Со времени появления на экранах фильма «Благословите женщину» прошло шесть лет, а мой «роман» с Говорухиным продолжает обрастать в прессе все новыми деталями и подробностями. Тогда, в 2003-м, я, обливаясь слезами, приезжала к режиссеру в офис и просила, чтобы он подал на авторов в суд. Станислав Сергеевич, не читая, бросал газету в корзину: «Да будет тебе, Света. Нашла из-за чего расстраиваться. Сплетни — одна из сторон успеха. Прошел бы фильм незаметно — их бы не было. И в суд подавать не стоит.
Во-первых, слишком много чести, а во-вторых, все равно ничего не докажешь».
Вторая волна слухов прокатилась, когда Говорухин взял меня, студентку, на главную роль в картине «Не хлебом единым». Интернет тут же откликнулся сотнями комментариев, смысл которых сводился к одному: всем известно, как девицы пробиваются на экран. Не сразу, но я, как и советовал Говорухин, научилась относиться ко всему этому философски. И даже жалеть авторов «комментов». Они живут не своей жизнью, а моей. Значит, моя жизнь чего-то стоит!
Последние годы мы cо Станиславом Сергеевичем практически не общаемся. Говорухин на меня сердит. Он откуда-то взял, что я специально морю себя диетами, из-за которых потеряла «фактурность и индивидуальность».
Категорически не нравится ему и мое участие в сериалах. Как-то передали его слова: «Света — девка хорошая, вот только мозгов нет...» Я разозлилась страшно! Хотела позвонить Говорухину, спросить: «За что вы меня так?» Но выяснилось, что у фразы было продолжение: «...Все мозги ушли в талант». Я расхохоталась: «Ну, это еще куда ни шло!» В конце концов, Говорухин имеет право говорить обо мне что угодно как главный учитель в профессии и близкий человек, который сделал для меня гораздо больше, чем родной отец. «Биологическому» родителю я могу быть благодарна только за свое появление на свет. Мама воспитывала меня одна.
Свекровь возненавидела ее еще до знакомства. Думаю, точно так же она относилась бы и к любой другой избраннице сына. Всю беременность мама только и слышала, что «ребенок не Витин, а нагулянный».
Когда я родилась и оказалась точной копией отца, пришлось сменить «репертуар». Теперь невестка была никчемной хозяйкой, лентяйкой, неряхой и вообще чудовищем, исковеркавшим жизнь ее любимому сыну.
Обычно мама молча сносила оскорбления, но в тот вечер не выдержала. Назвала свекровь «жабой». Та размахнулась и со всей силы ударила ее по лицу. Мама бросилась к отцу, который, стоило им начать выяснять отношения, тут же скрывался в комнате и включал на полную громкость телевизор. Он и теперь не собирался нарушать свой нейтралитет: «Разбирайтесь сами!» Мама схватила меня, полугодовалую, в охапку, посадила на санки — и ушла. В ночь, в пургу. С «трешкой» в кармане. Не взяв ничего из вещей. Не имея ни работы, ни пристанища. Отец даже не попытался ее остановить.
Ночь мы провели на Ленинградском вокзале.
Утром мама позвонила своей матери в деревню Ивакино Можайского района. Сказала, что скоро приедем — нужно только занять денег на дорогу. И услышала в ответ: «Не вздумай возвращаться! Если вернешься, будешь тут всю жизнь прозябать!»
Маме было двадцать два года. Девчонка! Как ей хватило силы перенести еще и этот удар, не знаю. Единственный близкий человек отказал в помощи. Сейчас я иногда думаю, что, видимо, должна быть благодарна бабушке: дай она тогда нам приют, вряд ли бы я стала актрисой. Скорее всего, закончив сельскую школу, пошла бы работать на ферму или, как мама, стала штукатуром-маляром. Но ведь в Москве нас могла ждать участь и пострашнее «деревенского прозябания».
Сколько молодых женщин, оказавшись на улице с ребенком на руках, начинают заливать горе водкой, опускаются и к тридцати годам уже лежат в безымянных могилах. А их дети — в лучшем случае — растут в детдоме...
Больше недели мы скитались: ночевали у маминых подруг, на вокзалах, один раз даже в подъезде какой-то многоэтажки. Копейки, чтобы купить хлеб и молоко, собирали по знакомым.
Потом мамина знакомая нашла для нее работу на стройке в Реутове. Мы поселились в съемной «хрущевке». Туда-то и заявился отец. Спустя два года после нашего бегства. Его визит я помню отчетливо.
Отец колотил кулаками и ногами в дверь и кричал: — Пусти!
Я к дочери! Имею право!
Мама не открывала:
— Витя, ты же пьяный — напугаешь ребенка... Езжай домой, проспись, а потом приходи.
Отец пришел. Через пятнадцать лет, в день, когда я праздновала восемнадцатилетие. В прихожей сунул в руки какую-то коробочку, пробормотал поздравление. Наверное, ждал, что позову к столу, а я не позвала. С какой, собственно, стати я должна приглашать на свой день рождения чужого человека, которого не знаю и знать не хочу?! Коробочку бросила в дальний ящик и лежавшую в ней цепочку ни разу не надела.
А отец, одарив меня золотом, решил, что тем самым заслужил прощение, и стал звонить каждый день: говорил, что скучает, хочет видеть, напрашивался в гости.
