«У меня тут все хреново, Бэби, — голос Золотухина привычно виноватый. — Я не приеду». За десять лет слышала эти слова сотни раз и научилась не обижаться.
В юности я смотрела на ровесниц, которые страдали от неразделенной любви, измен и того, что «он опять не пришел», и недоумевала: ведь никто не заставляет тебя это терпеть! Нет, мне такая любовь даром не нужна. Если уж захочется семью, найду нормального парня, выйду замуж и нарожаю детей. Тогда я еще не знала, что не всегда жизнь предоставляет нам возможность выбора. Иногда она выбирает за нас.
Я это поняла, когда влюбилась. В первый и пока единственный раз.
Есть вещи, над которыми мы не властны. Если бы было иначе, я никогда бы не выбрала Валерия Золотухина.
Многие потом говорили, что с моей стороны это был чуть ли не спланированный шаг. Молодая, никому не известная актриса и всенародный любимец, ведущий артист театра — такое бывает сплошь и рядом. Я ни с кем не спорила, ничего не доказывала. Бессмысленно объяснять, что я, придя в Театр на Таганке, очень смутно представляла, как выглядит артист Золотухин. Фильмы с ним, конечно, какие-то смотрела. Но кино это одно, а жизнь — совсем другое. Когда мне сказали: «Будете репетировать в «Подростке» с Щербаковым и Золотухиным», я страшно обрадовалась именно из-за последнего, потому что фамилия Щербаков мне вообще ни о чем не говорила.
Пришла в зал, села тихонечко, смотрю репетицию. Выходит на сцену красивый мужчина с великолепным бархатным баритоном. Почему-то я решила, что это Золотухин.
А через какое-то время иду по длинному таганковскому коридору и вижу: у лестницы перед выходом в зрительское фойе стоит мужичок. Мелкий, потертый какой-то. И пьяный в стельку. Пытается подняться по лестнице, да ногой все время мимо ступеньки мажет.
«Нормально, — думаю. — Как же тебя охрана-то пустила? Или это монтировщики тут так квасят?» ...Подхожу ближе и понимаю, что это пьяное чудо — и есть Золотухин! Стоит, качается и вежливо так говорит: «Здравствуйте!»
Первая встреча с главной звездой Таганки меня ужасно разочаровала.
Подумала: как не стыдно! Я и представить не могла, что скоро полюблю этого пьющего, немного усталого человека.
До него никто мне по-настоящему не нравился. В моей жизни до Золотухина вообще не было мужчин. Сама удивлялась: почему меня совершенно не волнует эта сторона жизни? Может, я фригидная? Или у меня ориентация неправильная? Иногда шутила: может, мне вообще пол поменять? Говорят же, что осознание своей половой принадлежности происходит в раннем детстве. А я до первого класса мальчишкой пробегала...
Папа всегда хотел мальчика. Но родилась дочка Наташа. А когда ей было девять месяцев, мама забеременела мной. И оставлять меня никак не хотела: — Не могу.
Не хочу. Куда мне еще одного ребенка?
— А вдруг будет мальчик? — уговаривал папа. — Ты подумай — сын!
Но мама не хотела ни мальчика, ни девочки. Ей бы выспаться… В общем, пошла она записываться на прием к врачу — прерывать беременность. Встала в очередь и увидела на двери кабинета приколотый кнопками листок со стихотворением: «А вдруг он будет гений, этот неживший мальчик…» Мама дочитала до конца, развернулась и ушла. Так мне удалось родиться.
Я эту историю узнала в день своего двадцатипятилетия — мама рассказала. Мы тогда репетировали «Моцарта и Сальери» в Центре-музее Высоцкого. Я играла Моцарта, Золотухин — Сальери. Пришла на репетицию, совершенно обалдевшая от маминых откровений.
Валерий Сергеевич — а у нас тогда уже был роман — спросил, что со мной. Ну я ему все и выложила. Он помолчал, потом говорит: «Там не так было. Это стихотворение Кедрина, я его читал на поступлении в театральный институт. Завтра принесу».
И действительно принес: «Послушай, а что ты скажешь, если он будет Моцарт, этот неживший мальчик, вытравленный тобой…» Я сидела в костюме Моцарта и чувствовала, как у меня под белокурым париком шевелятся волосы.
И хоть родилась я девочкой, а не мальчиком, но со своей кривой челкой и вечными шортами была больше похожа на пацана. Стриглась коротко, о нарядах не думала, с мальчиками не кокетничала. Уже после того как закончила восьмой класс, моя классная руководительница призналась: «Ира, я вообще не воспринимала тебя как девочку.
Какой-то медведь в юбке. А потом, на Новый год, ты пришла в платье и я очень удивилась: надо же, Линдт — девушка, да какая хорошенькая!»
Сама я почувствовала перемены лет в четырнадцать. Стояла перед зеркалом, причесывалась. И вдруг увидела, что у меня совершенно ровные и белые зубы. Ну просто как в журналах! Это сейчас можно исправить любой частокол, а тогда — что бог дал, с тем и ходишь. Удивительное было открытие...
Появились и поклонники, но я по наивности своей продолжала считать их друзьями. Мы играли в «Откровенные вопросы», и когда парней спрашивали, с кем хотят дружить, они, краснея и запинаясь, отвечали: «С Линдт». А мне казалось, это они потому, что я надежная, никогда не «настучу» и не «сдам»...
Для меня в этих подростковых играх не было никакой сексуальной составляющей. Рано или поздно она бы, наверное, появилась. Может, я бы прониклась всеми этими обжиманиями в старой детсадовской беседке, если бы не история, которая произошла тоже в четырнадцать.
Я возвращалась из школы, вошла в свой подъезд, и тут из темноты на меня напали. Я даже не смогла рассмотреть этого мужчину, чувствовала только на лице его прерывистое, нечистое дыхание. Он заволок меня под лестницу, начал стаскивать одежду… Я понимала, что надо позвать на помощь, громко крикнуть, и кто-нибудь из соседей обязательно выйдет. Но у меня словно столбняк случился, голос пропал — ни звука издать не могу. И все тело ватное, руки-ноги не слушаются. Это длилось от силы минуты две, но я до сих пор помню свой животный ужас — даже не от его потных лап, а от этого паралича.
Потом пришла в себя и заорала: «Дядя Вова!»
