это был полный бред...

Хорошо еще, что она высказала все на словах, а могла ведь сделать что-нибудь ужасное, непоправимое.

Самое удивительное в этой истории: как она смогла проникнуть ко мне в гостинице «Россия», если на этаже было всего шесть номеров, прекрасно просматривающихся с поста дежурной?

Спас ситуацию приход Андрея и музыкантов. Они как-то сумели уговорить непрошеную гостью уйти.

Я не успевала повесить трубку, как раздавался новый звонок поклонника. Первое, что стала делать, приезжая в очередной город на гастроли, — вырубала все телефоны.

Восторженные почитатели таланта дарили мебель, деньги, на которые можно было купить не один дом.

Эти огромные суммы перечислялись на мою сберкнижку, и приходилось проводить целое расследование, чтобы выяснить имя дарителя, вернуть все, а потом хранить квитанцию — свидетельство того, что не взяла себе ни копейки. После того как я в очередной раз прошла всю процедуру, мама женщины, приславшей пять тысяч рублей — огромную по тем временам сумму, позвонила и высказала возмущение: «А где проценты?»

Ее дочь, врач по профессии, готова была отдать мне все. Она грозилась облить Анд­рею лицо кислотой, потому что считала: он эксплуататор, заставляет меня слишком много работать.

И еще она все время присылала лекар­ства. Не знаю какие. Я не собиралась их рассматривать. Мне тогда не нужны были лекарства. Но, может, у нее было предчувствие в отношении меня? Ведь все это происходило накануне поезд­ки в Америку, во время которой я действительно серьезно заболела…

Не верьте тем, кто говорит, будто умирать не страшно. Страшно. Я знаю, потому что прошла через это. Неотвратимость конца порождает ненависть. Даже к дорогим и любимым. Они проявляют сочувствие, но при этом по­глощены своими мелочными, сиюминутными делами и заботами. И тебе кажется, что ты отделена от них невидимой, но непробиваемой стеной, оставлена один на один с той, что так часто приходит вслед за страшным диагнозом...

Только на Андрея не распространялась моя ненависть. Потому что его боль была равна моей.

«Не бойся, — говорил он. — Если все безнадежно, мы просто сядем с тобой в машину, разгонимся и врежемся в стену».

Когда пришла в себя после наркоза, сразу стала искать взглядом Андрея, чтобы прочитать по его глазам: как, хорошо или...

Перед операцией мне задали вопрос: «Кто вам потребуется, когда очнетесь, — психолог или священник?» Я отказалась и от того, и от другого. Хотела справляться сама. Зачем мне чужие люди? Но потом поняла, что зря это сделала. В одиночку выживать труднее. Операция — это ведь только первый этап, а дальше еще десять лет леденящего душу страха перед каждой проверкой.

Я всегда уважительно относилась к религии, но не более того.

Когда же подруга, навестившая меня в больнице, спросила, что принести почитать, сама удивилась своему ответу: «Библию».

«Если бы ты была верующей, было бы не так страшно», — сказал мне крестный, владыка Виктор.

А потом случилось так, что он тоже заболел. Лечили его, как и меня, за границей. С нетерпением ждала его возвращения, чтобы узнать:

—Ты боялся?

—Очень, — ответил он. — Но я не сомневался, что жизнь продолжится, не знал только, где мне суждено быть.

Теперь я читаю много книг на эту тему, но до сих пор не знаю, как подготовить себя к переходу, к тому, что ты будешь где-то еще, но уже не здесь...

Как-то спросила крестного:

—Почему во мне была такая ненависть?

—Это испытание.

Ты или не выдерживаешь его, или становишься лучше.

Другой мой знакомый, большой хохмач, сказал: «Когда из компьютера что-то вынимают, программа меняется».

И я изменилась, действительно стала другой. Раньше я любила, слушала и слышала только себя. После болезни в моей жизни появился целый мир, которому я научилась сопереживать. Рыдала, когда по телевизору показывали голодающих детей Африки. Я поняла, что значит любить чужих людей, испытывать сострадание.

А первая моя собака — Кэнди — помогла осознать, что каждое живое существо боится умирать и к этому чувству надо относиться с уважением.

В американском фильме «All Thаt Jazz», который я очень люблю, в диалоге героя-балетмейстера со смертью звучит такая фраза: «Жизнь — это хождение по проволоке, все остальное — ожидание». Я поняла ее смысл. Человек живет датами: Новый год, день рождения, юбилей... А все, что между ними, остается незамеченным, бездумно растраченным. Но так не должно быть, потому что каждый день прекрасен и неповторим. Я пока еще не умею, но очень хочу научиться любить жизнь в каждом ее мгновении.

Подпишись на наш канал в Telegram