Я сухо бросала: «У меня нет времени» — и нажимала «отбой». Так продолжалось недели две, пока я, опять услышав в трубке его голос, не сказала: «Вы ошиблись номером». Больше звонков не было.
А мама отца еще долго любила. Когда вышел фильм «Благословите женщину», позвонила ему и назначила встречу. Пришла с журналом, на обложке которого была моя фотография. Показала: «Вот, Витя, это наша дочь. Она актриса».
— Света, ты не представляешь: он заплакал! — рассказывала она мне с дрожью в голосе. — Гладил журнал и все повторял: «Девочка моя! Родная моя девочка!»
Мама рассчитывала, что слезы отца тронут меня, а я взбесилась: — Какая я ему «родная»!!!
Лицемер! Ведь ему было все равно: замерзнем мы с тобой на улице насмерть или нет. Когда ты меня растила, он хоть рублем помог? Поинтересовался, на что ты меня кормишь, одеваешь? А теперь: «Моя девочка!» Зачем ты пошла к нему?
— Хотела, чтобы вы начали общаться, — мама смотрела на меня виновато и укоряюще одновременно. — То, что было когда-то, сейчас не имеет значения. Давай все забудем. Виктор хороший, ты его просто не знаешь. Я все эти годы ждала, что он придет, попросит прощения...
— И ты бы его простила, приняла?!
— Да.
— Тогда я бы порог этого дома больше не переступила!
— Света, нельзя быть такой жестокой...
Мама не права: я не жестокая. Но и готовность «все забыть» — это не про меня.
В детском саду, как только наступал вечер, я забивалась в дальний угол и сидела там, отвернувшись. Не хотела видеть, как за детьми приходят отцы. В младших классах чуть не плакала от обиды, когда мальчишки и девчонки обсуждали планы на субботу и воскресенье: кто-то с родителями поедет за город, у других куплены билеты в театр.
Моя мама работала без выходных. Едва рассветало, шла мести или чистить от снега двор, днем вкалывала маляром-штукатуром на стройке, а вечером убирала подъезды в многоэтажке, где нам после переезда в Железнодорожный выделили служебное жилье.
Лет в двенадцать-тринадцать я стала мыть лестницы вместе с мамой. Видела, что она с ног падает от усталости, и сама предложила помощь. Хотя это было серьезное испытание для самолюбия: прижиматься с грязной тряпкой в руках к стене, когда по выдраенным тобой ступенькам сбегают вниз ровесники, молча сжимать зубы, когда тебе под руки кто-то нарочно бросает окурок...
Но то были «цветочки» — «ягодки» ждали в лицее, куда я пришла после окончания восьмого класса обычной школы. Мама видела меня экономистом, а математика там, где я училась, преподавалась не ахти. Большинство учеников лицея были детьми из обеспеченных семей, и накануне каждых каникул объявлялся сбор денег на очередную поездку за границу. Ездили все, кроме меня. Сначала я маме об экскурсиях говорила.
Она смотрела виновато: «Сейчас никак не получится — у нас нет таких денег. Но я обещаю: в следующий раз ты обязательно поедешь».
Мама очень старалась, экономила на всем, но когда наступал следующий раз, нужной суммы опять не набиралось.
И снова я видела ее виноватые глаза. Успокаивала: «Ну и ладно. Не очень-то и хотелось».
Потом я просто перестала рассказывать о поездках — чтобы не расстраивать маму.
В конце девятого класса меня вызвал директор:
— Ходченкова, мы готовим тебя на отчисление.
Я так растерялась, что не сразу смогла выдавить:
— Но почему? За что?
— Мы не можем позволить, чтобы твое пребывание в лицее оплачивали родители других учеников. Ты не сдаешь деньги ни за охрану, ни за уборку класса, ни на нужды школы. Если твоим родителям такие траты не по карману, пусть ищут учебное заведение попроще.
Вечером, когда рассказывала об этом маме, меня трясло:
— Какое право он имел так меня унижать! Я же не виновата, что у нас нет денег!
У мамы по щекам текли слезы. Она вытирала их ладонью и повторяла: — Мы что-нибудь придумаем, обязательно придумаем...
Утром мама пошла к директору — просить, чтобы меня не отчисляли.
Тот после долгих уговоров согласился, но с условием: мама должна сделать в классе ремонт. Одна, не рассчитывая ни на технический персонал школы, ни на других родителей, которым и без того «приходится нести дополнительные расходы».
Мама отпросилась у бригадира на несколько дней, побелила и покрасила класс. Меня оставили в лицее.
Я никому и ничего не собиралась доказывать. Разве что самой себе. Меня угнетала растущая внутри неуверенность — и чтобы побороть ее, я поступила в школу моделей Славы Зайцева. Кроме мамы об этом знала только моя подруга Ольга. С нее я взяла клятву, что будет молчать.
Трижды в неделю я ездила на электричке и метро из Железнодорожного на проспект Мира, по дороге делая устные уроки: учила пять-десять стихотворений по литературе, читала биологию, химию.
