«Я все понял про тебя, — сказал Сергей. — Ты просто не умеешь любить».
Н а съемках «Дикой собаки Динго» у меня случился роман — со вторым режиссером. Сергей был взрослым женатым мужчиной, мне, двадцатилетней, он очень нравился. Моя подруга Люда Абрамова в то же самое время снималась на «Ленфильме» вместе с Владимиром Высоцким и тоже «увлеклась». Ее муж дружил с моим, пришел к Фаику и стал плакаться:
— Представляешь!
Люда бросила меня и выходит замуж за Высоцкого.
— Какой ужас! Бедный ты, бедный!
— А твоя, думаешь, лучше?! — в запале выкрикнул тот. Так муж узнал о моей измене.
Фаик немедленно приехал. Посадил меня рядом, взял за руку и стал уговаривать, словно маленькую: «Я тебя не виню, ты вышла замуж совсем девочкой, ничего не понимающей в жизни. Рано или поздно что-то подобное должно было случиться. Но у нас семья. Дочка. Прекрати эти отношения, и мы будем жить как раньше, ни словом тебя не попрекну».
Слушая его, я сгорала от стыда: как можно было забыть о семье, крошечной Ираде?!
Моя влюбленность разом померкла.
Ночью я ни жива ни мертва лежала на кровати, делая вид, что сплю, а рядом за бутылкой водки выясняли отношения мои муж и любовник.
— Я люблю Галю и женюсь на ней, — говорил Сергей.
— У тебя жена, и у нас семья, ребенок, — увещевал Фаик.
«Какой ужас, они решают за меня мою судьбу!» Но я уже и сама знала, что будет дальше. Клятвенно пообещала себе остаться с мужем и сдержала слово, несмотря на то, что Сережа не хотел отступаться. Он несколько раз приезжал из Ленинграда, звонил, пытаясь вернуть меня, а потом сказал: «Я все понял про тебя — ты просто не умеешь любить».
Оглядываюсь на свою жизнь и думаю: наверное, он был прав. Если, конечно, считать любовью способность не задумываясь жертвовать покоем детей во имя собственного женского счастья. Я так не могу, и вот результат — живу одна, мужчины рядом нет. Но я от этого не страдаю и ни о чем не жалею. Главная моя любовь — мои дочки. Может быть, потому, что я никогда не забывала маленькую девочку, которая больше всего на свете боялась остаться одна.
...Я внезапно проснулась. Мама, лежащая рядом, задыхалась, ее душил кашель. Вот она наклонилась, чтобы достать из-под кровати банку, в которую сплевывает свои легкие.
У мамы чахотка. Мы живем в крошечной семиметровой полуподвальной комнате. Влажные стены покрывает плесень. Спим вместе, для второй кровати просто нет места.
Папу я не помню — так, что-то мельком, очень смутно...
Он погиб на фронте в 1942 году. Его мама взяла на воспитание моего старшего брата Виктора. Бабушке хотелось помочь маме. Мама окончила кулинарный техникум, но с туберкулезом к работе ее и близко не подпускают. Мы очень бедствуем. Чтобы прокормить нас, мама сдает кровь. За это платят деньги и кормят бесплатным обедом. Донорский день — праздник. Мама берет меня и брата в столовую и делит еду на троих. Получается немного, но очень вкусно. Пенсию за погибшего мужа она тоже делит, половину отдает бабушке — на Витю.
Мне шесть лет, я иду по Лукову переулку. Здесь пекарня, вокруг которой витают необыкновенно вкусные, сдобные запахи. Когда вдыхаешь их, кажется, что ешь свежие булочки.
Только желудок не хочет поддаваться обману и недовольно урчит. Вдруг из дверей пекарни выходит работница. Она незаметно сует мне в руки горячий батон: «Быстро! Быстро неси маме!» Лицо у нее напряженное: война еще не кончилась, на дворе суровое сталинское время, а тут целая буханка хлеба, без карточек. Но все соседи знают, что моя мама смертельно больна, и помогают, кто чем может.
Мне подарили чудесные перчатки, я не могу на них налюбоваться, до этого были только варежки. Мама зовет: «Галя, сходи за молоком». Я хватаю бидон, надеваю перчатки, засунув в одну из них талончик на молоко, и отправляюсь в магазин. По пути останавливаюсь попрыгать с подружками через веревочку. У меня здорово получается, я могу прыгать через две веревочки сразу.
Ну ладно, пора бежать. И тут я понимаю, что талончика нет. Потеряла! Как сказать матери?!
Возвращаюсь домой и говорю еле слышно: «Я потеряла талончик».
Мамино серое, высушенное туберкулезом лицо еще больше бледнеет. Она подходит и с размаху бьет по щекам, плечам, голове... Слезы льются, смешиваясь с кровью из разбитого носа. Вокруг собирается весь двор. Стоят молча. Никто не заступается, хотя мне всего восемь лет. Все, и я тоже, знают, что такое потерять карточки. Я смотрю на свои испачканные кровью перчатки. И вдруг вспоминаю. Сдергиваю их с рук, и вот он талон — провалился в мизинчик! Мы с мамой обе плачем, теперь уже от радости.
...Врач, вздохнув, убирает фонендоскоп и идет к соседям. Я слышу, как она говорит: «Девочку придется отдать в детдом».
Маме все хуже. Она уже не встает, не может приготовить еду. И чувствует близкий конец. Через много лет я прочту письма, которые мама писала своей сестре, уехавшей в Сибирь вслед за сосланным мужем, поволжским немцем.
«Валя, я скоро умру. У меня красивые, замечательные дети — с кем они останутся? Галя такая гибкая, все время танцует, наверное, будет артисткой».
Читала эти письма я только раза два, больше не могу — душат слезы.
Меня начинают оформлять в приют. И тут соседка, у которой своих пятеро, говорит: «Ребенка не отдам. У Гали есть бабушка.
Пока мы ее не найдем, девочку не получите!»
Соседи шлют телеграмму в Белоруссию, где в глухой деревне Мужичок живет мамина мама, Ефросинья Андриановна. В сорок пятом году, как только закончилась война, мама возила нас с братом к ней в деревню. И так бабушка меня полюбила, что когда мама собралась в обратный путь, в Москву, ни за что не хотела отпускать: «Я тебя умоляю, Зоя, оставь ее. Она такая худенькая. У меня хозяйство: куры, коровы, огород. Я ее откормлю».
И мама оставила меня на время. Деревенские сплели мне маленькие лапоточки, укоротили телогрейку, и я таким Филипком проходила у бабушки всю зиму. Мама забрала меня в начале лета. Бабушка снова упрашивала ее остаться: — Тебе нужно хорошее питание, переезжай ко мне!
— Нет, пусть я умру, но дети мои должны жить в Москве.
В один прекрасный день открывается дверь и в комнату входит бабушка.
