Верность у них даже не лебединая была — волчья. Он, как волк, позволял своей волчице себя кусать, мог изредка и сам рыкнуть, показать зубы, но за нее готов был броситься на любого.
Ульянов редко становился самим собой и снимал маску, вернее, маски — Председателя, маршала Жукова, Мити Карамазова, Ворошиловского стрелка... Пожалуй, только дома, наедине с семьей, со своими девочками — Леной, Лизкой и Аллой. Ну и мне перепало — как-никак отец единственной внучки.
На правах бывшего зятя и свидетеля я и рассказываю историю отношений двух сложных и таких разных людей — Михаила Ульянова и Аллы Парфаньяк.
Задолго до того, как они познакомились, на экраны вышел фильм «Небесный тихоход» со всенародным любимцем Николаем Крючковым в главной роли. Корреспондентку «Пионерской правды» сыграла в нем молодая актриса Парфаньяк. Коренастый юноша Миша Ульянов, родившийся в глухой сибирской деревне Бергамак, смотрел этот фильм пять или шесть раз. Ему снилась стройная корреспондентка в белом платье, с большими веселыми глазами и вздернутым носиком. Он думал о ней. Мечтал... Между тем мысль, как предполагают философы, материальна.
Собравшись с духом, испросив разрешения у родителей, с отцовским трофейным чемоданом Миша отправился покорять Москву. Где и началась длинная вереница случайностей, если не сказать — чудес.
Чудом военный патруль, остановивший его в метро для проверки и досмотра, не обратил внимания на тряпицу в чемодане, в которую был завернут наградной отцовский пистолет (как же было ехать в Москву без оружия?) — наверняка бы посадили и никакого артиста Ульянова в помине бы не было.
Чудом, провалившись на экзаменах почти во все столичные театральные вузы, он был принят в Щукинское училище при Театре имени Вахтангова, где вскоре будет играть она, Алла, тогда еще студентка ГИТИСа.
Чудом жизнь его не сложилась иначе.
Ведь еще в театральном училище у него завязался бешеный роман с красавицей на курс младше — Ниной Нехлопоченко. Ульянов был страшно влюблен. Но вот судьба: она уехала в Одессу к родным, он остался в Москве. А в Одессе как раз гастролировал Театр Вахтангова. И был в оркестре, на фаготе играл, огромный нескладный парень по имени Боря. Веселый, остроумный, шутил все время. И Нина с ним закрутила роман. И ушла к весельчаку, душе компаний, честно признавшись:
— Миша, я тебя больше не люблю.
Он был ошеломлен. Сказал:
— Дай бог, чтобы тебя кто-нибудь полюбил так же, как я, и чтобы ты не переживала того, что я сейчас переживаю!
В училище Нина считалась самой красивой и талантливой, а в театре как-то стушевалась.
Ульянов же взял с места в карьер, пошел-пошел в актерскую гору, забирая все круче... Но на всю жизнь они остались в самых добрых отношениях. И Алла Парфаньяк, в очередной раз болея и «умирая», будет твердить: «Когда помру, пускай Мишка женится на Нине Нехлопоченко, она хохлушка чистоплотная, хозяйственная, готовит хорошо, вяжет сама...»
Надо сказать, что «помирала» Алла Петровна только на моей памяти великое множество раз — почти всегда когда Михаил Александрович мягко, осторожно, бережно, но оставался при своем мнении, отличном от мнения Парфаньяк, которое всегда звучало как приговор. Встретив чудовищное «сопротивление» мужа, Алла Петровна хваталась за сердце: «Мне плохо!» — и удалялась в свою комнату. Там она накладывала светонепроницаемую повязку на глаза и мгновенно крепко засыпала, а Ульянов места себе не находил, переживал: вот дурак, довел жену!
К Нине Нехлопоченко у него шекспировская страсть была.
Возможно, и в гору он так резко пошел, работая день и ночь, чтобы доказать, что не права она была, его бросив. Но потом появилась Алла, жена знаменитого на весь Союз народного артиста Крючкова, ближайшего друга самого Васи Сталина. Это было как солнечный удар, закрутилось все быстро, хоть вроде и ненужно совсем для хорошо устроенной, благополучной Аллы. Она была настоящей примадонной, у нее единственной была машина, которую Крючков, великий и богатый, присылал в театр со своим личным шофером. Алла выходила вся из себя шикарная, в каракульчовой черной шубке, в шляпке от самой известной в Москве модистки — все лопались от зависти!
А тут Миша — бедный, голодный, тощий... Однажды в общежитии с друзьями варили пшенную кашу, едва забулькала — сняли, но обожглись, и кастрюлька опрокинулась: так они, стоя на четвереньках, ложками с пола соскребали эту кашу и ели. Чем он ее привлек? Неизвестно. Парфаньяк пользовалась бешеным успехом. Александр Вертинский ей знаки внимания оказывал. Марк Бернес. Но...
Шел прогон сказки Маршака «Горя бояться — счастья не видать». Ничего особенного, но играл сам Рубен Николаевич Симонов, так что Алла с подругой Галей Коноваловой стояла в конце зала, смотрела. И вдруг прямолинейно, как всегда, спрашивает:
— Галь, тебе нравится этот парень?
— Какой? — не понимает Коновалова.
— Вон тот, на сцене с краю.
— Кривоногий? Нет, не нравится.
— Да? А я думала...
— Что ты привязалась, Алка?
— Это Миша Ульянов. Я с ним живу...
На Галю молодой артист никакого впечатления не произвел. И когда через какое-то время Алла спросила:
— Как ты думаешь: мне лучше все-таки дальше с Марком или с Мишей? — Галина твердо ответила:
— Конечно с Марком! Тут двух мнений быть не может!
Но Ульянов ухаживал с упорством и неотвязностью таежного медведя.
Денег у него вообще не было, но на цветы для Аллы находились всегда. Я спрашивал тещу:
— Алла Петровна, а с чего начался ваш роман?
— Не помню, — отвечала. — Как-то само собой... Ах да! Миша меня на каток пригласил! Он катался залихватски. Да и мне нравилось. Миша, пытаясь показать москвичкам, что у себя в Сибири он только и передвигался на коньках, разогнался — и ка-а-ак дербалызнется об лед затылком, аж искры из глаз!.. Жалела. Тогда, может быть, и полюбила... Впрочем, нет, как увидела его впервые — сразу поняла: мой мужчина. Навсегда. И жалела, конечно — он такой деревенский, угловатый, неотесанный был. Окал, акал, какие-то скомканные сибирские словечки, каша во рту... Я его учила говорить.
Ухаживал он яростно, с такой неимоверной, невиданной страстью, что невозможно было устоять! А окончательно поняла, что мы будем вместе, в Варшаве.
В Польшу Театр Вахтангова отправился на первые в своей истории зарубежные гастроли в 1953 году. Принимали фантастически. «Не жизнь была, а сказка! — рассказывал тесть. — По крайней мере, нам, полуголодным, так казалось... Но ходить по улицам разрешалось только пятерками. Одну из пятерок, как член партии, возглавил я. В нее вошла Парфаньяк. Однако едва мы вышли из гостиницы, пятерка распалась. У Аллы в Варшаве жила родная тетка. И вот Алла — воля у нее уже тогда была ого-го! — уговорила, настояла на том, чтобы мы вдвоем поехали к ней. Хотя я возражал, говорил, что она с ума сошла... Но поехали. Город производил какое-то нереальное страшное впечатление, будто декорации: почти сплошь руины.