По окончании зайцевской школы меня сразу взяли в одно из самых известных модельных агентств, а через пару месяцев включили в состав группы, которая отправлялась в Париж. Поездка совпадала по времени с каникулами, поэтому отпрашиваться с уроков не пришлось. Олю я снова предупредила:
— Не вздумай рассказать об этом в школе!
— Но почему?! — недоумевала она. — Ты же так переживала, когда все без тебя ездили за границу. А теперь — нате вам, выкусите! Едешь в Париж, и не на родительские деньги, а сама!
Пусть утрутся!
А я не хотела, чтобы «утирались». Это было мое. Только мое. И вовсе незачем, чтобы туда кто-то лез, обсуждал, расспрашивал... А еще — если уж быть до конца честной — я немного стыдилась, что работаю моделью. Репутация у профессии была не из лучших, считалось, что с подиума прямая дорога в содержанки и «эскорты». Со временем я убедилась: это недалеко от истины...
Если поездку в Париж удалось сохранить в тайне, то с Японией так не получилось. Группа от агентства должна была уехать в Токио на полгода. Мама поговорила с классной руководительницей, пообещав, что я возьму с собой учебники и буду усиленно заниматься. Передала мою просьбу: учителям и одноклассникам сказать, что я по семейным обстоятельствам уехала в другой город.
Отучусь там две четверти — и вернусь. Классная дала слово: про Японию никто не узнает.
Поначалу я очень тосковала. Писала маме жалобные письма, которые начинались и заканчивались словами «хочу домой!». Но потом понемногу привыкла, подружилась с японкой и француженкой, с которыми жила в одной комнате. Да и времени скучать не стало. Нас начали активно задействовать в показах одежды, в съемках рекламных роликов, фотосессиях. Работы было столько, что я едва выкраивала два-три часа в день, чтобы почитать учебники.
Домой вернулась с тысячей долларов. Для нас с мамой — сумасшедшие деньги. На них мы тут же установили коммерческий телефон, который до этого был несбыточной мечтой.
В школе на первом же уроке английского учительница объявила: «Ребята!
Света Ходченкова полгода жила в Японии, работала там моделью. И сейчас поделится с нами впечатлениями об этой замечательной стране! Разумеется, на английском».
Весь класс уставился на меня: ни фига себе!
Я не знала куда деваться. Лицо пылало. Но как-то все-таки сумела собраться и рассказать — за полгода освоила английский в совершенстве. Учительница рассыпалась в комплиментах: и по поводу произношения, и по части обширного словарного запаса. Кое-кому ее восторги сильно не понравились.
Девчонки, скептически ухмыляясь и бросая на меня высокомерные взгляды, шушукались по углам.
Мальчишки — существа более бесхитростные — окружили на перемене плотным кольцом:
— Ты хоть бы фотографии принесла — похвасталась.
— Не собираюсь я хвастаться.
— Принеси, принеси...
Тащить весь архив у меня и в мыслях не было — взяла из него журнальную страницу с рекламой губной помады. «Золотые» девочки тут же пустили ее по рукам, ехидно комментируя: «И вот ради этого листочка она уезжала из дома на полгода! Чувствуется, спрос на нашу Свету в Японии был огромный!»
Я не стала объяснять, что таких публикаций были десятки, что еще я на подиуме модели одежды и обуви демонстрировала.
Знаю, для некоторых чужая зависть — как бальзам на душу. Меня от нее коробило.
Я продолжила работать в модельном агентстве: ездила на кастинги, показы, принимала участие в фотосессиях. Но потом мне стали предлагать «сопровождать богатых бизнесменов». Я раз отказалась, два... В третий меня отправили на «смотрины» обманом. Сказали, что крупный банк ищет лицо для имиджевой рекламы. Я приехала по названному адресу чуть раньше назначенного времени. Меня попросили подождать в холле. Через несколько минут туда начали стекаться девушки-модели, о репутации которых я была наслышана. Как только на пороге появился представитель агентства, подлетела к нему и, задыхаясь от ярости, выпалила: — Мне в дирекции сказали, что будет кастинг.
А здесь что? Я же вижу, кто пришел «пробоваться»!
— Да я и сам удивился, когда нашел тебя в списках... — агент то ли впрямь был растерян, то ли эту растерянность искусно изображал. — Ну, раз уж пришла, может, останешься? Сопровождать надо будет не какого-нибудь старого хрыча, а двух молодых банкиров — очень, между прочим, симпатичных. И денег они...
Про деньги я не дослушала — выскочила из холла, хлопнув дверью.
Через пару недель — очередной кастинг. Вводная такая: владелец многочисленных московских магазинов тканей и дизайна хочет развернуть большую рекламную кампанию своих торговых точек. Требования к модели, портреты которой будут украшать страницы самых дорогих глянцевых журналов, билборды по всему городу, витрины бутиков, очень высокие, но и гонорар — соответствующий.
Когда кастинг закончился, всем девочкам сказали «спасибо», а меня попросили задержаться.
Я обрадовалась: значит, дирекция фирмы остановила выбор на моей кандидатуре. Да, остановила. Только не дирекция, а ее владелец. Единолично.
Ему было лет пятьдесят. Уже седеть начал. Пожал мне руку:
— Светлана, вы можете называть меня просто — господин Сулейман. Я вам предлагаю быть моим секретарем. Даже больше — помощником. Во время кастинга я успел заметить: вы — девушка очень смышленая. Вам нужно лишь чуть-чуть поднатореть в торговом деле, и я со спокойной душой смогу отдать в ваше распоряжение один из самых больших своих магазинов.
