Судьба часто устраивала мне проверки. Обставляла испытание по всем правилам и наблюдала: выберусь или нет. Смерть подходила совсем близко. Я кожей чувствовал ее дыхание. И тогда внутри начинал звучать голос...
Первый раз это случилось в пятнадцать лет — я сам чуть не наложил на себя руки.
Перед уроком физрук запустил нас в спортзал, где стояли ворота для регби.
Мой друг Серега повис на верхней перекладине, как на турнике, и стал раскачиваться. Когда его ноги в очередной раз пошли вверх, я схватил их и чуть потянул на себя. Ворота накренились, а я вместо того, чтобы разжать пальцы, от страха и растерянности вцепился в Cерегины кеды еще крепче. Железная махина рухнула ему поперек живота. Друга без сознания увезли на «скорой» в больницу, а по школе прокатилось: «Не выживет. Врачи сказали — шансов почти нет».
В классе я стал изгоем. Со мной не разговаривали, смотрели как на убийцу. Я перестал есть и спать.
Сереже делали одну операцию за другой, но прогноз оставался прежним. В больницу я ходил каждый день. В реанимацию, где он лежал, меня не пускали.
Я просил позвать лечащего врача. Доктор клал мне руку на плечо, смотрел понимающе: «Пока порадовать тебя нечем. Все без изменений. Будем надеяться».
Ночами, глядя в потолок, я думал о том, что не хочу жить. Наверное, мама это чувствовала, каждый час она подходила к моей кровати и, склонившись, прислушивалась к дыханию. Я притворялся, что сплю.
Лежа так однажды без сна, услышал чей-то голос, который сказал: «Сходи к родителям друга, попроси прощения».
Еле дождался утра. Кнопку звонка нажал не сразу — руки ходили ходуном.
Мать и отец Сереги не дали даже договорить — повели на кухню, налили чаю: «Коля, на тебя смотреть страшно. Не убивайся. Мы понимаем, ты не нарочно...
Ты же не знал, что так случится...»
Вернувшись домой, впервые за последнюю неделю я уснул, едва коснувшись щекой подушки и с полной уверенностью — теперь все будет хорошо.
Утром следующего дня врач сказал, что за жизнь Сережи можно больше не опасаться — его перевели в обычную палату.
И сразу все наладилось: одноклассники со мной опять разговаривали, звали играть в футбол и в кино, а из дома ушла тягостная атмосфера.
В следующий раз этот внутренний голос спас меня в армии. Служить я попал в морскую авиацию, в часть, дислоцирующуюся под Мурманском, и на первом же построении был зачислен в духовой оркестр трубачом.
А полгода спустя меня на сутки забыли в глухой тайге. Случилось это в разгар полярной зимы, когда световой день длится всего пару часов: в полпервого светает, а в полтретьего уже смеркается.
Часть подняли по тревоге, на время которой музыканты становились регулировщиками — их расставляли по маршруту движения колонны, снабдив специальными фонариками с переключающимся светом: зеленый — продолжайте движение, красный — путь закрыт. Замыкал колонну уазик, забиравший «живые светофоры» на борт и доставлявший их в часть.
Был у музыкантов-регулировщиков такой обычай: припрятать на стрельбище несколько боевых патронов, чтобы потом, на посту, когда колонна уйдет, не скучать без дела, а устроить тир, пострелять в удовольствие.
Как только колонна скрылась из виду, я сунул руку в карман тулупа, вытащил «сэкономленные» патроны, подержал на ладони, и тут будто кто-то шепнул на ухо: «Не надо, сохрани их, еще пригодятся».
И пригодились.
Более того, спасли мне жизнь.
Как случилось, что уазик проехал мимо, — одному богу известно. Сначала я несильно и расстроился: думал, вот-вот они там, в машине, спохватятся, что бойца забыли, и вернутся. Но прошел час, потом два, три, пять... Экипирован я был как надо: тулуп, унты, шапка-ушанка — но все равно начал коченеть. Побегаю по сугробам минут десять — вспотею, пока дыхание восстанавливаю — замерзаю еще больше. С собой, понятное дело, ни еды, ни питья горячего.
Но это еще ничего. Хуже, что в тайге водились росомахи. «Деды» про них все уши прожужжали. Про то, что «зверюшке» размером со среднюю собаку огромного лося загрызть — раз плюнуть. Что от ее клыков и когтей народу в тайге полегло немерено, в том числе и опытных охотников.
Если и привирали старослужащие, то не слишком. Росомаха и впрямь жуткий зверь: полумедведь-полуволк. Бегает с огромной скоростью, лазает по деревьям, а в лапах силища такая, что легко может прутья на железных решетках раздвинуть.
Росомаху я не видел, но чувствовал: она совсем рядом. Затаилась и ждет, когда от усталости и холода начну в сон проваливаться или, поддавшись панике, ломанусь в глубь тайги. И тогда она меня настигнет. В три прыжка.
Страха — животного, дикого, от которого сносит крышу — у меня не было. Была страшная обида: как же так, меня, бойца, забыли и даже не спохватились — что это за армия такая? А еще невесть откуда взявшаяся уверенность: «Это не мой час».
Осторожно, чтобы не уронить в сугроб, я загнал боевые патроны в рожок и выпустил пули — одну за другой — в ту сторону, где притаилась росомаха. Убил я зверя или он, почувствовав реальную опасность, убежал — не знаю, но только следующие несколько часов я провел в полном одиночестве.
«Отцы-командиры» приехали, когда я уже почти замерз. В какой-то момент дрожь, от которой стучали зубы, ушла, и по телу стало разливаться приятное тепло. Перед глазами проплыл летний зеленый луг с белыми ромашками и летающими пчелами. Их жужжание становилось все громче и громче...
