Мне больно и горько, что сегодня мой сын отбывает срок за преступление, которого не совершал. Но еще больнее и горше знать, что в представлении людей он остается таким, каким его нарисовала не гнушающаяся самой дикой ложью «бульварная» пресса. Эти публикации бросили тень на всю нашу семью, на весь род, а потому я просто обязан рассказать правду...
...Себя здесь можно за дверьми
Взять и оставить,
Решетки только от тюрьмы
Не стал бы ставить.
Причалом между двух миров
Хочу остаться,
Я не могу меж снов и слов
Опять теряться.
Эти строки написаны моим старшим сыном за несколько лет до трагедии, приведшей его в тюрьму. Борис будто предвидел собственную судьбу, боялся ее, пытался воспротивиться.
Сборник «Утренний дождь», куда помимо стихов вошли новеллы, сказки и киноповесть, сын подготовил к печати сам, но изданием пришлось заниматься уже мне. Книга увидела свет через три месяца после ареста Бориса и за полгода до вынесения приговора, по которому он получил девять лет за убийство.
Убийство, которого не было...
Трагедия случилась в первый день 2009 года. За нее тут же ухватились «желтые» газеты, устроив вакханалию. Авторы статей будто соревновались, кто представит Бориса большим упырем и нелюдем: «нанес лежащей жертве девять ударов кухонным топориком», «тушил окурки о бездыханное тело». Иные издания, не довольствуясь публикацией своих извращенных фантазий, пускались в морализаторство: дескать, вот до чего доводит сибаритский образ жизни, устраиваемый представителями нашей богемы своим отпрыскам! Вот чем заканчиваются вседозволенность и попустительство!
Нам с женой в ту пору было не до чтения газет. Едва придя в себя от известия об аресте Бориса, бросились искать адвокатов.
В перерывах между встречами с кандидатами в защитники отвечали на звонки людей, хорошо знавших и старшего сына, и всю нашу семью: «Что за бред они пишут! Борька не мог убить человека!» В ответ устало вторили: «...не мог, конечно, не мог...»
Те, кто приклеил Борису ярлык «мажора»-монстра, вряд ли представляют, как далеки от истины. Вина, а точнее — беда сына только в том, что он оказался неприспособлен к этому миру: слишком открыт, слишком раним, слишком совестлив. «Человек без кожи» — это про него. Прибавьте к названному непомерное чувство долга — долга старшего сына продолжать актерскую династию Ливановых, долга быть успешным, удачливым, знаменитым. Никому и ничего он не был должен! Хоть и получил имя в честь деда, названного самим Станиславским «громадным, невиданным бриллиантом», хоть и слышал с малых лет о том, как поразительно похож на Бориса Ливанова-старшего...
Помимо актерского таланта бог наградил сына и литературным, и художественным даром, но он выбрал профессию прадеда, деда и отца.
Если бы Борис изначально посвятил себя написанию стихов, новелл и сказок, возможно, его жизнь сложилась бы по-иному. Если бы начало его работы в кино не пришлось на девяностые — проклятые годы, когда прекрасные фильмы умирали на полках, не показанные зрителю... Если бы на его пути не встретилась женщина, посланная, должно быть, самим дьяволом... Если бы, если бы... К сожалению, биография, как и история, не имеет сослагательного наклонения.
Мне больно и горько, что сегодня сын отбывает срок за преступление, которого не совершал.
Но еще больнее и горше знать, что в представлении людей он остается таким, каким его нарисовала не гнушающаяся самой дикой ложью «бульварная» пресса. Эти публикации бросили тень на всю нашу семью, на весь род, а потому я просто обязан рассказать правду. И о своих родителях, и о себе, и о сыне...
Раннее детство осталось в моей памяти отдельными фрагментами — будто вырезанные из разных мест киноленты кадры. Отчетливо и без провалов помню себя с шестилетнего возраста, точнее — с двадцать второго июня 1941 года, когда мы с отцом, мамой и моей сестрой Наташей слушали речь Молотова о нападении фашистской Германии на Советский Союз. В этой самой квартире на Тверской, где я живу с семьей до сих пор. Достаточно прикрыть глаза, как перед мысленным взором встает картина: из окна с отдернутой занавеской в комнату падает сноп солнечного света, отец, опустив голову, сидит на стуле перед приемником «Филипс», мама стоит в дверях, прижав руки, сжатые в кулаки, к груди...
В тот же день Борис Ливанов пошел в военкомат, где написал заявление: «Прошу зачислить меня в ряды действующей армии и отправить на фронт».
Ему отказали, сославшись на распоряжение Сталина: члены коллективов МХАТа, Большого и Малого театров мобилизации не подлежат.
Вскоре начались бомбежки. Мы спали одетыми и при первых звуках сирены бежали с мамой и Наташей к станции метро «Охотный ряд», служившей убежищем жителям окрестных домов. Отец оставался дома или шел по завывающей сиренами и ухающей взрывами ночной Москве в родной театр.
До января 1942 года Борис Ливанов каждый вечер играл в спектаклях на сцене МХАТа, а днем ездил с концертами по воинским частям, державшим оборону.
Однажды актерская бригада заблудилась на лесной дороге и попала в расположение немцев. К счастью, водитель быстро сориентировался — развернул автобус и дал по газам. Не будь у шофера такой реакции — лучший театр Союза потерял бы половину труппы.
Когда немцы были отброшены от столицы, по распоряжению Сталина началась эвакуация Большого, Малого и МХАТа. Актеры выполнили свою миссию — помогли землякам сохранить веру в то, что враг в Москву не войдет: в обреченном городе не дают спектаклей, не репетируют новые постановки.
Труппа МХАТа была отправлена в Саратов, куда вскоре к отцу прибыли и мы. До этого, с июля 1941 года, я, мама и Наташа жили под Пермью, в селе Троицкое, где у давнего друга нашей семьи поэта-футуриста Каменского был родовой особняк, чудом не экспроприированный после революции.
К отцу мы летели на американском военном «дугласе». На верху самолета был люк, из которого торчал пулемет. Через эту же дыру в салон набивался — плотно, будто был густым, как кисель, — ледяной воздух. Пассажирские места в салоне не предусматривались, и все сидели или лежали на полу, укрытые одеялами, полушубками, брезентом. Вскоре после взлета к зверскому холоду добавилась болтанка. Нас выворачивало наизнанку, и только какой-то мордатый дяденька — судя по всему, обкомовский работник — жрал колбасу, отрывая зубами куски от большого коричневого круга.
После того полета многие и многие годы запах копченого мяса вызывал у меня дурноту.
Выше я лишь упомянул Каменского, а между тем он фигура для нашей семьи чрезвычайно значимая. Хотя бы потому, что именно Василий Васильевич познакомил моих родителей, а лет за десять до этого организовал для моей мамы встречу с Владимиром Маяковским — встречу, о которой она вспоминала до конца дней.
