Вячеслав Тихонов написал маме: «Ирина Петровна, повлияйте на дочь: если она не захочет быть со мной, я брошусь под поезд». В письмо еще была вложена разорванная на две части записка Нонны, адресованная ему: «Режь меня на куски, я тебя ненавижу».
Сестра была старше меня на десять лет. Я отчетливо помню Нонну с ее девятого класса. Мы тогда вернулись из оккупации в Ейск.
Мама работала в колхозе, а нас с собой не взяла, хотела, чтобы мы жили в городе. Нонна оставалась за старшую — и постирать, и полы вымыть, и каждого из пятерых братьев да сестер в корыте выкупать. Чистота на Кубани на первом месте. «Пусть старенькое, но чистенькое», — всегда говорила мама. Ближе к вечеру к Нонне приходила подруга Клавка.
— Нон, мы на танцы-то пойдем?
— Конечно пойдем.
Я лежала на кровати и смотрела, как они красятся возле настольной лампы. Нонка поплюет в сажу на конфорке, мыла добавит и рисует на щеке мушку, как у актрис в трофейных фильмах. Потом возьмет берет, который натягивали на тарелку, чтобы форму держал, и скалывает его на боку. Еще был у нее флотский воротник с брошкой, тогда это считалось очень модным.
— Везет тебе, — говорит Клавка, — ты красивая, а у меня вон какой нос.
Я подушкой рот затыкаю, чтобы не расхохотаться: от настольной лампы тень от Клавкиного носа через полстены тянется.
Что ж делать, вся семья у них носатая.
— Клавк, — отвечает ей Нонна, — я тебе сто раз говорила, у тебя божественной красоты руки. Ты когда смеешься, как бы невзначай погладь по носу сначала одной рукой, потом другой. И руки твои красивые затмят все.
Однажды они ушли, и тут неожиданно приехала мама.
— А где Нонка? — спрашивает меня.
— У Клавки.
— Беги позови. Экзамены на носу, а она шляется.
Я опрометью босиком на центральную улицу Ленина, по которой девчата гуляли с морячками. Прохаживались под ручку с одного конца улицы до другого, это и называлось свидание. Наедине никто не встречался: Нонна с подружкой, морячок с другом. Если тебя застукали с молодым человеком вдвоем, мама поколотит чем под руку попадется. На свидание мою сестру вызывали и петушиным криком, и мяуканьем — кто из парней во что горазд. А мама возьмет да выйдет на двор в ночной рубахе. Нонне до того стыдно, что она потом с тем кавалером даже поздороваться не может, не то что встретиться.
И как же мне найти Нонку, если на всю улицу горит один фонарь и в полутьме мелькают лишь белые флотские воротнички?
Только по смеху. Потому что когда Нонна смеется, ее ни с кем не перепутаешь. Повезло, рядом раздается ее громогласное «Ха!» Подлетаю к сестре: «Нонна, мама приехала!»
И мы с ней пулей несемся к дому.
— Мам, я ж у Клавки была.
— Да?! А чего тогда патлы накрутила?
— Ну, это мы с Клавкой пробовали прическу сделать как у Любови Орловой. А чего, тебе не нравится?
— Тебе, зараза, надо уроки готовить, а ты прически крутишь. Давай рассказывай, что у тебя в школе?
Иногда, когда мама уезжала, Нонна устраивала дома вечеринку.
Чая не было, пили кипяток. Клавка придет, Маруся и пара ребят с патефоном. Заведут Шульженко, Утесова или Лялю Черную и танцуют, хохочут. Сестра всегда всех смешила, заводилой была.
Актерские способности Нонны во время оккупации не раз спасали нашу семью от смерти. Шла зима 1943-го. Мы жили в домике «на стану», сторожили колхозное добро. Из еды — початки кукурузы, картошка да сахарная свекла. Огонь в маленькой печке приходилось поддерживать постоянно: кресала — камни, которыми высекали искру, закончились. Братья и сестры по очереди дежурили ночью, бросали в топку сухие стебли подсолнухов. И вот как-то не доглядели: печка погасла.
«Нонна, — сказала мама, — иди на большак, попроси у немцев огня. Иначе перемерзнет тут все».
Донести огонь можно было только в металлической банке из-под гуталина, запалив жженую вату, которая долго тлела. Нонна ушла, а мама сильно переживала, немцы ведь нередко хватали молодых и угоняли в Германию. К счастью, с сестрой ничего плохого не приключилось...
Через маму держали связь со станицей партизаны. Однажды они пришли не ночью, а днем и, как назло, следом нагрянули полицаи. Двое партизан залегли в кукурузной траншее возле дома, но следы-то на снегу остались. Нонна, никому ничего не сказав, надела телогрейку, платок с бахромой, сапоги, вышла на улицу и стала солому дергать, чтобы печку топить. А мама в это время меня за волосы изо всей силы схватила и спрашивает: «Если будут мучить, пытать, ты скажешь что-нибудь?» — «Не-ет», — хнычу я. В окно мы увидели, как два полицая подозвали Нонну к себе.
Она улыбнулась и, лузгая семечки, направилась к ним, да еще запела песню: «Ну-ка, чайка, отвечай-ка...» Целый набор актерских приемов продемонстрировала.
— Дяденька, вы меня звали?
— Тут следы на снегу, кто приходил?
— Мы ж сторожа колхозные, к нам из станицы за свеклой приезжают. Хотите, погрейтесь у нас, с мамой поговорите.
Полицаи переглянулись, поворотили коней и уехали.
А когда немцев прогнали, партизаны вышли из лесу и устроили у нас дома пир. Зарезали бычка из отбитого у немцев стада. Запах мяса из кипящего котла шел такой, что голова кругом. Из сахарной свеклы приготовили брагу. Мы с братом Генкой носились по двору и во всю глотку пели: «Партизанские отряды занимали города...»
А командир Александрович учил Нонну стрелять из ружья и пистолета. Вечером он взял да и посватался к Нонне. Ему было двадцать пять, ей — восемнадцать.
«Ты ж хотела учиться, какое там замуж?! — сказала мама. — И потом, ты его знать не знаешь — ни ухаживаний, ни любви».