Я — как оказалось, не такая уж и смышленая — согласилась.
Закивала головой: да-да, мне это интересно — дизайн, разработка красивых интерьеров...
— А сейчас мы с вами поедем на очень важную встречу, — заявил господин Сулейман. — Я должен заключить сделку, десять процентов от прибыли — ваши.
На встречу мы поехали в «порше», следом — джип с охраной. Когда прибыли на место, господин Сулейман вышел, попросив меня «немного подождать». Вернулся минут через двадцать, сказал, что сделка состоялась и свои десять процентов я получу завтра же — в конверте.
— Или знаешь что, — господин Сулейман запросто перешел на «ты», — давай купим тебе машину. Я могу себе это позволить. Скоро Восьмое марта — будет тебе подарок.
Тут я начинаю просекать ситуацию:
— Нет, я не хочу никакой машины. И денег ваших мне не надо! Остановите у ближайшего метро — я поеду домой.
— Света, ты не знаешь, от чего отказываешься. Я богатый, очень богатый, и если ты согласишься быть моей...
— Да вы знаете, сколько мне лет? Семнадцать!
— А мне как раз такие и нужны.
— Выпустите меня немедленно, или я на ходу выпрыгну!
Он засуетился, стал просить прощения:
— Я был не прав, что вот так сразу... С такой девушкой, как ты, нужно по-другому... Я тебя обидел и готов загладить свою вину.
Я, сцепив пальцы в замок и уставясь в пол машины, повторяла как заведенная:
— Выпустите, а то выпрыгну.
Пришлось господину Сулейману высадить меня у метро. На следующий день возвращаюсь из школы — и вижу джип. Точно такой, на каком ездит сулеймановская охрана. Не помню, как прибежала домой, закрыла дверь на все замки. И тут же телефонный звонок. Поднимаю трубку — он:
— Света, я хотел бы с тобой еще раз встретиться, все объяснить. И про машину я не шутил — давай прямо сейчас поедем в автосалон.
— Я же сказала: нет!
Номер моего домашнего телефона он мог узнать только в агентстве.
И я решила, что больше туда — ни ногой. Когда через пару дней позвонили, чтобы позвать на очередной кастинг, отрезала: «Я уже у вас не работаю!»
Господин Сулейман продолжал обрывать телефон, а в школу и из школы я мчалась бегом, стараясь не смотреть по сторонам.
Маме сказала только о том, что ушла с работы. Причину объяснять не стала — не хотела пугать. Она сердилась: «Зачем я платила за модельную школу? Тряслась каждый раз, когда ты поздно возвращалась с показов? У тебя ветер в голове! Сегодня хочу одно, завтра — другое! Я надеялась, что ты сама сможешь, хотя бы частично, оплачивать учебу в экономическом вузе — а ты все бросила!»
Я, сжав зубы, молчала.
До тех пор, пока директор агентства лично не позвонила маме, не «нагрузила» ее по поводу моей безответственности и не потребовала «оказать влияние».
Вечером меня ждал скандал. Пришлось рассказать про господина Сулеймана. Как мама перепугалась! Тут же заявила, что ни о каком агентстве не может быть и речи и что если оттуда будут звонить, разговаривать станет сама: «Я им все выскажу! Семнадцатилетнюю девчонку под денежных мешков подкладывать!»
Пару недель она встречала меня после уроков. Из агентства больше не звонили — видимо, просекли ситуацию и решили не нарываться. Звонки от господина Сулеймана тоже прекратились.
Я не осуждаю девчонок-моделей, которые соглашаются оказывать «дополнительные услуги», получают за это хорошее вознаграждение: машину, квартиру, собственный бизнес.
Не осуждаю, но и не верю, когда они говорят, что довольны жизнью и счастливы...
Два или три года назад после церемонии закрытия Московского кинофестиваля я вышла из «Пушкинского». Вдруг вижу: прямо на меня идет девушка. Красивая, высокая, но вызывающе накрашенная и «экстремально» одетая: кофточка с огромным декольте и коротюсенькая юбочка. За талию ее по-хозяйски держит плюгавенький мужичонка. Девушка улыбается — и я ее узнаю.
В конце девяностых мы от агентства ездили вместе в Париж.
— Света, привет! Какая ты молодец, актрисой стала!
Я так за тебя рада.
Улыбаюсь, но ответить не успеваю, ее спутник раздраженно командует: «Ну все, хватит болтать! Пойдем!» И знакомая, бросив на ходу: «Пока», покорно идет за ним. По дороге она несколько раз оборачивается. И я вижу в глазах этой красивой девушки такую тоску...
Всю дорогу до дома у меня перед глазами стояло ее лицо. Убеждала себя: «У каждой из нас был выбор: продавать любовь за деньги или нет. Ты отказалась — она согласилась. Ее же не насильно этому богатенькому в любовницы отдали». Убеждать убеждала, но сердце все равно сжималось от жалости.
Любовь за деньги — это точно не про меня.
Будь иначе, я выбрала бы в «спутники жизни» одного из богатых поклонников, недостатка в которых — особенно после выхода фильма «Благословите женщину» — у меня не было. И не всегда они ограничивались обещанием покровительства — предлагали и руку с сердцем.