Женечке Филиппович было шестнадцать лет, когда ее семья перебралась в Москву. Василий Васильевич взялся опекать друзей, приобретенных во время частых поездок в Грузию, где те жили долгое время. Снял квартиру, помог с работой. А юной Жене предложил: — Может, тебя познакомить с каким-нибудь интересным человеком?
Ответ был мгновенным:
— Вы же дружите с Маяковским?
Вот с ним и познакомьте!
Накануне встречи мама весь день готовилась: нагладила лучшее платье, завила в этакие провинциальные локоны длинные пряди у висков.
Владимир Владимирович принял Каменского и его спутницу в пустой квартире Бриков — Лиля и Осип были в это время в Лондоне. Через четверть часа Василий Васильевич, сославшись на дела, уехал, а хозяин предложил гостье отужинать. Угощал извлеченной из сетки за окном холодной вареной курицей. А потом читал стихи... Есенина. После каждого спрашивал: «Вам нравится?» Мама утвердительно кивала.
А потом, осмелев, сама задала вопрос, который волновал всю Москву:
— Скажите, вы любите Лилю Брик?
Маяковский после недолгой паузы очень серьезно, разбив глагол на слоги, ответил:
— Лю-бил.
Когда Каменский приехал, чтобы отвезти маму домой, хозяин вышел их проводить в прихожую. Прощаясь, заложил провинциальные локоны ей за уши: «Вот так, Женя, гораздо лучше...»
C тех пор, запомнив имя юной гостьи, Маяковский на премьерах, банкетах, при встрече на улице всегда подходил первым — здоровался, расспрашивал о делах.
Я помню маму удивительной красавицей, а какой она была в юности — говорят фотографии.
Немудрено, что в нее с первого взгляда влюбился отпрыск древней и очень родовитой неаполитанской фамилии Николо Рикко. Этот итальянский аристократ приехал в Москву, чтобы помочь советским людям строить коммунизм. В родной Италии за идею всеобщего равенства и братства он четыре раза сидел в тюрьме. Вступал в ячейку коммунистической партии, а вскоре оказывалось: все ее члены — провокаторы. Кроме него, горемыки. Отсидев в кутузке, Николо тут же вступал в другую коммунистическую ячейку — и история повторялась... Похлебать тюремной баланды удосужился и его младший брат Марко, участвовавший, как и Николо, в Первой мировой войне. Но если Марко, попав под газовую атаку немцев, очень скоро с тяжелым ожогом легких оказался в госпитале и был списан, то Рикко- старший отвоевал, что называется, от звонка до звонка, дослужился до звания высшего офицера, удостоился множества орденов.
А вернувшись с фронта, нацепил все свои награды на ошейник собаки и пошел с ней гулять по улицам Неаполя. Одним словом, братья Рикко были больши-и-и-е оригиналы. Впрочем, что с них взять — неаполитанцы...
В конце двадцатых, прочитав в газете, что Советам нужны инженеры, Николо рванул в «красную» Россию и принял самое активное участие в строительстве консервных заводов. Кстати, долгое время сооруженные по его проектам предприятия так и назывались — «заводы Рикко». Приверженный коммунистическим взглядам итальянский аристократ и советская художница (мама работала в отделе иллюстраций «Известий» и рисовала гигантские афиши для кинотеатров) поженились в 1930 году, через год у них родилась дочка Наташа.
Вскоре Николо увез семью в Италию, а в 1933 году навсегда расстался и с любимой женой, и с маленькой дочкой. Он сказал: «Женя, тебе нужно возвращаться в Москву. Ты видишь, что творится в Европе? Фашисты везде берут власть. Ты советская, и тебя убьют в первую очередь. Уезжай — спасай себя и Наташу».
Николо довез своих девочек до Парижа, купил билеты на поезд, дал денег. Уехать с ними Рикко не мог. Этим он обрек бы родителей и брата на неминуемую смерть. Да и как ему, патриоту, было оставить родину в такой страшный момент!
Николо Рикко умер в конце шестидесятых, оставаясь верным своим идеалам и своей любви — больше он не женился.
Вокруг вернувшейся в Мосву мамы мигом образовался сонм поклонников, которые неизменно получали от ворот поворот. Сердцем Евгения Филиппович-Рикко по-прежнему была в Италии, рядом с Николо. До той самой минуты, пока однажды в спектакле МХАТа не увидела Бориса Ливанова. Уже в начале тридцатых это имя гремело по всей Москве. Каждая новая роль отца: Кассио в «Отелло», князя Шаховского в «Царе Федоре Иоанновиче», графа Альмавивы в «Женитьбе Фигаро», Ноздрева в «Мертвых душах» — становилась событием. Билетов на спектакли с его участием невозможно было достать, толпы поклонниц часами дежурили у служебного входа в театр.
В тот вечер Женя пришла во МХАТ со старшей приятельницей — актрисой Половиковой, матерью звезды советского кино Валентины Серовой. По окончании спектакля попросила: — Клава, познакомьте меня с Ливановым!
Половикова состроила недоуменную гримасу:
— Женечка, ну зачем вам сдался этот Ливанов?!
Однако маме блистательный мужчина уже запал в душу, и она только ждала повода, чтобы с ним познакомиться.
Вскоре такой случай представился — на свадебном банкете в честь очередного бракосочетания поэта Каменского. Женился Василий Васильевич часто — примерно раз в три месяца. Встретив очередную «судьбу», уверял окружающих, что обрел наконец истинное счастье, и добавлял с восторженным придыханием: «Она лебедь! Просто лебедь!» Через месяц-полтора после свадьбы «лебедь» его обирала и уходила. Пару дней Василий Васильевич пребывал в меланхолии, а потом встречал новую «пернатую».
На сей раз праздничный стол был накрыт в общем зале ресторана «Метрополь».
На банкет в числе друзей жениха была приглашена и Евгения Казимировна. В разгар веселья она вдруг увидела, что стоящий неподалеку маленький столик заняли двое мужчин. В одном узнала писателя Бабеля, в другом — актера Ливанова. Заметил знаменитых посетителей ресторана и Каменский. Подойдя к столику, пожал обоим руки, похлопал по плечам, перекинулся несколькими фразами. Такой момент просто грех было упускать, и мама обратилась к Каменскому с просьбой: «Василий Васильевич, а пусть Ливанов меня на танец пригласит». Тот всплеснул руками: дескать, о чем разговор, Женечка? Вернулся к столику, за которым сидели приятели, шепнул что- то актеру на ухо.
Вскоре заиграли вальс — и отец прошествовал к свадебному столу...