Уже после войны Нонне приглянулся паренек, но он положил глаз на другую дивчину, фигурой похожую на балерину. «Конечно, — говорила Нонна, — та стройная, как березка, а я кобыла здоровенная».
Сестра вообще переживала, что такая крепкая. Зато когда в школе проводился кросс, она нижнюю губу закусила и первой прибежала. А нас, младших братьев и сестер, в мешке на спине катала.
Но в отместку тому хлопцу Нонна с Клавкой чуть ли не каждую ночь с его двора цветы выкапывали, а потом у нас под окна высаживали. Утром просыпаешься, а на клумбе трофеи цветут, которые подружки ночью «скоммуниздили»...
Сестра никогда не давала понять, кто из парней ей нравится. С одного взгляда выбирала того, который мил, а чтобы он внимание на нее обратил, старалась заинтересовать собой других. Словно загорался у нее внутри огонь, и начинала Нонна вспоминать такие случаи из жизни, что слушатели за животы от смеха хватались. Вот уже и «объект» от своей спутницы отвлекся и в сторону Нонны шею тянет. А той большего и не надо, она победила!
Поступая во ВГИК, Нонна так травила байки из жизни, что экзаменаторы ее умоляли: «Не надо басню, расскажите еще раз историю про ботинки».
И Сергей Аполлинариевич Герасимов просил. А Нонна потом домой письмо прислала: «Все, мама, идет как надо. Только одно горе лютое: дядька, который тут самый главный учитель, такой старикашка, что, боюсь, как бы не помер во время обучения!» Герасимову тогда исполнился сорок один год, а Нонне — девятнадцать... Кто бы мог подумать, что этот «старикашка», снимая Нонну в роли Ульяны Громовой, влюбится в нее и осмелится просить у нашей мамы Нонниной руки. Сестра относилась к нему как к учителю, педагогу, наставнику, и Сергей Аполлинариевич понимал: без маминого согласия у него нет шансов.
— Да мы же с вами ровесники, — возмутилась мама. — А вы подумали, что будет через двадцать лет?
— Я буду ее снимать, она талантлива и станет кинозвездой.
— Если она талантлива, то и так станет звездой, зачем ей за вас замуж выходить? Тем более дочь не хочет.
Маме нравился Слава Тихонов. С ним Нонна дружила с первого курса. На каникулы привезла его в Ейск. Тихонову тогда было восемнадцать, а Нонне двадцать.
— Мама, это мой однокурсник.
— Ой, какой красавец румяный! — воскликнула мама. — Давай я его поселю у своей подруги в отдельной квартире. У нее там хорошо, свободно.
— Ирина Петровна, — взмолился Слава, — оставьте меня у вас, я хочу слышать, как Нонна сопит.
И мама постелила ему в нашей двухкомнатной на полу.
На следующее утро Нонна шепчет брату: «Ген, уведи Славку за арбузами. Я хоть по Ленинской прошвырнусь. Он такой подозрительный, ужас! Не муж, а ревнует».
А бахча в Ейске далеко за городом. Гена со Славой ушли, а когда вернулись с арбузами, Нонна уже нагулялась, натанцевалась и спать легла.
В другой раз Нонка опять шепчет брату: «Ген, своди Славу на рыбалку, он любит. Бычков наловите, потом пожарим».
Мальчишки на рассвете — на мол, а она — к Клавке и на променад. Не любила Нонна несвободу...
Уже спустя много лет я спросила сестру:
— Зачем ты таилась тогда?
Будто обязана ему была.
— А я и обязана, — ответила Нонна. — Если б не он, сдохла бы. Мама-то раз в месяц кукурузной крупы пришлет — и все...
Домой из ВГИКа Нонка вернулась худющая, бледная. В Москве сестре жилось очень трудно. Чтобы не умереть с голоду, даже клей ела. Мы на Кубани могли акацию пожевать, жмых от подсолнухов, травку кашку-монашку искали, оставшиеся после жатвы колоски на поле подбирали. В Москве нигде ничего не сорвешь, а влюбленный в Нонну Слава подкармливал ее. Привозил от родителей из подмосковного Павловского Посада картошки, квашеной капусты.
Мама все твердила Нонке: «Присмотрись, золотой парень, хорошим станет семьянином. Если выйдешь за него замуж, будешь как у Христа за пазухой жить. А красавец какой! Тебе еще надо краситься, а он и так как картинка».
Слава помогал маме по хозяйству: веревку во дворе натягивал, белье развешивал, воду из колонки носил.
Так и не поняли мы, что у Нонки на уме, когда они со Славой возвращались в Москву. От него потом пришло маме письмо со словами: «Ирина Петровна, повлияйте на Нонну: если она не захочет быть со мной, я брошусь под поезд». А в письмо вложена разорванная на две части Ноннина записка, адресованная ему: «Режь меня на куски, я тебя ненавижу». Что, почему, по какому поводу она ему это написала — неведомо. Сестра не любила, чтобы ее доставали, а Слава, наверное, хотел быть постоянно рядом.
Мама наскребла денег и помчалась к ним в Москву. Не знаю, как уж она там Нонну воспитывала, но через год пришла от сестры телеграмма: «Родился сын тчк отец Слава тчк».
«Слава богу», — выдохнула мама.
Следующей телеграммой Нонна вызвала в Москву меня: «Мама зпт пришли Наташку зпт мне в театр надо зпт а Вовочку не с кем оставить тчк». Слава в это время снимался в Одессе. Я приехала, а там — ни кола ни двора. ВГИК они со Славой окончили, и из общежития их выставили — живите где хотите. Ночевали мы с Нонной то нелегально в общежитии, то у ее подруг. Днем сестра ходила хлопотать по поводу жилплощади. Покормит сына грудью и мне отдаст: «Сестрица, ты с Вовочкой побудь тут на скамеечке, если что — бутылочку с водичкой дай, а я скоро».
И сидим мы с шестимесячным Вовочкой как два нищих.
Наконец однажды Нонна выскакивает от чиновника с какой-то бумажкой: «Наташка, нам с тобой комнату дали! Поехали на «Аэропорт».