За жужжание я принял гул мотора.
Из затормозившего в нескольких метрах уазика выскочили трое офицеров. Лица белые, перекошенные от страха. Один заорал мне прямо в ухо:
— Солдат, ты живой?!
— Вроде живой...
— Ну слава богу!
Потащили к машине, начали растирать руки, щеки, налили полстакана спирта. Я в минуту захмелел и раздухарился:
— Да не беспокойтесь вы, товарищи командиры! Все в порядке! А за спирт я, если надо, могу еще столько же простоять!
Как меня доставили в казарму — не помню.
Проспал я почти сутки и проснулся абсолютно здоровым, даже насморка не подхватил.
Этому придумано много названий: чутье, интуиция, наитие, внутренний голос... В жизни каждого человека бывали ситуации, когда подсказка приходила внезапно, из глубин подсознания. У людей творческого склада подобное случается чаще, чем у других. Может, это компенсация за неспособность рассчитывать на сто шагов вперед, за неумение взвешивать все «за» и «против»? Природа — дама справедливая: обделив одним, старается наградить другим. И чтобы ее дар пригодился, совсем не обязательно оказаться в экстремальной ситуации. Мне, например, моя интуиция помогла выбрать жену — одну-единственную, на всю жизнь...
После армии я вернулся в Череповец и устроился музыкантом в самый крутой ресторан.
Однажды в толпе танцующих увидел девушку: тоненькую, с гривой русых волос, с огромными глазами. В голове пронеслось: «Она станет моей женой». В перерыве подошел к столику, за которым Марина сидела с подружками, представился. По окончании программы ребята принялись зачехлять инструменты, а я чуть ли не бегом спустился в зал и попросил у новой знакомой разрешения проводить до дома. Она разрешила.
Потом, когда мы уже были женаты, Марина призналась: «Ты только шагнул с эстрады в зал, а я уже знала, что направляешься ко мне — раз и что выйду за тебя замуж — два».
Так что и у моей половины с интуицией все тоже в полном порядке. За тридцать прожитых вместе лет я не раз в этом убеждался.
А в 1977-м, поиграв пару месяцев в кабаке и написав несколько баллад, я засобирался в Москву. Все отговаривали: «Куда ты едешь? Без связей и больших денег там не пробиться!»
Но эти разумные аргументы заглушал внутренний голос: «Не слушай, только в столице ты сможешь стать серьезным музыкантом и только там есть профессионалы, которые способны оценить твою музыку».
Планы были наполеоновские, но первое время пришлось выступать на сцене сельских ДК в Подмосковье. Вокально-инструментальный ансамбль «Надежда», где я был солистом, в тот день давал концерт в Архангельском. В середине программы вижу: в зал входит моя двоюродная сестра-москвичка, у которой я в то время квартировал. Удивился до крайности: никогда прежде она моим творчеством не интересовалась, да и утром, когда я уезжал, ни словом не обмолвилась о том, что хочет побывать на выступлении.
Удивился — да, но не встревожился. На сей раз интуиция дала сбой.
Спустился в зал, когда отзвучали финальные аплодисменты. Шел, улыбаясь и ожидая, что сейчас услышу восторженные «охи-ахи», похвалы...
Но оказалось, сестра приехала, чтобы сообщить мне о гибели отца.
Они всегда отправлялись на рыбалку вдвоем с другом. В тот день он приболел, и в компанию к отцу напросились молодые сослуживцы. Парни начали пить, не успев размотать удочки. Отец осерчал и ушел от них метров на триста.
Двое «компаньонов» вскоре уснули, а третий вздумал порыбачить с лодки. Толкнул с берега дюралевое суденышко, его тут же подхватило течением. Парень поплыл вдогонку. Добрался до середины реки и начал тонуть. Отец бросился на помощь, хотя знал: в холодную воду ему из-за радикулита ни в коем случае нельзя. Подхватил «любителя рыбной ловли», когда тот уже начал пускать пузыри, тащил за собой пару десятков метров, вытолкнул на мелководье, а сам выбраться уже не смог — отказали ноги...
Я чуть не разделил участь отца десять лет назад. Мы с братом Геннадием поехали к отцу Марины, который живет на берегу Шексны, помочь по хозяйству. Поправили крышу, выкопали картошку, а потом решили отдохнуть. Взяли у соседа тестя лодку-плоскодонку и отправились рыбачить. Поплыли на другой берег — кто-то сказал, что там клев лучше.
Всю дорогу один сидел на веслах, другой черпал воду, которая просачивалась сквозь рассохшиеся доски. Успокаивали себя тем, что за несколько часов, что мы тягаем рыбу, дерево разбухнет и обратно доберемся играючи. Не тут-то было.
В сентябре темнеет рано и быстро — мы и не заметили, как стало смеркаться. Отплыли от берега с полсотни метров, а воды в лодке — уже по щиколотку. Черпаем ее, черпаем, а она все прибывает. Я говорю Гене:
— Еще немного — и посудина пойдет на дно. Надо ее перевернуть, чтоб на плаву оставалась — одной рукой будем за лодку держаться, другой — грести.
Насчет «грести» я погорячился. Понял это сразу, как только в сапоги залилась вода, в каждый — по полведра. Поверх ватной телогрейки, которая вмиг пропиталась влагой, на мне был надет длинный плащ с огромными пуговицами.
Такими тугими, что я и на суше-то с ними еле-еле справлялся. Снять прорезиненную хламиду в воде нечего было и пытаться. Но я все-таки попробовал. Отцепил руки от лодки — и тут же сапоги, ставшие похожими на привязанные к ногам булыжники, потянули ко дну. Еле успел схватиться под водой за борт.