— От него исходил страшный жар, будто от печки, — вспоминала мама. — Мы прошли вокруг сооруженного в центре зала фонтана один тур вальса, второй, третий, и за все это время кавалер не произнес ни слова. Молчание становилось неловким, когда я вдруг услышала: «А хотите, я кого-нибудь в фонтан брошу?» Вскинув голову, ответила с вызовом: «Хочу!» — обычно, завершая рассказ, мама насмешливо добавляла: — Проводил меня до места, усадил — а в фонтан так никого и не бросил!
На что отец моментально реагировал сердитым рыком:
— Женька, ты зачем об этом рассказываешь?!
Вечером следующего дня в дверь квартиры, где мама жила с родителями и маленькой дочкой, раздался звонок. Открывать пошла моя бабушка — в ту пору, понятно, будущая. Вернулась в комнату потрясенная: «Женька, это к тебе. Какой-то барин».
«Кто этот гость, я поняла сразу, — признавалась потом мама. — На дворе уже были сумерки, свет в комнате не горел, но я схватила первую попавшуюся книжку и сделала вид, будто погружена в чтение. Борис сел, начал о чем-то рассказывать. Я продолжала гипнотизировать печатный текст и только минут через пять поняла, что держу толстый том вверх ногами. Наконец, кое-как уняв нервную дрожь, подняла голову и спросила:
— Вы чего приехали?
В ответ услышала: — Чтобы проверить, показалось мне это или нет».
Убедившись, что вчера было не «видение», отец пригласил маму на свой спектакль.
Потом — на второй, третий. Провожал из театра домой, иногда по пути они заходили куда-нибудь поужинать. Одиннадцатого апреля 1934 года в ресторане ЦДРИ засиделись до закрытия. На улицу вышли за полночь. От прохладного ветра мама закуталась в соболий палантин, который ей когда-то подарил Николо. Единственную дорогую вещь в своем гардеробе хозяйка берегла и надевала только в особенных случаях.
Я был уже подростком, когда однажды мы с мамой проходили мимо ЦДРИ и она показала мне нишу в стене дома и подворотню напротив. Удивительно, но и та и другая, несмотря на перестройку центра Москвы, сохранились и по сей день.
А вот трамвайные пути были перенесены с улицы Пушечной еще в 1936 году.
«Мы шли не по тротуару, а по проезжей части, вдоль трамвайных путей, — рассказывала мама. — Вдруг из темной подворотни, появились трое мужчин. Преградили дорогу, осмотрели нас с головы до ног. Потом один, уставясь Борису в подбородок, сказал: «Ты иди. А она останется». Отец схватил меня сзади за плечи и толкнул вперед с такой силой, что, перелетев через рельсы, я оказалась на другой стороне улицы — в глубокой нише. И в этот самый момент между Борисом с молодчиками и мной прогромыхал поздний, самый последний трамвай. Что там, за вагонами, происходило, я не знаю — увидела только финал. Отец стоял один. Шляпа набок, борта пальто оторваны от воротника до пояса и висят как заячьи уши. Я бросилась к нему: — Боря, что случилось?
Что ты с ними сделал?
Борис крепко взял меня за локоть:
— Что надо, то и сделал. Пошли быстрее».
До маминого дома было далековато, а квартира, в которой обитал Каменский, — совсем рядом. У него родители и остались до утра. Это была их первая ночь вдвоем, и отсчет своей семейной жизни они вели именно с одиннадцатого апреля 1934 года. Хотя официально поженились лишь четверть века спустя.
Мне было года двадцать три — двадцать четыре, когда однажды вечером открылась дверь и родители вошли в прихожую. Мама еле стояла на ногах.
— Ты заболела?! — испугался я. — Тебе плохо?!
— Все нормально, — заплетающимся языком вымолвила мамуля.
— Мы с папой сегодня поженились.
Никогда не выпивавшая больше бокала вина, в тот вечер она была пьяна вдребезги! В сосиску! Продолжая держать одной рукой норовившую сползти по стенке жену, другую отец выставил вперед в успокаивающем жесте: «Сейчас уложу ее спать». Я так и продолжал стоять у порога с отвисшей челюстью, когда услышал из родительской спальни: «Вася, я теперь замужем!»
Родители очень любили друг друга. Я не помню ни единого скандала между ними. Если маме случалось «завестись» по какому-то поводу (польская кровь — куда ее денешь!), отцу достаточно было сказать тихо, внушительно: «Же-ня...
Же-ня...» — и Женя сдувалась, словно воздушный шарик. Но однажды ему пришлось пригрозить разводом. Это случилось в тот день, когда я заявил родителям, что намерен жениться на замужней даме с двумя детьми — дочке академика Энгельгардта Алине. Маме моя избранница не нравилась категорически — и она принялась бурно протестовать. Отец же, тоже не испытывавший восторга от выбора сына, заявил: «Это его личное дело. Если ты будешь вмешиваться, я с тобой разведусь».
В Алину, входившую в нашу никологорскую дачную компанию, я влюбился еще в десятом классе. Самым жестоким образом. Она была старше на два года и уже училась в университете, куда я приезжал после уроков и терпеливо ждал окончания лекций, чтобы проводить «объект любви» до дома. Красавица разрешала идти рядом, хотя в ее глазах я был законченной шпаной.
Впрочем, именно так семнадцатилетний Вася Ливанов и выглядел: надвинутая на самые глаза кепка-малокозырочка, длинное, в пол, пальто с подбитыми ватой плечами, хромовые сапоги «прохоря» со складками. Однокурсницы Алины, завидев меня, прятали подальше портфели и сумки.
Дальше поцелуев с «академической дочкой» мы не заходили, а потом она объявила, что выходит замуж за другого — перспективного физика, родители которого недавно приобрели на Николиной горе участок и построили симпатичный особнячок. Как я страдал — словами не передать! Со временем боль утихла, я начал заводить романы, вел довольно бурную личную жизнь, но сердце по-прежнему оставалось занято Алиной...
С одной из девушек, впоследствии очень известной актрисой, мы прожили вместе два года. Для меня это был роман-приятельство, для нее — нечто более серьезное. Может, наши отношения длились бы и дольше, если бы однажды подруга не спросила:
— А когда мы поженимся?
Поставленный ребром вопрос заставил меня быть категоричным:
— Никогда. Потому что это было бы предательством — в первую очередь по отношению к тебе. Я люблю другую.
Через пару лет отвергнутая подруга вышла замуж за коллегу из своего театра — сегодня он тоже очень известный актер. На свадьбе невеста сильно напилась и требовала, чтобы друзья «нашли и привезли Ваську Ливанова».
В 1959 году я снялся в своем первом фильме, где режиссер Михаил Калатозов доверил недавнему выпускнику «Щуки» одну из главных ролей. На премьеру «Неотправленного письма» в Дом кино на Воровского я пригласил Алину. К тому времени моя возлюбленная уже лет пять была замужем, родила двоих детей. Но на премьеру, однако, пришла.