С огромным чемоданом и швейной машинкой. В чемодане невиданная роскошь — яблоки и груши. Она подходит к кровати, на которой лежит мама, и говорит: «Ну, здравствуй, дочка».
Второго ноября 1947 года мама почувствовала себя лучше, она даже смогла подняться, но была какой-то возбужденной. Бабушка взглянула на нее, о чем-то шепотом с ней переговорила, потом протянула мне карточки: «Ну-ка, Галя, сбегай в магазин».
Я, радуясь возможности повидать по дороге подружек, помчалась за хлебом.
Когда вернулась, в комнате было очень тихо. Бабушка сидела на стуле, глядя перед собой остановившимся взглядом. Спрашиваю:
— А что, мама спит?
— Да, деточка. Твоя мама уснула. Навсегда.
Хлеб выпал у меня из рук.
Мама умерла совсем молодой — ей было тридцать три года! И оставила о себе лишь память, у меня нет ни одной фотографии — ни ее, ни папы. Есть извещение о смерти сержанта Польских. Погиб под Воронежем, похоронен в селе Царьково. Я была в тех местах, попросила мальчика журналиста помочь отыскать могилу отца.
Он нашел деревню, но местные старушки ответили: «Что ты, милок, ничего здесь нету: ни памятника, ни дощечки, ни крестика. Мы копаем огороды и до сих пор находим кости этих бедных солдатиков».
Бабушка официально оформила опекунство, и мы стали жить дальше. Деревенская жительница, она боялась города, машин, но опять помогли соседи, устроили ее уборщицей в маленький магазинчик «Грибы. Ягоды» через дорогу от дома. Все было в двух шагах — работа, моя школа, и бабушка понемногу освоилась.
Зимой меня на три месяца отправили в туберкулезный профилакторий в Подмосковье. Когда привезли, обрили голову, чтобы не подхватила вшей, а потом повели в столовую. Я увидела вареное яйцо и с голодухи заглотила его как удав, не жуя. Главврач говорит: «Так нельзя!
Откусывай понемногу и пережевывай».
Эта строгая женщина, супруга генерала, стала присматриваться ко мне и вскоре забрала в свой дом. Потом вызвала бабушку и сообщила, что хочет меня удочерить.
— Сами подумайте: что вы сможете ей дать, работая уборщицей? А в этой девочке есть огонек, ей нужно учиться. Она у нас и музыкой займется, и языками.
— Нет, милая, — ответила бабушка. — Мы с ней на одном хлебе сидеть будем, но останемся вместе. Потому что мы родная кровь.
Все заработанное она тратила на меня, чтобы я выглядела не хуже других, но все равно денег не хватало. И тогда по ходатайству РОНО надо мной взял шефство женский комитет находившейся неподалеку зеркальной фабрики.
Я приходила к директору, показывала дневник с отметками, а он спрашивал:
— Чего бы ты хотела?
— Мне нужно пальто на зиму, — стесняясь, говорила я.
В восьмом классе пришла, показала дневник и, краснея, сказала:
— Я — староста класса, ко мне заходят девочки, а комнатка у нас с бабушкой маленькая, стены потрескались. Помогите сделать ремонт.
Он улыбнулся:
— Мы твою семиметровую комнатку можем от пола до потолка выложить зеркалами.
— Правда?! — обрадовалась я.
— Конечно, но мы этого делать не будем. Лучше похлопочем, чтобы тебе дали новую — большую, хорошую, с газом и горячей водой.
Директор фабрики написал на официальном бланке письмо Ворошилову, и вскоре мы с бабушкой получили ордер на шестнадцатиметровую комнату на девятом этаже в сталинском доме на Ленинском проспекте. К выпускным экзаменам в школе я готовилась уже там.
«В институт тебя вряд ли кто возьмет, — рассуждала бабушка, — тут рядом керамический техникум открылся, поступай туда. Главное, чтобы в руках была специальность».
Сходила я в этот техникум и расстроилась.
Мечтала-то совсем о другом. В летнем пионерлагере на мне держалась вся самодеятельность. Я и танцевала, и пела, и в акробатических номерах участвовала, и в спектаклях. Бреду по улице, размышляя, что же делать, и вдруг вижу троллейбус, на котором написано «Конечная остановка ВДНХ». Одна из девочек в лагере рассказывала, что возле ВДНХ есть киноинститут. И я села в этот троллейбус. Нашла институт, захожу. Навстречу — вахтерша.
— Чего, милая, пришла?
— А как на артиста поступить учиться?
— Да вы все с ума посходили! Все артистками мечтают быть.
— Мне очень надо. Мы с бабушкой вдвоем живем. Она старенькая уже, но вынуждена работать, чтобы меня кормить, одевать.
А артистки-то хорошо живут, я выучусь и буду бабушке помогать.
— Незачем тогда тебе в артистки, иди работай — вот и поможешь.
— Нет, бабушка сказала, что я должна учиться.
Вахтерша смерила меня взглядом.
— А ну, отойди подальше, я хоть посмотрю на тебя. Покрутись... Вроде ладненькая. Ну хорошо, я тебе все расскажу.
И вахтерша поведала мне, какого числа будет отборочный тур:
— На вас там только посмотрят и скажут, кому можно экзамены сдавать, а кому от ворот поворот. Выучи басню, но бери неизвестную, а то известные уже экзаменаторам надоели.
Еще стихотворение и прозу.
Я стала готовиться. Бабушку же уверяла, что буду поступать в керамический.
Благополучно сдав экзамены, я попала на курс к Михаилу Ильичу Ромму. Когда нашла себя в списке студентов, зачисленных на первый курс, словно на крыльях полетела на Сретенку, к бабушке в магазин.
— Ну что, поступила? — догадалась она, увидев мое сияющее лицо.
— Поступила. Только не в техникум...
— А куда? — в голосе бабушки появилась тревога.
— Да ты сядь... Твоя внучка будет артисткой!
Тут бабушка как закричит, не стесняясь в выражениях:
— Да что ж это за профессия, так твою разэтак?! Как жить собираешься?!
Мимо проходил директор магазина, которого бабушка очень уважала, стал спрашивать, почему она ругается. Когда узнал, в чем дело, сказал: «Бабка, замолчи! Кто бы мог подумать, что твоя сиротка-голодраночка сможет поступить на актерский?! Ты представляешь, какая ее судьба ждет? Сколько она всего увидит! Она оторвется от твоей приземленной жизни».
И бабушка примолкла. Только ворчала время от времени: «И на кого вас там только учат?!»
Я еще была первокурсницей, когда за мной стал ухаживать третьекурсник с режиссерского отделения — Фаик Гасанов из Баку.
Сяду в институтском буфете перекусить, а он тут как тут. «Как было бы здорово вместе проснуться, — говорит, — вместе позавтракать, а потом пойти куда-нибудь». Я, конечно, краснею...