Шексна — река настоящая. Широкая и глубокая. В том месте, где мы с братом «зависли», до дна метров пять, а то и семь. От ледяной воды начало сводить руки и ноги. Кругом темень такая, что я даже лица Генкиного не вижу. Брат молчит, но я чувствую: еще немного и он ударится в панику.
Спрашиваю как можно спокойнее: — Ну, Ген, что делать будем?
Давай, что ли, «Спасите!» орать?
Он шепчет еле слышно:
— Давай...
И тут я понимаю, что кричать «Спасите!» мне стыдно. Не орал же, когда остался один на один с росомахой. И когда стропы парашюта сдавили шлем с такой силой, что он вместе с черепной коробкой начал трещать, не издал ни звука...
...Это был мой второй прыжок. По незыблемому правилу парашютист укладывает свой парашют сам. Я десятки раз это проделывал, пока шли тренировки на земле, и не слышал от инструктора ни одного замечания. Как получилось, что в тот день «упаковал» четыре широкие стропы не прямо, а внахлест, — ума не приложу.
Когда купол раскрылся, махина площадью в восемьдесят квадратных метров с неимоверной силой натянула скрещенные над макушкой стропы. Раздался треск. Еще мгновение — и мою голову расплющит в лепешку вместе со шлемом. Откуда-то изнутри рванулся страх, но перед ним вдруг будто стальная дверь захлопнулась: «Это не твой час. Выкарабкивайся!» Тут же ясно увидел, как инструктор показывает на занятиях, что нужно делать в подобном случае. И я, уже почти теряя от боли сознание, левой рукой схватил правую стропу, правой — левую и резко их развел. И тут меня начало крутить с невероятной скоростью! Верчусь в воздухе на манер волчка и хохочу как сумасшедший.
Эти воспоминания меня слегка приободрили:
— Ничего, брат, и не из таких переделок выбирались.
А ну давай вместе: «Помогите!»
Минут пять поорали дуэтом, а потом у Генки пропал голос. Оно и понятно: на такой-то холодрыге, да еще и с его невокальными, нетренированными связками. Еще минут десять я кричал один. Крикну раз, два — прислушаюсь. Тишина. Только плеск воды да тяжелое Генкино дыхание.
В какой-то миг накатило безразличие. Я представил, как отпускаю руки и медленно погружаюсь в темную толщу воды. Представил и не испытал никаких эмоций: ни страха, ни сожаления. Пальцы начали разжиматься сами собой, и вдруг будто кто-то строго так говорит: «Прекрати! Зови на помощь!»
— Спасите-е-е!!! — в этот вопль я, казалось, вложил остатки всех своих сил.
И тут же вдали мелькнул огонь. Свет фонаря. Я потряс головой. Нет, не показалось.
— Держись, мужик! — пронеслось над водой. — Мы уже плывем! Ты только голос подавай — ни черта же не видно...
— Слышь, брат, они уже плывут! Поживем еще! Руки не отпускай! Вцепись ногтями в дерево — и держись!
В ответ — хрип:
— Попробую.
Звук по реке распространяется далеко: нам казалось, спасители совсем рядом, а они добирались минут двадцать. И все это время мы с Генкой держались, впившись ногтями в мокрую древесину. Брата подоспевшие на помощь мужики втащили в лодку быстро, а со мной пришлось помучиться — мало того, что наполненные водой доверху сапоги делали «груз» неподъемным, так еще и прорезиненный плащ скользил.
Пришлось цеплять меня за шиворот багром и заволакивать на борт как какого-нибудь сома-мутанта.
Пока добирались до берега, сидевший на веслах мужичок сказал: «Повезло вам, парни, что я на крыльцо вышел. Уж было заснул перед телевизором. Со мной часто так... Смотрю-смотрю кино — и прямо в кресле закемарю. Открою глаза, а за окном уж светает. А тут меня будто кто в бок шпынять стал: выйди да выйди... Не успел я на крыльце папироску раскурить, слышу — кричит кто-то. Вроде на реке. Помощи, значит, просит. Я — к соседям. Ну и поплыли вас выручать».
Из лодки выгрузились возле дома этого мужичка. Вошли в избу, а там русская печка топится.
Мы с Генкой распластались по ее беленым бокам и оторваться не можем. Тут я на руки свои посмотрел и обомлел: все ногти — багровые. От того, что последние полчаса только на них держался, затекли кровью до самых лунок.
Хозяин дал нам с братом сухую одежду и отправил отогреваться на русскую печку, а сам чуть ли не до самого утра подбрасывал в топку дрова — чтоб нас хорошенько «прожарило».
Когда утром заявились домой, тесть-фронтовик встретил нас сурово: «Вы где всю ночь шлялись?!»
Наше отсутствие, как выяснилось, он заметил минут десять назад, встав с кровати. Накануне улегся рано, решив не дожидаться нас, и проспал всю ночь сном праведника.
Зато оставшаяся в Москве Маринка места себе не находила. Когда на следующий день я перешагнул порог квартиры, бросилась ко мне со словами:
— Слава богу, живой!
Рассказывать про ЧП на реке я ей не хотел, потому изобразил удивление:
— А что со мной могло случиться?
— Не знаю. Только позавчера после обеда такая тоска вдруг сердце сжала — хоть волком вой. Решила, чтобы отвлечься, занять себя шитьем. Достала кусок ткани — тот, дорогущий, из которого вечернее платье хотела себе соорудить, разметила, начала кроить, а у самой в голове вертится: «Что-то случилось, что-то случилось...» В общем, испортила я ткань напрочь.