После триумфа картины «Летят журавли» новая работа Калатозова вызвала в Москве дикий ажиотаж. Возле Дома кино собралось море народу, для наведения порядка прибыли наряды конной милиции. На Алину все это произвело неизгладимое впечатление. За те несколько минут, что дочка академика продиралась сквозь толпу, Вася Ливанов перестал быть для нее шпаной. Теперь он был популярным артистом, сыгравшим у самого Калатозова.
Через полгода Алина оставила своего супруга и вышла замуж за меня. Жить мы стали в доме ее папы, который уже в ту пору был знаменитым биохимиком и одним из основа-телей советской молекулярной биологии. Как и подчиненных в институте, родственников Владимир Александрович держал в кулаке. И при любом удобном случае демонстрировал, кто в доме хозяин. Сидит, скажем, вся семья за воскресным чаепитием и смотрит фильм или спектакль. Закончив трапезничать первым, академик Энгельгардт встает, выключает телевизор и уходит к себе в кабинет. Никто и помыслить не мог, чтобы включить «голубой экран» снова. Уточню: не мог до моего появления в этом доме. Я вставал и включал. Через минуту академик появлялся в дверях бледный от гнева, молча шествовал к телевизору и выключал. Едва он удалялся — я проделывал обратное.
Муж младшей дочери Энгельгардтов избрал другую тактику.
Постоянно с тестем советовался: «Мы хотели бы с Наташей поехать на юг. Как вы на это смотрите?», «Мы мечтаем купить машину — что вы по этому поводу думаете?» С этим зятем у академика конфликтов не было. Я же не обязывался, сам содержал свою семью, чем сильно раздражал академика. Это раздражение сочеталось с уважением. Причина для раздражения и уважения была одна — наличие у меня независимого характера.
Наши отношения с Алиной поначалу складывались самым лучшим образом. Я полюбил ее детей, Оля и Митя привязались ко мне. Потом супруга решила облегчить себе жизнь и, вопреки моим протестам, отдала сына на воспитание отцу-физику. Наверное, именно тогда я впервые увидел объект своей давней и страстной любви трезвым, лишенным розовых очков взглядом.
Всерьез же наши отношения стали портиться сразу после рождения общей дочери Насти. Какой грандиозный скандал закатила мне вторая половина, когда я поступил на Высшие режиссерские курсы: «Зачем тебе это? Нужно думать, как обеспечить семью, а он снова за парту решил сесть! Ты известный артист — так продолжай сниматься дальше!» Отношения с родственниками жены тоже с каждым днем становились все напряженнее.
В отдельную квартиру мы перебрались, когда Насте шел четвертый год. Перевозя вещи, я уже чувствовал: в семейном «гнездышке» долго не задержусь. А окончательно решил уйти после того, как, положив перед женой гонорар за сценарий одного из своих первых мультфильмов, услышал: «Ты сказал, что написал его за одну ночь.
Так почему ты каждую ночь не пишешь по сценарию?» В этот момент мне стало ясно: рядом совершенно чужой человек, страшно далекий и от меня, и от всего, что называется творчеством. Первого сентября я отвел дочку в школу, а второго — собрал вещи и ушел. В никуда. Неделей раньше, когда я объявил родителям, что развожусь, отец спросил:
— И где ты собираешься жить?
Вариант «С вами» его тон категорически исключал. Я пожал плечами:
— Не знаю. Наверное, у друзей.
Отец посмотрел с уважением:
— Это правильно.
Первые три года после развода мы с Настей часто встречались. Я водил дочку в кино, в парк, на спектакли детских театров. Алина запретила нам видеться, когда узнала, что в моей новой семье родился ребенок. Мой старший сын Борис. Борька...
А в девятнадцать лет Настя пришла ко мне сама. Накануне собственной свадьбы и, как она сказала, «по зову души». Мы, заплакав, обнялись, а потом долго-долго разговаривали. И я увидел перед собой близкого не только по крови, но и по духу человека. Все-таки до семи лет мне многое удалось вложить в дочку.
Спустя полгода после встречи, последовавшей за долгой разлукой, Настя объявила:
— Папа, скоро ты будешь дедушкой.
Моя жена Лена в это время тоже ждала ребенка. И тоже мальчика. Срок у обеих примерно одинаковый. Я Настасью в шутку предупредил:
— Родишь племянника раньше, чем на свет появится дядя, — не прощу.
Она рассмеялась:
— Обещаю сделать все возможное, чтобы такого не случилось.
Обещание сдержала: мой младший сын Коля старше моего же внука Володи на целый месяц.
Рассказом о первом браке я нарушил хронологию повествования, перескочив через большой отрезок жизни, проведенный в родительском доме. А между тем там происходили удивительные события и люди там бывали уникальные — великие, легендарные личности: Василий Иванович Качалов, которого отец считал своим учителем в профессии и в честь которого был назван я, Александр Петрович Довженко, Михаил Михайлович Тарханов, Николай Константинович Черкасов, Петр Петрович Кончаловский, Валерий Павлович Чкалов, Борис Леонидович Пастернак.
О последнем — разговор особый. Его с нашей семьей связывали долгие годы дружбы.
Отец познакомился с Пастернаком в 1934 году, на первом съезде советских писателей. В конце тридцатых МХАТ собирался ставить «Гамлета», но имевшиеся варианты перевода мало подходили для сцены. В 1939 году перевод этой шекспировской пьесы закончил Пастернак. Текст понравился и отцу, и художественному руководителю театра Немировичу-Данченко, которому Борис Ливанов сразу же принес пьесу.
Владимир Иванович сказал: «Вы знакомы с автором, вам играть в спектакле главную роль — вот и поработайте вдвоем над текстом с прицелом на инсценировку». Поэт и актер взялись за дело с энтузиазмом — трудились самозабвенно, увлеченно — и за этим творческим процессом сильно сдружились. Спустя несколько лет, уже после войны, когда в издательстве «Детгиз» увидит свет новая редакция перевода, Пастернак напишет на подаренном отцу экземпляре: «Борису, с которым мы вместе варили это варево».
К сожалению, публика Бориса Ливанова в роли Гамлета так и не увидела — спектакль был запрещен «лично товарищем Сталиным». Его распоряжение было доведено до труппы, когда шла генеральная репетиция, актеры на сцене были в гриме, в костюмах...
То, что «вождь народов» относится к шекспировской пьесе с опасением, если не сказать страхом, отец понял в сороковом году — на приеме в Кремле, устроенном в честь первых лауреатов Сталинской премии.
Артист Ливанов был награжден ею за роль князя Пожарского в фильме «Минин и Пожарский».
