Я проклята. Я, как мои бабушка и дед, как папа и мама, не смогла жить нормально. Как люди. Я не могу по-человечески. И я — виновница того, что мои дети вырастут без отца.
Когда наш младший сын Фима впадал в истерику, Илья бил его. Американец Бенджамин Спок, которого муж читал на досуге, давал подробные инструкции, как нужно поступать с непослушными детьми. Илья следовал учению Спока, Фима задыхался от крика, а мне хотелось выпрыгнуть в окно.
Когда очередной раз Илья спокойным голосом под аккомпанемент Фиминых воплей начал объяснять, что я ничего не понимаю в воспитании детей, потому что у меня не было нормального детства и моя мать — кукушка, я сорвалась. И стала выкрикивать ему в лицо все, что копила в себе несколько трудных лет в его страшном доме. И кричала до тех пор, пока меня не остановил ослепляющий удар. Я отлетела в угол и ударилась об стену. Был разрыв связок плеча. От боли я ничего не понимала какое-то время. Услышала лишь грохот входной двери, которую захлопнул за собой мой муж, отец моих детей...
Мы привыкли к тому, что у человека должны быть мама и папа. Мы знаем, что это норма, что это — необходимый набор для производства людей. Что человек не может появиться на свет в отсутствии хотя бы одного компонента этого набора.
Мама и папа. Само собой разумеется, что эти двое — муж и жена. И потом будет много фотографий, где трое: мама, папа и их малыш — держатся за руки, улыбаются в объектив.
То, что не соответствует правилу, называется неполной семьей. Мальчики из неполных семей часто бывают истериками, иногда идут плохой дорогой, но гуманный суд всегда принимает во внимание то, что подсудимый происходит из неполной семьи, что он — безотцовщина. С девочками тоже бывает нехорошее. Часто настолько, что и говорить не хочется.
Мои мама и папа расстались, когда мне было два года. Чтобы как-то освободить себе пространство для маневра, родители отправили меня на Сахалин, к деду и бабушке. Таким образом, мой отец пробыл со мной не так уж и долго.
Во всяком случае, ничего о нем тогдашнем не помню. Совсем ничего.
Мой папа Владимир Николаевич Эппле женился на моей маме, Людмиле Николаевне Трудолюбовой, когда той было восемнадцать. Папе было тридцать четыре. Она ходила к репетитору для подготовки к поступлению в университет, а за ширмой кто-то беспрерывно кашлял.
«Извините, Людочка, — сказала Лия Ильинична, — это мой племянник, непутевый Эппле. Схватил ангину». И тут из-за ширмы вышел писаный красавец в кальсонах, старой рубашке и сером шарфе. Вышел, поздоровался простуженным голосом. И все.
Через какое-то время Лия Ильинична сказала: «Людочка, Володя на вас никогда не женится. Потому что он — известный арбатский ловелас!
И хорошо, Людочка, Господь вас храни!»
Но через год уже родилась я.
А потом меня отправили на Сахалин.
Мои сахалинские дед и бабушка были единственной маминой родней. Дед был журналистом. Он писал во все сахалинские газеты и иногда выпивал от невыносимой сложности жизни. А бабушка была главным бухгалтером в управлении исправительно-трудовых учреждений. Их брак не был идеальным в нынешнем понимании, но тогда, кажется, все было какое-то неидеальное. Такое было время. Тогда не обращали внимания на мелочи. Выживали сильнейшие, в семье командовал кто-то один, кто именно — выяснялось в довольно жестких диалогах. Для того, чтобы я не мешала выяснению отношений, работе в газете и в бухгалтерии УИТУ, меня отправили в интернат для малолеток.
И забирали на выходные. В интернате было немного голодно, и я навсегда полюбила жареную картошку и селедку, которыми лакомилась дома. Так прошло пять лет. Мне пора было в школу. И мама выписала меня обратно, в Москву.
Помню, я очень волновалась перед встречей. Не спала, наверное, за полгода. Рассматривала черно-белые фотографии, изучала ее лицо. Меня встретила незнакомая молодая женщина с серьезным взглядом и плотно сжатыми губами. Она присела на корточки и долго смотрела мне в глаза, так долго, что от волнения я перестала дышать. Еще помню, как пахли духами ее волосы.
Мама тогда была уже не Эппле, а Уланцевой. Ее новый муж изо всех сил старался относиться ко мне ровно и участливо, но, видимо, трудно любить чужих детей, и я всегда, все годы жизни с ним чувствовала стеклянную стену между нами.
И это, наверное, нормально. Отчим занимал серьезный пост в министерстве, и тогда мы жили в хорошей большой квартире и ели что-то невероятно вкусное. Не помню, как я поняла, что Сергей Владимирович не тот человек, которого надо называть и считать папой. Может, когда встретила своего настоящего папу на Красной площади, на военном параде, или раньше? Не знаю. Папа подошел, молча поднял меня с земли и так прижал к груди, что у меня перехватило дыхание. И сказал что-то такое, отчего я сразу поняла: вот он, папа. И успокоилась.