А меня в троллейбусах укачивало, все время казалось, что земля гудит, качается. У Нонны на руках сын маленький, а тут еще я полуобморочная... Днем у нее была репетиция, вечером ждал спектакль. Бедная сестра, бедная! И за что ей такое в двадцать четыре года?
Кое-как добрались мы до «Аэропорта», нашли в бараке комнату, которую нам выделили. Девять метров, холодный пол, стекла в окне нет — разбито. Стоим и молчим, пригорюнившись. И вдруг входит красивый парень. Нонна сразу подтянулась, приосанилась.
Он ее, конечно, узнал, все тогда смотрели «Молодую гвардию».
— Нонна? Можно я тебя так буду звать?
— Валяй! А тебя как величать?
— Колей. Ты, Нонна, не волнуйся, сейчас у тебя все будет.
И тут же закипела работа. Откуда ни возьмись появились люди, притащили матрасы с синими казенными печатями, подушки, одеяла, две железные кровати, столик, электроплитку, окно застеклили... А по огромной общей кухне уже плыл запах жареной картошки.
— Нонна, идите к нам, сейчас ужинать будем! — кричит новая соседка Шурочка-таксистка.
— А на чем таком вкусном вы ее жарите?
— Так это же жир маргусалин, он дешевле масла. Очень выгодно!
И вот мы уже за одним столом, и Коля с женой здесь — простые, хорошие, добрые люди. Нонна и я, счастливые, в кои-то веки сытые, легли спать, зная, что нас никто не прогонит, что спим в своих кроватях...
Приехал со съемок Слава, мрачно оглядел наше житье-бытье и сказал:
— Лауреату Сталинской премии могли бы дать что-нибудь получше.
Радостная улыбка сползла с Нонниного лица, она сразу почувствовала себя виноватой.
— Славуль, спасибо — это дали. Сколько актеров ютятся по подвалам, чужим людям, а нам с тобой отдельную комнату выделили.
Слава покашлял:
— А что, Володя с нами будет спать?
— Коляску пока не на что купить, Славуль.
— Я тут подработал, завтра поедем в магазин.
И они купили прекрасную теплую коляску, которую вскоре...
украли. Нонна, погуляв на улице с ребенком, понесла Вовочку в дом, чтобы потом вернуться и занести коляску. Хвать — а на снегу лишь след от колес тянется. Она Володю завернула в одеяло и побежала, рыдая, за ворами. Возле церкви след оборвался. Нонна — в милицию. «Вы поймите, — говорила она дежурному, — мы ж сына в корыте выносили гулять!
Вдвоем с сестрой, одна я не управлялась».
Она так рыдала, как будто кусок сердца вырвали. Ей и коляску жалко, и страшно, как Слава отреагирует, когда узнает. «Плохо смотрели за добром», — сказал Тихонов и молчал обиженно целый вечер.
Пропажу не нашли. Вовочку мы так и носили гулять в ванночке, обложенного подушками.
Когда моему племяннику было годика полтора, Герасимов послал Нонне записку, что, мол, хочет встретиться. Назначал время и место свидания. «Добрые» люди передали этот клочок бумаги не Нонне, а Славе.
— Ты что, хотела к нему пойти?!
— Да ты что, Слава?! Я той писульки в глаза не видела. Зачем мне этот старый хрыч нужен?
Вот и вышло, что в роли Аксиньи, о которой мечтала Нонна, Герасимов ее не снял... Нонна переживала, но виду не подавала: «Значит, режиссеру глянулась другая, а не я. Элина Быстрицкая божественной красоты. Мало ли что я чувствовала себя Аксиньей, а художник видит по-своему. Не просить же, чтобы меня полюбили?»
Но Слава все равно ее ревновал — не к Герасимову, так еще к кому-нибудь. Однажды Нонна собиралась на репетицию, села перед комодом, вынула кругленькое зеркальце. Пока красила ресницы, пудрилась, Слава терпел, но когда она достала губную помаду и стала выводить яркую линию, он подошел, отнял тюбик и швырнул его в открытое окно.
— Ты с ума сошел? Я ведь актриса! — вскричала Нонна.
— Тебе и так хорошо. Сотри!
— Не буду!
Из-за такой ерунды поссорились.
А мирились вечером, с моей помощью.
— Наташа, — сказал Слава, — скажи Ульяне Громовой, что я ее просьбу выполнил, молоко на базаре купил.
Я, с пионерским галстуком на шее, руки по швам, поворачиваюсь к сестре и рапортую как велено. Нонна выслушала и ответила:
— Передай Володе Осьмухину, что я его благодарю.
Слава ведь тоже сыграл в «Молодой гвардии».
— Володя Осьмухин, — поворачиваюсь я к Славе, — Ульяна Громова просила вам передать…
И тут они оба прыснули со смеху.
Поняли, что переиграли...
Маленького Вовочку Нонна кормила грудью. Однажды племянника положили в больницу, и сестра, приезжая к нему, подкармливала еще одного пацаненка, который буквально ожил на ее грудном молоке. Родители его были так Нонне благодарны, что, несмотря на все ее протесты, подарили отрез на платье.
— Вот, погляди, — сказала она Славе, — грудью заработала.
— Может, бросишь кино, театр и кормилицей побудешь, раз так хорошо получается?
— насмешливо спросил Тихонов.
— Ладно тебе, — уже серьезно ответила ему сестра. — А что плохого? Парень-то на поправку пошел. Я рада.
Случалось и Нонне ревновать мужа. В фильме «В мирные дни» из Тихонова получился такой офицер-красавец, что в него повлюблялось полстраны. Почтовый ящик был забит письмами. Мне поручили их разбирать и отделять достойные внимания. Одна девушка, вложив в конверт свою фотографию, написала: «Слава, хоть у меня морда кирпича просит, я все же решилась к вам обратиться...»
«Славуля, какая прелесть! — восхитилась Нонна, — Я тебя умоляю, ответь ей».
И он ответил. Написал, мол, лицо у вас молодое и открытое, но главное в человеке — душа.