Хорошо, что сообразила позвать мужчину.
Насильник испугался и убежал. Только и успел кофточку на мне разорвать.
Я бы не сказала, что этот случай изуродовал мою психику, как любят изображать в американских фильмах. Я не впала в депрессию и не просыпалась по ночам в холодном поту. Но интерес к физическим контактам с мужчинами утратила надолго. Ни в школе, ни в театральном училище романов не заводила. Я ни в кого не была влюблена, а просто секса не хотела. Не было у меня такой физиологической потребности.
Я, конечно, понимала, что однажды это произойдет. Но только с мужем. И в идеале — в первую брачную ночь. К двадцати двум годам все мои знания об отношениях полов были почерпнуты из кино и художественной литературы. Но это устраивало: для актерской работы хватает, а больше мне и не нужно. Осложнять жизнь романами, да еще служебными, я не собиралась.
И хоть в Театр на Таганке пришла наивной и невинной во всех смыслах, первым, что я услышала о себе, было: «Кто эта б...? Кому она дает?»
Женщина, которая это сказала, не была актрисой, числилась где-то в администрации. И, видимо, считала, что иначе как через постель в Театр на Таганке попасть нельзя. Примерно то же самое говорили мне друзья, когда я собиралась из Алма-Аты в Москву — «поступать на артистку»: — Туда только своих берут.
— Да кого своих?
— Или детей, или любовниц.
Это лишь в кино девочки из глубинки звездами становятся.
А у меня действительно все получилось в точности как в кино: знакомых в Москве никого, денег в обрез, адреса театральных училищ на листочек выписаны. Родители со мной поехать не могли. Во-первых, не одобряли моего решения бросить первый курс Алма-Атинского университета, где я училась на журналиста. Во-вторых, к тому времени они жили в Германии. После развала СССР, когда папину часть расформировали, его перевели на службу в Восточную Германию. Оттуда не то что приехать — позвонить было сложно. Поэтому обо всех моих выходках они узнавали от бабушки.
«Пусть «провалится» и успокоится, — сказала мама, когда бабушка сообщила, что я, не сдав сессию в университете, уехала поступать в театральный. — Если сейчас ей запретим, она всю жизнь будет нам вспоминать».
В Щукинском училище меня сразу пропустили на второй тур. Перед экзаменом я решила распеться, чтобы голос лучше звучал. Попросила у кого-то из абитуриентов гитару и отправилась в туалет. Ударила по струнам: «Трррм!.. А я институтка! Тррррм! Я дочь камергера, — блатным таким, надрывным голосом. — Я черная моль, я летучая мышь! Вино и мужчины… Трам-та-та-там… Моя атмосфэрра…»
Тут из кабинки вышла женщина, очень внимательно на меня посмотрела и ушла. Оказалось, это педагог, Марина Александровна Пантелеева, которая после прослушивания отвела меня в сторону и, сдерживая улыбку, сказала: «Все у вас, Ирочка, хорошо.
Только нам не очень понравилось ваше красивое платье».
А платье у меня, между прочим, было из Германии! Импортное, блестящее, в чешуечку, с бантом и пуговицами. В Алма-Ате про такое говорили — «суперическое».
«Вы, — продолжает педагог, — поскромнее на третий тур приходите. Белая блузка, длинная черная юбка. И волосы соберите в пучок».
Юбку и блузку еще предстояло купить. И тут, опять-таки как в кино, у меня украли деньги. Я тогда снимала комнатку в Измайлово. Вернулась, а денег нет. Остались только те, что на обратный билет отложила, завернула в платочек и отдельно спрятала. Я к хозяевам:
— У меня деньги пропали.
— Не может этого быть, мы ничего не брали.
Я — в слезы, мне же в Москве еще месяц жить!
— У нас родственница — алкоголичка...
Может, она заходила, пошарила тут… Но мы ни при чем! Если у вас нечем платить за комнату — съезжайте. Мы других жильцов найдем.
Куда деваться приезжему человеку без денег? На вокзал, куда ж еще. Ленинградский мне не понравился — шумно. Казанский вообще ужас: грязь, цыгане... А Ярославский вроде бы и ничего, чистенький. Я выбрала себе уголочек, кресла сдвинула, сумку положила — обжилась, в общем.
Подходят местные сотрудницы-бабульки: «Ты чего тут сидишь?»
Я им рассказала. Они не особенно удивились — видно, я была не первая «артистка», поселившаяся на вокзале. Пожалели: пускали бесплатно в душ, иногда угощали пирожками. Эти пирожки казались такими вкусными!
Правда, прожила я на вокзале недолго. Через несколько дней в скверике у Щукинского училища ко мне подошел интеллигентный мужчина средних лет. Начал расспрашивать:кто я, что я, откуда приехала и где живу... Отвечаю бодро, мол, все у меня в порядке, живу у родственников.
На следующий день я снова приехала к Щуке. Делать мне там было нечего, до третьего тура еще неделя. Но на вокзале сидеть не хотелось. А около училища всегда тусовались абитуриенты, и кто-нибудь обязательно угощал хот-догом.
И вдруг ко мне опять подходит вчерашний незнакомец:
— Ты с ума сошла, на вокзале жить!
«Как он узнал? Следил, что ли?» — думаю.
— Хватит дурью маяться. У меня есть комната, я в ней почти не бываю, только ночую изредка, когда монтаж поздно заканчивается...
— Монтаж?
Оказалось, он работает на телевидении.
— Вот ключи, можешь пожить, пока сдаешь экзамены.
— А вам-то это зачем? — спрашиваю.
— Вот чудак-человек, помочь просто хочу!
Я чувствовала, что это не так, но согласилась. Очень уж хотелось нормально помыться и поспать в тишине. Кроме того, квартира была коммунальная, а значит, рядом будут люди. Благодетель твердо пообещал, что переночует в другом месте, но вечером я на всякий случай забаррикадировала дверь, а под подушку положила газовый баллончик.
Я оказалась права. У этого человека были на мой счет свои планы, но первое время он вел себя безупречно. Если заходил, то только в мое отсутствие. Пытался подкормить — то творогу оставит, то черешни… Но потом все-таки намекнул, что пора бы уже мне как-то определяться. Я дала понять, что благодарить его в постели не стану, и тогда он, сделав скорбное лицо, сказал: «Извини, но больше я тебе помогать не смогу».