Такой горячий, настырный, караулил после лекций, провожал до дома, шагу не давал ступить. Но Фаик был не только настойчивым и красивым, он еще был и эрудированным. Рассказывал о Пастернаке, Андрее Белом, Бродском, читал стихи. Прекрасно разбирался в живописи. Приходя на свидания, я все больше молчала, чтобы сойти за умную. Даже не знаю, что в итоге заставило меня сдаться напору Фаика — его блистательный ум или то, что он был высоким красавцем-брюнетом.
— О чем ты мечтаешь? — как-то раз спросил Фаик.
— Побывать на море, полететь на самолете и... чтобы у меня было красное пальто.
Все мои мечты он превратил в реальность. Занял где-то денег и купил в комиссионном роскошное красное пальто, потом мы полетели в Симферополь и отдыхали на море, в Ялте. Там-то все и произошло: я ответила согласием на предложение Фаика выйти замуж и сразу же забеременела. Ирада родилась на втором курсе.
Я продолжала ездить в институт: покормлю дочку, оставлю бабушке грудное молоко и — на занятия. Вбегала в аудиторию и засыпала за партой. Да к тому же обливалась молоком, сидела в насквозь мокрой блузке. Однажды педагог, преподававший эстетику, не выдержал, пришел в деканат и говорит: — Товарищи, есть одна студентка, с ней надо что-то делать.
Эта девочка на лекциях спит и вся в молоке!
— А кто это? — поинтересовался Сергей Герасимов.
— Польских Галя.
— Ага, так-так... Видел ее в танце, в отрывке. Я ее возьму. Пускай сидит дома, кормит ребенка, а на следующий год переводится на мой курс.
Меня вызвал декан:
— Хватит самой мучиться и бабушку мучить. Со следующего года будешь снова учиться на втором курсе — у Герасимова и Макаровой.
— Это что ж получается? Я на второй год остаюсь? — мне казалось — это так стыдно.
— Да нет же, просто берешь академический отпуск, — успокоил декан. — Ты радоваться должна. Тебя берет сам Герасимов!
Попасть на курс к Сергею Аполлинариевичу было крайне сложно, он считался элитным, особенным. Тамара Федоровна Макарова вызвала меня на беседу: «Галя, у тебя сейчас будет свободное время, ты посещай музеи, читай, интересуйся новой литературой... Наш курс эрудированный, творчески сильный, ты должна соответствовать».
Но так вышло, что вместо походов по музеям и театрам я попала в кино. Съемки картины «Дикая собака Динго» проходили на Азовском море. Мне очень хотелось увидеть себя на экране. Карасик отсматривал снятый материал в местном клубе. Я подговорила мальчишку-киномеханика, и он тайком от режиссера пустил меня в свою будку.
То, что я увидела, вызвало шок. Это был ужас! Так себе не понравилась, что, как Чурикова в фильме «Начало», решила уехать. Собрала чемодан и отправилась на станцию. Там меня и поймала ассистентка режиссера.
«Закрыть ее на замок до конца съемок!» — распорядился Карасик, узнав о попытке бегства.
А потом я уже не думала о том, чтобы сбежать, потому что случился роман со вторым режиссером, который и пресек Фаик.
В Венеции «Дикая собака Динго» получила «Золотого льва». Но на фестиваль я не поехала.
«Там у них атомная бомба! Ты радио слушаешь? — категорично заявила бабушка. — А у тебя маленький ребенок и муж.
Никуда не пущу! Сиди дома! Тебя-то я вырастила, а на правнучку меня не хватит».
Из-за «угрозы атомной бомбы» я не поехала и на фестиваль в Бразилию.
Лишь когда картина «Я шагаю по Москве», в которой я сыграла продавщицу пластинок Алену, получила приглашение на Каннский фестиваль, вмешался Фаик и сказал бабушке: «Пусть Галя поедет во Францию. А вас я забираю в Баку, там тепло, фрукты. Моя мама и тети помогут с Ирадой».
Как это часто бывает в кино, эту роль я получила совершенно случайно. Шла по коридору «Мосфильма» на переговоры по поводу другой картины, когда меня перехватила второй режиссер Данелии. Она привела меня к Георгию Николаевичу, который полулежал на диване и был явно не в настроении.
— Вот! Молодая, начинающая.
— Блондинка, — вяло констатировал он. — Надо перекрасить.
Через час я стала брюнеткой. Данелия, все в той же позе возлежащий на диване (потом уже узнала, что у режиссера болела спина), помрачнел еще больше: «Не годится. Перекрашивайте обратно».
Я чувствовала себя униженной и несчастной, но «ради искусства» покорно позволила гримерам вернуть прежний цвет волосам. Худсовет меня утвердил, и я стала сниматься. С Лешей Локтевым мы сдружились, он даже провожал меня до дома, а Никита Михалков, тогда еще совсем молоденький мальчик, с нами почти не разговаривал, приходил и уходил, едва удостоив кивком. Он общался исключительно с Данелией.
Потом я снималась у Григория Чухрая в фильме «Жили были старик со старухой». У Максаковой роль первого плана, у меня — второго, чтобы две блондинки не мелькали на экране, Польских снова перекрасили в черный цвет. Съемки закончились, я встретила Тамару Федоровну Макарову: «Галочка, я слышала — ты едешь на Каннский фестиваль? Только не брюнеткой. Там любят блондинок».
Я тут же помчалась в гримерную:
— Перекрасьте меня, пожалуйста!
— С ума сошла? У тебя волосы отвалятся!
— Умоляю... Тамара Федоровна сказала...
— Давай садись, полетишь лысой.
Когда гример закончил работу, концы волос отпали, а оставшиеся оказались сине-зеленого цвета. Уже и в Канны не хочется, но обратной дороги нет. Закуталась в платок и полетела.
В самолете дядька, сидящий в соседнем кресле, спросил, сдвинув кустистые брови:
— А чего это ты в платке-то? Сейчас в Копенгагене будет посадка, там жарко.
— Я так нервничаю, — отвечаю, — ночь не спала перед поездкой, у меня озноб.
Во время следующего перелета до Парижа я решила признаться, почему не снимаю платок.
— Извините, как вас зовут?
— Владимир Евтихианович.
— Ой, мне не выговорить!
Он достал визитку и протянул мне. Только тут я узнала, что мой сосед большая шишка — первый зампред Госкино Баскаков.
— Владимир Евтихианович, — говорю, — я должна вам честно рассказать, почему я в платке.
Закончив свой рассказ, я сняла платок.
— Кошмар! — воскликнул Баскаков. — Как же я тебя в таком виде повезу на Каннский фестиваль?!
— Что ж мне теперь — из самолета выпрыгнуть?
— Ладно, сиди пока.
В аэропорту Парижа Баскакова встречал французский миллионер, поклонник советского кино.
«Нет проблем», — сказал он, выслушав просьбу Баскакова привести в порядок мою голову.
