Анастасия Макеева. Восстать из пепла

Читать на сайте 7days.ru

Мы с Лешей столкнулись в коридоре «Мосфильма».«Как дела?» — спросил Макаров. «На днях выхожу замуж». — «А у меня дочка родилась...»

Я сижу в аэропорту Шереметьево. Рядом — Глеб. Скашиваю глаза и из-под ресниц украдкой разглядываю обручальное кольцо на его руке. Хочется рассказать всем: мы поженились и летим в Калифорнию! Вокруг привычная суета, шум, а в воздухе витает еле уловимый запах путеше­ствия, запах перемен.

Недаром говорят, что аэропорты — особая зона между двумя отрезками жизни, где что-то заканчивается, а что-то начинается.

Мимо проходят люди, целуются, спорят, спешат. Кто-то идет в duty free, кто-то читает журналы, пишет эсэмэски. У нас ни на что нет сил. Подготовка к свадьбе и само торже­ство отняли последние. Я прикрываю глаза и вспоминаю вчерашний день.

Как долго я шла к этому. Нер­вы просто горели. Нет, я ничего не опасалась, ни в чем не сомневалась, но было нужно, чтобы самый главный день в моей жизни получился удивительным, запомнился и мне, ебу, нашим родителям, друзьям. Триста человек гостей — трудно даже представить!

Все вышло как в сказке — летнее Подмосковье, замок.

Когда я бросила в толпу подружек свадебный букет, он был разорван на лепестки — все хотели его поймать. Я думаю, это хорошая примета.

Удалось ли мне вчера посидеть хоть минутку? Смешно, но, кажется, нет. Весь день на высоченных каблуках. К вечеру ног не чувствовала и осталась голодной. Только захочешь присесть к столу, как кто-то произносит тост, который заканчивается криком «Горько!» Мы с Глебом целуемся. До голово­кружения, как в первый раз. Еще поцелуй. И еще, и еще. Бокал с шампанским так и оставался в моей руке нетронутым. Я не успевала даже пригубить, а когда наконец-то выпила глоток, голова закружилась уже так, что я едва устояла на ногах. Самая голодная и самая счастливая невеста на свете.

«Настенька! Какая ты красивая! — слышалось со всех сторон. — Дай тебе Бог счастья!»

Искренне не понимаю людей, которые в самый важный день своей жизни забегают в загс на пять минут в джинсах и футболках, быстро ставят штампы в паспорта и разбегаются по делам. Этот день надо сделать особенным. Глеб поддержал меня.

За неделю до свадьбы казалось, что я ничего не ­успею — свадебное платье не готово, примерки чередуются со съемками в сериале и спектаклями. Теперь все позади. Я жена и от этой мысли впадаю в ­эйфорию. Мы вдвоем. Так непривычно и приятно советоваться с мужем, совместно принимать решения. И даже один чемодан на двоих — это тоже новое в моей жизни.

Глеб, Глебушка, Глебка... Как же долго я тебя ждала!

Познакомились мы совершенно случайно.

Мне очень хотелось попасть на мастер-класс к знаменитому педагогу по вокалу Светлане Григорьевне Нестеренко. В мире оперы у нее репутация волшебницы: говорят, умеет извлекать голоса даже из самых безнадежных. И вот прихожу в консерваторию, а меня не пускают: «Извините, только по приглашениям».

Уже собралась уходить, и тут идет симпатичный молодой человек. Вид такой уверенный, сразу понятно: ему пропуск не нужен.

Подхожу: «Вы не могли бы помочь? Очень хочется послушать Светлану Григорьевну!»

Он мельком взглянул на меня и сказал охранникам: «Девушка со мной».

Глеб Матвейчук оказался учеником Нестеренко, но к моменту нашего знаком­ства он уже окончил консерваторию, отучился в «Щепке» и работал в Театре имени Моссовета. А еще писал музыку к фильмам.