И я вернулась на Ярославский вокзал.
К финальному конкурсу была совершенно вымотана:
— Девчонки, не знаю, что делать.
Я вообще ничего не смогу. Зайду и упаду там, прямо на глазах у Этуша.
И Дашка Денисова, с которой я познакомилась во время экзаменов, говорит:
— Тебе выпить надо. В соседней аудитории мой папа (артист Николай Денисов) какую-то тетку коньяком поит. Пошли, глоточек сделаешь, давление поднимется, и все будет хорошо.
А я была девушка непьющая, до этого только ликер пробовала. Но фраза «поднимется давление» прозвучала солидно.
Заходим, Дашка говорит: «Пап, человек волнуется. Дай ей глоточек».
Пока Денисов искал для меня стакан, я взяла бутылку и хлебнула прямо из горлышка, от души. Ну, чтоб помогло получше.
«Закусить?» — предлагает растерявшийся Денисов.
Я головой мотаю: мол, не надо.
«А вы что, не закусываете?» — и смотрит на меня круглыми глазами.
Мы вышли, и меня вдруг повело. Шатает, ноги не держат, язык не ворочается.
— Дефчонки, фто это фо мной?
Они всполошились:
— Ё-мое, что ж мы наделали!
Потащили меня в туалет, говорят:
— Прыгай на месте как можно выше, пока пот не пойдет.
Минут пятнадцать я скакала. Потом меня засунули головой под кран. Стали лупить по щекам. И вроде привели в чувство. По крайней мере, я могла стоять на ногах не шатаясь. Заново накрасилась, зализала назад волосы, как требовала Пантелеева.
— Лицо немного красное, а так ничего, — говорят девчонки.
Я посмотрела в зеркало: ужас — уши-то! Уши торчат!
Был у меня такой бзик — мне казалось, что я лопоухая.
Потом я стала приклеивать уши к голове клеем для ресниц. А тогда у меня началась паника: что же делать?!
Выскочила на Калининский, добежала до будки сапожника.
— Клей есть?
— Вам для резины или для кожи?
— Для кожи. Давайте скорее, я на экзамен опаздываю!
Сапожник налил в баночку из-под детского питания густой зеленый клей, я прибежала обратно в «Щуку», намазала этой гадостью уши, к голове прижала — слава богу, вроде держатся!
Мои родители о том, что я поступила в Щукинское, узнали от бабушки по телефону: — Поздравляю с артисткой!
— Поступила-таки, засранка, — расстроилась мама.
Она категорически не хотела видеть меня актрисой: «Дурь какая-то, а не профессия.
Будешь всю жизнь сидеть нищая и ждать роли».
После училища, оказавшись в знаменитом Театре на Таганке, я поняла, что мама не так уж сгущала краски. Самым неприятным открытием для меня стал тот факт, что в театре почти ничего не зависит от твоих знаний, умений и таланта. Есть лишь одно условие, при котором ты будешь получать роли: надо нравиться режиссеру. Но и это тоже довольно ненадежно. Сегодня нравишься — завтра разонравилась. Например, меня брали в Таганку на две приличные роли, а потом почему-то стали давать только массовки.
Выяснять, что да почему, я не хотела — очень уж пугала перспектива ввязаться в запутанные театральные интриги.
Я старалась ко всем в театре относиться ровно. Ни с кем особенно не сближалась, но и не шарахалась от людей. Поэтому когда за мной начал ухаживать Валерий Сергеевич, восприняла это как шутку: ну подумаешь, за косички дергает, книжки приносит почитать. Кокетничает — но ведь звезды кокетничают всегда и со всеми. Ну сделал комплимент по поводу моей работы в спектакле «Москва—Петушки», так ко мне валом валили тогда с комплиментами: я там сидела между двумя столами на поперечном шпагате. Но все потом успокоились, а Золотухин — нет. Хотя сам-то он ведет отсчет своего интереса ко мне с «Братьев Карамазовых». Примерно за год до этого мне приснился сон: подхожу к театральному расписанию, а там написано, что я буду играть Грушеньку.
Проснулась и думаю: чтоб молодой актрисе, только что пришедшей в театр, дали Грушеньку? Ага, конечно! А еще Нину Заречную и Анну Каренину в придачу...
Но, видимо, не одного Золотухина впечатлил мой поперечный шпагат. Назначил-таки меня Любимов Грушенькой, хоть и в третьем составе.
До этого я целый год честно сидела в зале и по завету своего худрука из «Щуки» ждала...
«Вы что, думаете, придете в театр и запросто так сразу все получите? — вещал художественный руководитель нашего курса Юрий Вениаминович Шлыков. — Нет! Вы будете сидеть и ждать, когда кто-нибудь сломает ногу, не придет, заболеет, напьется или опоздает.
А вы — тут как тут! И тогда, может быть, вы понравитесь и вас заметят».
Мне удалось «высидеть» себе три или четыре спектакля. И во время одного из них Золотухин якобы услышал по трансляции женский голос и захотел увидеть его обладательницу. Эта его история, конечно, красивее моей.
Валерий Сергеевич приручал меня постепенно. Когда театр гастролировал в Донецке, предложил вместе с днем рождения Ивана Бортника отпраздновать и мой: мол, даты рядом и все будут только рады.
Праздновали в номере Золотухина. У нас у всех комнатушки были крохотные, а у него, народного артиста, «люкс». Я спела несколько романсов — для этого пришлось перестраивать золотухинскую семиструнную гитару. Бортнику так понравилось мое пение, что он бросился целовать мне колени и разбил лампу.
А Александр Трофимов, который в «Трех мушкетерах» сыграл Ришелье, так аплодировал, что разнес стекло в серванте.
Я была в центре внимания, пела, шутила, смеялась... Иногда ловила на себе внимательный взгляд Золотухина, но значения не придавала. Ну смотрит — и пусть себе смотрит. От меня не убудет.
А через несколько дней нашла на своем гримерном столике конверт, на котором было написано прямо по Достоевскому — «Ангелу моему, Грушеньке». Подумала, что реквизит. Заглянула внутрь, а там — триста рублей и записка: «Ирина Викторовна! Вот вам деньги, купите на них гитару. Долг вернете с первого гонорара, заработанного с помощью купленного инструмента».