Но я вышла замуж за начинающего актера Владимира Яглыча. Мы познакомились вскоре после того, как я стала студенткой Щукинского училища. Володя учился на курс старше, мы часто встречались в одних компаниях, пересекались в коридорах. Но никакой пробежавшей между нами искры или хотя бы взаимной симпатии не было. Рядом с ним всегда находилась какая-нибудь красотка из числа однокурсниц.
Я же в первый год ни о чем, кроме учебы, думать не могла.
Занималась сутками: до обеда сидела на лекциях, потом мчалась в класс хореографии, оттуда — на урок вокала или сценической речи, а вечером мы с ребятами репетировали очередной этюд. Бывало, я опаздывала на последнюю электричку в Железнодорожный и оставалась ночевать в училище. Вместе с двумя-тремя такими же «патриотками» укладывались спать на диванах из реквизита, чтобы утром вскочить от окрика: «Подъем! Опять из училища ночлежку устроили! Чтоб в последний раз!»
Несмотря на такой «экстремальный» режим и на то, что поесть удавалось от случая к случаю, я неумолимо набирала вес. Это началось после вступительных экзаменов, которые я вспоминаю как один большой стресс.
Документы подавала сразу в несколько вузов, в большинстве мне отказали. В ГИТИСе — прямо с порога: «Спасибо, но девочка вашей фактуры у нас уже есть». Во ВГИКе прошла два тура, а перед конкурсом — «извините, вы нам не подходите»... Плакала навзрыд. Не знаю, что было бы со мной, если бы от ворот поворот дали и в «Щуке» — здесь хотелось учиться больше всего...
Перед решающим испытанием ко мне подошла педагог-куратор: «Светочка, советую вам прийти на конкурс в чем-то нежном, воздушном. Чтобы были видны ручки, ножки. Обязательно — высокие каблучки. И выучите новую басню — та, что вы подготовили, не очень выигрышная».
Времени до конкурса оставалось впритык, денег — тоже. Я металась по магазинам в поисках чего-нибудь «дешевого, но миленького».
Нашла голубое платье — коротенькое, на тоненьких бретельках.
Во главе комиссии был сам Владимир Этуш. Рядом с ним за столом и в зале — почти весь преподавательский состав. Народные и заслуженные артисты, звезды отечественного кино и театра. Мало кто отказывает себе в удовольствии прийти на конкурс — посмотреть на маленьких обезьянок...
Запускают пятерками, я буду «выступать» последней. Сижу, трясусь и вдруг с ужасом замечаю: одна из бретелек почти оторвалась — держится на ниточке. Если оборвется, я предстану перед комиссией в образе Свободы на баррикадах, как на известной картине, с голой грудью. И тут меня снова будто окатывает ледяной водой: в поисках подходящего наряда я забыла выучить новую басню!
Судорожно начинаю запоминать ту, что рассказывает комиссии другой абитуриент, — «Лев на ловле» Крылова.
Наступает моя очередь. Читаю отрывок из «Олеси» Куприна, постоянно помня о том, что не должна делать резких движений — бретелька! Следующей идет басня. Начинаю: «Собака, Заяц, Лев с Лисой / В соседстве...» — ой, нет! — обрываю себя. — Я что-то перепутала... Так Зайца же там не было! Вместо него Волк. Я помню, помню, только волнуюсь немного. Можно, я снова начну?»
И не дожидаясь разрешения: «Собака, Лев да Волк с Лисой / В соседстве как-то жили...»
Без огрехов справляюсь с первой строфой, облегченно вздыхаю и продолжаю с энтузиазмом: «...Не знаю, как и чем, а знаю, что сначала / Олень Лису поймал / И шлет к това...»
— останавливаюсь на полуслове: — Чего-то я не то... А-а-а! Наоборот же! Олень же Лису не может, это она — Оленя!»
И все заново. Члены комиссии с трудом сдерживают смех.
Когда я с четвертого раза дочитываю-таки басню до конца, экзаменаторы уже хохочут в голос. Ну как после этого было меня не принять?!
Увидев свою фамилию в списке студентов, я готова была умереть от счастья. И училась с огромным удовольствием. Одно «напрягало» — из тростиночки я постепенно превращалась в девушку «кровь с молоком».
Маме даже пришлось отвести меня к эндокринологу, которая объяснила: из-за пережитых во время вступительных экзаменов стрессов организм дал сбой.
Успокоила: «Девочке восемнадцать, скорее всего, обмен веществ нормализуется сам собой. Если в течение полугода этого не произойдет — будем подбирать лекарства».
Прошел месяц, два — я продолжала оставаться «пышечкой». И слава богу — иначе не видать бы мне роли в говорухинском фильме.
Я бежала на урок хореографии, когда в коридоре меня остановила незнакомая женщина: «Вы ведь Света Ходченкова? — она окинула меня с ног до головы одобрительным взглядом. — А я Лидия Сергеевна, ассистент по актерам Станислава Сергеевича Говорухина. Мы хотели бы пригласить вас на пробы».
В класс я вплыла, танцуя нечто среднее между лезгинкой и русским хороводом. Выпалила: — Меня пригласил на пробы сам Говорухин!