Пришлось рассказать жене про наши с Геной приключения. Маринка расплакалась:
— Я знала. Я всегда знаю, когда с тобой что-то нехорошее происходит! И предчувствую! Если бы с вами была — ни за что бы на эту дурацкую рыбалку не отпустила. Поперек порога бы легла!
Однажды Марина уже не пустила меня на «промысел» — и уберегла от тюрьмы. Случилось это в середине восьмидесятых, когда группу «Москва», которую создал Давид Тухманов и где я был солистом, разогнали за «антисоветчину». В текстах наших песен не было никакой крамолы, никакого «двойного дна» и «потайного смысла». Ярлыка «фашисты-диссиденты» коллектив удостоился за кожаные штаны, рубашки с короткими рукавами и узкие галстуки. Но главное — за то, что певец Носков со своим голосом не укладывался в «социалистические вокальные каноны».
Тухманов три года сдерживал волну агрессии, которая нас накрывала, но потом сдался.
Первое время я работал в ресторанах. Впрочем, «работал» — громко сказано. Раз в неделю, а то и в две, выбирал какое-нибудь самое дорогое заведение, заявлялся туда, дожидался, когда у музыкантов будет перерыв, подходил и просил дать на полчасика акустическую гитарку. Те окидывали меня с ног до головы высокомерными взглядами:
— А ты че, петь, что ли, умеешь?
— Да так, немножко.
Не успевал допеть первую балладу, как из зала уже начинала подтягиваться к эстраде богатая клиентура с заявками повторить на «бис». Даже после дележки со штатным музколлективом сумма, которую я уносил в нагрудном кармане пиджака, была весьма изрядной.
Но года через полтора с ресторанными «гастролями» пришлось завязать. Администраторы этих заведений один за другим выдвигали ультиматум: «Или ты устраиваешься к нам в штат или больше здесь не появляешься. Постоянные клиенты недовольство проявляют: «Что это значит — «приходит, когда захочет»? Мы его сегодня послушать хотели, а он, видите ли, не явился. Наведите порядок!»
В штат мне было никак нельзя. Голова разрывалась от всяких идей, мелодий — я чувствовал, что должен писать музыку. Сутками сидел за инструментом и сочинял. Маринка, случалось, ворчала: «Поищи какую-нибудь работу. В доме есть нечего, обносились оба, как бомжи». Ну, я и решил по совету знакомого взяться за одно «дело».
Бригада приятеля промышляла у магазинов «Березка».
Были такие торговые точки, где вернувшиеся из загранкомандировок граждане имели возможность приобрести импортную дефицитную одежду, бытовую технику, посуду. К расчету в «Березках» принимались так называемые чеки, скупкой которых и занимался мой знакомый со своей командой. За это запросто можно было попасть «под статью».
«Мы столько времени этим занимаемся — и никто не попался! — успокаивал меня он. — Ты с нами за неделю на полгода заработаешь — и будешь спокойно писать свою музычку».
Внутренний голос твердил: «Не вздумай! Свяжешься — пожалеешь». И я его слушал.
До тех пор, пока в доме не осталось денег даже на хлеб. Тогда и позвонил приятелю: дескать, все, созрел, выхожу на смену.
Стою в прихожей, натягиваю куртку. Вдруг из комнаты вылетает Марина:
— Ты куда?
Я ей бодренько так:
— Иду на дело. Сегодня вечером у нас будет шикарный ужин, а завтра пройдешься по магазинам — купишь все, что надо.
И тут жена кидается к входной двери:
— Не пущу! Пока жива — не пущу!
Я — в уговоры:
— Все будет нормально. Ребята уже столько времени этим занимаются!
Пытаюсь ее руки от косяков двери оторвать — куда там, вцепилась намертво.
Поругались мы тогда сильно, но я остался дома. А приятеля с бригадой арестовали. Все получили солидные сроки. Получается: если бы не Маринины интуиция и настойчивость, вместо группы «Парк Горького» в моей биографии была бы какая-нибудь зона в далекой Сибири.
Предложение от Стаса Намина стать солистом рок-коллектива, который он собирает самым срочным образом, поступило через месяц после того, как жена не пустила меня «на дело». Группа «Цветы» только что вернулась с международного фестиваля в Америке, где тамошний музыкальный менеджмент подкинул Намину идею — привезти за океан рок-коллектив, с которым можно заключить контракт и «покатать» по Штатам.
Мол, сейчас, в перестройку, интерес к Союзу в Америке бешеный, так что успех обеспечен.
Мой лучший друг, когда я рассказал ему о предложении Намина, аж на стуле подпрыгнул: «Да ведь это исполнение того вещего сна! Помнишь, год назад тебе приснился? Мы еще к китайцу ходили, чтоб он его растолковал!»
Такое действительно было. И сон был, и мудрец-китаец.
Мне снилось, что я парю на дельтаплане. Наяву на этом «аппарате» я никогда не летал (и даже песню Валеры Леонтьева перепел много позже), но откуда-то знал, как с ним обращаться. То вниз планировал, то вверх, поймав воздушный поток, поднимался. Вдруг вижу: прямо по курсу летающая тарелка.
Вся в мигающих разноцветных огнях. Из корпуса выдвигается пластина, и я на нее опускаюсь. Распахивается дверь, я вхожу и оказываюсь в огромной комнате, по стенам которой рассредоточились гигантские живые тени. Одна из них у меня спрашивает:
— Чего ты хочешь?
Я, подумав немного, отвечаю:
— Сорок тысяч долларов.