Подписи не было, но я как-то сразу догадалась, кто этот таинственный даритель.
Конечно, я уже тогда могла бы понять, что все это он делает не просто так. Но у Валерия Сергеевича репутация добрейшего человека. Все знают, что он помогает любому, кто попросит. О том, что я живу очень скромно, Золотухин, конечно, знал. Ну, думаю, решил человек помочь, спасибо ему за это. Вообще-то я девушка независимая, кому другому эти триста рублей могла бы и в лицо бросить. Но тут все было настолько деликатно, что я решила: вот пойду и вправду куплю гитару!
Месяца через два Золотухин спрашивает: «Ну что, долг будете отрабатывать? Есть концерт в Подмосковье».
Я старалась изо всех сил и вроде бы понравилась публике.
Но вместе с тем понимала, что мы, молодые, ему на этих концертах совершенно не нужны. Ну разве что заполнить паузу, пока он отдыхает. Валерий Сергеевич просто дает мне возможность немного подзаработать.
Чем чаще он брал меня в свои концерты, тем лучше я его узнавала и тем больше уважала. За два года нашего знакомства я поняла, что Золотухин — гений человеческих отношений. Он умеет бесконфликтно выйти из любой ситуации. Если у кого-то в театре возникала проблема, тот сначала шел советоваться к Валерию Сергеевичу, а потом уже начинал что-то делать.
Общаться с таким человеком — счастье. С ним мне было тепло и спокойно. Но совершенно не тянуло как к мужчине.
А потом вдруг словно переключили какой-то тумблер. Все перевернулось с ног на голову за несколько дней. Часть труппы вместе с Золотухиным уехала на гастроли в Германию. На второй день я почувствовала, что на душе как-то пусто... И чем дальше, тем больше.
Злилась, потому что не понимала причины своего состояния. У меня всегда все разложено по полочкам, в том числе и эмоции. Я села, подумала и поняла, что мне не хватает Золотухина! Его дерганья за волосы, приглашений попить кофе. Его умных, внимательных глаз, неторопливого разговора...
Это открытие меня ошеломило. «Что же теперь будет? Ведь Золотухин намного старше, он знаменитость. И он женат… А раз так, то ничего у нас не получится: не гожусь я в любовницы», — говорила себе, но ничего не могла с собой поделать. Я перестала есть, спать, у меня все валилось из рук.
В какой-то момент даже подумала: если это и есть любовь, то зачем она мне нужна? Не было никогда и не надо!
Наверное, я бы так не мучилась, если бы было с кем поговорить. Но подруг я не завела, а вывалить все на маму казалось немыслимым. Одно дело, когда дочка влюбляется в молодого, симпатичного, успешного. Но у меня-то пожилой, не красавец, да еще женатый!
Когда Золотухин вернулся с гастролей, я стала его избегать. Ходила по театру и растравляла себя: ничего у нас с ним не будет. Вспоминала, как он вроде бы в шутку говорил, что любит меня, а я улыбалась… Сейчас, если б сказал, мне было бы не до улыбок.
И еще одно мучило: мне казалось, что хоть я Золотухину явно нравлюсь, для него это так — развлечение.
Мало ли у него в театре было романов? Подумаешь, еще одна...
Мне представлялось, что я очень хорошо скрываю свои чувства и если что — смогу держать себя в руках. Но Золотухин читал меня как открытую книгу. И однажды пришел объясниться. Я слушала его и думала: «Он прав. У меня нет выбора. Кто-то наверху все уже решил. Я его люблю. И с этим ничего нельзя поделать».
Когда я это внутренне приняла, мне стало немного легче. Но ненадолго. Переживания начались почти сразу.
Вся эта ситуация меня ужасала. А Валерий Сергеевич как будто не видел в ней ничего особенного. Не афишировал наши отношения, но и не скрывал.
Мои родители к тому времени переехали в Москву, я жила с ними, и мама недоумевала, почему это артист Золотухин начал к нам захаживать. Придет иной раз выпивши, ляжет на диван и спит до утра. Утром встанет, уйдет...
— Ира, почему он опять здесь?
— Мам, ну спит человек, что я могла сделать? Не выставлять же было его в таком состоянии на улицу.
Но потом она начала догадываться и приперла меня к стенке:
— Что у вас за отношения?
— У нас роман, — говорю. И вижу, как мама бледнеет.
— Господи, ужас какой! Что люди скажут...
— Мам, никто не знает.
Но буквально через несколько дней одна желтая газета напечатала статью под названием «Осенний марафон Валерия Золотухина». Мол, юная хищница захомутала народного артиста. Это была гадкая ложь, но очень похожая на правду. Ведь со стороны ситуация выглядела именно так. Поэтому ни оправдаться, ни объяснить что-то я не могла. Да и не хотела. Но одно дело — чужие люди. И совсем другое — семья, родители.
Мама в слезах, папа мрачно молчал. Из Алма-Аты позвонила бабушка: «Как вы могли такое допустить?!»
Я не знала, что мне им говорить, как успокоить. Сама места себе не находила. Золотухин сказал: «Мы публичные люди. О нас все время что-нибудь пишут. Учись не обращать внимания на такие вещи».
Но у меня не получалось.
Спасла соседка Зита, колоритная армянка с мощным бюстом и копной обесцвеченных волос. Она была женщина военная, носила камуфляж и всегда рубила правду-матку. Заходит как-то к нам и говорит маме: «Люда, если бы про мою дочь написали, что она любовница генерала, я бы гордилась. Дура ты, что ли, Люда?»
И мама немного успокоилась. А потом увидела, как относится ко мне Валерий Сергеевич, и оттаяла окончательно.
Это было после того как я чуть не разбилась на репетиции.
Специально для меня в «Хрониках Шекспира» придумали роль Пажа — очаровательного паршивца, который строит каверзы всем подряд.
И вот за день до премьеры я репетировала в декорациях, которые представляли собой лабиринт из металлических труб на высоте примерно трех метров. Работала без страховки: акробатические трюки никогда не были для меня проблемой. Все детство занималась гимнастикой и танцами. Мне нравится контролировать свое тело, выжимать из него максимум. Я крутилась на этих трубах и думала: ну, завтра покажу класс.