«Если хочешь, приходи на спектакль «Иисус Христос — суперзвезда». У меня там партия Иисуса», — пригласил Глеб.

Я, конечно, пошла: было любопытно послушать певца с классическим образованием в рок-опере. Хотя, честно говоря, с помощью Глеба я надеялась попасть в ученицы к Нестеренко. И он действительно помог, Светлана Григорьевна согласилась давать мне уроки.

«Настюша! — слышу я тихий голос Глеба. — Проснись, нам пора на посадку».

Бог мой. Оказывается, я задремала. Немудрено — после всех пережитых волнений.

Заходим в самолет, устраиваемся в креслах. Я беру Глеба за руку — мне так спокойнее — и буквально «прилипаю» к иллюминатору. Люблю смотреть, как самолет набирает высоту. Дома, машины, дороги за считаные мгновения превращаются в игрушечные... В восторге поворачиваюсь к Глебу и вижу, что он спит. Я нежно провожу ладонью по его лицу. Глеб не просыпается. Устал, бедненький... Такое удовольствие рассматривать его. Мой муж — самый лучший человек на свете. А если бы мы прошли мимо друг друга? От одной этой мысли становится не по себе. Но ведь действительно так могло случиться. Когда мы встретились, мне было не до любви. Не верила я больше в нее...

И тут же из памяти вынырнула картинка, которую я хотела бы забыть. Эта история в свое время наделала много шума.

Лето 2008 года, у меня пересадка в миланском аэропорту, но вылет самолета постоянно откладывается. Ждать уже нет сил. Хочется скорее вернуться в Москву и не вспоминать Тунис, море и человека, который там остался. Любовь, нежность, преданность были уничтожены одним движением руки... Все! Никогда больше никого не полюблю!

Я была настолько растеряна и подавлена, что думала только об одном: что же со мной будет дальше? Когда по прилете выяснилось, что мой багаж потерялся, даже не расстроилась, была в какой-то прострации.

Дома ночью заснуть так и не удалось. К утру поняла: если буду сидеть одна в пустой квартире — сойду с ума.

Мне нужна мама... Конечно, если я позвоню и попрошу о помощи, она примчится. Но я не хочу, чтобы мама видела меня такой — взвинченной и несчастной. Боюсь разочаровать родителей — рано или поздно обо всем, что со мной произошло, узнает пресса, польют грязью так, что не отмоешься. А я всегда была для них самой лучшей, самой красивой, самой талантливой. Ради того, чтобы дочка ни от кого не зависела, родители, когда я переехала в столицу учиться и делать карьеру, продали дом и гараж в Краснодаре, купили мне квартиру. А если я их подведу? Что теперь будет с моей репутацией, кто пригласит меня сниматься, играть в театре?

Сейчас не могу понять: почему в тот момент я в себе так усомнилась?

Или сыграло роль какое-то непонятное «общественное мнение»? Почему-то у многих сложилось впечатление, что моя актерская карьера началась после знакомства с Алексеем Макаровым. А ведь это совсем не так!

У меня была главная роль в мюзикле «Дракула». А когда не взяли в «Иствикские ведьмы» со словами: «У вас нет драматического образования!», я жутко обиделась и поступила в РАТИ, стала студенткой мастерской самого Марка Захарова! В результате окончила и РАТИ, и эстрадно-джазовое училище. Еще студенткой снялась в фильме Карена Шахназарова «Всадник по имени Смерть». Меня и на фестивали приглашали не раз. Я, как правило, отказывалась — учеба была для меня на первом месте, отпрашиваться у мастера казалось просто неприличным.

Но в тот день я не приво­дила себе всех этих доводов и не вспоминала своих ролей, не искала причин для гордости. Хотелось одного — выплакаться, выговориться. Кому позвонить?.. И вдруг, словно услышав мои мысли, на столе завибрировал мобильный. Звонила подруга. «Приезжай ко мне побыстрей, а?» — попросила я без лишних объяснений.