Тогда мне казалось, этой суммы хватит на все: и на покупку инструментов для собственной группы, и на то, чтобы содержать семью, не тратя времени на подработку в ресторанах.
— Денег мы тебе дать не можем, — голос у тени глухой, низкий. — У нас они не в ходу. А вот внушить идею, за которую ты на Земле получишь сполна, пожалуйста.
— Хорошо, — говорю, — согласен на идею.
— А куда тебя приземлить?
— Только не в Союз.
У нас денег за идеи не дают!
— Ладно, — соглашается тень. — Высадим тебя в Америке.
И вот я уже иду по улице с огромными, до самого неба, домами, кругом гудят машины, снуют люди. Полицейский, которому я пытаюсь объяснить, что приехал в его страну продать суперидею, смотрит на меня как на сумасшедшего, но все же приводит в большую аудиторию, где за партами сидят ученые мужи — седые, с окладистыми бородами, в роговых очках.
Я начинаю рисовать на грифельной доске какие-то векторы, графики — и слышу за спиной восхищенный шепот: «Гениально!» Продолжаю что-то чертить, а сам твержу про себя: «Запоминай, что рисуешь, запоминай...» На одно мгновение оборачиваюсь к аудитории, а когда снова смотрю на доску, она оказывается абсолютно чистой и из законченного мной секунду назад чертежа я не помню ничего!
Ощущение обиды и досады было таким острым, что я проснулся.
В тот же день рассказал про сон другу, и он отвел меня к лекарю-китайцу, который умел толковать ночные видения. Старик высыпал на стол горсть древних монет, что-то над ними пошептал, окурил сизым дымом из трубки, а потом говорит: «Этот сон — необычный. Твое астральное тело действительно побывало в гостях у существ с другой планеты.
И все, что они тебе напророчили, сбудется, если только ты не упустишь свой шанс».
В Америке, куда я поехал в составе группы «Парк Горького», этот сон вспоминался не раз. Написанная мной песня Bang уже через несколько недель занимала верхние строчки хит-парадов, с утра до ночи звучала по радио, группе вручали за нее всевозможные премии. Я думал: «Вот она, та самая идея, которая сделает меня богатым и знаменитым!»
Слава группе «Парк Горького» действительно досталась, а вот с богатством как-то не сложилось. Виной тому был непрофессионализм нашего американского менеджера. Несколько раз ко мне как к солисту подходили авторитетные люди, интересовались, устраивает ли он группу и не хотим ли мы его поменять.
Я честно отвечал: «Нет, не устраивает». Но когда передавал суть переговоров ребятам, они начинали махать руками: «Да ты что! Он же нас сюда привез! Как только мы от него откажемся — нас тут же выпрут из Америки!» Я злился, пытался доказать Леше Белову и Саше Маршалу, что нельзя держаться плебейской психологии: «Вы нас вывезли из совка, так мы за это на вас бесплатно готовы работать!» Говорил что-то о самоуважении. Но меня не слышали, не хотели слышать.
Было и еще несколько эпизодов, каждый из которых закладывал в стену непонимания, которая возникла между нами, очередной кирпич. Мы работали над первым альбомом, и одна из написанных мной песен — Lonely Girl — в его концепцию не укладывалась. Решили ее не использовать. Я вроде с этим смирился, но что-то внутри меня сопротивлялось: «Песня-то реально хорошая.
Почему ты за нее не боролся?»
А через пару недель к нам на репетицию пришел продюсер группы «Аэросмит». Отозвал меня в сторону: дескать, разговор есть. Оказалось, он дал послушать Lonely Girl своим музыкантам и те сказали, что готовы включить песню в очередной альбом. Я с этой радостной новостью — в родной коллектив:
— Ребята, «Аэросмит» хочет Lonely... себе взять. Давайте отдадим.
«Коллектив» отмахнулся:
— Пусть отдыхают!
Расстроился я тогда страшно, но, проглотив обиду, промолчал. Хотя чувствовал, что еще не раз об этом пожалею.
Я пожалел.
Еще как пожалел. Альбом группы «Аэросмит» под названием Pump, в который могла войти моя песня, разлетелся тиражом в одиннадцать миллионов экземпляров...
Атмосфера в «Парке» накалялась, я перестал спать. А для певца нервотрепка, бессонница — страшнее всего. Начались проблемы с голосом. Обследование показало, что на правой связке образовался узел. Нужна была срочная операция. Я решил делать ее в Москве. Благо, нам как раз предстояла командировка на родину для участия в гала-концерте «Музыканты против наркотиков» в «Лужниках». На следующий день после выступления я пришел к знаменитому хирургу-фониатру профессору Василенко, который удалил узел лазером и сказал, что если я хочу сохранить голос, то на три недели должен онеметь и оглохнуть.
Да-да, не только говорить запретил, но и слушать. Велел заткнуть уши берушами, потому что даже когда ты просто слышишь чью-то речь (не говоря уже о пении), у тебя происходит непроизвольное смыкание связок.
До начала турне по Америке оставалось достаточно времени, и мы на три недели вполне могли задержаться в Москве. Но парни о том, чтобы отложить отъезд, и слышать не хотели. Мои проблемы со здоровьем были только моими проблемами. Через несколько дней мы отбыли в Штаты, где тут же начались репетиции. И если на них я себя еще немного щадил, то на концертах выкладывался по полной. После второй песни горло будто наливалось свинцом, и чтобы извлечь нормальный звук, я безжалостно рвал связки.
Все закончилось так, как должно было закончиться, — у меня пропал голос. Турне пришлось прервать. Впервые я впал в панику. Печальных примеров, когда певцы и после меньших издевательств над своим голосом навсегда прощались с вокальной карьерой, было предостаточно.