Тетя счастлива была, угостила, как сейчас помню, какой-то ветчиной тонкой... Этот поход в гости был большим риском для нас. Но ты же знаешь, если Алле что-то втемяшится в голову — переубедить невозможно!»
После гастролей роман уже полыхал вовсю. Но Крючков был еще не в курсе. Как-то гуляли по Арбату компанией: Ульянов с Крючковым впереди, о чем-то оживленно беседуя, Парфаньяк с Галиной сзади, и Алла говорит: «Нет, ну ты посмотри на моих — прямо как шерочка с машерочкой!..»
А потом был разговор Аллы с мужем. И Крючков ушел, взяв с собой лишь костюм для выступлений. Ульянов и Парфаньяк поженились. Первое время жили в квартире Аллы с ее сыном, Колей Крючковым. Отношения у него с отчимом были спокойными и едва ли не товарищескими.
Михаил Александрович пытался делать для этого все возможное — и тогда, когда Коля был маленьким, и позже, когда тот стал диссидентом. Не раз и не два выручал его «от тюрьмы да от сумы», ночами ездил в какие-то отделения милиции... А вот с матерью у них была взаимная непереносимость. Ссорились постоянно. Сейчас Николай Николаевич живет за границей.
Однажды в морозном декабре труппа Театра Вахтангова прилетела с гастролей. Парфаньяк оставалась в Москве, потому что вот-вот должна была родить. И родила, но Ульянову, который мечтал о ребенке, не сообщила, решила сделать сюрприз. Приехала встречать его в аэропорт уже с маленькой Ленкой в пеленках. И вот спускается труппа по трапу, а Алла в толпе поднимает дочку, показывает издалека — и тут у Михаила Александровича слезы из глаз как брызнут...
Он ревновал красавицу Аллу.
Сильно ревновал. И как жаль, что не выпало ему сыграть Отелло — это был бы, возможно, лучший Отелло в истории театра!
Ульянову не нравилось, что жена — актриса, хотя «запрет на профессию» наложить не смел. И Парфаньяк, будучи очень умной и прозорливой, сознательно принесла себя в жертву, актрисой оставалась, но все более и более при нем. А вот дочке в актрисы идти категорически запретил. Словно защищая — как глава, как вожак — от всяческой скверны, которой навидался на актерском поприще.
Дочку он обожал. Лена рассказывала: «Папа был очень сдержанным, терпеливым.
Когда в детстве я плохо себя вела, в чем-то была виновата, мать тут же начинала орать, потом забывала, так и сходило. А отец молчал — молчал раз, молчал два, три, пять, десять... Но когда был с моей стороны уже явный перебор — его прорывало. Он обращался в бешеного зубра, который носился по квартире и сметал все на своем пути. Но никогда не поднимал на меня руку! Ругался — да. Этого добра у нас было навалом — недаром и я стала заядлой матерщинницей. Мог наорать. Но это было не самое страшное. Самое — когда начиналась многочасовая воспитательная беседа. Отец садился в кресло в кабинете, вызывал меня на ковер и начинал прорабатывать. Говорил о том, как ему за меня стыдно, как я позорю его фамилию... И здесь уж я могла отвечать или не отвечать — все равно, потому что ему необходимо было выговориться. Всю мощь своего актерского темперамента, эмоций, таланта, который заставлял рыдать тысячные залы, он обрушивал на меня, маленькую.
Однажды на даче я даже сознание потеряла: сползла по стенке и упала в обморок. Отец дико испугался».
По молодости лет Лена думала стать актрисой. Это был самый легкий, проторенный путь. Тем более что она почти в буквальном смысле выросла в театре, за кулисами — родители постоянно брали с собой. Но когда подростком мимоходом «вякнула» об этом, ее пригласил к себе в кабинет отец. Был крайне серьезен. Спросил с выражением лица как у маршала Жукова, которому предстоит защищать Москву:
— Лена, ответь, ты действительно хочешь быть артисткой?
— Да, пап...
— Артисткой... А... а ты знаешь, что это такое?.. Ты маму видишь?..
— Вижу.
— Видит она... Лена, эта профессия крайне неблагодарная, чрезвычайно тяжкая, в которой не место...
— Женщине? Ты хочешь сказать, пап, что не было великих актрис? А тетя Юля Борисова, а Яблочкина, а Комиссаржевская, а тетя...
— Были и есть! Но пойми, не женское это дело!
— А чье же, пап?! Ведь актеры все хотят нравиться, это главное, как мне кажется, — и у женщин тоже.
— Лена, послушай меня внимательно... Если бы ты только знала, как, например, Пырьев, у которого я снимался, проводил пробы молодых актрис на фильм «Братья Карамазовы», да и на все другие свои картины!..
Я не могу допустить, чтобы и моя дочь...
Часа четыре он рассказывал Лене о горькой доле актрисы. Даже Лаврентия Палыча Берию вспомнил — его слабость к актрисам. Я однажды, кстати, поинтересовался у тещи, не покушался ли на ее честь Берия, ведь по «параметрам» она вроде бы подходила.
— Так тебе все и расскажи, — отвечала Алла Петровна.
— А все же, — не унимался я. — Вы же были первой красавицей, в «Небесном тихоходе» снялись! Товарищ Берия просто не мог не обратить на вас внимания! А может, вы и за Николая Крючкова замуж вышли, чтобы спастись, так как он дружил с Василием Сталиным, а тот на Берию мог пожаловаться своему грозному отцу?
Ничего не ответила Алла Петровна, задумчиво глядя в окно на Пушкинскую площадь, на бульвары, на крыши домов.
Но это ее молчание было более красноречивым, чем многие последующие статьи, разоблачавшие Берию.
Лену приглашали сниматься в кино. Мать, в принципе, не возражала. Но отец был категоричен. И против его воли она пойти не могла. В школе еще пригласили в фильм под названием «Ноль без палочки». Прибежала домой радостная, гордая: «Меня в кино будут снимать!» Не тут-то было. Ульянов издевался потом долго: «Эх ты, ноль без палочки!..»
В одной картине, «Дочь полковника», тайно от отца она все-таки снялась. В Ялте, в Доме актера, когда отдыхала там.
Лена с Антоном Табаковым сыграли «золотую молодежь», развлекающуюся на курорте.
Режиссер Элем Климов предложил ей, еще девочке, небольшую роль в картине «Агония» о Григории Распутине. И вот Лена приходит из школы и слышит, как отец разговаривает по телефону с Климовым. Негромко. «Лучше бы кричал, — рассказывала Лена. — Самым мягким в разговоре был настоятельный совет снимать в «Распутине» своих родственников, а его, Ульянова, семьи не касаться! Отец в театр уехал, я подошла, гляжу — телефонная трубка расколота, с такой силой он ее швырнул».
Он хранил свой очаг. Свою семью. Свой маленький мирок. Но диктатором не был. Всегда аргументированно и доказательно объяснял, почему против.
Объяснял очень тщательно, подробно, вдумчиво.