Когда они выходили вечером со служебного входа Театра киноактера, Славу окружали восторженные поклонницы, которые Нонну чуть ли не камнями забрасывали — ненавидели ее.
Они и домой нам звонили, говорили гадости сестре. Нонна терпела, а потом сказала Тихонову:
— Ты их сдерживай, сделай что-нибудь!
— А что?
— Ну хоть как-то защитить меня можешь? Мужик ты или нет?
Помню, под окнами кухни стояла девчонка и плакала. Нонна ее пожалела: «Слав, давай возьмем ее с собой в Павловский Посад. Пускай она в поезде нам расскажет, почему плачет».
На выходные мы как раз собирались к Славиным родителям. Поехали всем скопом — Слава, Нонна, Вовочка, я и поклонница.
— Девочка, — утешала ее Нонна под стук колес, — я ж не виновата, что он мой муж. Вовочка, скажи Галочке, чтобы она не плакала.
— Не плачь, Галочка! — с готовностью отзывался Вовочка.
— По роли я был человеком неженатым, но в жизни, ты же видишь, у меня семья — жена, ребенок, — убеждал Слава.
В Посаде он познакомил Галочку с папой и мамой. Девушка заночевала с нами и на обратном пути уже не плакала, а наоборот — благодарила всех за гостеприимство и радушие...
Нонна умела поставить себя на место другого человека и посочувствовать. Однажды студенты ВГИКа пригласили Тихонова и Мордюкову на встречу. Слава уперся и ни в какую не хотел ехать. «Славулечка, ты пойми, они такие же студенты, как мы были, им жрать нечего. Но наверняка какой-нибудь винегретик сделали, ждут нас, — убеждала его Нонна. — Если не приедем, обидим их».
Чуть не на коленях умоляла его, в итоге поехала одна. Наверное, осадок от такого Славиного поведения в душе у сестры оставался. Нонна лучше знала жизнь, чем Тихонов. Он единственный сын, а нас шестеро. Мама купит леденцы, и мы делим их по кучкам. Если принесет чего-то вкусного, умудрится нарезать так, чтобы всем хватило. Вот и Нонна: сама не съест, а гостя угостит.
Она и о Славе заботилась хорошо. Он у нас всегда был ухоженный. Рубашки стирать отдавали в прачечную, а гладили дома на столе. Брюки отпаривали через тряпочку. Нонна ему даже носки гладила. Боже упаси, чтобы он пошел в мятой или в старой рубашке. Если одежда срок изжила, сестра возьмет да порвет.
И готовила она для него отдельно: Тихонов любил все есть иначе, чем мы. И гречневую кашу, и квашеную капусту, даже макароны посыпал сахарным песком. А жареную картошку ему надо было заливать яйцом.
Одно время они увлеклись игрой в покер на деньги. Если вечером не было спектакля, к нам приезжали их друзья и Слава с Нонной садились за карты. Но им не везло, проигрывали.
Как-то лежу за занавесочкой, слышу, сестра с мужем убытки подсчитывают.
— Славуль, — говорит Нонна, — если так дальше пойдет, нам с тобой скоро жрать нечего будет.
— Да, Нон, — отвечает Слава, — надо прекращать.
Интересная, конечно, игра, но что делать...
Вскоре Слава с Нонной получили проходную комнату в бывшей квартире Пудовкина. Четырнадцать метров с паркетом и телефоном в коридоре. Десять лет мимо нас ходила другая семья! Соседские дети просыпались рано, с шумом и визгом, Слава с Нонной подушки на ухо положат и спят дальше. Нонна ездила с утра на репетицию, я сидела с Вовочкой, а потом бежала в школу, во вторую смену. Вечером ей на спектакль, я должна успеть вернуться с уроков. Нонна задерживалась на репетициях, я опаздывала в школу, меня ругали, и в конце концов решили нас с Вовочкой отправить в Павловский Посад к Славиным родителям.
Утром я отводила Володеньку в детский сад, Славин папа его вечером забирал.
Я стала учиться на одни пятерки, чтобы фамилию не позорить. Славин папа Василий Романович, работавший инженером на чулочной фабрике, преподал нам с сестрой полезную науку, показав, как специальным крючком поднимать петли на спущенных чулках. «Чем это вы там занимаетесь?» — иногда спрашивал Слава, когда мы с Нонной экономили, «реставрируя» чулки.
В Павловском Посаде Нонна навещала нас с Вовочкой чаще, чем Слава. Как-то раз приехала, а свекровь открыла сундук, достала оттуда оранжевую фетровую шляпу с черной вуалью.
— Вот, дарю тебе, Нонна. Лауреату Сталинской премии положено ходить в шляпе.
— Огромное вам спасибо, Валентина Вячеславовна, — ответила Нонна и, примеряя подарок перед зеркалом, подмигнула мне украдкой.
Мы за порог, свекровь Нонне:
— Надень шляпу.
— Конечно-конечно, — говорит сестра. Но едва заворачивали за угол, она срывала шляпу с головы и прятала в сумку. А возвращаясь домой, снова надевала. Свекровь ходила гордая и довольная.
Шляпа эта много лет лежала у Нонны в шкафу без дела, пока я не познакомилась с будущим мужем — Петром Катаевым. Наша мама к тому времени умерла, и моей руки Петя просил у Нонны, которую называл «тещей», хотя она была лет на пять его старше.
Ее первой он повез знакомиться со своей мамой Валентиной Леонтьевной, вдовой писателя Петрова (Катаева), соавтора Ильфа.
— Сестрица! — рассказывала Нонна, вернувшись. — Там такие хоромы! Это интеллигенция, у них вся квартира в книгах. А комнат столько, что со счету сбилась.
— Боюсь, — говорю я. Ведь мне еще только предстояло знакомиться с будущей свекровью.
— Ничего, надевай голубое пальто и оранжевую шляпу. Это будет интеллигентно. Туда только так, голову даю на отсечение. Ты меня слушай! — убеждала Нонна.
Да чтоб я сестру ослушалась! Оделась и пошла. Как Валентина Леонтьевна в обморок не упала, меня увидев, не знаю. Но она была женщиной тактичной, промолчала.