Однокурсницы состроили ироничные мины:
— А ты и обрадовалась.
На пробы к мэтрам ходят тысячи, а берут одну. И это точно будешь не ты.
Пробоваться мне предстояло на роль младшей сестры главной героини. Но едва я переступила порог говорухинского кабинета, как услышала: «Лида, вы кого привели?! Это что, по-вашему, четырнадцатилетняя девочка-подросток?!»
Лидия Сергеевна принялась оправдываться: дескать, увидела чистое юное личико, круглые щечки... «Если уж пришли, — обратился ко мне Станислав Сергеевич, — давайте поговорим».
Разговор у нас получился малосодержательный.
Говорухин задавал вопросы: где учусь, кто родители, а я сидела, опустив глаза, и еле слышно шелестела: «В Щуке...
У меня только мама, работает маляром».
Как в этом зажатом до полуобморочного состояния существе Станислав Сергеевич рассмотрел кандидатку на роль главной героини, одному ему известно.
Через неделю меня снова позвали на «смотрины». Теперь в кабинете Говорухина были еще продюсер, оператор, художник по костюмам, гример.
С полминуты висела тишина. Потом раздался голос Ломера Бидзиновича Ахвледиани, главного оператора: «Станислав Сергеевич, это она.
Вера».
Пробы шли несколько дней. Меня снимали в разных костюмах, с разными партнерами. Прощаясь, Лидия Сергеевна сказала: «Спасибо, Светочка. Мы вам позвоним».
И началась пытка неизвестностью. Неделю я ее выдержала, а потом позвонила:
— Лидия Сергеевна, вы меня не искали? — и с ходу принялась сочинять: — Я уезжала, а потом у нас был обрыв на телефонной линии...
— Нет, Светочка, не искала. Но вы не беспокойтесь: как только что-то станет известно, мы вам сразу сообщим.
К концу второй недели я уже почти не надеялась, но все-таки еще раз — для себя решила: «последний!»
— позвонила на «Мосфильм». «Как славно, что вы сами объявились! — радостно откликнулась Лидия Сергеевна. — Я уже хотела вас искать. Станислав Сергеевич вас утвердил. Поздравляю!»
В аудиторию, где вместе с однокурсниками готовила номер для капустника, внеслась с диким визгом: «Народ! Меня Говорухин взял на главную роль!» И тут же осеклась. «Народ» смотрел с плохо скрываемой ненавистью.
Весь следующий год я была занята на съемках и в училище заезжала только для того, чтобы зафиксировать в зачетке поставленные мне добрыми преподавателями «автоматы». Общаться с однокурсниками не было никакого желания: находились «добрые люди», передавали их разговоры о том, что «Ходченкова заработала роль одним местом».
Думаю, эта «версия» сразу бы отпала, имей они возможность видеть, как я общаюсь со Станиславом Сергеевичем.
Для меня было проблемой лишний раз что-то переспросить, уточнить. А уж когда Говорухин начинал требовать каких-то предложений: «Света, ну что ты такая неинициативная! Давай предлагай! Это же твоя роль!» — и вовсе впадала в ступор. Слава богу, он ни разу не повысил на меня голос, а то бы точно в обморок грохнулась. Хотя другим, бывало, доставалось. Однажды разыгралась настоящая буря. Оглядев группу одетых в армейскую форму актеров, Говорухин не предвещающим ничего хорошего тоном поинтересовался, откуда художник по костюмам взяла образцы погон. Отважная женщина принялась показывать картинки в справочнике, что-то объяснять.
Говорухин взорвался: «Что вы мне тут сомнительную литературу суете?!
Я точно знаю, какая была форма и какие погоны!» Вскочил с места и принялся метаться по павильону как молния. Подлетал к одному «офицеру», срывал с него погоны, швырял на пол, потом — к другому... От его криков «Не то!!!» сотрясались стены. Я забилась в угол и, прикрыв глаза, молилась, чтобы все поскорее закончилось.
Сейчас могу признаться: логику поступков своей героини я не понимала. Крайнюю степень ее самоотречения, жертвенность, полное подчинение чьей-то воле, пусть даже и воле любимого мужчины... Умом я этого не понимала, но интуитивно чувствовала: вот так она должна смотреть, с такой интонацией говорить, так поправлять волосы. И, видимо, попадала в точку, потому что не раз после сложного эпизода слышала от Говорухина: «Света, ты органичная, как собака».
Свое недовольство мной Станислав Сергеевич высказал только однажды.
После возвращения из читинской экспедиции оказалось, что костюмы висят на мне как на вешалке. Организм, как и обещала доктор-эндокринолог, включил механизм саморегуляции и начал избавляться от лишних килограммов. Мне было приказано «давиться, но есть». Сколько же булок я впихнула в себя за следующую пару месяцев! Но до прежних параметров — тех, когда снималась обнаженной, так и не дотянула.
Предполагалось, что в сцене, где герой Балуева видит Веру плещущейся в море, на ней (то есть на мне) будет купальник. Но просматривая отснятые кадры, Говорухин морщился: «Не то...»
Я прогуливалась по берегу, одетая в ситцевый халатик — купальник в ожидании следующего дубля сушился на камнях.