И меня повели в парикмахерскую. Девочки в розовых и бирюзовых халатиках порхали между клиентками. Я смотрела на старушек, попивающих кофе и делающих педикюр. В нашей стране такой сервис даже во сне не снился. Меня перекрасили в изумительный пепельный цвет, умащивали кондиционерами и бальзамами, и ни один лишний волос не упал с головы.
Потом повели в ресторан, где ждали Баскаков с миллионером-благодетелем.
«Вы только посмотрите, — восхищалась я, — негр кофе приносит! Как все продуманно!»
Мужчины рассмеялись: еще бы — русская дунька в Париже.
Миллионер прямо в ресторане преподнес мне духи «Коти», упаковку колготок, о существовании которых мы в то время и не слыхивали, и главное — блок иностранных сигарет «Мальборо» с зажигалкой.
Потом были Канны. Конечно, мы ничего не получили, кроме впечатлений и роскошной жизни в гостинице «Карлтон», где одна кровать была больше нашей комнаты в коммуналке. Меня приодели.
— Купальник-то у тебя есть? — поинтересовался Баскаков.
— Нет.
— А что ж ты, голая будешь плавать?
И у меня появились купальник, шикарная юбка и кофты.
«Посмотри на нее, — говорил Баскаков Данелии, — на человека стала похожа, а видел бы ты ее в аэропорту!»
После завершения фестиваля мы с Данелией вдвоем отправились по городам Франции представлять наш фильм. Каннского изобилия уже не было. Помню, как, вернувшись в Париж, бродили по Лувру.
— Ты чего такая зеленая, как будто в обморок сейчас упадешь? — спросил Данелия.
— Есть очень хочу.
— Я тоже, — признался он. — Поехали в гостиницу, у меня в чемодане палка копченой колбасы и банка черной икры. Берег, чтобы подарить нашему представителю во Франции. Пошел он на фиг, сами поедим как люди.
Вернувшись с фестиваля, я случайно подслушала разговор бабушки с подругой. «Вот, гляди, — говорила бабушка, показывая фотографию во французском журнале, — Галька сидит с американской актрисой. Та, хоть и из Голливуда, прости господи, но в подметки Гальке не годится. Моя-то — красотка!»
Бабушка уже не противилась выбранной мною профессии и не спрашивала, чему это меня учат...
Я очень волновалась, переходя на курс Герасимова и Макаровой. Новая мастерская, новый коллектив. Как-то меня примут? Шла на цыпочках к аудитории, где предстояло увидеть Сережу Никоненко, Николая Губенко, Жанну Болотову, Жанну Прохоренко, Лидию Федосееву-Шукшину. Подошла, прислушалась к голосам и искренне изумилась: восхваляемый Макаровой «элитный» курс ВГИКа разговаривал, мягко говоря, нецензурно.
«Ничего себе эрудиты!» — думаю. Вошла и скромно села в сторонке. Привыкала я к ним трудно. Губенко и Никоненко считались безусловными лидерами, а Жанна Болотова — примой. Мы все были простые ребята, а у Жанны папа служил дипломатом в Чехословакии. Она была девочка рафинированная. Стройная, изящная и одевалась лучше всех. Куда мне до нее с моей бабушкой. Два года я так и провела скромненько в сторонке, играла какие-то невнятные отрывки, в которых, как мне казалось, не могла себя толком показать. В качестве дипломного спектакля Герасимов выбрал «Братьев Карамазовых». И распределяя роли, удивил всех, сказав: «А Грушеньку будет играть Польских».
Дипломный спектакль прошел «на ура». Смотреть его приезжала даже Фурцева.
После Грушеньки Герасимов обратил на меня особое внимание. И напутствуя нас перед выпуском, сказал: «Я со всеми расстаюсь. Кроме двух студентов. В моей новой картине «Журналист» будут сниматься Сережа Никоненко и Галя Польских».
Вот здесь мне многие позавидовали. Возможно, даже собственный муж. Я постоянно снималась, была востребована и известна, ездила за границу, а Фаик не мог найти себя. Вернувшись из очередной поездки, я рассказывала ему и бабушке о том, как нас водили в Лувр. Фаик вдруг изменился в лице и сказал с нескрываемой горечью: «Кто был в Лувре...»
Прекрасно разбирающийся в искусстве человек, эрудит, он, конечно, куда больше был достоин похода в этот знаменитый музей, но его уделом, увы, стала Одесса.
Фаик, окончивший институт раньше меня, сидел без работы. Он был такой же, как ребята с его курса — Гена Шпаликов и Володя Китайский, прогрессивно мыслящие, не умеющие мириться с существующим строем. Если им навязывали плохой, пошленький сценарий, они отказывались работать. А то, что они хотели видеть на экране, не пропускала цензура. Я говорила ему:
— Иди вторым режиссером, сам Данелия готов взять тебя. Надо же на что-то жить.
— Вторым не пойду. Потеряю себя — не выберусь.
Многие неустроенные режиссеры уезжали в то время в Одессу, которая считалась неким островком свободы. Там собралась компания близких по духу творческих личностей, недовольных существующей властью, и Фаик примкнул к ним.
Сначала я искренне радовалась его отъезду, надеясь, что муж наконец найдет себя и работу. Честно говоря, я не понимала, как можно так долго болтаться без дела. Бесконечные бдения Фаика с друзьями-интеллектуалами за бутылкой вина, рассуждения о высоком, чтение стихов уже начинали меня раздражать.
В Одессе Фаик пробовал снимать, но неудачно. Мы стали редко видеться — примерно раз в полгода. Когда он приезжал в Москву навестить нас, я была на съемках то у Тодоровского в Саратове, то в Коми у Чухрая. Работала много, обеспечивала семью, одевала, в том числе и Фаика. Как он переживал, когда в первый же вечер прожег джинсы, в то время чуть ли не единственные на всю Москву, которые я привезла ему из-за границы!
Конечно, я слышала, что долгие разлуки разрушают семьи. Но что было делать? Я не могла отказаться от работы и караулить мужа в Одессе. Однажды выкроила несколько дней и приехала к нему с Ирадой. Заходим в его комнату в общежитии — на диване сидит девушка.
— Простите, вы кто?
— Я сейчас уйду, — она заметалась, схватила вещи и убежала.
— Кто-кто, — как-то смущенно ответил муж на мой вопрос, — коллега по работе.
Я чувствовала, что он врет, но разбираться не было времени. Чуть ли не в тот же день меня увидел Тодоровский и сразу утвердил на роль. Я вынуждена была отвезти дочку к бабушке и ехать на съемки.
Фаик очень изменился. Дело даже не в том, что муж стал выпивать. Раньше он сдувал с меня пылинки, а теперь в редкие короткие встречи я могла услышать: «Какая у тебя, оказывается, широкая спина» или «А руки-то у тебя совсем не изящные».