Михаил Александрович был очень деликатен. И если Парфаньяк могла нелицеприятно высказаться по поводу ухажеров дочки, то Ульянов — никогда. Однако как же он смотрел на будущего зятя, когда Лена привела меня знакомиться! В этом взгляде отца, отдающего свою единственную дочь чужому мужику, было столько всего! Я, пытаясь энергично и умно отвечать на его вопросы (дежурные, в общем-то ни о чем), долго не мог отделаться от зудящего чувства, что ворую что-то у любимого народом артиста, не от сердца отрываю, а именно ворую... На протяжении того первого нашего разговора все хотелось встать из-за кухонного стола, за которым мы пили чай, и извиниться: мол, хотел как лучше, но в общем-то могу и обойтись, не лезть в семейное гнездо, коли такое дело...
Всю жизнь, с первого мгновенья, как себя помнит, Лена росла в стопроцентной уверенности, что в мире нет ничего более надежного, стабильного, нерушимого, чем семья — отец с матерью.
И с особенной силой поняла ныне, трижды побывав замужем, что это дорогого стоит. Марк Захаров рассказывал, как они, все народные СССР, по дороге куда-то расслабились в купе поезда, стали, как водится у мужиков, хвастаться своими похождениями, победами... И лишь Ульянов был как кремень: никогда, ни при какой погоде!
Не все было радужно, безоблачно. И одиночество ему было знакомо: имел, по сути, всего двух друзей — актера Юрия Катина-Ярцева и телережиссера Сергея Евлахишвили. Все. Были времена — и горькую пил, как же без этого мог обойтись великий русский актер?
Водка действовала на него плохо — переставал себя контролировать.
Однажды очнулся на асфальте, вплотную к ноге — трамвайное колесо. Видно, водитель в последний момент затормозил. На гастролях Юрий Петрович Любимов, создатель Театра на Таганке, игравший тогда с Ульяновым в Вахтанговском театре, таскал его, напившегося до беспамятства, на себе из вагона-ресторана в купе. Михаила Александровича из-за пьянства хотели даже из театра уволить. «Не могу, Миша, — сказал Рубен Симонов, — терпеть твоих выходок, лопнуло мое терпение!» Но Алла Петровна его отстояла.
Я однажды пытался расспросить тестя, извлекая из гаражного погреба банки с солеными огурчиками и квашеной капустой:
— Мне рассказывали, что были времена, когда вас, Михаил Александрович, домой из ресторана Дома актера, благо недалеко, через Пушкинскую площадь перейти, чуть не на руках приносили.
Поднимали на лифте, прислоняли к двери, звонили и ретировались, боясь гнева Аллы Петровны. А вы, когда домашние открывали, падали внутрь и засыпали в прихожей на полу...
— Кто это, интересно, тебе рассказывал? — насупился Ульянов.
— Знамо дело — та, которая бегала вокруг и кричала: «Папа! Папа!»
— Всякое бывало, — неохотно, со скрипом признал Ульянов. — Одно время мы сдружились в театре: Юра Яковлев, Женя Симонов, я...
— и увлеклись этим делом. Но одни увлеклись, имея тормозную систему. А другие — таковой не имея. Считается, что алкоголизм — не дурость, а болезнь. Я считаю, что это и дурость, и болезнь одновременно. Например, Юрка Яковлев всегда мог остановиться: дальше, мол, не могу и не буду. И ни за что в него нельзя было больше залить, даже рюмку. Женя Симонов тоже останавливался, когда перебирал. А у меня тормоза отказывали. Пытался бросить. С понедельника. Или с Нового года завязывал. А со Старого Нового года, на каком-нибудь капустнике в ВТО, — развязывал...
Когда Аллу Петровну пьянство мужа вконец достало, она пригрозила ему самоубийством. Это случилось наутро после того, как в очередной раз Ульянова «принесли и прислонили». Он повалился лицом вниз, так и лежал.
— Все, — сказала Алла. — Давай говорить серьезно.
Обычно яростная после его загулов, была она на этот раз убийственно спокойна.
— Ты знаешь, сколько лет я терпела твое пьянство. Ты знаешь, сколько раз я выручала тебя, уговаривала всех в театре взять тебя на поруки.
— Знаю, Алла, и очень тебе благодарен...
— Да плевать мне на твою благодарность. Я окончательно поняла, что настоящего актера из тебя не выйдет, сопьешься, как сотни и тысячи... Ты понимаешь, что ради тебя я собой пожертвовала?
— Понимаю, Алла...
— Ты понимаешь, что погубил мою жизнь?
— Ну зачем ты так, Алла, я... Ну хочешь, брошу?
— Ты миллион раз клялся и божился...
— Ну, это последний, это действительно последний раз! Поверь, пожалуйста, поверь!..
Помолчав, Парфаньяк встала с кресла, подошла к окну и медленно его открыла — с улицы пахнуло промозглым холодом. Подставив стул, она поднялась на него, потом ступила на подоконник перед открытым настежь окном на восьмом этаже.
— Алла!.. — бросился было к ней Ульянов, но она остановила жестом.
— Еще шаг — и я выхожу, — таким тоном сказала, что он поверил: именно так жена и поступит.
— Стой на месте, не приближайся. Последний раз в жизни выбирай: или ты со мной, но в таком случае раз и навсегда отказываешься от водки — ни глотка, ни полглотка, или я выхожу в окно, мне терять больше нечего. Ну, выбирай.
В гуле машин на улице Ульянову послышалось что-то потустороннее.
— Я не стану считать даже до трех. Просто отвечай: со мной или?.. — она шагнула на раму, тапок соскользнул с ее изящной ножки и улетел куда-то вниз, в небытие.
— С тобой, — выдохнул Ульянов и подхватил ее на руки.
С той поры он не пил спиртного. Даже пива.
Погребок, в котором велась беседа, был занятный, о нем стоит рассказать. Вырыт он был под гаражом на задворках Музея революции, практически на улице Горького. В нем, довольно глубоком, под тяжестью солений и варений рухнул стеллаж, разбились закатанные на зиму банки. «Вот же мать твою ети!..» — горячился Ульянов, вбивая гвозди, то и дело гнувшиеся; надо отметить, что находиться рядом с ним, орудовавшим молотком, тем паче топором, было весьма стремно. Я спросил:
— Сами рыли, Михаил Александрович?
— А кто ж еще здесь стал бы рыть?
— Ну, нанятые люди...
— Нанял было — так один упал в яму пьяный и уснул... У нас наймешь... Помогали мужики. Но в основном сам копал, конечно.
— Что, прям так?
— Да нет, не прям.
Вечерами копал, после спектаклей.
— Под покровом ночной темноты?
— Под покровом. Ты ровней держи-то, ровней...
Впоследствии частенько доводилось шастать в этот погреб за картошкой и банками с маринадами для семейных праздничных застолий. Ульянов с гордостью признался, что погреб его — точь-в-точь такой же, какой они с отцом вырыли еще до войны в деревне. И содержимое почти то же. Кабанчика разве что не хватает. Этот погреб возле улицы Горького, бывшей и будущей Тверской, Ульянов выхлопотал у тогдашнего московского партийного секретаря по настойчивой инициативе практичной, припасливой супруги.