Папа был великолепным. Мы виделись не часто. Потом мне расскажут, что мама была против этих встреч. Но в дни, когда мы виделись, папа устраивал такой праздник, о котором вспоминалось целый год.
Он пел мне песни. Он жарил мне картошку. Он водил меня в кино. Самое яркое в той, школьной, жизни всегда было связано с этими встречами. Помню, папа жил в маленькой уютной квартирке, которая казалась мне сказочным царством: на потолке висела удивительная люстра из серого камня, кругом были разные таинственные предметы, пахло дымом папирос и суровым мужским одеколоном. В шкафу в идеальном порядке висели сорочки, в ящиках лежали отглаженные черные носки, в прихожей сияли до блеска начищенные туфли. Наверное, у мамы осталось особое отношение к моему отцу, потому что однажды она сказала, что он не так уж и прост, что он прячет валюту у себя под потолком и по нему плачет ОБХСС. Какая там была валюта — не знаю, папа работал директором НИИ торфяной промышленности, но, помню, в те дни, когда бывала у него в гостях, я пристально разглядывала потолок, пытаясь представить себе, что такое валюта и как она прячется в этом потолке, а папа обеспокоенно спрашивал: «Жанночка, что с тобой?»
Папа часто брал меня в гости к своим друзьям.
Я обожала ездить с ним к Сергею Гинзбургу в дачный поселок «Отдых», где тогда жили ученые и изобретатели. Там были огромные дома, окруженные высоченными соснами, а Сергей Гинзбург в своем кабинете резал на специальном станке редкие красивые камни и раздавал гостям. Мы ездили с папой в Молдавию, гостили у его коллег. Папа учился дегустировать красное вино, а я объедалась солеными арбузами. Их доставали из огромных бочек. Когда я возвращалась домой из этих поездок и взахлеб рассказывала маме и отчиму о том, как было хорошо и замечательно, ответом было задумчивое молчание.
И все становилось еще непонятнее, чем раньше.
В школе меня дразнили еврейкой. Потому что — фамилия, потому что большой нос. Я сначала спросила, почему это я — еврейка? Мне сказали: потому что еврей твой папа. Тогда я заплакала и крикнула на весь класс: «Ну и что, что мой папа — еврей, он все равно за наших!» Потом рассказывала об этом папе, а он наставлял меня, что национальность считается по матери, а мать у меня — Трудолюбова, а то, что нос большой, — ничего страшного, зато я все равно самая красивая на свете.
Став постарше, я почувствовала какую-то злую волю, которая заставляла меня каждый раз после посещения папы гордо рассказывать отчиму, какой замечательный у меня отец, какой он обаятельный, щедрый и ласковый.
Сергей Владимирович молчал и лишь вздыхал в ответ. Видимо, став подростком, я вела себя вызывающе, а еще стала злой и угрюмой, потому что однажды услышала, как отчим назвал меня за глаза «шушерой». Крыса Шушера — та самая, которая чуть было не извела Буратино, была мне глубоко ненавистна, и я немедленно сделала выводы.
Со временем папа стал для меня абсолютным героем. И меня оставляли равнодушной мамины жалобы на размеры папиных алиментов, на то, что однажды он пришел к ней домой и попросил подтвердить справку о том, что я часто бываю у него дома и он остро нуждается в увеличении жилищной площади, поскольку не может жить в одной комнате с дочерью, вступающей в период полового созревания.
Потом папа женился. На женщине, которая стала матерью Николая, моего брата. Я видела новую жену папы, Лидию, несколько раз. В общих гостях, в роддоме (помню, когда родился Коля, я страшно плакала, думая, что настал конец нашим замечательным встречам) и еще раз на папиных похоронах...
Папа умел быть рядом тогда, когда это было нужнее всего. И удивительно устроена человеческая память: я прожила с мамой до двадцати лет, я переезжала с ней после ее второго развода с квартиры на квартиру, мы вместе ходили закладывать вещи в ломбард, когда становилось совсем туго, именно она покупала мне одежду, украшала меня, водила в многочисленные секции и на дополнительные занятия, заставляла читать классические романы Стендаля и Дюма, но я почти не помню наших дней вместе. Зато храню в памяти каждый час, проведенный с отцом.
И это, наверное, несправедливо.
Кажется, с детства я дала себе установку: у меня будет нормальная семья и у меня будут счастливые дети. И будет муж, а у детей — отец. Это было настолько само собой разумеющимся, как будто я получила такую программу с самого рождения. Может, потому, что я точно знала, как нельзя. Знала, как не надо жить. И была совершенно уверена — у меня будет так, как надо. Так, как в кино. Как в романах, как на картинках в детских поликлиниках, где малыша держат за руки двое: мужчина и женщина, мама и папа. И я всегда знала, на кого должен быть похож мой будущий муж.
Первый муж был старше меня. Невероятно красивый. Алексей был танцовщиком Мариинского театра. Он переехал в Москву и работал в Театре классического балета.