Я столько раз слышал рассказ об этой встрече, что кажется, будто на ней присутствовал.
Сталин сам подошел к отцу и, предложив ненадолго оставить коллег-лауреатов, провел в конец зала. Они беседовали в течение часа. Время от времени Хозяин чуть поднимал руку — тут же появлялся человек с подносом, на котором стояли две наполненные коньяком рюмки. Большую официант ставил перед отцом, маленькую — перед Сталиным.
Они выпивали и возвращались к разговору. Много говорили именно о «Гамлете». Иосиф Виссарионович расспрашивал о трактовке пьесы режиссером, о том, каким отец видит своего героя: сильным или слабым? А безумие? Гамлет так до конца и притворяется безумным или на самом деле сходит с ума?
Прошло минут сорок после начала беседы, когда отец ощутил на своем плече чью-то тяжелую руку. Обернулся. Железная длань принадлежала человеку, который все это время безмолвно стоял у Ливанова за спиной. «Товарищ, мы вам мешаем?» — спросил Сталин чекиста, решившего, видимо, что отец злоупотребляет вниманием и временем вождя. Реакции «товарища» отец не видел — когда оглянулся, того уже не было. Как говорится, «след простыл».
Когда аудиенция была окончена, Сталин и Ливанов подошли к столу, за которым сидели актеры.
Все тут же встали. «Я хочу выпить за артистов!» — провозгласил Иосиф Виссарионович, и новоиспеченные лауреаты поспешно потянулись к бокалам. Но Сталин вдруг повернулся к своему недавнему собеседнику:
— Борис Николаевич, а почему вы не в партии?
Ливанов, о чувстве юмора и моментальной реакции которого в театральной среде ходили легенды, мгновенно нашелся:
— Товарищ Сталин, я очень люблю свои недостатки!
Сталин расхохотался.
Думаю, отца от репрессий спасла именно его беспартийность. Его внутренняя независимость. Он был Актер и не лез в политику. Ему не могли пришить ни идеологических высказываний, ни участия в каких-либо кампаниях. В тридцатые годы страх пыток и расстрела многих сделал подлецами, но отец не запятнал себя ни поступком, ни словом, ни подписью под доносом.
Из рассказов родителей знаю, что в 1938 году в нашем доме три дня подряд сидели чекисты — уговаривали отца подписать письмо против Мейерхольда. «Товарищи» приносили с собой выпивку, усаживали отца за стол и «обрабатывали» с утра и до ночи. Напрасно старались. Борис Ливанов готов был умереть, но друга бы не предал. В сотый раз выслушав «доводы» о враждебности Мейерхольда к советской власти и зная, что многие, очень многие подписали донос, отец твердил: «Обвинение Мейерхольда — трагическое недоразумение, которое, я уверен, скоро разрешится».
Мне в ту пору было всего три года, и «чекистских посиделок» в нашем доме я не помню.
Зато сам Всеволод Эмильевич в моей детской памяти, как ни удивительно, остался — странным человеком, который, достав из маминых шкафов и бабушкиных сундуков какие-то тряпки, устраивал импровизированные представления.
У острого на язык, никогда и ни перед кем не ломавшего шапку Бориса Ливанова в театральной среде было множество врагов. Уверен, где-то в чекистских архивах на него лежит не один донос. Почему им не был дан ход? Есть одно предположение, основанное на историях, которые я услышал от Льва Шейнина, работавшего в тридцатые годы следователем по особо важным делам Прокуратуры СССР.
А ему их, в свою очередь, поведал Поскребышев, четверть века бессменно руководивший секретариатом Сталина.
В обеих историях фигурируют другие люди, но думаю, нечто подобное могло получиться и с несостоявшимся «делом» Бориса Ливанова.
Первый случай произошел в 1938 году, вскоре после выхода на экраны фильма «Петр Первый», главную роль в котором сыграл Николай Симонов. Премьера была триумфальной, актер стал национальным героем. И вот Государственный театр драмы имени Пушкина (Александринка), в котором служил Николай Константинович, едет на гастроли в Новосибирск. Во время ужина в местном ресторане официант приносит Симонову презент от соседнего столика, за которым сидят четверо мужчин: коньяк, водку, вазу с фруктами.
То ли актеру не понравились физиономии дарителей, то ли вообще не в его характере было обязываться... Как бы то ни было, Николай Константинович велел подношение вернуть. Через минуту четверка возникла возле его стола: «Ты что о себе думаешь? Считаешь, если артист, то можешь пренебрежение к людям выказывать?»
Слово за слово — завязалась драка. Поскольку Симонов был мужиком отнюдь не хилым, то навалял новосибирцам так, что мало не показалось. Ему тоже, конечно, досталось, но все же меньше, чем противникам. Оказавшиеся членами обкома «дарители» тут же настрочили донос товарищу Сталину о нападении артиста на представителей советской власти. На основе доноса был подготовлен документ, согласно которому с Симонова снимались все звания, ордена.
Дальше должен был последовать арест.
Эту бумагу Поскребышев положил в самый низ папки, с которой отправился к Сталину на доклад. Когда остальные документы были подписаны, секретарь сказал:
— И последнее, Иосиф Виссарионович. Нужно решить проблему с артистом Симоновым.
— Вы имеете в виду Николая Симонова? — уточнил Сталин. — Нашего любимого Петра Первого? Как он? Может, ему помощь нужна? Новая квартира? Какие у него жилищные условия?
Бедному Поскребышеву пришлось выкручиваться, чтобы документ так и остался лежать в папке. Обкомовцам же сильно нагорело за то, что они не слишком уважительно отнеслись к любимому актеру вождя.
Второй случай произошел десять лет спустя.
После ареста любовницы Пастернака Ивинской на очереди был сам поэт. Поскребышев начал докладывать Сталину:
— Приготовленный к печати типографский набор нового стихотворного сборника «врага народа» рассыпан, имеются неоспоримые свидетельства...
Договорить Сталин не дал — начал цитировать:
— «Цвет небесный, синий цвет полюбил я с малых лет. В детстве он мне означал синеву иных начал...» — а после небольшой паузы добавил: — Оставьте его — он небожитель.
Понимать эту фразу следовало, видимо, так: Пастернак — поэт, человек не от мира сего и просто не понимает, что происходит вокруг.
Я никогда не был сталинистом, однако не могу и отрицать очевидное: Сталин прекрасно разбирался в литературе, искусстве и вовсе не был невеждой, коим его сейчас рисуют...
В 1943 году, когда и наша семья, и Пастернак вернулись в Москву из эвакуации, дружба между отцом и Борисом Леонидовичем возобновилась. Мы раз в неделю ездили к нему на дачу в Переделкино — до тех самых пор, пока Борис Ливанов не поставил на Николиной горе собственный небольшой финский домик. Между прочим, деньги на его строительство дал Пастернак. В моем архиве до сих пор хранится расписка отца в том, что он получил от друга-поэта в долг двадцать тысяч рублей.