И это по ее настоянию совестливый, стыдливый Ульянов захаживал в Елисеевский гастроном к легендарному Соколову (поспешно расстрелянному впоследствии) с заднего хода.
«Неудобно, Алла! — упирался Ульянов. — Ну люди же кругом!..» Но воля супруги, которая «не желала ударять в грязь лицом» перед гостями, пересиливала, он заезжал, как и многие другие звезды, за «дефицитом» — финской колбасой, бужениной, индийским чаем «со слоном», еще чем-то, всего уже и не упомнишь...
Однажды Алла Петровна направила с Ульяновым меня в качестве сопровождающего. Он шел по подземному переходу под Пушкинской площадью как в детективном кино — подняв воротник, натянув на глаза кепку.
Зашли в Елисеевский с черного хода. Соколов расспросил о том о сем, поинтересовался творческими планами. Он любил, выдавая колбасу и конфеты «Птичье молоко», поговорить о высоком. Там же и Николай Караченцов присутствовал, и Алла Борисовна Пугачева в переулке уже парковала машину, а дефицитные продукты тем временем грузились специально обученными людьми в ящик. И вот сцена: вытаскиваем мы свой ящик на улицу, Михаил Александрович дико озирается по сторонам, и вдруг раздается крик: «Товарищ Ульянов! А еще маршала нашего Жукова играете, по телевизору выступаете! Как не стыдно!..»
Не забыть мне лица тестя — оно побагровело, потом как-то нехорошо побелело. Придя домой, Ульянов отрезал: «Все, Алла, больше не пойду!» Но по прошествии времени пошел, куда было деваться, там уж ноблес оближ, как говорится.
И в закрытый кремлевский магазин заезжал, хотя страшно этого стеснялся...
Он не поехал на наше венчание в церковь Рождества Богородицы в селе Городня на Волге. Долго его «мучили расклады», и он будто бы невзначай интересовался деталями «предстоящего мероприятия», примерялся и взвешивал «за» и «против». А отец Алексей Злобин, настоятель, упорно звонил по телефону, приглашал: «Как же без вас, Михаил Александрович? Без вас никак нельзя!..»
И все же на венчание он не поехал. Сославшись на дела в Москве. «Это я его уговорила, Миша хотел, — объясняла Алла Петровна по дороге в машине. — Он ведь член ЦК как-никак. Чтобы на Старой площади гусей лишний раз не дразнить. Или свиней».
После венчания в трапезной с потрясающим видом на излучину Волги собралось человек пятьдесят. Пили и за здоровье именитого отца новобрачной. «Жуков Георгий Константинович нам был отец родной! — гулко стучал себя в грудь после очередного стакана церковный староста-фронтовик. — А сейчас как вижу его в кинофильме «Освобождение» — слезу прошибает! Встаю в клубе по стойке «смирно!», а за спиной шушукаются, шу-шу-шу, мол, не стеклянный... А я им: да пошли вы на хер, бля — это ж Жуков!..» — и, величая Лену «Еленой Георгиевной», лобызал руки ей и Алле Петровне. «Господи, хорошо, что Миши нет!» — вздыхала Парфаньяк.
Рассказы о венчании, о том, как торжественно и чудно все было в Городне, в древней, четырнадцатого века церквушке, Ульянов слушал молча. И многое было намешано, точно на палитре, в его тяжелом взгляде, в выражении лица; в том числе и досада, и, как показалось, сожаление о том, что не увидел и теперь уж не увидит свою любимую единственную дочь под венцом.
— Фотографию-то подарите?
— спросил.
— Конечно, папуль! Ты не переживай, ведь послезавтра в загсе будем регистрироваться!
— Регистрироваться... — промолвил Ульянов с каким-то подтекстом, до сих пор не до конца понятным.
О супружеской верности его ходили легенды. Хотя, конечно, и распространялись по стране (как без этого) сплетни о его романах с Элиной Быстрицкой, Юлией Борисовой, Нонной Мордюковой, Людмилой Зыкиной... Конечно, никто, кроме Господа Бога, не может сказать наверное, но я думаю, зная их отношения с Аллой Петровной, что все это слухи.
Однажды на его дне рождения актриса Марина Неелова рассказывала, как они снимались в фильме «Транзит» и по сценарию должны были лечь в постель, но, сколько ни уговаривал режиссер, Ульянов наотрез отказался снимать брюки. Галина Борисовна Волчек подтрунивала: «Аллы Петровны Миша опасался, не иначе…»
Верность у них какая-то даже не лебединая была — волчья. Он, как волк, позволял своей волчице себя кусать, мог изредка и сам рыкнуть, показать зубы, но за нее готов был броситься на любого. Когда я довольно резко ответил Алле Петровне на упреки в том, что вот, мол, стучишь беспрерывно, как дятел, на машинке вместо того, чтобы заняться делом, грядки например прополоть, Ульянов спустился с мансарды и так произнес «Мы тоже кричать умеем», что я тотчас заткнулся и больше голоса на тещу повышать не смел.
От нее самой Ульянов мог стерпеть все, или почти все.
Лена вспоминала, как отец приехал с подарками откуда-то из-за границы, где с режиссером Наумовым и артистом Баталовым представлял картину «Бег».
— А себе, папуль, что привез?
— Полный чемодан... впечатлений. Я же гулял, смотрел там на все, страну увидел — с меня хватит. Не велики тебе джинсы?
— Как влитые, пап! И свитер, и батничек, и куртка! Спасибо тебе огромное!..
Начинает примерку мама.
— А это что за ужас? Платье? Ты меня, видать, с любовницей какой-то своей спутал!
— Алла, ну зачем ты так?..
— А это что за говна пирога?
— Кофточка...
— А это-то что за убожество, а?
— Я же обещал тебе сапоги...
— Обещанка-цацанка, а глупэму радость! Ну, Миша, с любовью покупал, ничего не скажешь! Во-первых, жмут. А во-вторых, вообще — прощай, молодость! Это ж надо было выискать такое говно!..
— Алла...
— Что — Алла? Забирай!.. — и полетели сапоги генералу Чарноте чуть ли не в голову...
Потом Лена сколько ни смотрела «Бег», все вспоминала эту сцену: как собирал отец привезенные из-за границы разбросанные по полу вещи.
Мне тоже приходилось быть свидетелем своеобычности их отношений.
Вчетвером — Ульянов, Парфаньяк, Лена и я — мы совершили круиз по Средиземному морю. Тогда это было не то что внове, а казалось просто фантастикой, волшебным сном. Афины, Неаполь, Генуя, Марсель, Барселона, Мальта, Стамбул... Валюты было совсем немного, распоряжалась ею «главный казначей» семьи Алла Петровна. В промежутках между экскурсиями или вместо них они с Леной рыскали по магазинам и вещевым рынкам. Ульянов себе ничего не покупал и не просил. Бывало, возьмет с прилавка какую-нибудь безделушку, сувенирный ножик или ручку, повертит в руках и назад положит.
Кепки примерял. У него был большой размер головы, шестьдесят первый — шестьдесят второй, так что подходящие кепки не всюду можно было найти, а он их любил. В Марселе продавались такие, на его вкус: большие, клетчатые — но попросить, зная, что денег мало, он так и не решился. И лишь под конец круиза — в Стамбуле на Гранд-базаре — Михаил Александрович присмотрел себе серую кожаную куртку.