Если бы ребята в тот момент меня поддержали, мне не было бы так тяжело. Но они меня попросту списали. Начали тайком собираться на репетиции, а роль солиста-вокалиста отдали Саше Маршалу. Услышал я об этом случайно, от совершенно посторонних людей...
Не знаю, как бы я перенес этот удар, если бы не два обстоятельства: предложение менеджера группы «Кисс» писать песни для его коллектива и... главное — жена вот-вот должна была родить дочку!
К моменту моего отъезда в Штаты мы прожили вместе десять лет, но Марина никак не могла забеременеть. У кого только она не консультировалась, где только не лечилась. В конце концов мы потеряли всякую надежду...
Наверное, это тоже можно отнести на счет интуиции. И моей, и Марининой. Первые полгода после моего отбытия за океан мы, конечно, скучали друг по другу, но как-то переносили разлуку. И вдруг я стал ловить себя на мысли, что больше не могу без нее. Если бы меня спросили тогда: «Чего ты хочешь?» — ответил бы не раздумывая: «Чтобы Марина была рядом». И сама она в каждом телефонном разговоре только и говорила о том, как тоскует, как ставит вечерами кассеты с моими песнями и плачет.
Я предложил ребятам пойти к менеджеру и убедить его устроить нам свидание с женами.
Тот не сразу, но сдался — помог девчонкам в оформлении виз, оплатил перелет, снял номера в гостинице, стоявшей на берегу океана. Не знаю, что стало причиной — то ли наша долгая разлука, то ли особая романтическая атмосфера, ведь мы впервые с ней были на берегу океана. Но чудо свершилось: улетала домой жена уже не одна, а с ребенком под сердцем. Мы оба будто чувствовали, зачем нам так нужно это свидание...
Прошло месяцев пять, и однажды ночью мне приснился сон. В нем я каким-то образом попал в утробу к жене, где, свернувшись калачиком, лежала крошечная девочка. Тут же позвонил Марине:
— Я точно знаю: у нас будет дочка!
Она рассмеялась: — Откуда у тебя эти сведения?
По всем приметам мальчик. На лице у меня ни единого пятнышка, а говорят: девчонки у матери красоту отбирают. Живот опять же не «яблочком», а «огурцом»...
Я рассказал про сон.
Жена опять смеется:
— Через две недели мне на УЗИ, вот тогда и узнаем: вещий твой сон или нет.
Через две недели звонит сама: «Коля, ты был прав! Я ее на экране видела! Девочка! Дочка!»
О том, что Катюшка появилась на свет, мне сообщил шурин. Позвонил, поздравил. Я в то время уже жил в Далласе, на вилле одного из друзей менеджера группы «Кисс». Работа не ладилась, в кармане — ни гроша...
Принял я поздравления, положил трубку и чуть не разрыдался. От радости и отчаяния одновременно. У меня родилась дочь, а я не могу быть с ней рядом. Не могу сорваться и полететь в Москву, потому что нет денег даже на билет. Достал из холодильника литровую бутылку «Столичной» и выпил ее всю до грамма. Влей я в себя такое количество водки в обычном состоянии, наверное, не выжил бы. А тут вроде она на меня не слишком-то и подействовала. Тоска, во всяком случае, не отпустила. И я среди ночи пошел бродить по чужому городу. В тренировочном костюме, в домашних тапках. Шел куда глаза глядят. Помню, пару раз рядом со мной притормаживал полицейский патруль:
— Hey, are you OK?
Я кивал и, еле ворочая языком, отвечал: — Yeah, I’m fine...
Много лет спустя Игорь Брусенцев принес мне стихи, в которых были такие строки:
В этом мире я гость
непрошенный,
Отовсюду здесь веет
холодом,
Не потерянный,
но заброшенный,
Я один на один с городом.
Среди подлости
и предательства,
И суда, на расправу
скорого,
Есть приятное
обстоятельство:
Я люблю тебя.
Это здорово!
Я был поражен: настолько точно стихи Игоря, которому я никогда не рассказывал о той ночи в Далласе, передавали мое состояние.
И музыка к ним сочинилась удивительно легко — будто жила во мне все это время...
На виллу я вернулся под утро. Дождался, когда проснется хозяин, попросил у него в долг денег. Накупил комбинезончиков, ползунков, подгузников, сосок — в Москве все это было страшным дефицитом — и с оказией отправил Маринке.
Себе дал команду: «Хватит нюни распускать!
Работай! Теперь у тебя есть дочь, и ты должен нормально ее обеспечивать!» Но одного усилия воли оказалось мало. Я целыми днями просиживал с гитарой в обнимку, однако ничего путного из моих мучений не выходило. И тогда я решил подхлестнуть свою фантазию кокаином. Поначалу была полная эйфория: мелодии одна гениальнее другой роились в голове, как пчелы. Я тут же наигрывал их, записывая все на магнитофон. Заснул в полной уверенности, что рожденных за два часа тем мне хватит на несколько альбомов.
Наутро прослушал запись и ужаснулся: сплошная какофония! Слава богу, хватило ума не пытаться повторить эксперимент, иначе разделил бы участь сотен музыкантов, которые давно лежат под могильными плитами...
А группа «Парк Горького» между тем пыталась удержаться на завоеванных прежде позициях, но уже с новым солистом.
Я не стал качать права, требуя, чтобы ребята исключили из репертуара сочиненные мной песни (хотя как автор имел на это право), тем не менее они записали меня во враги. Били по самому больному, рассказывая бравшим у них интервью русским журналистам о том, что Носков бросил жену и маленькую дочку, женился на американке и решил навсегда остаться в Штатах. Мне эти слова тут же передавали, настаивали, чтобы я ответил...