Алексей Бакай был как прекрасный трубадур из мультфильма про бременских музыкантов. И папа как-то сразу признал его и сразу был согласен на наш брак. Теперь мне кажется, что папа просто любил красивые вещи. А огромный Алексей был красив, как новогодняя елка. Я ждала, что теперь у меня начнется нормальная жизнь: я рожу сына и мой балетный муж будет прекрасным отцом.
С сыном не получилось. Мне прервали беременность из-за инфекции. И сказали, что теперь, вероятно, я никогда не смогу иметь детей. Помню, что долго не хотела никого видеть. И в больницу ко мне приходил только папа. Алексей, для которого наш брак был вторым, а первый распался из-за того, что жена не могла продолжить род, как-то сразу перестал мной интересоваться.
Теперь я была нужна для того, чтобы варить огромную кастрюлю борща для мужа и его балетных друзей, которые приходили к нам в Столешников, ели и пили, а потом обсуждали рабочие проблемы и борьбу с «голубой» мафией, которая якобы мешала им жить, работать и дышать. Алексей, изрядно выпив, высовывался по пояс в форточку и кричал, повернувшись в сторону Большого театра: «Пидарасы!» Вечера заканчивались тем, что кто-то приносил видеомагнитофон и вся пьяная компания оставалась смотреть «Греческую смоковницу». Я сидела на кухне и плакала без слез. И не знала, что делать дальше. Однажды в такой вечер Алексей вышел ко мне и спокойно сказал, что нам нужно развестись: он женится на женщине, которая увезет его в Америку.
Это было сказано так обыденно, что я сразу согласилась.
Мы развелись через месяц, и я уехала жить к маме. К маме, которая порвала и выбросила все фотографии моего мужа. Наверное, для того, чтобы я могла начать жить заново.
Я стала играть в театре. Много работала, чтобы заглушить в себе эхо страшной пустоты, которая образовалась на месте мертвого ребенка. На месте мечты о моей собственной счастливой семье. Я бралась за любую работу. В дни, когда не было спектаклей и репетиций, оставалась в театре смотреть чужие представления. Я не хотела ехать в мамину квартиру, ставшую для меня холодной и чужой. Мне было понятно, что я мешаю. Что моя мама — неожиданно молодая женщина, что наша разница в возрасте до опасного мала, и я не хотела быть причиной каких-либо раздражений.
Однажды вечером в театре я сидела рядом с ярким мужчиной. В антракте публика поспешила в буфет и лишь мы остались сидеть на месте. Не было сказано ни слова. После спектакля, когда я шла к метро, стараясь, чтобы проезжающие машины не обрызгали мое единственное «всесезонное» пальто, рядом затормозил белый автомобиль, и я узнала в человеке, сидевшем за рулем, того самого мужчину из театра. Он предложил меня подвезти. То ли пьеса была откровенно скучной, то ли голос человека звучал успокаивающе, то ли жизнь в тот вечер казалась мне совсем никчемной, но я решила поберечь пальто и пятак, отложенный на метро, и села в машину. Человеком, который предложил меня подвезти, был Илья Ильич Фрэз, давший фамилию и отчество двум моим сыновьям.
Илья был взрослый. Ему было тридцать шесть.
У него был за плечами развод, дочь десяти лет, отец-режиссер с всесоюзной известностью мастера детских фильмов, профессия кинооператора и кассета группы «Кино» в магнитофоне белой «Нивы». Все это было каким-то успокаивающим. Успокаивающим — самое верное слово, описывающее все мои дальнейшие аргументы в защиту идеи совместного проживания с Ильей Фрэзом. Мне кажется, Илья долгое время искал себе светловолосую молодую женщину с хорошей фигурой и покладистым характером, это отвечало его представлениям о том, как должна проходить его жизнь. Илья — удивительно стильный человек. Стильный — во всех смыслах. Все в его жизни должно было быть достойным. Это следствие правильного воспитания, которым так гордилась мама Ильи. С мамой меня познакомят не сразу, потому что это был главный экзамен, который я пройду в конце концов, а пока — пока мы ходили в театры.
Мой папа, увидев Илью, немедленно пришел в восторг.
Как я поняла потом, ему льстило, что меня полюбил сам Илья Фрэз. И не беда, что не тот Илья, который снял «Вам и не снилось...», а его сын. Полюбил — значит, во мне что-то есть. Мой папа был тщеславным человеком.
Однажды Илья привез из заграничной командировки подарки. И пригласил меня к себе в гости. Днем. В этом не было ничего двусмысленного. Вошла в квартиру и увидела длинную вереницу сапог, туфель, босоножек. Платья и плащи, развешанные на стенах. «Это тебе», — сказал он. И я заплакала. Потому что мне никто не делал таких подарков. И потому что тогда у меня было одно платье и одно пальто. А тут — взрослый мужчина дарит одежду.
Которая мне по размеру. Он думал обо мне. Этот человек способен обо мне думать. Мне кажется, именно тогда я решила, что буду жить с Ильей. И согласилась на его предложение попробовать быть вместе. Из-за шмоток. Которые на долгое время стали моими единственными вещами. Через какое-то время я поняла, что во время наших первых встреч выглядела чудовищно, непростительно дешево. Что меня в моем одеянии невозможно было вывести в люди и представить знакомым и родным.