В очередной приезд Фаика бабушка нашла в кармане его пальто письмо от женщины. Так я узнала, что в Одессе у мужа есть любовница.
«Бабушка, молчи, — сказала, — сама все выясню».
У каждого из нас, по сути, была уже своя жизнь: у меня работа на износ, у Фаика — вольная Одесса. Каждый раз, возвращаясь со съемок домой, я слышала от общих знакомых: «Твой муж опять сидит без работы... Пьет... Ему годится любая компания, где можно принять на грудь...» Пыталась говорить с ним, но в ответ звучало: «Я — талант.
И не позволю использовать себя в качестве чернорабочего!»
Вот сейчас объявлю ему, что знаю о любовнице, и в наших отношениях будет поставлена точка! ...А вдруг все еще наладится, бывает же, что люди отдаляются друг от друга на время, а потом живут вместе долго и счастливо?
Пришел Фаик, поел, потом встал и написал на запотевшем окне: «У нас все будет хорошо...» Что-то словно дрогнуло внутри, и слезы навернулись на глаза. «Если у тебя все будет хорошо, Фаик, значит, и у нас», — только и произнесла я.
Он поцеловал меня, дочку и уехал.
— Что ж ты ему не сказала?! — накинулась на меня бабушка.
— В письме эта девушка написала: «Я знаю, семью ты никогда не бросишь», — ответила я. — Так зачем скандал устраивать? Ему и так сейчас непросто.
Я понимала, что происходит с мужем. Талантливому, умному, тонкому Фаику не удавалось реализовать себя в жизни. Мой успех, наверное, еще больше заставлял его задумываться над собственной несостоятельностью. И как всякий нормальный мужчина, он пытался себе что-то доказать. Я даже отругала бабушку:
— Зачем ты это сделала? Как можно залезть в чужой карман?
— А иначе ты бы ничего не знала, — резонно ответила она.
Бабушка была суровая и мудрая. Благодаря ей я стала тем, кто я есть. Однажды в составе большой делегации была в Чехословакии, артисты выступали перед работниками посольства.
Когда слово предоставили мне, я как-то растерялась и начала говорить о бабушке. Кто-то из коллег бросил реплику: «Ты еще о дедушке расскажи!»
Мне сначала стало стыдно — действительно, другие люди о творчестве рассказывали, а я... А потом подумала и поняла: нет, всегда буду говорить о ней, о вырастившей меня Ефросинье Андриановне.
Фильм «Журналист», в котором я сыграла Шурочку Окаемову, Герасимов снимал в Челябинске. Там и застало меня трагическое известие о смерти бабушки, на которую я оставила маленькую Ираду. Сергей Аполлинариевич отпустил меня в Москву, отправил со мной свою ассистентку и помог с похоронами. Он вообще ко мне трепетно относился.
Детей у Герасимова с Макаровой не было. Узнав, что меня воспитывала бабушка, Сергей Аполлинариевич сказал: «Знал бы, что ты сирота, удочерил бы».
На съемки я вернулась вместе с Ирадой. А спустя десять дней раздался звонок из Москвы: «Галина, с вашим мужем в Одессе случилось несчастье. Он погиб в дорожной аварии».
До сих пор никто не рассказал мне всей правды о том, как это было. Вроде бы муж женщины, с которой встречался Фаик, раньше времени вернулся из плавания. Оба выскочили на улицу, и то ли обманутый супруг толкнул Фаика, то ли Фаик, спасаясь бегством, попытался на ходу вскочить в трамвай, так или иначе закончилось все трагедией — мужу отрезало обе ноги. Наверное, это судьба. Из одесской компании творческого андеграунда, в которую входил Фаик, многие кончили плохо.
Трое повесились, в том числе друг Фаика — Гена Шпаликов.
Получив страшную весть, я посмотрела в глаза нашей девочке, которая потеряла отца, и сердце сжалось. Мне по-человечески было жаль Фаика, но отдалившись друг от друга, мы уже не сблизились вновь. Оправдывала его, но после того письма в сердце закралась обида. Я уже давно не чувствовала себя мужней женой. Скажу честно: я больше не отвергала ухаживаний других мужчин и у меня случались романы. Несерьезные, ни к чему не обязывающие, какие часто возникают в процессе съемок и заканчиваются с последней отснятой сценой.
Я стала просить Герасимова отпустить меня в Баку — мама Фаика хоронила сына на родине, но режиссер не позволил: «Не пущу.
Ты только похоронила бабушку. У тебя маленькая дочка, которой тяжело выдержать столько переездов, — и добавил странную фразу: — Да и неизвестно, что там и как произошло...»
Возможно, Сергей Аполлинариевич уже тогда знал о странных обстоятельствах смерти моего мужа.
По ночам я рыдала, вспоминая бабушку и Фаика. Кто знает, а вдруг у нас еще все могло быть хорошо? А теперь никакой надежды — в одночасье я осталась совершенно одна на белом свете. В Баку попала только на сорок дней. Ираду оставила свекрови, которую всю жизнь называла мамой Лидой. Эта женщина и после смерти единственного сына по первому зову приходила мне на помощь.
Руководители Госкино, чтобы помочь развеяться, включили меня в состав делегации, отправляющейся в Италию.
Вместе с Анастасией Вертинской и Людмилой Савельевой я оказалась в гостях на вилле у самого Федерико Феллини. Он все время как-то странно смотрел на меня, а потом сказал переводчику: «В этой девушке есть какая-то тайна». А моя тайна была простая: после двух смертей, которые только что пережила, я была убита горем. Феллини несколько раз погладил меня по голове, потом по щеке. «Я хочу увидеть ее в России», — сказал маэстро. В марте в Москве должна была пройти Неделя итальянского кино с участием великого режиссера. Среди артистов уже поползли слухи: «Польских будет сниматься у самого Феллини». Но он заболел и не смог приехать. Мы больше никогда не встречались.
Вместо этого, спустя три года после смерти Фаика, жизнь свела меня с другим режиссером — Александром Суриным, запускавшимся с телевизионной картиной «Баллада о комиссаре».
Снимать мы поехали не куда-нибудь, а в Ялту. Похоже, бог выбрал этот город, чтобы соединять меня с мужьями. Море, солнце, комфортабельная гостиница, дружная съемочная группа и все более заметные флюиды со стороны режиссера. Свекровь, приехавшая ко мне с восьмилетней Ирадой, сразу все поняла:
— Галя, мне кажется, Саша за тобой ухаживает.
— Мне тоже так кажется.
— Хочу, чтобы ты знала — я не против, — сказала мама Лида. — Он очень приятный молодой человек.
Но я не надеялась, что из этого курортного романа получится что-то серьезное. И притом Саша был женат.