Оговор стал последней каплей. Я плюнул на проект с группой «Кисс» и, в очередной раз заняв денег у своего благодетеля, рванул в Москву.
Насовсем. Приехал к жене и дочке с одиннадцатью долларами в кармане. Первые несколько дней просидел перед телевизором в состоянии шока. По одному каналу вещал Кашпировский и камера показывала беснующихся на его сеансах людей, на другом — Чумак заряжал ведра с водой, на третьем рокеры с огромными крестами на груди и в надвинутых до середины носа капюшонах что-то бубнили в микрофоны. Выступления «мессий от рока» — групп «Черный кофе», «Черный обелиск» и иже с ними — тогда с утра до ночи крутил канал «2х2». Страна с головой погрузилась в беспросветную бесовщину.
Я бросился к знакомым музыкантам — не столько за помощью, сколько за тем, чтобы они объяснили, что происходит и как в нынешней обстановке можно заработать на жизнь. Оказалось, большинство из них «с творчеством на время завязали»: кто-то пошел джинсы варить, кто-то — водкой в ларьке торговать.
Предлагали и меня пристроить, но я отказался. Жило в подсознании убеждение, что уйти на время не получится — только навсегда. Будущее показало: я был прав. Никто из тех, кто в начале девяностых ушел из творчества в коммерцию, назад не вернулся. Музыка, как известно, предательства не терпит.
Я вполне мог гордиться своей преданностью творчеству — только семье надо было что-то есть. По старой памяти попытался подработать в ресторанах, но меня тут же узнавали и давали от ворот поворот: «Да ты что, парень! Какое «немного попою»! А нам куда после выступления солиста «Парка Горького» прикажешь податься? В посудомойки? Не, давай, дорогой, зарабатывай на хлеб в другом месте!» От отчаяния попробовал «бомбить».
Надвигал кепчонку по самые брови, старался молчать всю дорогу. Все равно узнавали. Принимались ахать, расспрашивать, как до такой жизни докатился. Домой после таких встреч с сердобольными согражданами возвращался разобранным на болтики.
Чтобы не умереть с голоду, мы начали продавать немногочисленные вещички, которые я привез из Америки себе и своим девчонкам: джинсы, футболки. Вырученных денег хватало только на кашу, макароны — их мы ели сами — и «Вискас» для кошки. Наша животина никакого другого корма не признавала. О том, чтобы записать альбом, можно было и не мечтать. До той поры, пока среди новоявленных братков не появилась мода на меценатство. По большей части объектами их благотворительности становились исполнители блатных песен, «менестрели тюремной романтики».
В моем репертуаре ничего подобного не было, тем не менее я тоже удостоился. Время от времени в квартире раздавались звонки:
— Николай? Есть люди, которым нравятся твои песни, поклонники «Парка Горького». Хотят предложить тебе помощь. Деньги нужны?
— Еще как.
— На что?
— Альбом хочу выпустить.
— А живешь на что?
— Перебиваюсь.
— Ну приезжай, поговорят с тобой.
Встречи «меценатов» с артистами обычно проходили в банях, где накрывались богатые столы.
Все бы ничего, но на этих рандеву надо было пить. А на меня уже тогда водка действовала кошмарным образом. Даже после ста граммов я заболевал дня на три: лежал в лежку. Но куда деваться-то? Приходилось пить. Тогда даже поговорка у музыкантов и артистов в ходу была: «Пойду поработаю печенью».
Жизнь научила меня осторожности, поэтому пару раз я от пожертвований «в пользу искусства» отказывался. Ехал на встречу со спонсором, присматривался, и если интуиция подсказывала, что с этим человеком связываться не стоит, — не связывался. Благодарил за желание помочь, обещал, что воспользуюсь предложением в следующий раз... Впоследствии оказалось, что моя разборчивость не была излишней...
Денег я по банным посиделкам все-таки насобирал. Начал записывать альбом. Половину записал — деньги закончились. Хотел снова обратиться к браткам: «Не хватает!», а они сами — на пороге:
— У нас проблемы. Ты нам должен.
— Да у меня уже ничего нет. Я все потратил.
— Найди.
Пришлось продать гитару, с которой я даже во время голодухи не решился расстаться, куртку-талисман. Вырученные деньги принес покровителям. Те покривились: «Маловато!», но отпустили. А могло быть и по-другому. Некоторым ребятам приходилось и квартиры продавать, и семьи прятать. У музыкантов из группы «Русские», например, с их «меценатами» были очень серьезные проблемы.
Общение с братками дало мне кое-что и помимо денег.
Я научился с ходу выделять в «бригаде» главного, узнал, что, ненароком оказавшись в центре разборки, разговаривать нужно только с ним — других просто не замечать.
Через несколько лет мне эта наука пригодилась.
Я ездил с гастролями по Поволжью, когда позвонил один шапочный знакомый из Бугульмы: «Коля, у тебя там в графике денька свободного не найдется? Я бы у себя в городе концерт организовал».
Внутренний голос подсказывал: «Не связывайся ты с ним! Скользкий тип...», но мой тогдашний директор пустился в уговоры: «Нам же по пути, да и «окно» как раз есть».
И я скрепя сердце согласился.
Приезжаем в Бугульму за пару часов до концерта и выясняем: билетов инициатор-меломан не продавал, а просто собрал с желающих послушать Колю Носкова деньги. У меня сразу подозрение: «А не задумал ли этот гражданин хороший большую аферу?» Спрашиваю у директора:
— Он тебе гонорар отдал?