— Алла, может, купить?
— Зачем она тебе? — отвечала Алла, в обеих руках держа баулы с покупками для себя.
— Ну, я просто давно мечтал о кожаной куртке... Всего пятьдесят долларов, а?
— Всего... Да глупости, не нужна она тебе! — отрезала Парфаньяк.
Покорный и расстроенный Ульянов как-то даже ростом стал на мгновенье ниже, ссутулился.
— Ладно, Ал, действительно не нужна...
Переживал он и из-за того, что мы с Леной становились свидетелями его унижения.
А вот на сцене он никаким не боялся быть: ни жалким, ни резко отрицательным, ни даже уродом — всегда пытался уходить от однозначного решения. С Рубеном Николаевичем Симоновым, когда тот ставил последний свой спектакль, «Варшавскую мелодию», спорили до хрипоты, весь театр дрожал. Ульянов пытался свой образ усложнить и почти отрицательным сделать, а Рубен Николаевич видел его в конфликте хорошего с отличным.
Чуть не расстались навсегда.
Вообще, надо сказать — Ульянов всей своей жизнью оправдывал пословицу, что двум медведям в одной берлоге не ужиться. Менялся в лице, если при нем хвалили кого-то из актеров. Не забуду, как Лена на меня набросилась, когда я сделал в присутствии Михаила Александровича комплимент Георгию Буркову.
— Ты не имел права этого говорить! — кричала она.
— Да почему? Он что, плохой актер? Его так Шукшин любил...
— Мало ли кого любил Шукшин! Он и отца любил, на роль приглашал в «Степане Разине». А ты не имел права! При отце!!
Была, была в Ульянове ревность актерская. О его непростых взаимоотношениях с коллегами мне рассказывал Сергей Соловьев: «Когда мы начали работать над «Егором Булычовым», он, окинув меня угрюмым взглядом, сказал: «Послушай. Для меня это очень серьезная работа. И ты должен быть готов к тому, что нас ждут большие трудности. Потому что я всегда очень долго работаю над костюмом, над гримом, и тут мне мешать не надо...»
Я думаю: е-мое, вот же попал! Он уже был и народный, и лауреат Ленинской премии, и всевозможных прочих премий и наград. А я, юнец, вообще случайно на этой работе оказался. Но чувствовал интуитивно: Михаил Александрович мне абсолютно необходим!
Начались съемки. Оставалось лишь нерешенным, кто сыграет важную, но эпизодическую, почти без текста, роль трубача.
Вот бы, думаю, Смоктуновский согласился! Как здорово будет, когда два таких могучих актера — Ульянов и Смоктуновский — сойдутся на площадке! Какая искра высечется!
Раздобыв номер телефона живого классика, звоню с пересохшей от волнения гортанью. И Смоктуновский неожиданно приглашает меня для разговора в Ленинград, где тогда играл у Товстоногова. Я помчался — и уговорил гения, который предложил даже перейти на «ты» и называть его просто «Кешей» для успешной будущей работы.
Вернулся в Москву, паря от счастья над землей. Рассказываю Ульянову и жду, когда он начнет меня обнимать, целовать и кричать: «Как здорово!» И тут ангельский, добрейший, тишайший Михаил Александрович говорит голосом Трубникова из «Председателя»:
— Выкинь все из головы, не будет этого никогда.
Ты понял?
— Чего не будет?
— Не будет Кеша играть трубача в этом фильме. Никогда. Ни за что. Или Кеша, или я.
— Что такое? Почему? Что случилось?!
— Как что случилось?! Я восемь месяцев горбатился над этим Булычовым! Сколько здоровья, сил положил! Я шел в картину к неизвестному режиссеру и не знал вообще, что из этого получится! Я всем рисковал! Теперь на два дня приедет Кеша, выйдет, улыбнется — и ничего нет!
— Чего нет?
— Никаких моих трудов нет!
— Как, Михаил Александрович? Наоборот! Мы извлечем искру! Масса на массу! Плюс на минус!
— Ничего подобного! То, что я тебе говорю, то и есть на самом деле. Приедет Кеша, улыбнется, дунет в трубу — и меня нет!
— Я ж видел материал! Вы видели материал! Да вы что? Там такие тонкости! Обертоны!
— Я тебе в третий раз говорю: приедет Кеша, ухмыльнется, дунет в трубу — и меня нет! На хрен мне это надо!
И я понял — катастрофа. На меня двинулись с разных сторон по одноколейке два бронепоезда, а я, маленький, стою на рельсах. Раздавят, сомнут в крошево — и нет больше режиссера Соловьева!
А Ульянов весь белый, губа трясется, руки трясутся:
— Выкинь из головы!
Сниматься не пойду! Если ты сейчас же не отменишь все это, я одеваюсь, ухожу и никогда в жизни мы больше не встретимся!
— Михаил Александрович, вы извините, может, я чего-то не додумал...
— Звони ему немедленно! Говори, что он не будет сниматься. Я даже обсуждать не хочу!
— Михаил Александрович! Что же я могу ему сказать? — с языка чуть было не слетело «А можно, я скажу, что это вы требуете?» — но тут же осекся: нельзя, и спрашивать нечего.
— Думай сам, что скажешь! Твое дело!
Когда туда ехал, сам думал — вот и сейчас сам думай!
А Смоктуновский звонил, говорил, что готов выехать на съемки, я не брал трубку, скрывался. Позорище! Вранье! Ужас! Словами не передать...
Но говорю я это вот к чему. У тестя твоего огромное количество блистательных ролей было: «Бег», «Карамазовы»... Но «Булычов» для меня очень дорогая картина — и не потому, что я ее снимал. Фраза там есть такая, уже перед самой смертью Булычов говорит: «Попы, цари, губернаторы... На кой черт они мне надобны? Мне, Егору, зачем?..» Вот и Михаил Александрович всю жизнь провел среди попов, царей, губернаторов... В этом его трагизм. Была в нем вера в то, что если что-то изменить в соотношении социальных сил на исторической арене и если нагрузить эти социальные силы высокой нравственностью, то все изменится.
Я видел, сколько переживаний, сколько сил — физических, душевных — он тратил на безумные попытки сначала построить коммунизм, потом не строить, потому что слишком дорогое оказалось строительство в смысле нравственных издержек, потом построить некий «капитализм с человеческим лицом»... Это был крест Михаила Александровича.
Ульянов, когда начал работать над картиной «Самый последний день» о последнем дне жизни милиционера-фронтовика, уверял, что причина всех наших бед, в том числе коррупционных, — это невнимание к низшему милицейскому классу, к участковым. Он говорил, что снимет правдивый фильм, покажет его Щелокову — и тот все перевернет, изменит систему.
Верил, что если у каждого из нас появится свой хороший участковый, на которого можно положиться и в радости и в горе, то мир изменится! Верил и мучительно соображал: как «обучастковить» российскую действительность? Как наполнить Россию хорошими, честными, добрыми, отзывчивыми участковыми? Верил в них страстно, свято!.. Я, конечно, ничего ему не сказал по поводу его желания поговорить со Щелоковым.