— Вот что, — сказала она, едва переступив порог квартиры и взглянув на меня, — собирай-ка вещички и поехали, дорогая, на дачу. Тунис — прекрасно, но лучше Подмосковья еще никто и ничего не придумал.

— У меня багаж в аэропорту потерялся.

— Ничего. Завтра найдем.

Через час я уже сидела на веранде подмосковной дачи, без стеснения плакала и рассказывала.

Про бывшего любимого человека, Лешу Макарова, про Тунис, про ссору, про грядущий конец карьеры и про то, что жизнь моя кончена.

«И мужчины у меня не ­будет, — рыдала я. — Ни­кто никогда больше меня не ­полюбит, и я никого не полюблю».

Подружка молча выслушала и налила мне бокал красного вина.

Когда я выплеснула из себя жуткие воспоминания, стало как-то полегче. Но через несколько дней обнаружилось, что «подружкотерапия» имела короткий срок дей­ствия. Я опять погрузилась в случившееся — продолжала прокручивать ситуацию вновь и вновь. Умом все понимала, но продолжала копаться в себе. И чем дальше, тем больше приходила к выводу: каждый получает то, что заслуживает. Я вспоминала ошибки, которые сделала в жизни, случаи, когда причиняла боль другим.

И постепенно в ­моей голове поселилась уверенность: я плохая, никчемная, не заслуживаю хорошего отношения. С таким состоянием нужно было что-то делать. Я нуждалась в помощи и начала работать с психологом. Через пару недель, по­смо­трев в зеркало, сказала себе: «Это еще не прежняя Настя Макеева, но уже где-то близко».

А потом позвонили организаторы кинофестиваля «Созвездие» и пригласили в Тверь на открытие. Я актриса. Меня помнят, меня знают.

И еще один звонок: утвердили на роль Мерседес в мюзикле «Монте-Кристо». Если вдуматься, это была вполне ­закономерная вещь: я по­тра­ти­ла уйму сил, чтобы получить эту роль... Но мне, только начавшей приходить в себя, ежедневные репетиции в Театре Оперетты казались чудом: я востребована как актриса!

Только начинала ворошить прошлое, как в ушах тут же звучал голос психолога: «Чтобы начать новую полноценную жизнь, прошлое нужно отпустить от себя целиком и полностью, без всякого сожаления».

И однажды я поняла — больше не хочу копаться, вспоминать.

Слава богу, тогда было много работы: репетировала роль в мюзикле, снималась в сериале, позвали в «Ледниковый период». Последнее особенно радовало: раз пригласили в такое шоу, значит, я чего-то стою.

«Высоко взлетела, Настя!» — подшучивала я над собой.

Иногда спрашивала себя: «Ну что, счастлива?»

И отвечала: «Почти».

Но очень скоро я поняла, что есть в жизни вещи куда более страшные, чем расставание с мужчиной.

Мы с Сашей Абтом, моим партнером по «Ледниковому периоду», в который раз прокатывали номер. В половине первого ночи меня вдруг словно током ударило: надо срочно проверить мобильник. Смотрю — двадцать пропущенных вызовов, и все от папы. В такое время! Краснодар город хоть и большой, а все же провинция, спать там ложатся рано. Услышала в трубке глухой голос отца:

— Настюша, тебе завтра надо первым же рейсом вылететь в Краснодар.

— Зачем?

— Так надо.

— Пап, ты что, у меня тут тренировка, завтра прогон спектакля, какой Краснодар?

— Если бы не надо было, не просил.

— Да что случилось? — почти закричала я.

Ответ услышала после долгой-долгой паузы — видимо, папа собирался с силами:

— Надо проститься.

Каким-то шестым чувством я поняла, что речь о моем старшем брате. О Данечке.

— Он что, умер? — вырвалось у меня.

— Да.