Наверное, я слегка заигралась. Надо было остановиться. Но мне так хотелось на премьере быть в идеальной форме. Говорила себе: ну еще десять минут — и все! А ведь знала, что даже воздушные гимнасты не работают на высоте больше двух часов подряд: притупляется чувство опасности. Теряется бдительность.
До сих пор не знаю, что тогда произошло.
То ли я промахнулась, то ли рука соскользнула… Как падала — не помню. Очнулась на полу, вокруг вся труппа собралась. Даже Любимов пришел. Никогда в театре ко мне столько внимания не проявляли. Стоят, шеи вытянули, на лицах ужас.
Я понимаю: надо их успокоить. И от души так произношу:
— Твою мать!
— Что, что она сказала? — заволновался Любимов.
— Она сказала «твою мать».
— Ну, слава богу!
И всем стало легче. А я потеряла сознание.
Пришла в себя в реанимации.
Вынырнула из темноты и, как в кино, увидела головы склонившихся надо мной врачей. Среди них — насмерть перепуганное лицо Золотухина.
Валерий Сергеевич говорит: «Ты в больнице. Уже сделали рентген, кости целы».
И врачи согласно головами кивают: мол, да, все правильно народный артист говорит.
Я попробовала пошевелиться — не получается. Только левая рука слушается. Врут, думаю. Не может быть, чтобы кости были целы. Наверное, сломан позвоночник, меня парализовало, а они не хотят пугать.
Пришли родители: «Врач сказал — рваная рана головы, ушиб позвоночника, сотрясение мозга... Ничего, до свадьбы заживет».
Я сквозь слезы улыбаюсь: да-да, мол, все в порядке...
Три месяца я пролежала по больницам, и каждый день ко мне приезжал Золотухин. Он угадывал мои желания буквально по глазам, кормил с ложечки.
Кто-то ему сказал, что меня сглазили. Золотухин взял у своего старшего сына-священника молитву от сглаза. Ее надо было читать рано утром и дуть на больное место. Приезжал ни свет ни заря, читал и дул. Думал, что сплю, но я все слышала, лежала отвернувшись и беззвучно плакала.
Повторный рентген показал, что у меня, помимо прочего, оскольчатый перелом правой лопатки и разрыв связок. В клинике вшили в руку лавсановые нити.
После операции меня постоянно мучила адская боль.
Чтобы ее снять, кололи обезболивающее. Но через четыре часа боль возвращалась, и я, вся в испарине, умоляла медсестру:
— Пожалуйста, сделайте укол, терпеть больше нет сил.
— Вам нельзя, мы совсем недавно кололи. Это же наркотик, понимаете?
И Золотухин тоже уговаривал:
— Потерпи, скоро пройдет.
Он был такой измотанный, такой несчастный, что я брала себя в руки и врала:
— Да, уже меньше болит.
Испытание физической болью — одно из самых страшных и действенных. Оно отлично прочищает мозги. Все мои прежние страдания из-за разницы в возрасте, его известности стали казаться глупыми, мелкими.
Никто не знает, что нас ждет впереди. Надо радоваться тому, что есть сегодня. Жить, наслаждаясь каждым днем. Сегодня, сейчас я счастлива. И это главное.
Из больницы я вышла другим человеком. А через полгода уже играла спектакли. Поехала с театром на гастроли в Авиньон, кувыркалась на сцене, а Золотухин стоял за кулисами, и я постоянно чувствовала на себе его взгляд. Он знал, что мне больно. Видел, как я горстями пью таблетки. Но не ругал, страдал молча. Только один раз грустно спросил: «Бэби, что же ты с собой творишь?»
Так мы друг друга называем — Бэби и Дэдди. В самом начале наших отношений Золотухин предложил быть на «ты».
Но я не могла, барьер какой-то стоял. Я до сих пор не представляю, как стала бы говорить: «Валера, ты чего!» «Ты, Валерий Сергеевич» тоже звучит странно. Некоторое время как-то изворачивалась, обращаясь к нему безлично. Но однажды на гастролях в Израиле, когда мы загорали на пляже, местный парень предложил покатать меня верхом. Я отказалась, но он все не отходил.
Золотухин мрачно зыркнул на него из-под газетки.
Парень спрашивает:
— Is it your daddy?
Да, говорю, дэдди.
Золотухин, хоть и не знает английского, головой на всякий случай кивает и показывает: спасибо, ничего не надо, уматывай отсюда.
И спрашивает меня:
— Что ты ему сказала?
— Сказала, что ты мой дэдди. Папочка. Чтоб отвязался.
Он подумал.
— Если я дэдди, то ты кто?
— Ну, наверно, бэби.
Так и повелось: Дэдди и Бэби.
Через полгода после травмы у меня вроде и рука уже прошла, и двигаться могла свободно, а боль в спине по-прежнему была адская. Отправилась в клинику.
— Все у вас нормально.
— А болит почему?
— Ну, ушиб был сильный, такое долго проходит.
И тогда, устав смотреть на мои мучения, Золотухин повез меня на прием к доктору Владимиру Петровичу Харченко, в Центр рентгенорадиологии. Тот меня наклонил, провел пальцами по позвоночнику и сказал: «Вот здесь у вас компрессия. На рентгеновском снимке ее увидеть сложно. Идите на компьютер».
Когда я увидела снимки, чуть в обморок не упала.
«Позвонок сплющился, кусочек кости отломился, — объяснил Владимир Петрович. — Вам надо было провести в корсете какое-то время, тогда бы все нормально срослось. Не наклоняться, не тревожить позвонки. А теперь надо накачивать спину и живот, чтобы компенсировать недостаток прочности позвоночника мышечным корсетом».
И я пошла на тренажеры.
Как же я накачалась! Правильно говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло. Тело стало просто роскошным. Когда пришла на мюзикл «Норд-Ост», издевалась над другими актерами:
— Где у тебя косые мышцы? Жир один!
— Ирка, что ты пристала, нормальный у меня живот.
— Нормальный — это вот! — задираю майку, пресс напрягаю, а у меня там мышцы как кубики. — Учись, студент.
Многие, кстати, считают, что роль в «Норд-Осте» я получила благодаря протекции Золотухина. Вот уж нет! Наши отношения мне никогда в этом смысле не помогали — скорее наоборот. Придешь на пробы, вроде всем понравилась, а роль отдают другой.