Но когда мы вернулись в Москву, Сурин не исчез, стал звонить, заходить в гости в мою коммуналку. И не испугался. А ведь Саша, благодаря папе Владимиру Николаевичу — генеральному директору «Мосфильма», — с детства привык к другой обстановке. Семья жила на улице Горького в прекрасной квартире, в полном достатке, и получала кремлевские пайки. Вокруг Саши вертелись все: и Михалковы, и Кончаловские, потому что стоило ему замолвить словечко папе, как любые вопросы считались решенными. Вскоре Саша сообщил мне, что развелся с женой — актрисой Майей Булгаковой, и пригласил домой знакомить с родителями, бабушкой и братом. А еще через некоторое время я забеременела.
— Расписывайтесь, — сразу сказал Владимир Николаевич.
— Ой, нет-нет, — ответила я, — вот рожу, тогда распишемся.
Но Владимир Николаевич настоял, перед его авторитетом и матерые режиссеры бледнели, где уж мне ему перечить. И мы с Сашей отправились в загс.
Я была на четвертом месяце беременности, когда Сурины перевезли меня к себе. Но в их красивой, просторной квартире я мучилась как птица в клетке. Стеснялась директора студии, с которым теперь должна была пользоваться одной ванной и туалетом. Страшно боялась, что Владимир Николаевич может увидеть меня непричесанной или в ночной рубашке. Бегала в туалет на улицу под предлогом купить хлеба. Несмотря на то, что Владимир Николаевич, узнав, что у меня есть дочь, сразу же предложил привезти Ираду в Москву, стеснялась лишний раз позвонить из их квартиры в Баку.
Уезжала в свою коммуналку и оттуда говорила со свекровью и дочерью. Как я привезу ее в семью, в которой сама чувствую себя неловко? Саше и тому было не слишком уютно в собственном доме, где из посторонних позволено было бывать только Сергею Бондарчуку. Приятели мужа собирались в моей комнатке на Ленинском. Сашина мама — Елизавета Михайловна — панически боялась чужаков, которые могли выболтать секреты их семьи и из-за этого, мол, пострадает карьера Владимира Николаевича.
Мама у Саши оказалась очень капризной и властной женщиной. И хотя держала себя в рамках приличий, я чувствовала, что пришлась не ко двору. Только она избавилась от Майи Булгаковой, которая была старше Саши, да еще и с ребенком от первого брака, как появилась новая невестка — без роду без племени и опять с ребенком.
Свое настроение Елизавета Михайловна словно передала сыну. Он как-то вдруг охладел ко мне. Стал долго задерживаться на работе, по выходным в мужской компании ездил на полигон стрелять по тарелочкам. Сурин вел себя так, словно славная вещица, которую он присмотрел в Ялте, не вписалась в интерьер его московской квартиры, не понравилась родным, и он потерял к ней всякий интерес. Как-то в магазине я увидела чудесные ползунки для новорожденного: «Саша, давай купим!» И заметила, что лицо мужа на какое-то мгновение исказила гримаса. Словно наш будущий ребенок ему не в радость.
«Как замечательно было в Крыму, лучше бы там все и закончилось, что же мне теперь делать, беременной?»
— думала я, мучаясь бессонницей в чужом доме.
Прошел месяц с тех пор, как я переехала к Суриным, и сдерживаемое свекровью раздражение выплеснулось наружу. Сначала она заявила, что я не так сварила борщ. Я решила не реагировать — мало ли, плохо себя чувствует или встала не с той ноги. Но свекровь продолжала накручивать себя и меня.
— Сразу видно, что ты неблагодарная! — говорила она. — Ты что, не понимаешь, в какой дом попала?!
— А в какой дом я попала?
— Ты должна спасибо сказать за то, как тебя принимают, как я тебя кормлю! На завтрак рыночный творожок с медом, свежие фрукты — стоит только руку протянуть.
— Спасибо, я ценю вашу заботу, — ответила я и направилась к выходу.
Хотела избежать скандала.
Но свекровь не отступала, вспомнила все свои болячки, до которых никому нет дела. Обвинила меня в черствости. Пришел Саша, Елизавета Михайловна затащила его в комнату и стала жаловаться: «Живет на всем готовом, а сама ничем не хочет помочь!» — доносилось из-за двери.
Саша вышел и заявил, не глядя на меня:
— Не нравится, пусть идет.
Едва сдерживая слезы, я тут же собрала вещи.
— Правильно, Сашенька, — обрадовалась свекровь, открыла входную дверь и, можно сказать, выставила меня на лестницу.
— Из грязи никогда не выберетесь в князи!
— крикнула я ей в ответ.
Эта сцена была разыграна матерью и сыном словно по нотам. Что я могла изменить в той ситуации? Спросить мужа: «За что?» — значило еще больше унизиться. Стояла перед захлопнувшейся дверью, не в силах вдохнуть. Спустилась вниз, подбежала к такси, села на заднее сиденье, а слова вымолвить не могу. Горло сдавил жуткий нервный спазм, словно кляп, застряли в нем горькие рыдания.
Услышав эти нечленораздельные звуки, таксист обернулся:
— Девочка, милая, да кто ж тебя так обидел? ...Может, все-таки скажешь, куда поедем?
Но я не могла говорить.
— И ладно.
Сейчас покатаемся, отойдешь, — сказал он и повез меня по Москве.
Вскоре я смогла вымолвить:
— На Ленинский.
— Ну и замечательно, — ответил он, отвез меня домой и не взял ни копейки.
Я вернулась в свою коммуналку к соседке с сыном-алкоголиком и пятью кошками.
— Галечка, милая, что тебе сварить? — засуетилась она.
— Пшенной кашки.
Поела, спазм в горле отпустил, и я поняла, как мне хорошо дома. Пусть просто, бедно и кошки «благоухают» так, что чувствуется на лестничной площадке, зато спокойно.
Когда все это случилось, Владимир Николаевич был в отъезде в Италии. Вернувшись, он сразу мне позвонил: «Галя, мы ждем тебя домой. Сейчас за тобой приедет Саша».
Муж стоял на пороге коммуналки и транслировал волю отца:
— Папа хочет, чтобы ты вернулась.
— Папа хочет — а ты?
Саша не сказал ничего, что могло бы заставить меня передумать и вернуться. Я отказалась с ним ехать.
Через два дня мне пришел почтовый перевод на две тысячи рублей.
Думаю, таким образом Сурины предлагали мне сделать аборт. Я не взяла эти деньги, пошла на почту и отослала их обратно. А спустя неделю Сашин друг привез мне забытую ночную рубашку.
— Как он там? — спросила я.
— Ну, как... — друг помедлил с ответом. — Привез из Узбекистана девушку, с которой был знаком до тебя. У нее от Саши дочка.
Оперлась о дверной косяк, уговаривая себя: только не реви при постороннем. Но оставшись одна, захлебнулась горькими слезами. Наверное, я еще хранила в глубине души робкую надежду, что произошла какая-то чудовищная ошибка и Саша приедет и скажет: «Собирайся, немедленно поехали со мной. Не уйду без тебя». Потом я долго пыталась понять: как такое могло произойти у нас с Сашей?