Я упала на лед. Последнее, что увидела, — бегущих ко мне Сашу, Илью Авербуха и врача.

Саша в ту ночь остался со мной.

Сначала повез, накачанную успокоительным, за билетом на самолет. Потом домой. Я была словно в тумане. В голове — ни единой мысли. Под утро услышала сквозь пелену:

— Вставай, Настя, пора одеваться.

Я тупо застыла перед шкафом, не зная, что выбрать.

— Черное, Настя, — тихо сказал Саша.

— Я люблю коричневый цвет.

— На похороны надо черный.

— Какие похороны?

— Настя, — Саша развернул меня к себе, взял за плечи.

— Смотри на меня внимательно и слушай. Ты летишь на похороны. У тебя. Умер. Брат.

— Чушь! — кричала я и хватала яркие платья.

Не мог Данька умереть, его сын маленький! И вообще, как он мог меня оставить, он всегда меня защищал, оберегал! Мы всю жизнь вместе, ас разница в год!

Саша отвез меня в аэропорт и чуть не силой посадил в самолет. В Краснодаре я вышла самой последней, все сидела в салоне, чего-то ждала. Очнулась от звонка мамы: «Настя, ты что, не прилетела? Мы тебя ждем».

По дороге начало доходить, что все происходящее — правда. Из машины меня вытаскивали пять человек. Я упиралась и твердила: «Не пойду. Не хочу это видеть.

Не верю!»

Даня сгорел за несколько дней от инфекционного менингита — жуткой болезни, которая лишила нас во­змож­но­сти попрощаться по-человечески. Мы стояли в отдалении от гроба и не могли поцеловать его, потому что риск заражения сохраняется даже спустя несколько дней после смерти больного.

Я смотрела на восковое лицо брата и не верила, что это он, Данька, сильный, иногда вредный, но всегда бравший мою сторону и пытавшийся защитить меня от всех напастей. Происходящее напоминало какой-то чудовищный фарс. Я с трудом сдерживалась, чтобы не заорать на всю церковь: «Эй, а ну поднимайся! Ты что тут устроил?!»

На кладбище меня все-таки прорвало. Я услышала мамины рыдания и командирским голосом приказала: «Все, прекратили истерику!

Никто не плачет! Все хорошо!»

Кажется, даже успела отвесить ей пару пощечин, пока меня не оттащили и не дали выпить какой- то настойки. По православному обычаю в могилу каждый бросает горсть земли, я присела на корточки возле ямы и только собралась бросить землю, как поняла, что падаю вниз. Папа чудом успел меня подхватить. Меня закрыли в машине, я рвалась наружу с криком: «Почему ты не даешь мне бросить землю?!»

На поминки мы с мамой не остались — состояние у обеих было такое, что отец счел за благо поскорее отправить нас в Москву. Папа всю жизнь трясся надо мной, он сума­сшедший отец, и ему было очень за меня страшно. Думал, перемена обстановки пойдет нам на пользу. Но он ошибся. В ту же ночь меня скрутило так, что маме пришлось вызвать «скорую».

Рвота, судороги, слабость — в ближайшей больнице никак не могли понять, что со мной.

— Здесь больно? — спрашивает очередной врач, нажимая на живот. А я ответить не могу, потому что меня от его прикосновения опять выворачивает наизнанку.

— Дайте попить, — сиплым от жажды голосом прошу медсестер.

— Пока диагноз не поставили — нельзя.

Я лежала на кровати и чув­ствовала себя обезьянкой в зоопарке: женщины рядом вполголоса, но не особенно стесняясь, обсуждали мои фильмы, «Ледниковый период»... А мама в это время умоляла главврача: «Доктор, я только что похоронила сына. Не дайте потерять дочь!» На какое-то время я отключилась.

В себя пришла от жуткого холода. Пытаюсь поднять голову и понимаю, что лежу абсолютно голая на железной каталке. Спрашиваю у санитарки: «Где я?»