«Обливная» дубленка и джинсы Naf-Naf свели меня с отцом моих будущих детей. Мы стали жить вместе. И я сразу рассказала Илье о своем проекте «счастливая семья Жанны Эппле». Илье в целом понравилась идея, во всяком случае, он горячо согласился попытаться стать отцом моего ребенка. Помимо необходимых для этого процедур, Илья терпеливо ходил со мной по врачам, сдавал анализы, ждал меня из врачебных кабинетов, утешал, вытирал слезы, когда вновь говорили, что, скорее всего, детей не будет.
Меня представили маме Ильи.
Мама держалась царственно. Кажется, я не особенно понравилась, но получила дополнительные баллы за то, что старалась. Предыдущая жена Ильи после того, как они развелись, долгое время жила в одной с ним квартире, потому что несколько лет не было хороших предложений по обмену жилья. Предложений, которые устраивали бы Илью. И меня совершенно не смутил рассказ Ольги, что Илья повесил два электрических счетчика, чтобы электричество учитывалось отдельно.
Я была, кажется, почти счастлива. Я жила со взрослым мужчиной, который заботился обо мне, хотел стать отцом, был меня старше.
А еще его мама постоянно напоминала: «Девочка, ты попала в хорошую семью!» — и я чувствовала горячую благодарность. Несмотря на то, что мы все еще не расписались и Илья представлял меня своим знакомым, называя таинственным словом «герлфренд».
Теперь я работала меньше. Прибавилось дел по дому. С нами стала жить дочь Ильи, Даша. Она была чудесным маленьким ангелом. Я смотрела на нее и понимала, что ничего на свете не хочу так, как своего ребенка. И продолжала ходить по больницам, сдавать многочисленные анализы, проходить дикие процедуры. Падала в обморок от боли, но приходила снова и снова. И училась жить в правильной семье. Мой взрослый муж любил паровые котлеты, салаты, любил, чтобы джинсы были выстираны вручную, любил вечером лежать на диване и читать что-нибудь про Бергмана.
Или про мировую экономику. «Мировая экономика» сильно выигрывала у «Греческой смоковницы», а паровые котлеты были изящнее кастрюли борща, и я думала, что все теперь будет правильно. Что и сейчас уже все прекрасно. Почти.
Дело в том, что Илья, кажется, совсем меня не любил. И я, как потом оказалось, совсем его не любила. Потому что любовь — это совсем другое. И нет ничего страшного в том, что люди живут без любви, это, как мы знаем из классической русской литературы, самые крепкие браки. Но так вышло, что в мою схему «счастливой семьи Жанны Эппле» входила эта самая любовь и без нее все рассыпалось, теряло смысл и превращалось из удовольствия в наказание.
Но мало умных, тех, кто все знает наперед. Мало счастливых, которые уверены в себе и никогда не ошибаются. Я, к сожалению, отношусь к несметной армии несчастных, которым суждено всю жизнь бродить в темноте, больно ударяясь об острые углы скрытых предметов и лишь по географии ссадин и синяков читать то, что потом станет жизненным опытом. Который, как правило, никогда больше не пригодится.
Наши с Ильей совместные усилия и мои ночные молитвы были услышаны: врачи подтвердили беременность. Счастью моему не было предела. С самого начала я знала, что будет мальчик. Мой сын, которого у меня никто никогда не отберет, мое счастье, мое продолжение, смысл моей жизни. Когда я рассказала об этом папе — он заплакал от радости. Илья был довольным и спокойным. Как раз в это время мне сделали предложение сниматься в одной из главных ролей многосерийного телефильма по мотивам почти культового тогда романа Дудинцева «Белые одежды».
Это была редкая, невероятная удача. В то время уже переставали снимать кино: не было денег, не было, кажется, никого, кому это было бы нужно. По телевизору показывали старые советские фильмы и фильмы с Чаком Норрисом. А тут — настоящее кино, не просто кино, а съемки вместе с Людмилой Гурченко!
Но за все хорошее обычно приходится платить. Сниматься нужно было в Минске, долго. А врачи требовали, чтобы я ложилась «на сохранение». И отпускали меня из больницы лишь под расписку о самовольно принятом решении и личную ответственность. Я металась между Москвой и Минском, всякий раз после поезда оказываясь в больнице. Мой партнер по фильму Валера Гаркалин доставал мне лекарства, которые тогда как-то сразу все кончились на территории бывшего Советского Союза.
Меня беспрестанно тошнило, я падала в обмороки, чем страшно раздражала съемочную группу. Помню, Людмила Марковна сказала, когда мы остались в гримерке одни: «Ты дура. Дети никуда не денутся. А сейчас можешь потерять профессию».
Но я не послушалась. И озвучание фильма делали уже без меня. Рассказывали, что режиссер был страшно рассержен. Но мне было все равно.