Вторую половину суммы, как следует из другого документа, ссудил писатель Константин Федин. Обе расписки вернулись к их автору после того, как займы были погашены.
Ливановы часто принимали Пастернака у себя в гостях. Иногда Борис Леонидович приезжал без предупреждения и, не застав родителей, просил у меня разрешения «подождать и порыться в книгах». Случалось, засыпал в библиотеке-гостиной на коротком диванчике — не снимая пиджака и ботинок. Как сейчас вижу его со сложенными лодочкой ладонями под щекой и свисающими с края дивана ногами в огромных, на толстой подошве башмаках.
После восьмого класса во время летних каникул я нанялся табунщиком на Первый московский конный завод — в ту пору он уже располагался недалеко от Николиной горы.
Узнав о моей «должности», Борис Леонидович попросил: «Вася, а вы можете прогнать лошадей по берегу?» Конечно, я мог. Табун в двести сорок кобыл с нестрижеными, развевающимися по ветру хвостами и гривами летел, едва касаясь земли. Поравнявшись с крыльцом дачи, на котором стоял Пастернак, я повернул голову и увидел его лицо. Мне показалось, Борис Леонидович от восторга плакал...
Несмотря на запрет «Гамлета», отец не оставлял надежды сыграть в другой переведенной поэтом пьесе Шекспира — «Короле Лире». И сам Пастернак беспрестанно твердил, что в главной роли видит только Бориса Ливанова... А потом вдруг написал оскорбительное письмо, через которое отец так и не смог перешагнуть. Послание сплошь состояло из несправедливых, незаслуженных упреков: «...И не надо мне твоей влиятельной поддержки в целях увековечивания.
Как-нибудь проживу без твоего покровительства. ...Я знаю, я играю многим, но мне слаще умереть, чем разделить дым и обман, которым дышишь ты...» Заканчивалось письмо яростным, даже остервенелым признанием: «Я говорил бы и говорил впредь нежности тебе, Нейгаузу, Асмусу. А конечно, охотнее всего я бы всех вас перевешал». Далее следовала подпись — «Твой Борис». Нелепая и жалкая в данном контексте.
Что стало поводом к подобному посланию? Возможно, Пастернака задели слова отца, которые он сказал, прочтя «Доктора Живаго»: «Стихотворение «Рождественская звезда» вбирает весь роман». Дескать, зачем было писать шестьсот страниц, когда можно было ограничиться «Звездой»? Думаю, Пастернак переварил бы эту «рецензию» и, может, даже согласился с ней — мнение Бориса Ливанова всегда было для него чрезвычайно важно, — если бы не Ольга Ивинская.
Кто-то называет эту женщину музой Пастернака, я же вслед за отцом и настоящими друзьями Бориса Леонидовича склонен считать «прихотью стареющего поэта». Главным средством для удержания Пастернака эта дамочка выбрала лесть — грубую, неприкрытую: «Роман гениальный! А те, кто говорят иное, ничего не понимают или, хуже того, — завидуют!» Самолюбие Ивинской сильно задевало то, что ни один из близких друзей Пастернака не принимал ее всерьез.
Бориса Леонидовича устраивала жизнь на две семьи, он не собирался оставлять законную жену и сына. Ивинской не позволялось даже появляться на дорожке, ведущей к дому Пастернаков. Впрочем, этот запрет был продиктован вовсе не тем, что Бориса Леонидовича волновали чувства супруги и боль, которой в ней отзывалась его связь с Ивинской.
Большой поэт был не меньшим эгоистом, точнее сказать — фантастическим. Видимо, он просто не хотел «смешивать» двух женщин в одном пространстве...
В 1949 году Ивинскую арестовали, приговорили к четырем годам за «близость к лицам, подозреваемым в шпионаже» и отправили на зону — в мордовскую Потьму, где она работала в сельскохозяйственной бригаде. Приговор по такой статье чрезвычайно мягкий. Оставленному на свободе волею «вождя всех народов» Пастернаку требовался пригляд — а кто лучше может его осуществить, как не прошедшая «обработку» на Лубянке любовница? Правда, планы чекистов едва не расстроились, когда, узнав об освобождении Ивинской, Борис Леонидович не поехал к ней сам, а послал общую знакомую.
С тем, чтобы та посмотрела: сильно ли подурнела его «привязанность» за проведенные на зоне годы? Если бы та нашла во внешности «сиделицы» серьезные изменения, Борис Леонидович вряд ли возобновил бы отношения. Ивинская была для него «лишь темой». Помните, как пел о подобном альянсе Александр Вертинский:
Мне не нужно женщины,
мне нужна лишь тема,
Чтобы в сердце вспыхнувшем
зазвучал напев.
Я могу из падали создавать поэмы,
Я люблю из горничных
делать королев!
Человеку, досконально знающему стиль Пастернака, не составит труда понять: и покаянные письма, которые отправлялись от его имени в ЦК Хрущеву, в газету «Правда», и письмо-отказ в нобелевский комитет написаны не Борисом Леонидовичем.
Известно, что вместе с хрущевскими чиновниками их составляла Ивинская, пытаясь имитировать стиль Пастернака, а Борис Леонидович только чуть правил и переписывал своим почерком.
Ивинская не могла допустить, чтобы, приняв премию и будучи за это высланным, Пастернак уехал за границу. С собой любовницу опальный поэт точно бы не взял, а без него она превращалась в ничто. Только вряд ли эта женщина предполагала, насколько разрушительным окажется для Пастернака самоуничижение, устроенное с ее помощью. И как быстро на почве душевного раздрая разовьется смертельная болезнь.
Предположение, что и послание моему отцу было инициировано Ивинской, совсем небеспочвенно.
Бориса Ливанова «привязанность поэта» ненавидела больше, чем кого бы то ни было из близкого окружения Пастернака, знала: отец имеет на друга сильное влияние. Разрыв между ними был для «прихоти» очень желателен.
В дом родителей злосчастное письмо пришло четырнадцатого сентября 1959 года. Я в это время был в далекой таежной киноэкспедиции — на съемках «Неотправленного письма». В Москву вернулся шестого ноября и первое, что услышал от мамы, — о письме. Она попросила, чтобы я не заговаривал о Пастернаке с отцом, который очень тяжело переживает оскорбление и разрыв. Тогда же я узнал и о попытке примирения, которую Борис Леонидович предпринял на следующий после получения письма день.
Пастернак появился у нас в доме ранним утром. Умолял забыть про письмо, «перешагнуть через него». Но отец был неумолим. Говорил, что не может простить предательства многолетней мужской дружбы, что ему отвратителен выбранный для разрыва «бабий способ писания оскорбительных писем»: «После этого не удивлюсь, если ты начнешь здесь рыдать и падать на колени».