— Нет. Сказал, после концерта.
— Пойди к нему и объясни: сейчас не рассчитается — на сцену не выйду.
Кто-то, прочитав эти строчки, наверное, подумает: «Вот ведь Носков какой меркантильный! Без рубля и рот не откроет!» Уверяю вас: это не так. Я никогда не отказываюсь от участия в благотворительных концертах, акциях, за которые не платят ни копейки.
Но ненавижу, когда меня держат за болвана и пытаются обмануть.
Гонорар «гражданин хороший» не отдал, и я уехал в гостиницу. Сижу в номере — стук в дверь. Двое местных музыкантов пришли пригласить отужинать с ними в ресторане.
Думаю: «Не надо принимать это приглашение». Но только начинаю отказываться — на лицах музыкантов появляется обида. Приходится ехать.
Сидим в ресторане, разговариваем. И вдруг я — как тогда, в мурманской тайге — чувствую спиной опасность. Оборачиваюсь. За большим столом — компания человек в пятнадцать-двадцать. Мигом определяю: урки. Смотрят на меня. Один поднимается и идет к нашему столику: — Как же это понимать?
Народу объявили, что у Николая Носкова прямо перед концертом температура подскочила, артист головы от подушки поднять не может, а он в это время в ресторане с большим аппетитом кушает.
— Я здоров, но даром не работаю. Ваш земляк, который организовал концерт, не отдал гонорар. Не верите, у него самого спросите.
— Спросили бы, да у него, видишь ли, сердечный приступ внезапно приключился. Прямо как у тебя грипп. В больницу его увезли.
Повернулся — и к своим. Я говорю директору и ребятам-бугульминцам: «Надо уходить. Они наверняка решили, что я с этим деятелем в паре работаю...» Спускаемся с ресторанного крыльца, а вслед за нами — вся гоп-компания.
Мой директор и пригласившие в ресторан музыканты — быстренько в сторонку. А меня окружили плотным кольцом. Двое, что встали напротив, молчат. Только глазами сверлят. Они явно главные. С ними и надо разговаривать. А за спиной «рядовые» беснуются. Кто-то шипит в ухо: «Да я тебя сейчас, шакала паршивого, на ленточки порежу». Тычок под ребра с одной стороны, потом — с другой. Я слышал, как такие ребята с ножичками управляются. Заведут в тебя лезвие под самую рукоятку, а ты почти ничего не почувствуешь. В первую минуту. А во вторую уже будешь лежать на земле и смотреть в небо угасающим взором.
Стоит мне сейчас сорваться или страх показать, сразу прозвучит команда «ату!». Но я знаю: мое время еще не пришло, а потому спокоен. Говорю тихо, размеренно.
Эти двое продолжают молчать. Ловят каждую мою интонацию, движение каждого мускула на лице...
Потом один из них глухо произносит: «Ладно, иди с миром».
И кодла, окружившая меня, расступается.
В который раз побывав на волоске от смерти, я остался жив. И будто в награду за то, что выдержал эту и другие проверки, судьба приготовила мне встречу, которую сегодня я считаю знаковой. Она произошла в Индии. На берегу Ганга, в водах которой я, повинуясь внутреннему порыву, омылся сразу по приезде (потом оказалось, что так положено по издревле существующей традиции), стоял шалаш монаха-шиваита. Я послал переводчика спросить, могу ли навестить хозяина.
Гуру меня принял, спросил, куда направляюсь. Узнав, что в храм Шивы, сотворил какой-то обряд — благословил.
Я, два моих друга и проводник-переводчик двинулись в горы. Были на середине маршрута, когда начался ливень. С гор понеслись селевые потоки, дороги завалило. За сплошной водяной стеной мы едва различали друг друга, земли же не было видно вовсе — ступали наугад.
Ливень прекратился в тот момент, когда мы подошли к стенам монастыря. Следующим утром я поднялся на плато, венчавшее самую высокую из скал, находившихся на территории горной обители. По пояс меня окутывало облако, а в глаза било яркое солнце... В голове промелькнуло: «Не хочу отсюда уезжать!» По дороге обратно мы встретили странствующего монаха.
Наши взгляды пересеклись, и я вдруг понял: мне очень нужно поговорить с этим человеком. Монах тоже замедлил шаг. Мы сели на большой камень у дороги. «Ты музыкант», — то ли с вопросительной, то ли с утвердительной интонацией произнес новый знакомый. Я был потрясен: откуда ему известно, кто я? А монах продолжал: «У тебя одна из самых важных профессий на земле. Многие из тех, кто сюда приезжают, остаются навсегда. Бреют головы и становятся служителями Шивы, Кришны или Вишну. Я знаю, такая мысль приходила и тебе. Ты этого делать не должен. Возвращайся домой и обо всем, что здесь увидел, расскажи в своих песнях. Только пиши их не головой, а сердцем. У тебя впереди для этого еще много лет».
Остаток пути до деревушки, где мы должны были остановиться на ночлег, меня мучила какая-то смутная догадка. Озарение пришло, когда я уже начал проваливаться в сон. «Тот монах, который живет на берегу Ганга, и его странствующий собрат — один и тот же человек!» Я поделился своим открытием с проводником-индусом. Он ничуть не удивился. Сказал, что у постигших вершины йоги действительно есть такая способность: создавать свои фантомы и являть их людям за сотни километров.
Вернувшись в Москву, я написал альбом «По пояс в небе». Мелодии к нему рождались легко — будто лились из сердца. Это пока лучшее из того, что я создал. Но у меня еще есть время, чтобы сочинить свою главную музыку.
Подпишись на наш канал в Telegram