«Он ведь ко мне всегда подходит в Кремле! — кипятился Михал Алексаныч. — Жмет руку, чуть не обнимает, как, спрашивает, дела? А я, дурак, отвечаю: да ничего, все нормально... Как нормально?! Да плохо все, и именно оттого, что участковые в загоне!..»
- Ну, давай, Серега, помянем твоего тестя, — Соловьев, не чокаясь, опрокинул рюмку. — Наивный был человек, но честный, несгибаемый.
У нас с ним еще была история — на картине «Дом под звездным небом». Когда я пришел к Михал Алексанычу на Пушкинскую и показал сценарий, он прочел и сказал, что ничего не понял. Например, с того места, где дочку распилили пополам, верхнюю половину поставили на трюмо, нижнюю — на веранду, вообще что бы то ни было перестал понимать. Позвал жену, Аллу Петровну. Спрашивает:
— Вот ты, Алла, можешь себе представить, что нашу Ленку взяли и пополам распилили? А половинки не склеиваются, сами по себе отдельно живут? Одна у тебя в комнате, другая, допустим, в прихожей?
— Типун тебе на язык, Миша! — отвечает Алла. — Но вокруг такое делается, что я представить себе все что угодно могу...
Помню, уже во время съемок мы сидели, ждали Сашу Абдулова, который уехал себе грим делать, придумал сам... Снимали мы в особняке в Красной Пахре. И мне было дико неудобно: сидит Ульянов, ждет Абдулова... Я извиняюсь, а он: «Да это очень хорошо, что появилось время! Я пойду наверх попишу». Час проходит, два — тишина на площадке, Абдулова все нет. Я, боясь скандала, поднимаюсь к нему. И вижу гору скомканной бумаги на полу. Ульянов за столом, пишет.
— Я завтра, — говорит, — буду выступать на Пленуме ЦК. Потому что мы ведь проиграем так! Вместе с водой выплеснем ребенка!.. Мы можем проиграть партию — не ошибки партии, а вообще партию! Вот послушай кусок!
И начинает читать с ульяновским пафосом: «И если... мы... с водой!..» А в КП РСФСР тогда первым секретарем был некий Полозков.
Я говорю:
— Михал Алексаныч, а кому вы это читать станете? Полозкову, что ли?..
— Какому Полозкову? — горячится он. — Пленум ЦК будет!
— Да, — говорю, — но партию-то Полозков возглавляет...
Он посмотрел так на меня:
— Сергей, ты если не понимаешь, то и не лезь!
И на кой черт ему это было надобно?.. Он же очень умный и тонкий был человек. С врожденным вкусом. Нигде, конечно, этому не учился, не знал — но даже коллекция картин у него в доме говорит о многом».
И правда, коллекция была выдающаяся.
Это с подачи тещи, по ее инициативе собиралась антикварная мебель, которую все тогда выбрасывали, картины. Когда Ульянов играл Антония в спектакле «Антоний и Клеопатра», прошел слух, что на Арбате одна пожилая дама продает старинный портрет Наполеона. «Съездил бы, посмотрел, Миша», — сказала Алла. Но Ульянов попросил Галину Коновалову, палочку-выручалочку семьи, сходить разузнать, поторговаться — самому было неудобно. Дама оказалась из старой арбатской интеллигенции, вся утонченная, в шляпе с пером. Стала Коновалова торговаться: уступите, мол, чуточку, это же такой замечательный актер хочет купить, Михаил Александрович Ульянов, у нас тут театр напротив...
«Кто хочет купить?» — насторожилась дама. Коновалова повторила: мол, Митю Карамазова играл, Председателя...
«Это тот, который Антония играет?
— уточнила дама таким тоном, что стало понятно: ничего путного не выйдет. — Да он же не царем, не императором сыграл Антония, а каким-то полотером! Да я ему не то что не уступлю — ни за какие деньги не продам моего Наполеона! Вы поняли меня? Ни за какие, так и передайте!»
Галя спускалась по лестнице, а сверху неслось: «Полотер!» Когда Коновалова рассказала Ульянову о своем неудачном визите, он очень смеялся. Но на Аллу поглядывал почему-то с укором.
И это Алла Петровна направила мужа в иностранную комиссию ЦК КПСС, когда меня, их зятя, за какие-то прошлые проделки не пускали с семьей за рубеж, в круиз по Средиземноморью: — Иди, Миша, и спроси: в чем там дело, что за бред?!
— Да неудобно, Алла...
— Ступай, говорю!..
Подобный диалог был рефреном их семейной жизни, я до сих его слышу и испытываю глубокую, горькую, но светлую ностальгию.
Как-то Алла Петровна послала его ругаться с генеральным прокурором Рекунковым, жившим в том же доме этажом выше, — ругаться с другом Брежнева, Андропова, то есть Власти...
Дело было так.
С полугодовалой Лизкой мы жили у Ульяновых на Пушкинской, в доме, где когда-то жила Любовь Орлова и где через несколько лет откроется первый в Москве «Макдоналдс». По настоянию Аллы Петровны Лена регулярно выносила дочку на балкон, «чтобы ребенок спал на свежем воздухе».
И вот моя жена в очередной раз должна была уложить там маленькую Лизавету. Я тем временем спустился, чтобы ехать к родителям на Ломоносовский проспект. Сел в свой «жигуль» одиннадцатой модели, стоявший во дворе у стены дома, запустил двигатель, стал разогревать, просматривая почту. Среди многочисленных, как обычно, писем, адресованных Народному артисту СССР М.А. Ульянову (попадались в ящике и конверты с таким, например, адресом: «Москва, Жукову-Ульянову» — и доходили же!), был свежий номер журнала «Новый мир». Прочитав оглавление и какой-то «перестроечной» публикацией заинтересовавшись, ехать на машине я раздумал, дабы почитать журнал в метро. Заглушил двигатель, вытащил магнитолу, вылез и запер за собой дверцу. Проходя через арку, ведущую на Пушкинскую площадь, услышал позади себя во дворе оглушительный грохот.
Должно быть, решил я, мусорный контейнер со строительными отходами опрокинули в машину. И спустился в подземный переход под Пушкинской площадью.
Когда доехал до метро «Университет» и вошел в дом родителей, отец встретил меня словами:
— Ты знаешь, что твоей машины больше нет?
— В каком смысле, пап? Ну и шутки у тебя...
— Я не шучу, Лена звонила: машины у тебя нет, разбили!
Я помчался назад на Пушкинскую.
Плачевное представляли собой зрелище мои «Жигули», которыми я так гордился (и не без помощи которых закадрил некогда Елену).
Вокруг толпился народ.
— Что произошло?! — возопил я.
— Да глыба ледяная вон с того балкона рухнула, — объяснил милиционер.
— Хорошо еще, там никого не было, в машине-то, — сказал кто-то. — А то бы каюк. Видишь, крыша острым углом в сиденье водителя вонзилась? Когда грохнуло, женщина выбежала из этого подъезда. Матерится в голос, причитает, Сережу какого-то зовет, под машиной ищет... Он вроде бы там должен был быть, она видела с балкона, что он садился, прогревал мотор. И исчез. Как сквозь землю провалился — ни крови, ни кишок, ни мозгов, ни костей...
Он бы долго перечислял то, чего не обнаружили на месте происшествия, если б я не прервал, от волнения перепутав порядок слов:
— Был там быть я должен...