Несколько раз агенты говорили:
— Ир, ну что поделаешь? Они сказали: актриса хорошая, но зачем нам любовница Золотухина?
— Да ведь у той, кого взяли, тоже есть любовник!
— Но о нем они не знают.
К счастью, на кастинге в «Норд-Ост» моя личная жизнь никого не волновала. Роль я получила, но руководство мюзикла поставило условие: я должна уйти из Театра на Таганке, потому что они не хотят, чтобы лицо проекта ассоциировалось с другими театрами. Таганка для меня — дом родной, я там со студенческой скамьи, но надо было выбирать.
И тогда сестра уговорила сходить к гадалке. Пошла просто из любопытства — советы ее мне были не очень-то и нужны. Я уже решила, что соглашусь на «Норд-Ост»: проект интересный, деньги хорошие. А они были ох как нужны. Время послекризисное, больше ста долларов за выступление не платили. А тут постоянный заработок... К тому времени у меня впервые в жизни появилась своя квартира — от театра дали. Я долго мечтала о том, какой ремонт сделаю в своей бетонной коробочке. Ничего себе не покупала, несколько лет ходила в одних и тех же черных брюках, откладывала каждую копейку. Валерий Сергеевич, конечно, помогал, но он ведь нефть не качает. Чтобы отделать квартиру, я влезла в долги, теперь пришло время их отдавать.
Первое, что сказала гадалка, было: — У тебя есть квартира, вся обставленная, да только темно там.
И ты не можешь в ней спать.
Это была правда. Вроде все уже было готово, и мебель куплена, а я так в новом своем доме ни разу и не переночевала. Проводила день, а вечером уезжала к родителям или в свою съемную халупу.
— Освяти квартиру, — велела гадалка. — И все наладится. А еще человек рядом с тобой — скоморох. Людей веселит.
Вот новость! Мало ли газет уже о нас с Золотухиным написали...
— Но только он — не твоя судьба.
Я разозлилась. Мне такого рода пророчества уже надоели.
«Год им даю», — величественно заявила одна артистка нашего театра. Многие чуть не пари заключали, сколько у нас протянется. Я перебила гадалку:
— Про это я и сама все знаю. Вы мне лучше скажите, что делать, мне надо место работы выбрать. Театр или мюзикл по контракту?
Гадалка надолго замолчала. Крутила чашку, вглядывалась в кофейные узоры на стенках. Потом тихо сказала:
— Не ходи туда.
— Почему?
— Там кровь.
— Что?
— Нехорошее там что-то. Не ходи туда.
Ну, думаю, это, наверно, она про мою героиню, которая в финале выпивает яд и умирает.
Я собралась уходить. Гадалка на прощанье говорит:
— А все-таки не ходи туда. Там кровь.
Она сказала это за год до теракта на Дубровке...
В конце концов и с театром, и с продюсерами мюзикла удалось договориться. Любимов дал мне творческий отпуск на полгода, и принятие окончательного решения удалось отложить. Но время пролетело быстро, я опять стояла на распутье.
Посоветовалась с Золотухиным. А он сказал: «Подумай о будущем. Театр — это стабильность, это стаж, в конце концов».
И я ушла из мюзикла. Получилось, Дэдди меня уберег...
Конечно, я думала о будущем. И мысли эти были тягостные.
Какое будущее может быть с женатым мужчиной, который никогда не разведется? Я говорила себе, что меньше уважала бы Валерия Сергеевича, если бы он оставил человека, с которым прожил столько лет. Ревности у меня никогда не было — с женой у Золотухина совершенно другие отношения...
Замуж за него я никогда не рвалась. Но каждый раз, когда он звонил и говорил: «У меня тут хреново. Я не смогу сегодня приехать», на душе становилось пусто, нехорошо как-то.
В один из таких вечеров я написала сонет: «У меня там хреново.
Рождества никакого».
Что ж, обычное дело.
Я привыкнуть успела,
Что по праздникам нужно
Оставаться одной.
Можно с праздничным
ужином и в тоске
неземной.
Можно даже без ужина,
лечь и просто уснуть.
И никто мне не нужен.
Проживем как-нибудь.
Сны счастливые снятся
ночью на Рождество.
А зачем оно, счастье?
Проживем без него.
Иногда мама спрашивала: «Ну а что дальше-то?
Сколько вы еще будете вместе? Может, ты с ним поговоришь?»
А о чем говорить? Только в сериалах люди постоянно выясняют отношения. В реальной жизни это выглядит как потеря достоинства.
О будущем мы говорили один-единственный раз, когда обсуждали, что будем делать, если я забеременею.
«Рожать будем», — пожал плечами Золотухин.
Мне такой ответ понравился, хотя детей я не хотела и к материнству не стремилась. Просто знала, что ни при каких обстоятельствах не стану делать аборт. Ну, поговорили да и забыли. А потом я вдруг заметила, что Дэдди, который в начале наших отношений крепко выпивал, бросил пить. Совсем.
Сидим как-то в Питере на банкете после концерта. Все выпивают, предлагают Золотухину, а он отказывается.
— Ну и когда уже ты выпьешь, Дэдди? — спрашиваю.
— Сколько терпеть-то будешь?
— Есть только одна причина, по которой я могу выпить. Угадай, какая.
И протягивает мне салфетку:
— Напиши свою версию, а я напишу свою. И сверим.
Можно было написать по-разному — беременность, ребенок... Но когда я развернула его салфетку, у меня аж мурашки по спине побежали: там было написано «бэбиденок». Я написала то же самое.
Через два месяца я забеременела.
Все собираюсь заламинировать эти потертые на сгибах салфетки. Тогда я этого не знала, но с них началась моя новая жизнь.
У меня была задержка. Купила тест на беременность, но он ничего не показал, и тогда я сдала кровь на анализ. Собираюсь ехать на вокзал, на гастроли с мюзиклом «Энни», а мне звонят из клиники и сообщают: «Результат положительный. Вы беременны».
Кошмар! Я вспомнила, как месяц назад моя незамужняя подруга забеременела и мы ее дружно уговаривали оставить ребенка: воспитаем, поможем… Но как же мне тогда не хотелось оказаться на ее месте! Хоть Золотухин и говорил «Будем рожать», я не была уверена, что он обрадуется такой новости. Валерий Сергеевич не мальчик уже, любовница — это одно, а любовница с ребенком — совсем другое.