А голубое пальто, если, конечно, без шляпы, очень мне шло. Нонна привезла его из Казахстана и припрятала. Хотела вручить мне так, чтобы Слава ноздри не раздувал: опять на свою родню все деньги потратила. Он-то лишнюю копейку откладывал, мечтал купить машину. И Нонка подговорила подругу Лору разыграть сцену. Та должна была привезти пальто и сказать, что купила его за смешные деньги у спекулянтки, а оно ей мало, а вот Наташке будет в самый раз. Нонна еще до появления подруги постаралась угодить мужу:
— Славуль, давай я тебе гречневой кашки с песочком положу?
— Можно поесть, — отвечает он.
— Сейчас еще и картошечки отварим, селедочку разделаем, Лорик же к нам в гости приедет.
Нонна играет, я же напряжена страшно, не актриса ведь, а должна сделать вид, что пальто в первый раз в жизни вижу. Но прошло все «на ура», как по нотам: «Лорка, паразитка, такое пальто за копейки?! Славуль, посмотри, как Наташке хорошо. Я возьму, а? Она ж у нас уже девушка на выданье...»
Сыграно гениально. Не только Слава поверил в правдивость ситуации, даже я примеряла пальто в тот вечер как впервые.
Славу можно было понять: конечно, он уставал от того, что Нонна помогает своим пятерым братьям и сестрам. То десяточку сунет, то обновку купит. Кто- нибудь из Нонниных друзей или родственников постоянно квартировал у них: то я, то брат, то подруга с двумя собаками.
У Славы был приемничек, он любил его приложить к уху и послушать — хочется же человеку иногда уединиться, побыть с самим собою. Но не было у него такой возможности.
Тихонов так Нонне однажды и сказал:
— Как же я устал от твоего колхоза.
— Этот колхоз меня вырастил и выучил, — ответила Нонна.
А Слава ноздри раздувает — недоволен.
Мама ведь и корову продала, и ковер, чтобы Нонне деньгами помочь. И все, что маме за трудодни полагалось, мы в Москву переправляли. Когда мама умерла, Нонна никого в детский дом не сдала. Однажды я заболела и Нонна пешком прошла всю Москву, тогда из-за праздничной демонстрации транспорт не ходил.
А Слава — другой. Когда к Нонне вызвали «неотложку», он жену в нее посадил, а сам в больницу не поехал. В другой раз я стонала: живот болел. Слава подошел, спросил: «А если не стонать, лучше не будет?»
Слава сухостью походил на свою мать. Она всегда ругала меня шепотом, чтобы родные не услышали. Тихонова шумная манера поведения Нонны нередко раздражала.
— Неужели нельзя потише? — говорил он ей. — Не у всех нервы крепкие.
— Что ж я такая горластая! — иногда соглашалась она, но чаще пропускала его замечания мимо ушей.
Мы даже не пели при нем. Не любил он этого. Вот стихи читать тихим голосом — другое дело.
Но когда ему надо было для фильма «В мирные дни» выучить песню «У причала так провожала моряка в далекий путь...», он пришел к Нонне: «Помоги». И она подобрала ему мелодию на одной гитарной струне, чтобы Славе легче запоминать. Мы в отличие от него умели и на гитаре, и на балалайке. Он нет-нет да и попросит сестру: «Нонуль, напой мне еще».
И песню «Сердце, молчи» к кинофильму «На семи ветрах» тоже мы с Нонной ему помогли выучить. Музыкальная память у Славы оказалась слабовата.
Ростоцкий очень хотел его снимать в фильме «Дело было в Пенькове», но на студии сомневались: разве можно брать Тихонова на роль тракториста? Он же аристократ! Слава очень расстраивался.
— Ирина Петровна, — спрашивал он у моей мамы, — как думаете, я справлюсь?
— Конечно!
Да ты знаешь, какие у нас на Кубани красавцы-трактористы?! Вот слушай...
И мама ему прочитала такую «лекцию» про благородный труд землепашца, что Слава стал сразу проще и доступнее, словно в роль вошел, и в картину его утвердили.
Они были очень разными — Нонна со Славой, но мне кажется, все у них могло бы сложиться хорошо, помню, как они приезжали из театра веселые, с хохотом. Я засыпаю за перегородкой, а они шушукаются, вспоминая, как их загримировали так, что в массовке друг друга узнать не могли. Они вдвоем гуляли на моей свадьбе, приезжали на дачу посмотреть на моего сына Женечку... Все вроде бы было нормально.
И вдруг Нонна позвонила и сказала:
— А мы со Славкой разошлись.
— Почему?!
Даже спустя годы она не могла дать вразумительного ответа. «Все равно Славка для меня родненький», — всегда повторяла она.
Тогда зачем же понадобился кто-то другой? Все жизненная суета, маета, ошибки... Я продолжала видеться со Славой, потому что мой муж Петр Катаев кинооператор по профессии, он снимал «Семнадцать мгновений весны» и дружил с Тихоновым.
«Да, расстались, — невесело подтвердил Слава, когда зашел к нам на чай. — Что ж делать, если она так хочет».
Мне кажется, Нонна иногда специально, чтобы оправдать свой уход, говорила в интервью, что Слава ее ненавидел. Этого в нем не было, Тихонов не способен на такое. Оставалась боль, потому что он не ушел бы. Такой человек: раз женился — все вытерпит, но семью не бросит...
Я подозреваю: расстаться им пришлось потому, что на горизонте появился красавец Борис Андроникашвили и Нонна влюбилась. Слава не умел ухаживать, да и сошлись они еще совсем молодыми, не до того было. А этот умел пустить пыль в глаза. Сын писателя Пильняка, княжеских кровей. Когда я его первый раз увидела, оторопела: картина, Аполлон.
И все-таки Нонна стеснялась этих отношений, ни разу она не привела Бориса ни в мой дом, ни к другим нашим братьям и сестрам. Я не жила с ними, но когда приезжала, чувствовала себя словно в гостях.