Выяснилось, что Лена выносила Лизу и увидела, как с козырька балкона девятого этажа сползает и срывается огромная, «с корову», глыба льда. Это был балкон генерального прокурора СССР Рекункова. Снег и лед хозяева балкона обязаны были счищать, да и сам козырек был надстроен незаконно. Лена ринулась наверх скандалить, но получила от ворот поворот: «Это ваши проблемы» — ответила прокурорша в шелковом халате, смерив ее высокомерным взглядом советской суперэлиты и не пустив даже на порог.
— Провинция так и прет! — возмутилась Алла Петровна, когда Лена пожаловалась.
— Миша, сходи ты.
— И что я скажу? — поразмыслив, задался вопросом Ульянов.
— Скажи: нашу машину разбомбило с их балкона, пусть возмещают!..
До позднего вечера Ульянов выхаживал по квартире в мрачной тяжкой задумчивости.
— Нет, Алла, — сказал он наконец во втором часу ночи. — Я не пойду.
— Почему?
— Лучше нам с этими людьми не связываться. Мне сказали, он был близким другом Брежнева. Сами как-нибудь поднатужимся, заплатим за ремонт...
— Вот так всю жизнь сами и поднатуживаемся!
— возмущалась Алла.
Мне неловко было смотреть на ульяновские терзания. Я всю эту историю пытался свести к шутке, но получалось не очень. На ремонт мы, что называется, скинулись.
Не всегда он мог переступить через себя, но свое гнездо, свой мир, «мирок» он берег. А потом в «маленьком мирке» появилась еще одна любовь — внучка Лизонька, названная в честь его матери. И это была всепоглощающая и всепобеждающая любовь! Иногда казалось, что Парфаньяк (которая с самого начала категорически запретила внучке называть себя бабушкой, только — Аллой) даже ревнует.
Еще до ее рождения он страшно — гораздо больше меня, будущего отца, и даже своей дочери, будущей матери — переживал.
Так переживал, что однажды в гостях сорвался, выпив «за будущего внука» бокал шампанского, потом второй, потом — на глазах у изумленной Аллы — третий... И ушел куда-то в ночь.
«Ну все, п...ц, — обреченно промолвила Алла Петровна. — Я знаю, он пошел продолжать в ресторан ВТО... Господи, помилуй!»
Господь помиловал, Ульянов не запил, запил я. В закрытый, Четвертого управления Минздрава СССР, роддом на Сивцевом Вражке строжайшим образом никого не пускали. Даже цветы не разрешали приносить, они все стояли внизу в коридоре. Но в каждой палате был телефон. Рожала Лена довольно тяжело. И вот лежит она, совсем еще слабая, и тут звонит отец, чуть не рыдает от восторга. Говорит: — Ленка, ты ее все-таки Дашей хочешь назвать?
— Я же говорила тебе.
— Ты, конечно, подумай, — мягко так, осторожно просит Ульянов, — но знаешь, если бы ты назвала ее Лизой, в честь моей мамы, я был бы просто счастлив.
И жена моя, подумав, назвала дочку в честь своей бабушки, которую не помнила, потому что та рано умерла.
И действительно, таким счастливым Михаила Александровича я раньше никогда не видел. А мне, приехавшему к роддому с дичайшего бодуна (всю ночь отмечал рождение дочери), дышащему перегаром, выговорил, при том не по-родственному жестко: «Нельзя же так, Сергей! Я все понимаю, но ведь неприлично в роддом таким являться!..» В конце восьмидесятых Ульянов был страшно занят — на трех, четырех, пяти, шести работах, должностях и прочее, и прочее.
Но если выдавалась хоть минутка свободного времени, он приезжал к нам на Делегатскую, чтобы погулять со своей ненаглядной Лизкой.
Память — дело ненадежное. Приведу дневниковую запись, которую я сделал первого апреля 1989 года: «Рано утром приехал Михаил Александрович, хотел перед отъездом в Ленинград погулять с Лизаветкой — но пришла уже ее няня, Вера Николаевна, и Лизка заартачилась: «Хочу гулять с тетей Верой!» Я не знал, куда деться, как выйти из положения — дико неудобно перед Ульяновым. Пошли они гулять, мы с Михаилом Александровичем остались на кухне в неловкости и мраке. Налил ему чаю с лимоном, положил вишневого варенья. Михаил Александрович стал рассказывать о перипетиях в СТД, где он председатель правления, о том, как изменились в последнее время отношения даже в актерском братстве, даже с «братом Иваном» — Кириллом Лавровым, не говоря уж о других.
Сетовал, что день и ночь обивает пороги, прося за того, за этого — прописку, квартиру, дачу, машину, место в санатории, в Доме престарелых, а ничего почти не играет, вовсе не снимается. Что выбил поликлинику для актеров, а министр культуры РСФСР Мелентьев тут как тут: мол, будет наша, минкультовская; что надоело все, срок дотянуть бы только... О каком-то скандале каких-то руководителей творческих мастерских рассказывал... И проч. и проч. Жаль мне его: не с кем поговорить, некуда пойти — при всей его известности, наградах и регалиях. Дома вечные скандалы, грубость, черствость — вчера Алла Петровна хотела из дому уйти, так как, видите ли, разогрела обед, а Михаил Александрович не пришел, как обещал, в четыре, а пришел лишь в девять...
Во как!..»
Бывало, бывало... Алла Петровна, которую я неизменно и искренне называл «моей любимой тещей» в ответ на ее «мой любимый зять», могла быть и черствой, и беспощадной, и капризной... Несколько раз слышал, как Ульянов просил у нее прощения за какую-то свою неуступчивость, пытался наладить отношения, загладить, — но не могу припомнить ни одного раза, чтобы Алла Петровна за что-то, даже когда была очевидно неправа, просила прощения у Михаила Александровича. Могла она его и оскорбить, и обидеть, но упаси господь было кому-нибудь другому плохо сказать про Ульянова: за своего Мишу Алла Петровна могла и глаза выцарапать.
«...Лизка вернулась с гуляния, когда Михаил Александрович уже обувался в прихожей.
Подошла к бедному расстроенному деду, обняла ручонками, поцеловала, подлизываясь, прося прощения, Лиза-подлиза. Дед, конечно, растаял. И совершенно счастливый, укатил в город на Неве».
Когда Лизоньке потребовалась серьезная операция, Ульянов, не раздумывая, записался и пошел на прием к самому Горбачеву. И выбил-таки у него распоряжение о выделении валюты (что тогда было почти невероятно) на операцию в Англии. Ребенок вернулся абсолютно здоровым.
Он звонил ей не просто каждый день, а по многу раз на дню. И поначалу видел толк от появившихся мобильных телефонов прежде всего в том, что можно в любую минуту связаться с внучкой. Фильм «Ворошиловский стрелок» — про Михаила Александровича.
Если бы кто-то сделал нечто подобное с Лизкой, он бы точно его убил. Очень эмоциональный, беспредельный в любви и ярости был человек.