И вдруг Говорухин командует: «Снимите с нее эту тряпицу! Попробуем в обнаженном виде». Тут же подлетели ассистент, костюмер, начали расстегивать пуговицы. Протест, сопротивление во мне и родиться не успели. Да если бы даже и успели — разве могла я перечить самому Говорухину! Потом, увидев фильм на экране, поняла: Станислав Сергеевич был прав. Купальник разрушал образ этой девушки — естественной, как сама природа. Она должна была восприниматься зрителем как часть неба, моря, выбеленных солнцем береговых скал, а я выглядела туристкой, приехавшей на юг во время отпуска.
Грудь мне прикрыли распущенными волосами, вода плескалась чуть ниже талии. На экране все выглядело абсолютно целомудренно. Однако Володя, когда по телевизору показывают «Благословите женщину», всякий раз выходит из комнаты, чтобы не видеть этой сцены... Почему — могу только догадываться. Скорее всего, ему неприятно, что на меня обнаженную смотрят другие. А может, из-за публикаций в «желтой» прессе о наших с Говорухиным отношениях, ревнует меня к Станиславу Сергеевичу. Знает, что это неправда, но все равно ревнует...
Мы снялись вместе в сериале «Моя Пречистенка», где сыграли страстно влюбленных супругов, потом в сериале «Карусель», но я по-прежнему видела в Володе только коллегу. Он же, как сам потом признался, на съемках «Карусели» уже пытался за мной ухаживать: «Я так ждал твоего приезда в Минск, в первый же день предложил вместе пообедать, а ты отказалась...
А когда я тебя обнял — не в кадре, а по-настоящему — помнишь? Ветер дул холоднющий, ты замерзла, дрожала вся. Я подошел, прижал к себе. Ты, судя по реакции, восприняла это как дружескую заботу. Потом поздравил тебя с днем рождения и даже не получил приглашения на торжество».
Мои «грехи» Яглыч перечислял, когда мы вдвоем сидели в ресторане. В тот день на НТВ показывали первую серию «Карусели» — я позвонила, чтобы поздравить Володю с премьерой, он предложил отметить событие в «каком-нибудь тихом, уютном месте». Этот ужин стал, по сути, нашим первым свиданием.
Мы начали встречаться. Но поскольку характер у обоих — не сахар, поводов для ссор находилось предостаточно.
Поругаемся — посидим, надувшись, по разным углам, а через несколько минут миримся... Во время одной из таких ссор я и услышала признание:
— Дура, ты что, не понимаешь — я же люблю тебя!
Я опешила. А потом начала хохотать. Хохотала так, что Володя сначала обиделся, а потом испугался. Обнял, стал вытирать выступившие от смеха слезы:
— Ну ты чего, глупенькая?
— У нас с тобой все не как у людей. Другие, когда в любви признаются, «милая» говорят, «дорогая», а ты — «дура»...
Предложение руки и сердца я тоже получила при обстоятельствах, мягко говоря, далеких от канонов.
Не помню из-за чего, но в тот момент я плакала. И вдруг Яглыч говорит:
— Ну все, хватит! Надо создавать семью. Давай жениться.
Я решила, что ослышалась:
— Что? Что ты сказал? Повтори!
— Что нам надо пожениться. Ты согласна?
— Я должна подумать.
— Думай.
Раздумья длились минут десять.
— Ладно, я согласна.
Моя мама восприняла известие о нашей женитьбе с радостью — Володя, которого она видела в сериалах, где мы вместе играли, ей очень нравился.
Яглыч уверял, что и его родители одобряют выбор сына, но все равно на встречу с ними шла, трясясь от страха. В памяти были живы рассказы мамы о ее собственной свекрови.
Оказалось, родители Володи волновались не меньше, чем я. Ну как же: сын ведет в дом не кого-нибудь, а известную актрису! Впрочем, натянутой атмосфера оставалась недолго. Ее разрядила Володина мама: «Светочка, а вы знаете историю про то, как я вас впервые увидела? По телевизору показывали фильм «Благословите женщину». Я включила его под самый конец. В комнату заходит Володя, кивает на экран: «Мам, вот с этой девушкой я встречаюсь». Я ахаю: «Сынок, она же старая!» Он смеется: «Это грим! Света младше меня на неделю!» Со свекровью мы вскоре стали подругами.
Зная, как болезненно Володя реагирует на мое появление обнаженной на экране, я стараюсь оберегать его от негативных эмоций.
Однако получается далеко не всегда. Режиссеру фильма «Нулевой километр» Павлу Санаеву я поставила условие: в эротической сцене должна быть видна только спина. Санаев от моей идеи был, мягко говоря, не в восторге, но я заявила: «Тогда вообще сниматься не буду!» Павел скрепя сердце согласился. Я попросила художника по гриму перед выходом в кадр заклеить мне грудь пластырем.
На премьере «Нулевого километра» мы сидели рядом: я, Володя и режиссер. И вдруг на экране мой крупный план анфас — и по пояс. Большая часть пластыря закрыта волосами, а между широкими прядями — ослепительно- белый (снимали-то под софитами) тканевый кусок.
Володя, до этого с интересом смотревший на экран, мрачнеет.
Я поворачиваюсь к Санаеву:
— Мы же договорились: будет только спина!
Ты что, не видел: кусок пластыря торчит. Глупо же!