В ответ на эти слова Пастернак действительно заплакал и встал на колени. Просил вернуть письмо, потому что если оно останется у нас в доме, Борису захочется его перечитать и тогда он никогда, никогда его не простит...
Сцена покаяния происходила в прихожей. Отец попросил маму вернуть письмо, сам же, резко повернувшись, ушел в комнату.
Принимая из рук «дорогой Жени» злополучное послание, Борис Леонидович уверял, что «ему самому необходимо перечитать это письмо, что он его плохо помнит, потому что писал в невменяемом состоянии, и что листок по прочтении обязательно будет им уничтожен».
До сих пор жалею о том, что в день, когда Пастернак приезжал просить прощения, меня не было дома. Мне кажется, я смог бы уговорить отца пойти на примирение. Потому что очень любил Бориса Леонидовича, понимал его натуру, знал способность поддаться сиюминутному порыву, а потом раскаиваться, мучиться, переживать...
По крайней мере, я убедил бы отца не отдавать письмо. Из нашего дома оно бы никуда не пошло. Попав же в руки Ивинской, было опубликовано. Эта особа знала, как корил себя Борис Леонидович за послание, как стыдился его, как пытался неоднократно восстановить отношения и в записках, и через общих знакомых, и в долгих телефонных разговорах с моей мамой.
Знала — и все-таки опубликовала. И то, что сделано это было уже после смерти Пастернака, ничуть не уменьшает неприглядности ее поступка.
Борис Леонидович до конца дней пытался вернуть оскорбленного им «самого лучшего и самого близкого друга». В поздравлении с днем ангела моей маме, датированном шестым января 1960 года, в конце есть приписка: «Я целую Борю впрок, из недалекого будущего, когда все объяснится не губами и словами, а общими переменами, которые к тому времени свершатся». Написаны эти строки были в канун Рождества, а в середине мая позвонила Зинаида Николаевна и сказала, что Пастернак умирает и просит Ливановых приехать.
Мы тут же отправились в Переделкино. Увидев нас в окно, Зинаида Николаевна вышла навстречу: «Борис, он просит тебя одного».
В доме отец пробыл полчаса или чуть больше. Когда вышел, у него было такое лицо, что я даже не решился спросить, о чем был их последний разговор. Сделал это позже — и получил короткий ответ: «Мы сказали друг другу «до свиданья».
Через две недели, тридцатого мая, Пастернака не стало. Зинаида Николаевна, проявив великодушие, разрешила Ивинской прийти в дом — проститься. Только разве можно от таких, как она, ждать хотя бы чего-то похожего на благодарность или покаяние? После смерти Зинаиды Николаевны, которая через шесть лет ушла вслед за мужем, эта женщина принялась третировать Леню — их сына.
Подсовывала ему вырезки из западных газет, где на снимках была изображена с Пастернаком и детьми от двух «случившихся» еще до встречи с поэтом браков... Подписи под снимками гласили: «Борис Пастернак со своей семьей». На Леню, очень любившего отца и тяжело переживавшего его предательство по отношению к матери, это действовало чудовищным образом. Я думаю, именно на Ивинской в немалой степени лежит вина за то, что Ленька ушел из жизни совсем молодым — в тридцать восемь лет. Его нашли мертвым за рулем стоящей на обочине машины — остановилось сердце.
...Руководство театра, партком «категорически не рекомендовали» Борису Ливанову идти на похороны Пастернака. Но он не только пошел — но и нес гроб. А на следующий день был вызван на ковер к Екатерине Фурцевой.
Однако выволочки не состоялось. Едва министр культуры начала требовать объяснений, как актер Ливанов ее прервал: «У нас с вами разные представления о жизни и смерти».
Будучи наслышанными о Борисе Ливанове и зная пословицу «Яблоко от яблони недалеко падает», ко мне с предложением вступить в партию коммунистические функционеры даже не обращались. Не обращались напрямую — пытались действовать через друзей. В том числе и через Романа Качанова, замечательного режиссера-мультипликатора, у которого я озвучивал Крокодила Гену. Мы частенько ужинали в каком-нибудь кабачке, и Рома убеждал: «Ты уже известный артист — никому и в голову не придет, что ты вступаешь в партию из карьерных соображений».
После третьей или четвертой попытки Качанов хлопнул по столу рукой и облегченно выдохнул:
— Все, я свое партийное задание выполнил — честно пытался тебя уговорить. Но не уговорил!
— Ты скажи своим партийным начальникам, что партия — глубоко личное дело и я к столь ответственному шагу не готов.
Кому понравится этакая строптивость? Меня несколько раз выдвигали на звание заслуженного, но тут же «задвигали», потому как я отказывался выполнять «предварительные условия».
В 1964 году Лева Кулиджанов приступил к съемкам фильма по повести Казакевича «Синяя тетрадь», долгое время находившейся под строжайшим запретом. Роль молодого Дзержинского предложил мне.
Я согласился, потому что Феликс Эдмундович у Казакевича и Кулиджанова совершенно выпадал из образа, растиражированного советским кинематографом. В «Синей тетради» он был аристократом, потомком польских шляхтичей — гордым, тонким, лощеным, с изысканными манерами. Фильм прошел в одном-единственном кинотеатре и всего неделю — потом его тихо сняли с проката. А мне стали звонить «придворные» режиссеры с предложениями: сыграть Дзержинского во втором, третьем фильме, но только уже в одобренном партией и правительством «ракурсе» — железным Феликсом в солдатской шинели сурового сукна. Я всякий раз отвечал отказом. Тогда мне позвонили из ЦК. Заявили без обиняков:
— Как только согласитесь — сразу получите народного артиста СССР.
И услышали в ответ:
— Вы знаете, Дзержинский — это не амплуа. Я в третьем поколении артист и не могу играть одного из вождей революции в трех фильмах кряду. Звания так не зарабатываются. Во всяком случае, ДЛЯ МЕНЯ это неприемлемо.
Прошло года два или три, Лева стал первым секретарем Правления Союза кинематографистов и сделал так, чтобы документы на представление Василия Ливанова к званию заслуженного артиста РСФСР «реанимировали». Звонит как-то радостный, возбужденный:
— Вася, завтра последний этап! Собеседование в парткоме Союза кинематографистов! Ты должен прийти.
— Лева, я хочу тебе напомнить, кто у нас освобожденный парторг. Бывший начальник лагеря. Идиот, который, проходя мимо нас по коридору, выдал гневную отповедь: «Вы почему так громко разговариваете? Хотите громко разговаривать — идите в библиотеку!» И вот ЭТО будет решать: давать мне звание или нет? Пошел он в жопу! А я никуда не приду — ни завтра, ни послезавтра!