Когда родился Потап, все поменялось. Стало спокойнее. Я была не одна. Теперь в мире был маленький человек, который зависел от меня, которому я была бесконечно нужна, особенный человек, лучше которого не было на свете. Вдруг я поняла, что единственное предназначение женщины — это дети.
Великое счастье, которое оправдывает всю жизнь, придает ей смысл.
Потап был слабеньким (никто почему-то другого и не ожидал), врачи горячо рекомендовали гулять с ним на свежем воздухе. Стояла зима, я заворачивала малыша в самые теплые вещи и гуляла по два, по три часа, постоянно трогая носик, следила, чтобы он не замерз. Сама страшно замерзала, приходила домой и по часу растирала онемевшие пальцы, но мне было все равно, лишь бы рос, лишь бы был здоров.
Илья бросил работу оператора, занялся предпринимательством, и его неделями не бывало дома. Помню, денег не стало, кажется, совсем, и я постоянно брала в долг у своих знакомых. Илья был рад такому решению, сам он чурался просить, но говорил, что у меня располагающее лицо, а раз так, то просить все-таки лучше мне, а потом мы заработаем и все вместе отдадим.
Это было очень по-семейному — вместе отдавать, мой взрослый умный муж-бойфренд так говорил, и, значит, так нужно было делать. Через какое-то время долгов скопилось изрядное количество, а новый бизнес все не приносил денег. И тогда стало понятно, что мне нужно немедленно идти работать. Я пыталась устроиться в театры (про кино нечего было и думать, кино в стране снимали три человека, и я не входила в число звездных актрис, которые рассматривались на эти проекты), но в то время в театры почти никто не ходил, это было «не модно». Старые пьесы в старом прочтении никому больше не были интересны, а новое только предстояло сделать. Бывали дни, когда в зале находилось меньше зрителей, чем актеров, задействованных в постановке. И тогда я пошла работать в страховую фирму.
Это была довольно странная работа.
Я совершенно не понимала механизма системы страхования, но хорошо уяснила, что нужно любыми методами попасть на встречу с директором завода, внимательно слушать то, что он рассказывает о своей трудной общественной и личной жизни, а потом предложить схему, которую любой директор понимал в сто раз лучше, чем я. Еще нужно было следить за тем, чтобы степень заинтересованности директора в моей личной персоне не зашкаливала определенный уровень, за которым становилось опасно: времена были лихие, могли просто схватить в охапку и закинуть на заднее сиденье страшного внедорожника для дальнейшего злоупотребления на далекой даче или в закрытой частной сауне. Уяснив для себя этот опасный аспект работы, я жаловалась Илье, мужу (так я всегда называла про себя своего бойфренда), спрашивала его совета: что делать, не бросить ли это занятие?
Но Илье, кажется, настолько нравилось, что мои комиссионные позволяют быстро рассчитываться с долгами, что он предпочел ничего не знать о перспективе моей новой профессии: быть изнасилованной.
В то время я определила для себя этап своей новой жизни как «период создания семейного благосостояния». Получалось, что я пришла голой в приличную семью, во всяком случае, мне никак не удавалось забыть об этом. А теперь я родила наследника и еще зарабатываю неплохие деньги. У Ильи и его семьи появлялись все новые и новые поводы меня любить. По крайней мере, мне хотелось так думать.
Но наступил момент, когда я поняла, что Илья не женится на мне по каким- то своим, не понятным мне соображениям.
Мы играли в эту самую настоящую семью, он рекомендовал мне, как жить, распоряжался всеми заработанными деньгами, дал моему сыну свои фамилию и отчество, мы регулярно бывали близки (однажды я стала замечать, что это происходило с механической регулярностью: по вторникам и четвергам у Ильи был теннис, а в среду и пятницу он настаивал на обязательной близости; через несколько лет он откровенно расскажет, что таким образом заботится о здоровье и долголетии своей простаты). Шесть месяцев в году я батрачила на «фамильной» даче, как младшая жена среднеазиатского феодала, осваивала сложные рецепты фамильных блюд и мыла посуду в проточной воде. Список моих обязанностей и обязательств был обширным. Когда я спросила своего гражданского мужа, какие из них я выполняю плохо и что мешает нам стать мужем и женой, Илья ответил, что сейчас просто не время.
Что есть задачи поважнее: отдавать долги, работать на презентациях его фирмы зазывалой и копить деньги на черный день... Спрашивала его несколько раз, но постоянно находились какие-то дела или тонкие юридические причины, которые мешали нам расписаться. Я перестала спрашивать. Было стыдно и горько от осознания, что я все время недостойна быть женой. Что все время «незачет».
Мой папа к тому времени давно женился и завел себе сына. Я перестала бывать у него. Сразу после его свадьбы стало понятно, что отныне это неуместно. Мы встречались в квартире Ильи, тем более что Фрэз необычайно нравился отцу. Когда родился Потап, он поздравлял меня так, будто я королева, родившая стране наследника.