А рядом со Славой — дома. Мы ж по сравнению с Борей — темнота. Боря был сценаристом, но так, по-моему, ничего путного и не написал. Пять лет сидел на Нонниной шее.
А Нонна его боготворила, пока не вымоталась вконец. Она ездила от бюро пропаганды по городам, весям и колхозным клубам с тяжеленной коробкой, где лежали пленки с кадрами из фильмов, в которых она снималась. Встречалась с людьми. Иногда звонила с дороги: «Наташка, предупреди всех, я кур везу, яйца». Как чего достанет, обязательно родным и знакомым раздаст.
А у Бори на столе стояла пишущая машинка со вставленным листом, на котором были напечатаны всегда только две строчки. Зато он слыл бесспорным интеллектуалом, вел умные беседы, пел под гитару, читал Нонне Байрона на английском, умел и любил принимать гостей.
«Не родился, Наташка, видно, еще тот мужик, который мне нужен, — сказала Нонна.
— Таскаюсь с коробками по продуваемым сараям с радикулитом, а этот красавец дома пасьянсы раскладывает».
Я была на работе, когда Нонна позвонила и сказала: «Ты мне на квартиру не звони, меня там нет».
Через некоторое время услышала в трубке встревоженный Борин голос:
— Наташа, Нонна пропала. Не знаешь, где она может быть? Я беспокоюсь — жива ли, здорова?
— Жива и здорова, — ответила я. — Но где — мне не сказала.
Вы поссорились?
— Она сказала, чтобы я убирался...
В тот день Нонна варила борщ, потом мыла полы. Боря сидел в халате и смотрел телевизор. И тут к ним зашла Людмила Хитяева, ухоженная, в роскошной шубе. «Подруга, собирайся, пошли в Дом кино», — предложила она.
Нонна глянула на нее и словно увидела себя со стороны — замученную, вкалывающую с утра до вечера без продыху.
«А этот сидит как ни в чем не бывало, — рассказывала потом сестра, — пялится в ящик и голыми толстыми волосатыми пальчиками на ногах поигрывает. Так мне тошно стало, что швырнула я в сердцах половую тряпку и сказала: «Все, с меня хватит, пошел вон отсюда!» Она всегда делала все как хотят мужики.
Но до поры до времени. Терпит-терпит, а потом взорвется.
Уже на старости лет Нонна говорила: «Боря хороший был, вот только не работал».
Вспоминая Андроникашвили, мы с Нонной потом раскладывали пасьянсы: это он нас научил, очень нервы успокаивает. Еще пели на грузинском «Сулико». А Володя Борю любил и сердился на мать, что прогнала его.
После расставания с Андроникашвили на одной из творческих встреч к сестре подошел восторженный юноша:
— Нонна Викторовна, я вас так люблю!
Сестра его узнала, она видела фильм-новеллу «Проводы белых ночей», в котором сыграл Юра Каморный.
— Ты такой хорошенький, — сказала ему, — и замечательно снялся.
Казалось бы, поговорили и забыли, но нет. Мальчик стал появляться на всех мероприятиях с участием Нонны.
— Ой, и ты тут? — удивлялась она.
— Я пришел с вами встретиться.
— Что-то зачастил, — как-то сказала ему сестра и в ответ услышала:
— Да я же люблю вас!
— Серьезно, что ли? — засмеялась Нонна. — Да ты ненамного старше моего сына.
— Возраст не имеет значения. Я хочу на вас жениться.
— Ой, нет! Боже упаси! — вскричала Нонна и побежала от него без оглядки.
Но Каморный преследовал ее как настоящий маньяк.
Однажды к сестре подошла его мама, приехавшая из другого города, и стала уговаривать:
— Нонна Викторовна, поймите, он вас любит, не может без вас жить.
— Если я с тобой появлюсь, — сказала Нонна Юре, — скажут, что ты мой сын.
— А мне все равно, пусть говорят.
— Тогда пошли в Дом кино, — взяла его под руку Нонна.
В холле перед началом просмотра к ним подошла знакомая актриса: «Слушай, Нонна, как Володя вырос! А на Славку-то до чего похож!»
А Юра действительно напоминал молодого Тихонова!
И румянец во всю щеку, как у того.
Когда актриса отошла, Нонна обернулась к Каморному и произнесла:
— Так будет всегда! Понял?
— Ну и что? — промямлил он.
— Это тебе «ну и что». А мне «что»! Гуляй, сынок.
«Зачем мне молодой? — говорила она мне. — Постоянно надо спину прогибать и навытяжку ходить. Это так утомительно».
В один из вечеров Нонна подняла трубку телефона и снова услышала голос Каморного:
— Мне нужно с тобой поговорить.
— Да сколько ж можно?! Я тебе сказала: ты мне как сын.
И все-таки он приехал. Нонна его впустила, поскольку была не одна, а с нашей сестрой Людой.
Каморный зашел и вдруг достал пистолет.
— Что за игрушка? — ничуть не испугавшись, спросила Нонна.
— Он настоящий. Я коллекционирую оружие.
Каморный приставил дуло к ладони и сказал:
— Видишь мою руку? Выходи за меня замуж. Если откажешь — я выстрелю.
— Брось баловать! Пугать меня игрушками вздумал. Не выйду я за тебя.
И тут раздался выстрел.
Каморный скорчился от боли, из руки хлынула кровь.
Пуля прошла через ладонь насквозь и ударила в косяк двери.
Нонна схватилась за голову, но тут же взяла себя в руки:
— Людка, скорее — перекись, бинты!
После того как стонущему Каморному перебинтовали руку, Нонна сказала:
— Чтоб духу твоего здесь не было! Ни-ког-да!
Каморного выпроводили за дверь. Он звонил, но Нонна больше не желала с ним разговаривать.
Спустя несколько лет Юра погиб при странных и до конца не выясненных обстоятельствах. В Ленинграде выстрелом в ногу его ранил милиционер, вызванный соседями, услышавшими из-за дверей комнаты Каморного истошные женские крики. Пуля якобы перебила бедренную артерию, и через несколько секунд Юра умер от потери крови.