Так соскочила вторая подача. Потом и третья, и четвертая. С какой попытки в 1981 году я получил-таки заслуженного, посчитать не берусь.
Как и тридцать лет назад, сегодня найдется немало охотников рассказать о несносном характере Ливанова. От некоторых эпизодов я, как видите, не отрекаюсь (можно сказать, даже горжусь ими), но некоторые — бессовестная ложь, порожденная завистью и злобой.
Господин Масленников, значащийся в титрах фильмов о Шерлоке Холмсе и докторе Ватсоне как режиссер, во всех интервью рассказывает о том, как сильно конфликтовал с Василием Ливановым по поводу пьянства. Его послушать — так на съемках пили все, а он, бедный, только и делал что «пас» артистов и приводил их в чувство. Вот и Михалков, оказывается, регулярно принимал с утра по бутылке коньяку и, выходя на площадку «под парами», пытался командовать. Когда самовольство зашло слишком далеко, Масленникову пришлось на него то ли «рыкнуть», то ли «цыкнуть». На Никиту!!! Могу себе представить, что было бы, если бы кто-то осмелился повысить на Михалкова голос. Не «рыкнуть» и не «цыкнуть», а просто поговорить на повышенных тонах. Не знаю человека, от которого Никита снес бы подобное. Тем более — от Масленникова.
Вот как все было на самом деле.
Мы снимали сцену, где Генри Баскервиль стучит себя ботинком по голове, а потом швыряет его на пол.
На площадке — Никита, Виташа Соломин, я и Женя Стеблов, игравший доктора Мортимера. Масленников робко предложил свой вариант расстановки героев в кадре. Никита воспротивился: «Нет, так не пойдет. Давайте так, так и так...»
Больше мы режиссера не слышали — оседлав стул задом наперед и положив подбородок на его спинку, он сидел сникший, стушевавшийся. Прошло минут сорок, а Михалков в ажиотаже (естественно, совершенно трезвый) все продолжал вести репетицию. В какой-то момент возникла маленькая пауза, и, воспользовавшись ею, я сказал: «Знаете что — давайте Масленникова домой отпустим?
Что он тут сидит-мучается?»
Виташа резко отвернулся к окну, Стеблов сделал вид, будто ищет что-то под столом, а наверху, где на колосниках были укреплены лампы, дико заржал осветитель, уронив при этом прожектор-подсветку. Только по счастливой случайности прибор не рухнул одному из нас на голову. Несколько секунд Никита стоял совершенно обалдевший, а придя в себя, счел нужным реноме режиссера подправить. Уже не командовал, а вроде как советовался: «Игорь, может, сделать вот так?»
Ехидной реплики Масленников мне, конечно, не простил — затаил обиду. А вскоре и вовсе возненавидел.
«Собаку Баскервилей» вместе с первой частью сериала «Пестрая лента» оргкомитет фестиваля телевизионных фильмов в Монте-Карло решил показать во внеконкурсной программе.
Была сформирована делегация — несколько представителей ЦТ и я как «депутат» от «Ленфильма» и исполнитель главной роли. Узнав, что Масленников в списках не значится, второй режиссер картины Витя Сергеев — удивительный человек, профессионал каких поискать — сказал: «Все, Вася, ты нажил себе врага!»
Так оно и вышло.
Масла в огонь подлила английская пресса, отслеживавшая ход фестиваля. В киножурналах — мое фото на первой полосе, заголовки: «Лучший Шерлок Холмс — советский», «Русские актеры вернули Великобритании национальных героев». «Пеструю ленту» и «Собаку Баскервилей» тут же показали по нескольким крупным телеканалам.
Газеты Observer и Daily Mail опубликовали огромные статьи, авторы которых цитировали дочь Артура Конан Дойла Джейн, заявившую после просмотра: «Если бы отец увидел своих Холмса и Ватсона в исполнении русских актеров, он был бы счастлив». Упомянуть фамилию режиссера издания не сочли нужным, зато операторской работе Юры Векслера и нашей с Соломиным игре пели дифирамбы.
Фестиваль закончился, я вернулся — мы приступили к съемкам очередной серии. А Масленников начал просто-напросто хамить. Вот мы репетируем одну из сцен, и он предлагает полную ерунду. Я говорю:
— Так не получится.
Лицо Масленникова наливается кровью. Он орет: — Кто тут режиссер?!
— Вы, вы, — отвечаю спокойно.
— Но плохой.
В тот же вечер я уехал из Ленинграда в Москву. А Масленников бросился к Виташе:
— Мы продолжим работу, но только с другим Холмсом. Уже есть кандидатуры...
Договорить Соломин не дал:
— Ваше право, но без меня. Я без Ливанова сниматься не буду. Ищите и другого Ватсона.
Масленников был потрясен — такой категоричности от интеллигентного, сдержанного Виталия он не ожидал. А тот, между прочим, был человеком с очень непростым, твердым характером и если дело доходило до крайности, мог быть очень жестким.
Масленников вынужден-таки был послать ко мне директора картины.
А тот принялся уговаривать: «Василий Борисович, такая работа! Нельзя бросать — возвращайтесь, пожалуйста!» Но подействовал на меня свой собственный аргумент: что же, из-за одного Масленникова я всю группу накажу?
А Игорь Федорович и по сей день пытается мстить. Рассказывает, будто Ливанова приходилось «зашивать» от пьянства, уверяет, что наш «Шерлок Холмс и доктор Ватсон» показывался на Западе всего раз, да еще и по какому-то третьестепенному телеканалу. Чтобы принизить актера Ливанова, режиссер Масленников готов умалить даже значимость фильма, над которым работал. Не понимает человек, что тем самым расписывается в собственной бездарности.
Отец рассказывал, что когда он снялся у Ромма в «Адмирале Ушакове», Михаил Ильич подходил ко всем своим знакомым: «Вы видели Бориса в моем фильме? Обязательно посмотрите. Потемкина Ливанов играет потрясающе!» Хорошо, у Масленникова хотя бы хватает ума не отрицать, что в музее Шерлока Холмса в Лондоне висит именно мой портрет в образе великого сыщика и что за эту роль актер Ливанов награжден Орденом Британской империи. Из иностранных деятелей кино, не британских подданных, этой высокой королевской награды кроме меня удостоились только Стивен Спилберг и Элизабет Тейлор. Впрочем, Масленников и тут не удержался, назвав мою награду «прелестнейшим орденом». Будто королева преподнесла мне бутоньерку с фиалкой...
Такой человек вряд ли способен на раскаяние и извинения — для этого нужно быть личностью.
Такой например, как Андрон Кончаловский, в одной из своих книг попросивший у меня прощения за свой поступок чуть ли не полувековой давности.
Окончание в следующем номере
Подпишись на наш канал в Telegram