Папа объявил: отныне и всегда день рождения внука он будет праздновать ежемесячно! Поначалу Илья терпел шумные визиты моего папы, но через какое-то время пришел к выводу, что, пожалуй, идея с ежемесячным празднованием не так уж и хороша. Потом я поняла, что папа приходил ко мне поесть домашней еды. Тогда я много готовила (вкусные застолья входили в число обязательных достоинств счастливой семьи по схеме Жанны Эппле), а папа, кажется, почему-то тосковал по домашней готовке, которая не столько вкусная, сколько душевная.
Я приглядывалась к новой папиной семье, к папе: хорошо ли ему, счастлив ли он. Казалось: человеку такого обаяния, как мой отец, должны улыбаться простые прохожие, а домочадцы просто обязаны пребывать в состоянии постоянного счастья лишь от того, что имеют возможность видеть моего папу, разговаривать с ним, с ним жить.
Но что-то было не так. Отец часто бывал грустным. Говорил что-то такое горькое. Мол, все не так хорошо, как хотелось бы. Я ничего не могла понять. Сколько себя помнила, я считала отца эталоном мужчины, обаятельным, честным, сильным. Достойным счастья. Обреченным на любовь близких. А видела совсем другое. Тогда я попыталась объяснить особенную тоску в отцовских глазах, с которой он иногда смотрел на меня, тем, что он... он не может себе простить, что не жил со мной и мамой, что время ушло и ничего не воротишь. И я стала присматриваться к Илье: не переживает ли он таким же образом из-за Даши, которая выросла и теперь жила отдельно?
Со мной начали происходить странные вещи. Я постоянно чувствовала себя несчастной.
Я смотрела вокруг: стильный муж-предприниматель, немногословный сын, величественная свекровь, дача с кошкой и собакой, старыми соснами и элегантно устроенными удобствами на улице, квартира мужа, в которой все мы жили, трудами Ильи превращенная в красивую студию с уникальной мебелью, какие-то деньги. Была мама, был папа, который постоянно общался со мной и был ласков. Но я ощущала ужасную пустоту, иногда мне становилось так страшно и тоскливо, что я запиралась в ванной и ревела по нескольку часов. Казалось, что я схожу с ума. Я не понимала, как могло случиться, что при всех необходимых для счастья компонентах я совершенно несчастлива. Почему с таким трудом построенный быт, моя семья не делали меня счастливой? Почему в таком желанном уюте и искусственном тепле, которые мы создавали с Ильей, мне хотелось выть?
И только маленький Потап удерживал меня от истерик.
Постепенно, оглядываясь по сторонам, я стала понимать, что жить счастливой семьей получается далеко не у всех. Что большинство счастливых в браке мужчин и женщин — литературные герои. Или герои дурацких кинофильмов. Это означало, что у меня не получилось. Что формула, которую я вывела для себя когда-то, — ошибка. Что такое счастье не для меня. А какое — для меня? Есть ли для меня счастье вообще? Мне некого было спросить. Я стала больше работать. Меня приглашали в театр, в рекламу, в сериалы. И работа дала мне смысл и относительное спокойствие. И когда я начала выходить из своей странной, необъяснимой депрессии, стало ясно, что должен родиться Фима.
Я снова была счастлива. Ждала второго ребенка с таким чувством, словно его появление на свет все и навсегда объяснит мне.
Успокоит, сделает жизнь понятной и правильной. Потап к тому времени начал взрослеть, и я буквально кожей ощущала, как он отдаляется, как я становлюсь ему ненужной. Не такой нужной, как когда-то. А Фима — это счастье, которое я носила в себе, — должен был вернуть лучшее на свете ощущение нужности и незаменимости.
Фима родился шестимесячным. Меня к нему долго не пускали. Когда разрешили забрать, сказали, что мне нужно будет очень постараться, чтобы он выжил. И я старалась как могла.
Фима рос сложно. Он часто и тяжело болел, из-за постоянных уколов, приема лекарств стал ужасно себя вести. И он не спал. И никого, никого не слушал. Когда мы что-то делали не по его — валился на пол и кричал.
Кричать он мог несколько часов подряд. У Ильи тогда случились проблемы на работе, он бросил ее и подолгу бывал дома. И читал книгу Бенджамина Спока «Ребенок и уход за ним». Кажется, именно этой книге я обязана тем, что мы вот уже четыре года не живем вместе.
Среди прочего Спок писал о необходимости проявления жесткости в воспитании. Наверное, говоря о жесткости, Спок имел в виду последовательность требований, но Илья принял это как основной секрет правильного воспитания и поднял на ребенка руку. Тогда мне стало ясно, что у меня ничего не получится. В смысле — с семьей. Или с Ильей, что тогда было одно и то же. Добрые подруги (как же без них?) полюбопытствовали: — Жанка, а дети-то у вас где прописаны?
— У мамы...
— ответила я.
— Ну, тогда он скоро вас выгонит к ней в «однушку», в Отрадное!