Незадолго до смерти Нонна, послушав по телевизору новости шоу-бизнеса, сказала: «Погляди, актрисы, певицы повыходили замуж за мальчиков, престарелые кобели-актеры женились на девчонках. А я Каморному сознательно поставила заслон, считала: это позор. Будто два сына у меня!»
Следующий год мы с Нонной редко виделись, да и по телефону говорили лишь по выходным. И вдруг она звонит: — Сестрица, придешь на свадьбу?
— На чью?
— Да замуж выхожу.
— Шутишь, что ли?
— Нет!
В загс тебе идти не надо, мы вдвоем с ним съездим.
— А кто он?
— Смотрела фильм «На графских развалинах»? Сошальский, актер.
— Красивый мужик.
Петя, мой супруг, не поехал, считал, что раз он дружит со Славой, делать ему там нечего. Нонну я поздравляла одна. В то время мы с сестрой редко говорили по душам, о том, как живется с новым мужем, она до поры до времени молчала.
Через полгода после свадьбы сестры у меня отнялась правая рука и Нонна достала мне путевку в Мацесту.
Устроилась я в сочинском пансионате, прошла обследования. Как-то собиралась принимать лечебные ванны, вдруг стук в дверь. Открываю — Нонна.
— Ты откуда?!
— Прилетела.
— Будешь спать на кровати, — начинаю суетиться я.
— Иди на процедуры, все сама улажу.
Вернулась я к обеду, и оказалось, что после первого же сеанса смогла взять рукой ложку.
«Отлично! — воскликнула Нонна. — Ты опять правой рукой ешь!»
Она так радовалась, будто я ожила.
Я предлагала ей лечь на кровать, в пансионате пытались выдать раскладушку, но она была непреклонна: «Нет, только матрас. Я люблю спать на полу».
— Пойдем подышим, погуляем, — сказала сестра после обеда.
Мы сели на лавочку, Нонна достала из торбочки мохеровые нитки, спицы и начала вязать.
— Знаешь, а я ведь от Сошальского уехала. Устала уже. Это ж невозможно: каждую ночь до трех часов компании. Понимаю: один раз выпили, засиделись, но постоянно сносить такое?! Я привыкла ночью спать... Зачем мне это? Ведь чувствовала, что в омут, в болото иду. Ну, думала, ладно, чтоб не гавкали: дескать, Мордюкова одна.
Пошла на то, чтоб быть при муже, а зря. Не приспособлена я быть за кем-то. Не встретила такого, чтобы и я терпела, и он.
Вдруг поворачиваю голову и чуть со скамейки не падаю от изумления. К нам по аллейке идет Сошальский собственной персоной. Володя вышагивал как пионер, руки по швам, ничего при нем не было — ни чемодана, ни сумки.
— Нон, — окликнула я сестру, — Сошальский...
— О господи, — выдохнула она.
Он подошел вплотную и печально произнес:
— Нонна, вернись...
Я пыталась убежать, неловко было, что при мне они вынуждены выяснять отношения, но сестра удержала меня:
— Сиди, секретов нет, — и, обращаясь к нему, тяжело роняя каждое слово, произнесла: — Я же тебе сказала, Володя, все кончено.
— Нонна, я тебе даю слово...
— Ты уже клялся. И не один раз, Володенька. Ты отравил мне все нервные клетки, ничего у меня к тебе нет. Оставь в покое! Не нужно мне ничего!
Она так это сказала, что он вздохнул, повернулся и ушел.
Нонна еще дней пять-шесть прожила со мной в Сочи, но этой темы мы больше не касались, я поняла, что не надо этого делать. Вернувшись в Москву, сестра попросила подругу забрать у Сошальского свои вещи.
И с тех пор у нее не водилось никаких мужчин. Не до любви ей стало. Сын Володя увлекся «дурью», наркотиками. И все ее мысли были о нем.
Нонна с Володей придумали девиз: «Ты мой, а я твоя». Она его маленького всего зацелует, хохочут, заливаются, у них общая жизнь. А от Славы я особого тепла к ребенку не замечала. Может, потому, что пока Володька рос, он редко бывал дома. Может, хотел Нонну проучить. «Взялась воспитывать, вот и давай», — сказал он ей однажды по телефону, когда выяснилось, что Володя принимает наркотики и Нонна обратилась к нему за помощью.
Она всегда шла навстречу желаниям сына. Он был добрым, веселым мальчиком, постоянно тащил в дом разных животных — то ужа, то котенка, то ворону со сломанным крылом.
Выпросил у матери на рынке живого желтенького цыпленка, даже в кровать его брал с собой. Несколько дней прятал в шкафу собачонку. «Он меня приучил, — говорила потом Нонна, — что надо брать только бездомных, они преданные». Сестра все время работала. Личная жизнь для нее была на десятом месте, а на первом — жажда играть, сниматься, самовыражаться, поэтому и судьба бабская не сложилась, и Володя заболел. Уедем мы с ней вместе из Москвы — у нее сердце не на месте: «Наташка, позвони, подойдет он к телефону? Каким голосом говорить станет?»
Друзья, казавшиеся ей такими приличными, хорошими мальчиками, и сами погибли, и Володю приучили к наркотикам. Из-за пагубного пристрастия с ним рассталась Наташенька Варлей. Она честно сказала, что уходит, потому что ей надо растить сына, который не должен видеть этот ужас.
Она и труженица, и умница. А вторая Наташа — Егорова — рассказывает о вечной любви, хотя не стала Володе хорошей женой. Стирала сыну всегда Нонна — увозила грязное, привозила чистое, выглаженное.
Какая может быть любовь, если в письме из больницы Володя писал: «Мама, еще не все потеряно и не такой уж я преступник и закоренелый пьяница, чтобы не осталось в твоей душе места для прощения. Последний раз поверь мне. Больше понять меня некому. Ведь ты знаешь, что Егоровой больше нет, а отцу не до меня... Если не ты, то кто?»
Конечно, Нонна пыталась его лечить, иначе он не прожил бы так долго. Восемнадцать лет сестра мучилась с сыном, пока он болел, и столько же страдала после его смерти, вспоминая и переживая.