И пришла к выводу, что, возможно, весь этот брак и скорая расправа надо мною были задуманы семьей Суриных заранее, чтобы у Саши был повод не жениться на узбечке, родившей ему ребенка.
Больше моей судьбой семейство Суриных не интересовалось. Хоть бы кто-то из бывших родственников позвонил, спросил: ну как ты там, может, помощь нужна? Ведь где-то в Москве родилась малышка, их родная кровь.
Из роддома с новорожденной Машей меня встречали подруга Зина и соседка. Я подала на алименты. Но когда Маше исполнилось два года, стала получать сущие копейки, потому что узбечка родила еще одного ребенка и ей тоже понадобились алименты. В один прекрасный день Саша пошел за бутылочками на молочную кухню, встретил по дороге Нонну Мордюкову и в чем был отправился жить к ней.
А вскоре оставил и ее. Веселый и беспечный молодой человек, одетый по последней моде, он легко шел по жизни, меняя женщин и увлечения.
Мы с ним пересеклись спустя много лет на очередном съезде кинематографистов.
— Ты нас, наверное, проклинаешь? — спросил меня бывший муж.
— А как же! Так со мной поступить!
— У нас все плохо, маме сделали операцию, папа постоянно болеет. Все от нас отвернулись. Умоляю — сходи в церковь, помолись за нас.
— Нет уж, этого я не сделаю.
Но когда Саша захотел увидеть дочь, пригласила его к нам домой. Маше было тогда лет тринадцать.
«Это твой папа», — представила я ей Сурина.
И тут же пожалела, что привела этого человека. Маша как-то неестественно засмеялась, потом ушла в комнату, закрыла дверь и больше не показывалась. Она и сейчас не хочет говорить с отцом.
Не так давно по телевидению показывали фильм про мою семью. Только он закончился — звонок:
— Галя, привет, это Саша.
— Сурин, что ли? — не сразу догадалась я.
— Ну да. Галь, что мне делать? Как мне Машу увидеть?
Видимо, фильм подействовал на него, пробудил совесть.
Люди в преклонном возрасте нередко возвращаются к прожитым годам, и, возможно, Саша мучается, что тогда оставил меня одну с двумя детьми. К тому же, после того как меня, беременную, выставили из семьи гендиректора «Мосфильма», я стала отверженной. Почти пять лет никто не приглашал сниматься. Было горько и обидно. Как же так? Лишили профессии, а ведь знают, что я совершенно одна как перст на белом свете, колочусь с двумя маленькими детьми...
Не знаю, как выжила бы в той ситуации, если бы не лучшая подруга Зина, жившая со мной в одном подъезде на шестом этаже. Зина работала в магазине тканей и почти всю свою зарплату отдавала мне и девочкам.
Сорок лет мы были вместе. Она со мной даже на съемки ездила. Зина ушла из жизни три года назад, и мне очень ее не хватает.
От мамы Лиды я долго скрывала, что родила и живу одна. В восемь месяцев Маша подхватила грипп. Болела так мучительно и долго, что меня вместе с ней положили в институт педиатрии. Следом заболела вернувшаяся из Баку Ирада и тоже оказалась на больничной койке рядом с сестрой. В какой-то момент лечащий врач сказала: «Мы можем потерять Машу...»
Я бегала из больницы домой постирать или взять что-то из вещей, и однажды меня застал звонок из Баку. Тут уж я не стала таиться и рассказала обо всем маме Лиде. Она примчалась через два дня. К тому времени нас уже выписали. Не потому что Маше стало лучше — заведующая отделением так решила: «Я не знаю, что с ребенком, возможно, она заражается от других больных.
Уезжайте домой».
И Маша тут же поправилась. Увидев ее, мама Лида расплакалась. А потом полюбила, по-моему, даже больше, чем старшую, которую в Баку избаловали и она могла нагрубить бабушке. Мама Лида сидела с девочками, пока я зарабатывала на жизнь.
В той безвыходной безденежной ситуации меня спасли поляки. Ежи Липман — оператор Анджея Вайды — познакомился со мной в Ялте, когда я снималась в фильме у Сурина. Польские кинематографисты выбирали там натуру для своей картины. А по вечерам мы вместе ужинали в одном ресторанчике. Ежи еще тогда говорил: «Галь, ты встречайся с Суриным, если хочешь, но не выходи за него замуж».
Видимо, до Ежи дошли слухи, как складывается моя судьба. И совершенно неожиданно я получила роль в фильме «Дорожные знаки» польского режиссера Анджея Пиотровского, лучшего друга и ученика Вайды. Окольными путями через «Совэкспортфильм» мне оформили билет и командировку в Польшу. В аэропорту меня встречал Вайда. Я чувствовала себя неловко из-за того, что поправилась после родов. Боялась разочаровать:
— У вас так много красивых актрис, а вы пригласили меня. Наверное потому, что я Польских?
— На экране видно, что наши красавицы — актрисы, а нам нужна простая и естественная польская девушка, которую можете сыграть только вы.
Потом я поехала на съемки в Германию, куда меня пристроили тайком от начальства.
За эти две командировки я и денег подзаработала, и девочек приодела. Наконец и в Москве, спустя почти пять лет, меня осмелился пригласить в картину «Фронт без флангов» режиссер Игорь Гостев. А вскоре Владимир Сурин ушел с должности гендиректора «Мосфильма». И тут меня накрыл шквал предложений от разных режиссеров. Я редко отказывалась от ролей. Мне нужно было поднимать девочек и рассчитывать приходилось только на себя. Потому что замуж я больше так и не вышла.
Многие мужчины за мной ухаживали, влюблялись. Богатый ювелир буквально носил на руках. Чего только Саша не дарил! Однажды вернулась со съемок, а он обставил мою шестнадцатиметровую комнату роскошной мебелью. Покупал в «Березке» продукты и наряды девочкам.
Сашина жена-француженка работала в посольстве. Из-за того что на их машине стояли дипломатические номера, Сашу не выпускали на ней дальше Москвы. Он специально купил другую машину, чтобы возить меня на съемочную площадку и навещать Машу в лагере. Когда я снималась на Черном море, он прилетел следом и мы с ним жили отдельно от всей группы, разместившейся в гостинице.
Саша сумел завоевать расположение дочек, которые ревновали меня ко всем поклонникам без исключения. Бывало, сядут на кухне и начинают перемывать косточки:
— Ирад, ты его видела?
— Да. Ужас!
— А какая у него прическа! Ха-ха-ха!
— И брюки короткие, словно от долгов бегает.
— А на какой он замызганной машине приехал!
Узнав, что за их мамой кто-то ухаживает, они становились замкнутыми, фыркали на меня, грубили.