В свое время я спросила Илью, что он думает по этому поводу. Он ответил, что всех нас нужно записать к маме, в «однушку», в этом случае при сносе или расселении можно будет претендовать на большую площадь. Этот аргумент меня удовлетворил. Стоимость и значение «своего» дома я пойму позже, через пять лет, когда Илья однажды вечером в мое отсутствие поменяет замок в квартире и вывезет детей к бабушке, а мне предложит собрать в течение дня свои и детские вещи. Тогда же я просто не верила, что такое может быть возможно. Все-таки дети. А подруги — они просто шутят.
Когда выяснилось, что для того, чтобы продолжать бесплатное обучение в своей гимназии, Потапу нужно быть прописанным в том же районе, иначе придется платить ежемесячно сто двадцать долларов, Фрэз страшно разозлился.
И в азартном порыве решить денежный вопрос в свою пользу немедленно прописал Потапа в свою квартиру. Таким нелепым образом мой старший сын прописался в квартире отца. Мы с Фимой продолжали состоять при маминой жилплощади. Были моменты, когда я ощущала себя стареющей кошкой, которая больше не нравится равнодушным хозяевам, и они за обедом лениво рассуждают, как бы отвезти ее в лес и оставить, но не могут решить, на чьей машине поехать, потому что беспокоятся за чистоту салона.
Я поняла, что нам нужно расстаться, пока не произошло что-нибудь ужасное. Когда Илья стал получать в ночи эсэмэски и уходить в туалет читать их, я предложила ему попробовать пожить раздельно. Чтобы снова попытаться понять, что такое счастье. Он неожиданно легко согласился.
Мы расстались, и я была страшно подавлена чувством вины. Я лишила детей нормального отца. Я думала об этом беспрестанно и не могла думать ни о чем другом. Мысль, что Илья истязает меня и Фиму на глазах у Потапа, что это следовало прекратить любым способом, была малым утешением. Я была проклята. Я, как мои бабушка и дед, как папа и мама, не смогла жить нормально. Как люди. Я не могу по-человечески. И я — виновница того, что мои дети вырастут без отца. Конечно, вспомнилось, что бабушка в свое время выслала мою маму, тогда — школьницу, в Москву, к тетке, одну, на поезде.
Мама ехала семь дней, и на вокзале ее никто не встретил, потому что не дошла телеграмма. И что милиция долго искала мамину тетю по описаниям и записке, которую мама везла с собой... Я просто продолжаю свой род. Род людей, которые не могут как нужно. Просто такое проклятие.
Илья сначала часто виделся с мальчиками. А потом снова женился. Но теперь по-настоящему, без этой чепухи про герлфренд, а с печатью в паспорте. Его жена — украинский экстрасенс, она гадает на картах и способна видеть будущее. Илья теперь встречается с сыновьями первого сентября. Когда Ефим очень просит его прийти в школу. И мы живем с мальчишками одни, совсем не так, как мечталось, но все равно в общем-то неплохо. Я поняла, что не нужно верить в схемы. Что схемы врут. Или, что точнее, их просто не бывает.
Есть случайные совпадения.
Сыновья долго скучали по отцу. Он виделся им... хорошим. Илья приезжал редко, говорил тихим голосом и рассказывал, что много работает. Но он думает о нас, потому что мы живем в его доме. Потом водил детей в кино. Однажды, когда у меня долго не было работы и, следовательно, денег, Фима стал клянчить в магазине что-то большое и дорогостоящее. Я знала, что в кошельке пусто. И в сердцах сказала:
— Молодой человек, а не попросить ли тебе у своего папы?
— Мама, ты что, не знаешь?! У папочки нет денег! — крикнул мне Фима с непонятным вызовом и гордостью.
Больше я не предлагала никому из них обращаться к папе с просьбами о материальном.
Еще долгое время мне казалось, что дети не могут простить мне того, что Илья не живет с нами. Все поменялось, когда осенью он выставил их из дома. Разумеется, мне не нужна эта правда. Эта справедливость, которая торжествует. Мне бы больше всего хотелось, чтобы их отец оставался для них отцом, а не чужим странным человеком, делающим необъяснимые, странные поступки.
Потапу исполнилось восемнадцать. И бабушка, мама его папы, захотела устроить внуку праздник. Пригласить его к себе домой. И обмолвилась, что придет отец, который хочет с ним переговорить. Потап сказал, что не хочет видеть папу на своем дне рождения.
Сейчас мы с детьми живем на съемной квартире. Она не так уж плоха, недалеко от Фиминой школы, но она обходится дороже, чем я рассчитывала и чем могу пока себе позволить.
Поэтому — няня, поэтому — гастроли в других городах, еще больше работы, любые предложения. Какое-то время, после того как Фрэз поменял дверные замки в квартире, где мы вместе жили, мальчики гостили у бабушки, но неделя это более чем достаточно, долго испытывать терпение добрых людей — значит искушать их доброту. Гостили без меня. Зачем матери человека, только что удачно решившего свою жилищную проблему, приглашать жить к себе мать своих внуков, если ее сын за восемнадцать лет не счел возможным на ней жениться?.. Это было бы слишком невероятно, особенно на фоне усилий, которые Илья предпринимает для того, чтобы выписать Потапа со своей площади.