В первый момент Золотухин действительно растерялся. Я это почувствовала, хотя внешне он был спокоен. Но потом подумал и повторил: «Будем рожать».
Когда Ванька уже родился, Золотухин дал несколько интервью, из которых выходило, что я поставила его перед фактом: мол, рожу и все тут.
Моя мама ужасно обижалась:
— Он так говорит, как будто ты одна все решила. А он вроде ни при чем.
— Мам, он так говорит, чтобы никого не обидеть — ни меня, ни жену. И в результате обижает обеих.
А у него спросила:
— Ты зачем такие интервью раздаешь?
— Бэби, это издержки профессии.
И больше я не спрашивала.
Да и какая разница, кто кому что сказал.
Главное, что у меня есть сын. А ведь могло не быть...
Поначалу не очень понимала, что это вообще такое — беременность. Я прекрасно себя чувствовала. Никаких капризов не было, я не ела соленых огурцов, и меня не тошнило. Трудно было осознать, что внутри растет ребенок. Но после очередного УЗИ все изменилось. Врач говорит: «Видите, пятнышко на мозге у плода? Возможно, это патология. Папа-то у вас... в возрасте. Мало ли...»
И написала в карте: «Пролонгация беременности под вопросом».
Я три дня прорыдала — было очень страшно потерять ребенка, которого до этого злосчастного УЗИ я толком и не ощущала.
«Сделайте трехмерное УЗИ», — посоветовали специалисты.
Приема у врача надо было ждать несколько дней.
На четвертом месяце беременности, когда в тебе меняется состав крови, гормоны бурлят, ты вообще перестаешь соображать. Только одни эмоции остаются. И я, пока ждала исследования, все думала: «Не отдам! Все равно рожу. И не важно, какой будет. Я своего ребенка любым люблю».
Сделала УЗИ, врач, доцент Воеводин, говорит:
— Мамочка, ну что вы такая напуганная? Нормальный здоровый парень.
— Мальчик?
— На двести процентов. Вот ножка правая, вот левая, а тут вот видите? Мальчик.
— Доктор, а мне сказали:пятно, патология...
— Это один из вариантов нормального развития. Придете через месяц — не будет там никакого пятна.
И действительно, через месяц уже ничего не было. Сосудистое сплетение рассосалось.
Когда стало понятно, что у нас пацан, мы начали выбирать имя. В гости как раз приехали знакомые из Германии с дочкой, и я у нее спросила:
— Тебе какое имя нравится?
— Доминик.
Доминик Линдт. А что, красиво...
«Почему Линдт? У моего сына будет фамилия Золотухин», — категорично заявил Дэдди.
Доминик Золотухин?
Меня смех разобрал.
Нравилось мне имя Александр. Но почитала рейтинги — оказалось, это самое популярное имя.
«Назови Димой, — посоветовала сестра. — Папа же всегда хотел сына Димку. Будет внук».
Дэдди настаивал на Илларионе — у него так деда звали. Но один наш добрый знакомый сказал:
— Ну и будут его вечно за пивом гонять.
— Почему?
— Ну как почему? Ларек, сгоняй в ларек!
В общем, оказались мы в полном тупике.
Едем как-то в машине, и Золотухин говорит:
— Ванька Бортник зачем-то позвонил моей жене и сказал, что ты беременна.
«Ну, — думаю, — рано или поздно она бы все равно узнала».
— А зачем он это сделал? — спрашиваю.
— Да бог его знает. Ну такой он человек... Не по злобе.
«А может, — думаю я, — и по злобе».
— Вчера рассказал об этом Марине Полицеймако, — продолжает Дэдди. — А она пошутила: «Вот и назови сына Ванькой».
В первый момент предложение показалось мне странным. А потом вдруг стало так тепло и хорошо... Ванька...
— Дэдди, а может, и вправду Ванькой назвать?
— Ваня, Ванечка, Ванюша... Хорошо, да.
Дома бросилась к словарю узнать, что означает это имя. Оказалось: Милость Божья.
Имя выбрали, оставалось самое трудное — рассказать о беременности бабушке. Она у нас очень строгая. И в семье главная. Когда я в девять месяцев заболела вирусной пневмонией, врачи сказали: «Ребенок выживет, только если найдете это лекарство». Они дали рецепт, но предупредили, что найти препарат практически невозможно. Бабушка встретила моего отца и деда, вернувшихся с работы, словами: «Без лекарства не возвращайтесь!»
Они всю ночь где-то ходили, но лекарство нашли.
Еще есть семейная легенда. Когда мне было полтора года, мама посадила нас с сестрой в ванну, вымыла и пошла за полотенцем. Пока она его искала, бабушка услышала, как кричит Наташа. Вбегает в ванную, а я уже на дне лежу.
«Я тебя вытащила, откачала, а родителей твоих отлупила», — рассказывала потом бабушка.
Я ее обожала и страшно переживала, что она никак не может принять Золотухина. Ей, всю жизнь прожившей с одним мужчиной, воспитавшей детей, внуков, было непонятно, как можно встречаться с женатым. Что уж говорить о том, чтобы родить от него ребенка.
Наконец я решилась, позвонила ей и выпалила:
— У меня будет ребенок, хотим назвать Ваней.
Бабушка выслушала и холодно ответила:
— Имя деревенское.
Она смягчилась только после того как правнук родился.
Позвонила и сказала: «Позовите мне Ивана Валерьевича к телефону».
И я заплакала: бабушка меня простила.
Бесконечные наши разлуки,
Как мучительны вы и долги.
Я прижму к груди
твои руки
На краю кольцевой дороги.
Нашепчу тебе всяких
глупостей,
Но значение их особое.
Лишь тебе понять
хватит мудрости,
Мой учебник, Мое пособие.
Ты все выслушаешь,
конечно,
Но иссякнет твое терпение.
Отстранишь спокойно
и нежно.
Моя гибель, Мое спасение.
От бессилия, от отчаянья
Поглупею
до неприличности.
Расставание —
вещь печальная.
Ты простишь меня,
Мой культ личности.
И не в силах придумать
иного,
Когда время дойдет
до точки,
Сочиню и выдам за новые
Я твои любимые строчки.
Я люблю тебя все сильнее,
Золотое мое сечение.
Остальное же не имеет
Никакого значения.