Мне было обидно, что девочки ведут себя как две маленькие эгоистки и вовсе не желают собственной маме счастья в личной жизни. Самое смешное, что их старания не проходили даром и я начинала думать: «Надо же, действительно, прическа дурацкая, а брюки короткие. Куда я раньше смотрела?» И расставалась с воздыхателем. Девочки были для меня главным в жизни, я очень любила их, наверное потому, что сама выросла без родительской любви. Как только возвращалась со съемок, они тут же укладывались в мою кровать.
Одна льнула справа, другая слева. И препирались: «Это моя мама!» — «Нет, моя!» Я целовала их теплые затылки и думала: «Ну и бог с ними, с моими неудавшимися романами. Вот оно, главное счастье! Устроить свою личную жизнь и нарушить наш союз? Да ни за что!»
Они до сих пор ревнуют меня: «Кто тебе звонил?! Ты так кокетничала, даже голос изменился».
Боже мой! Кто мне может звонить в семьдесят лет?
Они и друг к другу умудряются ревновать.
«Ты Машу больше любишь!» — заявляет Ирада.
«Конечно, ты со мной в магазин не поедешь, только с Ирадой...» — в свою очередь дуется Маша.
Они никуда без меня, даже кофточки не могут купить. Другие в моем возрасте еле до булочной доползают, а я с ними по всем торговым центрам мотаюсь, наряды выбираю.
Ювелир Саша единственный, не без помощи подарков, добился их снисхождения. Мы жили как у Христа за пазухой. Но с Сашей тоже не сложилось. Ведь он был женат. И я, благодарная ему за все, что он для меня делает, все равно повторяла: «Мы должны прекратить эти отношения. У тебя дети».
Однажды я пришла к нему, когда жена была на работе, и увидела на стуле полотенце со следами туши для ресниц. Такие остаются, когда женщина вытирает слезы...
А у него я не раз замечала царапины на руках. Значит, дома скандалы: до драки, до истерик. Я повесила полотенце и сказала: «Больше нам видеться не нужно».
Он очень переживал, звонил и просил вернуться. Но я не пошла на попятную. Хотя вряд ли облегчила жизнь Фредди, его жены. И до, и после меня Саша крутил романы с актрисами. Что делать? Человек любил кино...
У меня были и другие отношения, я не раз могла выйти замуж, но не стала этого делать. Я не хотела, чтобы в доме присутствовал какой-то «чужой дядя». Так и осталась одна.
Единственным человеком, с которым могла бы связать свою судьбу, был киевский режиссер Борис Ивченко, сын известного режиссера Виктора Ивченко, снявшего фильм «Гадюка».
Только ему разрешалось ночевать в нашем доме. За те долгие годы, что мы были знакомы, он превратился в друга семьи. И в Борю я не была влюблена, но дорожила его преданным чувством. Мы познакомились еще в то время, когда был жив Фаик. Я снималась у Петра Тодоровского в «Верности», а он проходил на этой картине практику. Мне кажется — Боря был всегда. Закрывал глаза на мои увлечения, замужества и преданно любил меня и моих детей, особенно Ираду. Появлялся иногда как снег на голову, звонил в дверь.
— Кто там? — спрашивала я.
— Бабрак Кармаль, — отвечал он.
Приходила подруга Зина, девочки, мы садились все вместе за стол.
Он очень переживал, когда я забеременела и ушла от Саши Сурина, но замуж почему-то никогда не звал.
Наверное понимал, что ситуация безвыходная. Нас разделяли километры. Он ни за что не согласился бы перебраться в Москву, а я не могла переехать в Киев. Так и жили — виделись время от времени. От этой безысходности, да еще и с работой у него не все ладилось, Боря начал пить. Приехав в Киев на съемки картины «Рассмешите клоуна», я встретилась с ним и увидела, что Боря сильно опустился. Пристрастие к алкоголю привело к плачевным последствиям. Он рано умер. Бывая в Киеве, я каждый раз прихожу к нему на могилку. Потому что Боря как-то тихо-тихо сроднился с моей семьей. Мы со старшей дочкой, которая хорошо его помнит, часто о нем говорим.
Кстати, Ирада тоже работает в кино, вторым режиссером на «Мосфильме».
Она часто приезжает ко мне просто поболтать, обсудить за сигаретой общих киношных знакомых, помянуть маму Лиду, которая, доведя младшую внучку до выпускного в школе, уехала на родину, и с тех пор уже мы приезжали навещать ее, пока не пришлось проводить нашу любимую бабушку в последний путь.
Каждый телефонный разговор с Ирадой заканчивается одинаково: «Мама, я тебя люблю!» Маша куда более сдержанна в своих чувствах. Моя младшая вышла замуж за ливанца, с которым вместе училась в институте, родила сына Филиппа. Благодаря ему я поняла: мальчики — это совершенно другой мир. Я теперь разбираюсь в цилиндрах мотоциклов и разъезжаю по дачному поселку на ревущем монстре. Конечно же, не за рулем, а за спиной у внука. Кроме того, я единственный человек, которому Филипп доверяет свои сердечные тайны.
Однажды он сделал мне больше чем комплимент: «Бабушка для меня главная после Бога».
До шести лет Филипп жил в Москве. Потом его отец сказал: «Хочу, чтобы ребенок знал мой язык и мою семью» — и уговорил Машу уехать.
В мае Маша с Филиппом приезжали ко мне на дачу, а в сентябре возвращались в Ливан. Семья у моего зятя замечательная, сестры — учителя, преподают физику и химию. Все говорят по-английски и по-французски.
Когда внук перешел в шестой класс, Маше предложили хорошую работу в Москве и она переехала в Россию. Отец Филиппа не возражал — сын стал взрослым и уже не нуждался в постоянном присутствии матери. Маша ездит в Ливан на Новый год, день рождения Филиппа, а иногда и просто так.
На лето она и сейчас привозит сына ко мне на дачу. Внуку уже восемнадцать, он вполне образованный молодой человек, знает английский, арабский, французский. В этом году поступил в университет в Лондоне. Обучение стоит дорого, но мы с этим справимся. Я ведь до сих пор не отказываюсь от работы.
Конечно, в таком возрасте на главные роли рассчитывать не приходится, соглашаешься сыграть бабушку, соседку. Недавно с Лией Ахеджаковой ездили в Питер ради маленьких ролей военных медсестер. Но это лучше, чем ничего. Я по-прежнему люблю свою профессию, хотя надежды на хорошую большую роль не осталось. Сценарии, увы, сейчас пишут для молодых. Мне нравится работать и быть востребованной. Хочется еще многое успеть, и не только в кино. Например построить хороший дом.
Не особняк, нет, просто деревянный крепкий дом, где будут собираться под одной крышей все мои родные и любимые…
Редакция благодарит за помощь в организации съемок салон интерьеров «ТРИО на Пятницкой, 39».
Подпишись на наш канал в Telegram