Так случилось, что осенью 2005 года я встретила свою любовь. Это было неожиданно и не очень-то нужно.
После всего, что случилось, я не слишком верю в перспективу.
Со мной в самолете летел молодой парень. Угрюмый, в желтой рубашке, как у продавцов фаст-фуда. Самолет летел в Сочи, на фестиваль «Лики любви». Меня пригласили потому, что за полгода до этого я сыграла очередную влюбленную идиотку в фильме «Большая любовь». В тот год от слова «любовь» начинало тошнить. Его было слишком много, и никогда еще за всю мою жизнь это слово не значило так мало. Мало или вообще ничего.
У меня не открывалась упаковка самолетной еды. Я сидела у окна. Просить помочь, кроме как парня в дурацкой рубашке, было некого. Разговорились. На коленях у него лежала книга с названием «Некрофил». Сначала я подумала, что со мной летит милиционер или врач.
Оказалось — издатель. Поговорили про детей. Выяснилось, что Дима женат. Что ж, прекрасно, не будет поводов для лишних движений. Потом мы оказались рядом в автобусе, который вез пьяную арт-публику в гостиницу. Потом встретились вечером, в поисках еды. Потом долго говорили о том, как трудно быть счастливыми. Потом гуляли вдоль берега и считали спящих на пляже бомжей. Какое-то время мы разговаривали про кино. Долго и про кино. А когда про кино сказать было уже нечего — стали целоваться.
Все это довольно сложно вспоминать. Мы были, кажется, невероятно счастливы. И несчастливы одновременно, потому что у Димы была семья. Каждый раз, когда он уезжал, я собиралась больше не отвечать на его звонки, поменять сим-карту. Потому что мне не нужен был мужчина, ворующий себя из своей постели.
Мне не нужны были тяжелые размышления о чужой брошенной семье, о неизвестной мне женщине, которую обманывают, о маленькой девочке, папа которой ведет себя так, как я не хотела бы, чтобы вел себя мой отец. Но я не могла ничего с собой поделать. Потому что это была та самая настоящая любовь, которая похожа на вирус. На смертельный диагноз.
Мои подруги смеялись: Дима моложе и очень, очень не такой, как принято. Он — как трамвай: какой-то нескладный, несовременный, не умеющий свернуть. Да, я понимала, что у меня двое детей, которым я подаю отвратительный пример. Что я делаю что-то совсем не то, что нужно.
Потом он ушел из семьи. Кажется, там все узнали. Может быть, из газетных публикаций, а может, как-то иначе.
Знаю, что Дима не общается с дочерью, что она не хочет его видеть.
Мы не женимся. И не будем. Для этого есть несколько причин. Во-первых, в каком-то возрасте это становится смешно. Во-вторых, мы оба имеем печальный опыт «счастливой» семейной жизни, которая не удалась, оказалась выдумкой. В-третьих — кажется, мы упустили подходящий момент и теперь слишком хорошо знаем друг друга, слишком ценим это острое ощущение счастья при встрече, слишком хорошо помним, через что нам обоим пришлось пройти ради этого счастья.
Мы не живем вместе, но проводим друг с другом много времени. Были мысли жить как принято у людей, но после ссор, которые почему-то возникали немедленно, мне стало понятно, что мы не слишком подходим друг другу в этом смысле. Отчего-то я сразу превращаюсь в мать и наседку, а Дима перестает разговаривать и находит себе массу занятий вне общего дома.
Чтобы не расстаться, мы больше не пытаемся. Просто дорожим тем, что имеем. А может быть, надо мной висит проклятие Ильи Фрэза, который заколдовал меня этим своим мерзким «герлфренд»?
Я никогда не могла ответить на вопрос моих сыновей, кто такой Дима. Пришлось им довольствоваться скупым объяснением, что просто он замечательный и я его очень люблю. Они поздравляют друг друга с праздниками, обсуждают вместе общие мужские дела (марки автомобилей, скорость Интернета, преимущество одной игровой приставки над другими, красоту Бейонсе), Дима помогает Потапу писать рефераты. Этого, кажется, сегодня достаточно.
Должно быть, все это очень непедагогично. Мне надо признаться себе в том, что я ничего не понимаю. Я не знаю, как правильно. Но ничего не могу поделать. Нет больше схем. Но я, кажется, счастлива. Мне страшно думать, что будет потом, мне не хочется думать, какой будет моя старость, и иногда, когда особенно устаю, мне становится жутко от того, что я просто не знаю, как называется то, что со мной происходит. Но тогда я беру себя в руки и составляю простое уравнение, где в одной части то, что я имею, а в другой то, сколько я за это заплатила, и успокаиваюсь. Все хорошо. Все просто прекрасно. Двое сыновей, отличные парни. Работа, которую я люблю. Любовь. Что еще нужно? Я перешла от сложных схем к простым уравнениям. И я просто хочу жить так, как живу, и хочу жить так подольше.
Подпишись на наш канал в Telegram