Когда встал вопрос о том, какую фамилию будет носить Лиза, я почти физически ощущал, как мучается Ульянов. Он не знал, с какого боку зайти. Приехал однажды — почему-то мы встретились с ним на улице, а не дома — и уговаривал, просто умолял (я никогда его не видел умоляющим) согласиться на то, чтобы Лизе была дана его фамилия — Ульянова: «Ты молодой, Сергей, у тебя еще будут дети. А у меня больше никого, пойми...» Для него очень важно было продолжение фамилии. И я уступил, не мог не уступить...
Ульянова во времена перестройки и гласности во многом направляла жена.
Не без ее участия, совета (советовался с ней во всем или почти во всем), влияния он был избран председателем СТД. И чуть позже — художественным руководителем Театра имени Вахтангова. В театре, где не все с добрым чувством относились к Ульянову (завидовали, естественно, несказанно), кое-кто проводил аналогии со сказкой Пушкина о старике, старухе и золотой рыбке. А когда себе на смену Ульянов стал прочить литовского режиссера Римаса Туминаса, роптали и возмущались: «Варяга зовет!» Кстати, вскоре после того как Михаил Александрович стал художественным руководителем, сама Алла (неудобно, неприлично) вынуждена была театр оставить.
В одном из наших с ним разговоров он сетовал: «Я тут намедни статью в газете прочитал «Не Голливуд, но все-таки». О том, что американские звезды получают семь-восемь миллионов долларов, некоторые до тридцати, европейские миллион-два, а наши нынешние молодые десять-двенадцать тысяч за съемочный день.
Представим, что в картине двадцать-тридцать съемочных дней — простая арифметика говорит о том, что и у наших получаются весьма приличные деньги. Вот мы, бывшие народные СССР, и шутим по-стариковски, что не в то время родились: ведь за копейки горбатились, как Алла Петровна говорит, на концертах надрывались за несколько рублей, я на Ленинскую премию, высшую в стране, только и смог что машину купить, «Волгу»... Нет, не востребован я. Давно уже не звонят, не предлагают. На вечеринки, на встречи какие-то приглашают, а работать — нет. Да и сам видишь, какой из меня теперь работник. С такими ногами. У меня «звездная» болезнь, — грустно улыбнулся Ульянов. — Как у Мохаммеда Али и президента Рональда Рейгана...»
У него была болезнь Паркинсона.
Неизлечимая. Но он много лет с ней мужественно боролся. Верил, что возможно чудо. Боялся смерти.
«Страшно, не хочу врать, — говорил он мне. — Первое, что помню в жизни, — большие белые птицы, садящиеся на поле. И мама говорит: «Смотри, Миша, какие красивые...» И вот теперь эти птицы мне снятся — но вот-вот взлетят... А небо такое высокое-высокое, бездонное... как пропасть».
Тихо они жили с Аллой в последнее время. Все реже на Пушкинской звонил телефон, некогда надрывавшийся почти круглые сутки. Когда артист Лев Дуров, посмотрев картину «Мастер и Маргарита», в которой Ульянов сыграл — и, говорят, потрясающе — Понтия Пилата, позвонил, чтобы поздравить, Ульянов растрогался до слез и признался, что теперь почти никто ему не звонит...
И был последний порыв, как своеобразный катарсис...
Театр Вахтангова, художественным руководителем которого еще был Ульянов, отправился на гастроли в Швейцарию. Гастроли проходили с успехом. В Женеве отмечали всей труппой день рождения Михаила Александровича, организовали в отеле мини-капустник, смеялись, пели, говорили много добрых слов про него. Никто не заметил, как он выпил: сначала немного, потом постепенно разошелся. Выпил еще... И пропал. Хватились его не сразу, сильно за полночь. Естественно, обеспокоились: Михаил Александрович был уже очень болен. Бросились на поиски, но ни в одном из номеров, которые занимали актеры театра, ни в фойе, ни в ресторане его не оказалось.
Хотели уже заявлять в полицию. Но Галина Коновалова, «знавшая Мишу столько, сколько не живут», предложила с полицией не торопиться и сама отправилась на поиски по ночной Женеве, руководствуясь исключительно интуицией. И нашла — бог знает где, в какой-то темной грязной забегаловке, мрачного и пьяного.
— Выпьешь со мной? — предложил он, наливая Коноваловой коньяку. — Галя, Галя... Один я, понимаешь? Совсем один...
— Да как же один, Миша, тебя знает и души в тебе не чает вся страна, Алла, Лена, Лиза!..
— Нет, ничего ты не знаешь и не понимаешь, Галя... Один я. Один... Давай с тобой выпьем! Грустно мне... Как же мне грустно и тяжело, что вот все...
кончается...
— Пошли домой, Миша!
— А где мой дом?! И кто ждет меня, кому я нужен?
Наутро, проспавшись, за завтраком промолвил в ужасе: «Не говори Алле, узнает — убьет...»
Когда ему сделали операцию (не по основной болезни, к ней прибавились «прочие болячки»), Михаил Александрович впал в беспамятство. Никого не узнавал, отмахивался, говоря, что на него черти из телевизора лезут. Алла Петровна надела ему на шею крестик. И попросила привести священника. Едва тот появился в палате, Ульянов пришел в себя и сказал, показывая крестик: «А я ношу уже»...
Он ушел в марте 2007 года, в ночь на Международный день театра. На рассвете его отпели в церкви. Отменили трансляцию рекламы в метро, читали стихи, посвященные Ульянову, говорили о нем. Через Арбат протянулась очередь пришедших проститься. И стоял на сцене гроб с телом, и люди возлагали, возлагали, возлагали цветы... И подвели Аллу... Как там у Высоцкого в «Райских яблоках»? «Да и много ли требовал я благ? Мне — чтоб были друзья, да жена — чтобы пала на гроб...» И она пала на гроб. И зал, а он был полон до отказа, молчал, все — и артисты, и почитатели — молчали, склонив головы... И когда его вынесли из театра, тысячи людей зааплодировали и сопровождали овациями Актера весь Арбат. И перекрыли Садовое кольцо. И отвезли на Новодевичье кладбище. И предали земле. С высшими воинскими почестями. Как маршала. Как солдата.
Великого русского Артиста.
Алла пережила его ненадолго, всего на два года, так и не сумев поверить в то, что его больше нет. Все порывалась ехать на репетицию: «Мы с Мишей уже опаздываем, а там вечные пробки у Арбата!..» Плохо понимала, что происходит вокруг. Неожиданно бросила курить и пить, хотя и курила, и выпивала изрядно чуть ли не всю свою сознательную жизнь и столько же бросала: «Я как Миша, Миша ведь не пьет, не курит, теперь я ему подарок сделаю на день рождения!..» Стала есть сладкое — по-детски радовалась, когда приносили конфеты, торты, изюм.
«У нас с Мишей открытие сезона, сбор труппы, надо быть в форме, а то все такие нафуфыренные приходят! — сказала она осенью, месяца за полтора до своего ухода. — Мише сорочка нужна новая.
У него все рубашки какие-то де-моде, с острыми воротничками... Жаль, что я ему тогда в Стамбуле куртку не купила. Хорошая была куртка...»
Лежат они рядом на Новодевичьем кладбище, под березой.
P.S. Чтобы поставить отцу на могиле памятник, не добившись ни от кого реальной помощи, Елена вынуждена была продать гараж. Тот самый, с чудесным погребом.
Подпишись на наш канал в Telegram