Главное ведь, чтобы твой ребенок жил, тогда и других хочется видеть. Приедем на кладбище, она целует его фото: «Сыночек, мамочка с тобой здесь будет. Сестрица нас положит рядом». На их общем памятнике две фотографии: молодая Нонна и Вова смотрят в одну сторону, а внизу колосья — символическое «Русское поле». В этом фильме они снялись вместе. Сын был единственным мужчиной, которого Нонна любила преданно и верно всю жизнь, несмотря ни на что.
Когда он умер, она выла как волчица. Вынести этот вой было невозможно. Нонна долго никуда не выходила, но потом надо же было как-то шевелиться. На одном выступлении к ней подошел молоденький мальчик по имени Юлиан.
— Откуда ж ты, такое дите, взялся?
— Я, Нонна Викторовна, учусь в Гнесинке.
— А живешь где?
— В общежитии.
На другое выступление сестры он пришел с мамой, Нонна пригласила их в гости и говорит: «Что ты будешь мыкаться в общежитии? Живи у меня, положим тебя в кухне на раскладушке».
Что бы там ни говорили, этот мальчик стал для нее спасением после смерти Володи. Конечно, он не мог заменить ей сына, но за те полгода, что был рядом с сестрой, она пришла в себя.
В интервью Нонна всегда говорила, что влюблена: «Только я свою любовь не показываю, а за пазуху прячу». Это из гордости, чтоб не судачили — мол, Мордюкова одна. Она влюблялась в талант, в молодость.
Фотографию Коли Баскова вырезала из журнала, портрет Авраама Руссо наклеила на снимок, где мы с ней вдвоем. Хворостовским восхищалась: «Какая же счастливая у него жена. Он зарабатывает, возит ее по всему свету, а она его только любит!»
Когда Нонна лежала в больнице незадолго до смерти, я принесла ей кассету с романсами в исполнении Хворостовского.
— Ну как, Нон? — спрашивала я, видя ее в наушниках.
— Кайф!
Три года подряд она с интересом смотрела передачу «Окна» с ведущим Дмитрием Нагиевым. Вся вперед подавалась, наблюдая за ним: «Ох, какой же интересный этот парень!
Реакция — доли секунды. Дорогого стоит такой партнер. Сбросить бы мне годков, сыграла бы с ним в пинг-понг!»
После передачи мы даже какое-то время не разговаривали, она приходила в себя.
Восхищалась сестра и Александром Домогаровым: «Смотри, Наташка, нет-нет да и появляются актеры того класса, как раньше».
Она умела нравиться молодым: насмешит, пококетничает — и уже разницы в возрасте не чувствуется. Вот только Нонна предпочитала любить юношей на расстоянии: «Элизабет Тейлор в инвалидном кресле, а все равно замуж выходит. В бабок, оказывается, тоже влюбляются. Сделали бы сценарий для таких, как мы с Римкой Марковой. Жили, мол, в одной квартире три старухи — одна с клюкой, другая с завязанной поясницей.
А третья помоложе, допустим, Светличная, еще бы выскакивала погулять. И вдруг к ним заходит молодой, красивый и с гитарой...»
На Ноннином юбилее вышел молодой и красивый Коля Басков и спел «Я буду руки твои целовать...» Между Колей и Нонной на сцене буквально искры летели, эти невероятные флюиды почувствовали все зрители в зале. «Я глохла от силы его голоса, — говорила сестра. — А как он бархатной щечкой ко мне прижимался!» Нонна в тот момент помолодела и была настоящей красавицей. Родственники записали для нее эту передачу. Она увидела себя на сцене с Колей и сказала: «Вот о чем надо писать сценарии».
Несмотря на то что мы, ее братья и сестры, всегда находились рядом, Нонне было одиноко.
Прежде всего без работы. Она каждый день ждала, что вдруг раздастся звонок и ей предложат роль. Кроме того, несмотря на всю силу характера и умение высоко держать голову при любых обстоятельствах, она глубоко ощущала женское одиночество. Нонна часто говорила: «Мой мужик, наверное, погиб на фронте». Ей нужен был земной человек, а когда такие встречались, она оказывалась несвободна или они женатыми. Бывало, Нонна влюблялась, но ни на что не претендовала и не позволяла своей любви соприкоснуться с этими мужчинами.
На съемках фильма «Простая история» у них с Василием Шукшиным возникло взаимное притяжение. «Ты — мой человек», — говорил он Нонне, и она чувствовала в нем того самого земного, родного, которого искала, а найти не могла. Василий даже признался ей тогда: «Я уже сказал своей невесте, что люблю тебя!
Теперь слово за тобой». Но что она могла ему ответить, если была замужем за Славой? Тихонов, словно почувствовав неладное, прихватил с собой удочки и приехал к ней в киноэкспедицию, держа за ручку маленького Вовочку. И Нонна справилась с чувствами и стала любить Шукшина только за его талант.
А Славу Тихонова, забыв о том, какие они разные, она в старости называла не иначе как «родненьким». И вспоминала первого мужа почти каждый день: «Эх, говорила мама «Не бросай Славку, держись его всю жизнь, иначе останешься одна» — вот и осталась...»
«Взял бы меня Славочка к себе, — говорила она в другой раз. — Но это же нереально, а, Наташка? Мы бы начали вспоминать, предъявлять претензии друг другу, но кому это надо?
Никому...»
Наверное, она любила Славу, но вслух этого не произносила, у нас на Кубани так не принято. Она и мне-то сказала, что любит меня, за день до смерти.
Ее никогда не прельщали в мужчинах ни богатство, ни высокое положение. Однажды ученый, академик, предложил ей выйти за него замуж, прислал письмо на «Мосфильм»: «Нонна Викторовна, у меня квартира, дача, машина, будете гулять на свежем воздухе, цветы нюхать».
«Как может женщина согласиться выйти замуж за машину, квартиру и дачу? Да пропади все пропадом, когда сердце пусто!» — сказала тогда Нонна.
И в этом ее не упрекнешь, сестра всю жизнь прошла с искренним горячим сердцем. Жаль только — не доиграла. И недолюбила...
Подпишись на наш канал в Telegram