Этот «сонетик» я написала, когда была беременна.
Господи, как я любила Золотухина во время беременности! Даже больше, чем в самом начале наших отношений. Он много работал, ездил на съемки, и каждый его отъезд был для меня мучением. Я на время беременности переехала к родителям, жила недалеко от МКАДа. Когда Золотухин ехал в аэропорт, я выходила на Кольцевую дорогу, он останавливался, и мы прощались в машине. Все бы ничего, я отлично себя чувствовала, занималась гимнастикой, до восьмого месяца садилась на шпагат. Но расставаться было невыносимо.
А Золотухину, как назло, пришлось улететь надолго на съемки в Африку.
Звонил оттуда каждый день. Как-то рассказал, что в Йоханнесбурге на него напали обезьяны: «Бэби, тут надо постоянно держать окна закрытыми: бабуины холодильники потрошат. А английский мой никто не понимает...»
Пытался меня подбодрить, а я только и думала: когда же он вернется? Неужели мне одной рожать?
К счастью, на роды Дэдди успел. Когда мне делали кесарево, он стоял в соседней палате. Ваньку ему туда вынесли прямо с пуповиной. Папа наш пупочек ему перерезал и как запоет: «Счастье вдруг, в тишине, постучалось в двери...»
А я в первые дни вообще ничего не чувствовала.
После кесарева мне было очень плохо. Ванька жил в «боксе», его приносили только на кормление. Сейчас я не понимаю, как могла его отдать. А тогда казалось, что это правильно: ну заплачет он ночью, а я до него ползти буду полчаса. Пусть уж лучше там, у врачей под боком.
А потом прочитала в одной книжке, что материнский инстинкт просыпается, когда женщина более или менее приходит в себя после родов. Так мудрая природа дает ей время восстановиться.
И вот когда этот инстинкт проснулся, крышу у меня снесло напрочь. Все изменилось. И наши отношения с Золотухиным тоже. До рождения Ваньки любовь — не любовь, жена — не жена: все равно чужие люди. А когда появляется ребенок, круг замыкается, возникает связь, разорвать которую невозможно.
Сразу после рождения Ваньки Дэдди уехал на гастроли в Прагу.
Звонил оттуда, говорил, что ему подарили какое-то чудо-кресло, в котором ребенка можно возить в машине чуть ли не до школы. Потом сказал: «Мать и ребенка из роддома должен забирать отец. Сиди там и жди, пока вернусь».
Я с радостью согласилась. Врачи за нами присматривают, Ванька ухожен, спи сколько влезет, еду приносят... А в газетах написали, будто Золотухин меня бросил, в роддом не приходит, и мыкаюсь я там одинокая и никому не нужная.
Когда мы привезли Ваньку домой, я пришла в ужас. Ничего ведь не умею. Стою и не знаю, как к нему подступиться. И Дэдди знает не больше моего — оба его сына к тому времени выросли.
Выручила моя мама. Она занималась ребенком, я терзалась, что я плохая мать, а Золотухин ходил и радовался: «У Ваньки моя группа крови!»
Я не знаю, как и когда Валерий Сергеевич рассказал своим сыновьям, что у них будет сводный брат. Я не вмешивалась в его отношения с семьей. Но в один прекрасный день Сергей и Денис пришли к нам в гости.
«Какой он у вас породистый», — сказал Сергей.
А Денис, у которого своих пятеро, взял Ваньку на руки и стал подкидывать вверх. Тот прямо визжал от восторга. И я поняла, что у моего сына кроме моих родных есть еще семья и он никогда не останется один.
Потом, когда Сережа погиб, пресса как будто сговорилась добить Валерия Сергеевича: мол, средний сын ревновал к младшему.
Чушь это полная. Сережа Ванечку любил.
Ванька, когда стал постарше, начал ходить на дни рождения детей Дениса — они ему приходятся племянниками. И когда его сажают в машину, чтобы везти домой, он им из окна кричит:
— До свидания, племянники мои!
А они отвечают хором:
— До свидания, наш король!
Моя мама, наблюдая, как Золотухин нянчится с Ваней, говорит: «Ну как будто он сам его родил! Прямо оторваться друг от друга не могут».
Ванька действительно обожает отца, бросается, когда тот приходит, обнимает, целует.
Я стала замечать, что вдвоем мы с Дэдди остаемся реже — всю нашу любовь перетянул на себя Ваня. Мы теперь ответственны за него.
Если раньше меня мучили чужие разговоры, сплетни, двусмысленность моего положения, то теперь я понимаю, что у меня есть заботы поважнее.
На каверзный вопрос «Кого ты больше любишь?» Ваня как-то ответил: «Папу». Потом посмотрел на меня и сказал: «А тебе я куплю сапоги, чтобы ты не огорчалась».
Я не огорчаюсь. Рождение сына — лучшее, что случилось в моей жизни. А Дэдди сделал мне царский подарок: благодаря его поддержке я могла позволить себе не работать, сидела с Ваней целых два года. Первый шаг, первое слово — я ничего не пропустила.
Он и сейчас помогает. Но теперь, когда Ваня подрос, я начинаю тяготиться материальной зависимостью. Не потому, что мне унизительно брать эти деньги. Никто не умеет быть таким деликатным, как Дэдди. Просто я понимаю, что Золотухин уже немолодой человек и ему нельзя много работать. Ведь сыну больше нужны не дорогие подарки, а отец.
Я вижу, как Ванька счастлив, когда папа читает ему стихи или когда они уединяются в комнате и обсуждают какие-то свои мужские дела.
Дэдди приходит часто, иногда остается ночевать. Раньше, когда ему надо было уходить, Ванечка бросался к нему, плакал. А теперь привык, сам несет ботинки: «Пока, папочка».
А меня в сторонку отводит — чтобы я тоже не ушла.
Когда-нибудь он начнет задавать вопросы. И тогда мы будем думать, что ему отвечать. А пока он просто радуется приходу отца...
Иногда, когда Золотухин звонит и говорит, что не приедет, я думаю, что моя жизнь могла бы сложиться лучше. Но за стенкой спит сын, и мне достаточно посмотреть на него, чтобы понять: возможно, мы с Дэдди встретились и полюбили друг друга именно для того, чтобы на свет появился Ванька.
Подпишись на наш канал в Telegram