Санаев бормочет:
— Да ладно тебе... Нужен был крупный план — и оставили. И вообще — нечего было в пластыре сниматься!
По дороге домой я была вынуждена оправдываться:
— Но ты же слышал мой разговор с Павлом, видел этот дурацкий пластырь. Почему ты заставляешь меня чувствовать себя виноватой?
Увидев навернувшиеся на глаза слезы, Володя взял меня под руку, прижал локоть к себе, сказал примирительно:
— Ладно, забыли.
Другим испытанием стало появление моих снимков в журнале «Плейбой».
Сначала я от фотосессии отказалась, но сотрудники издания пустились в уговоры: дескать, позы и ракурсы будут «самыми что ни на есть целомудренными», а снимки — черно-белыми. Уверяли: нецветное изображение женского тела — зрелище сугубо эстетическое и возбуждать сексуально не может. На всякий случай я поспрашивала у коллег-мужчин: так это или нет? Они подтвердили: черно-белые снимки «не цепляют». Но все равно после выхода номера Володя чуть ли не неделю пребывал в сумрачном настроении.
Эпопея с «Плейбоем» продолжилась через несколько месяцев, когда режиссер картины «Любовь в большом городе» вставил в фильм сцену, где один из героев использует открытый на моей фотографии журнал...
как бы это помягче выразиться... в качестве возбуждающего средства. Я, увидев этот эпизод на монтаже, пережила настоящий шок. Кинулась к режиссеру с продюсером:
— Умоляю, уберите кадры с журналом!
Мне пообещали:
— Конечно, Света! Постараемся вырезать, не получится — так заретушируем, что никто не поймет, кто на фото.
На первом показе смотрю фильм.
Эпизод с «Плейбоем» не вырезан, фотография не заретуширована. Официальная премьера через два дня. Ни о каком перемонтаже и речи быть не может.
Дома, едва переступив порог, сообщаю мужу о подставе:
— Володя, эпопея с «Плейбоем» продолжается — они всунули его в фильм.
Володя, как и тогда, на премьере «Нулевого километра», мрачнеет. А я снова начинаю оправдываться. Рассказываю, что эпизод с журналом был сделан без моего ведома, что увидев его на монтаже, я пришла в ужас, что упрашивала режиссера и продюсера вырезать сцену, про их клятвенные обещания сделать это...
Губы у меня дрожат, голос — тоже.
— Не реви. Я тебе верю. Верю и люблю...
Он действительно меня любит. Я убедилась в этом, когда на проекте «Танцы на льду» получила серьезную травму.
Это случилось дней за десять до съемки первого выпуска программы. Я делала «дорожку», зацепилась коньком за конек — и со всего размаху рухнула на лед. Навзничь. Очнулась в палате. У постели сидели мой тренер с проекта и свекор со свекровью.
Спрашиваю у них, что произошло, почему я в больнице.
— Сотрясение мозга, упала на тренировке, — отвечают.
— Но у меня нет тренировок — только съемки.
Участие в ледовом шоу из памяти стерлось начисто.
Мне рассказывают про «дорожку», про падение. Киваю головой: «Понятно», а через несколько минут спрашиваю:
— Это я на съемках упала?
У свекра и свекрови ужас на лицах. Врач их успокаивает: «Сотрясение мозга довольно сильное и, как следствие, ретроградная амнезия. Но память скоро восстановится. Должна восстановиться».
Забегая вперед, скажу, что в полном объеме память ко мне так и не вернулась. Бывает, кто-то бросается с приветствием: «Света, здравствуй! Как поживаешь?» А мне лицо этого человека не кажется знакомым даже смутно. Видя мою растерянность, он представляется: я такой-то, мы в одном фильме снимались.
Никакого «просветления» не происходит, но, боясь обидеть коллегу, я изображаю радость: «Да-да, конечно, я вас помню».
В тот злосчастный день Яглыча в Москве не было — снимался в Питере. Но он вылетел ко мне первым же рейсом. Когда Володя вошел в палату, в его глазах я прочла такой испуг, что, не дав сказать ни слова, принялась успокаивать:
— Со мной ничего страшного. Немного ударилась. А ты где был? Почему долго не приезжал?
Володя испугался еще больше:
— Как «где»?! Ты же сама два дня назад проводила меня на съемки!
Он просидел возле меня почти сутки и улетел в Питер, только когда получил от врачей заверения, что со мной все будет в порядке.
Потом пришел мой черед переживать.
Володя снимался в фильме «Мы из будущего», где играл скинхеда по прозвищу Череп. Гримеры что-то напутали с составом краски, которой рисовали свастику на его предплечье, и муж получил сильный химический ожог.
В сцене, где его герой с остервенением трет булыжником руку, Володя сдирал «тату» по-настоящему, с кожей и мясом. Рана долго не заживала, я чуть не сошла с ума от переживаний, что может начаться заражение крови.
Наверное, именно в такие минуты и проявляется истинное отношение людей друг к другу. Возникает понимание того, что важно, а что нет. И ссоры, размолвки, ревность, слухи о нашем разводе, которые распускают газеты, — все кажется такой ерундой...
Важно только то, что мы есть, что мы рядом.
И любим друг друга.
Подпишись на наш канал в Telegram