Она, не говоря ни слова, уходит.

Меня охватила паника. Я не знала, что на каталке меня перевезли в реанимацию. На миг показалось: я тоже умерла и нахожусь в морге.

Вытащил меня из этой больницы Саша Абт. Мама ему позвонила, когда поняла, что врачи не знают, что делать. Он поднял на ноги если не всю Москву, то точно половину, перевез в платную клинику, где меня тут же начали готовить к операции — было подозрение на панкреатит, я похудела на семь килограммов, питание вводили уже через трубку. Но выяснилось, что оперировать нечего, — это была просто реакция организма на жуткий стресс.

Понемногу я по­шла на поправку.

Из больницы выписалась совершенно сломленная. Боль от расставания с Макаровым казалась теперь комариным укусом. Господи, да как вообще я могла переживать из-зтой ерунды! Должно же было свалиться на меня такое горе, чтобы я научилась понимать, что в жизни важно, а что нет.

Почти равнодушно смотрела на броские газетные заголовки: «Настя Макеева пыталась покончить с собой», «Актриса Макеева не смогла пережить гибель брата и расставание с Алексеем Макаровым». Было жаль родителей — им приходилось несладко от этих сплетен и домыслов.

Впрочем, с родителями тогда вообще было непросто. Казалось бы, смерть брата должна была еще больше укрепить нашу связь, ведь кроме меня и внука Давида у них никого не осталось.

Но с каждым днем чувствовала, что мама и папа отдаляются от меня, что я перестаю их понимать. Пыталась утешать маму:

— Не плачь, родная, все будет хорошо.

В ответ слышала:

— Не будет. Мы сейчас с тобой сидим и разговариваем, й сын гниет в могиле.

Что тут возразишь? Да, это правда. Даня умер, мы больше никогда его не увидим. Любые слова утешения здесь покажутся фальшивыми. И дальше мы просто плакали вместе.

Однажды я посмотрела на родителей и ужаснулась. Вместо моложавых, крепких, полных сил людей, какими я привыкла их видеть, передо мной сидели два старичка.

По совету подруги отправила их в реабилитационный центр в Звенигороде и сама тоже возобновила беседы с психологом.

Потихоньку, шаг за шагом, я начала выкарабкиваться из пропасти. Нервы и мозги по­степенно приходили в порядок. Я стала чаще выходить на люди, в свой день рождения даже заказала столик в ресторане и отважилась собрать гостей.

«Отлично выглядишь», — говорили старые знакомые.

Выглядела я и правда неплохо, но внутри была словно сжатая до предела пружина. Смерть брата подкосила меня очень сильно. Работа в мюзикле, которой я так гордилась, превратилась в пытку. Там по сюжету мать находит пропавшего сына через много лет. Было невыносимо стоять за кулисами и слушать арию: «Есть у Эрмины сын, у Бенедетто — мать».

Моя мама больше никогда не сможет обнять своего сына.

Я была настолько поглощена своим горем, что возможность какой-то личной жизни не рассматривала даже теоретически. Предложения коллег присмотреться к тому или другому парню воспринимала как бестактность. Единственным, кого подпустила к себе близко, был Глеб.

Я понятия не имела, что он тоже ходит на кастинги «Монте-Кристо». И вот когда начались репетиции, мне сказали: «Такого замечательного мальчика утвердили на роль Фернана, чудный голос. Приди пораньше, послушай, как прекрасно поет».

Я пришла и с радостью обнаружила, что этот «мальчик Глеб. Общались мы много, но только по профессиональным вопросам.

У него была своя жизнь, у мен своя. Глеб тогда встречался с девушкой, а я не заглядываюсь на чужих мужчин. В этом смысле полная провинциалка, чем горжусь. Для меня он, певец с консерваторским образованием, был крупным авторитетом во всем, что касается пения. Поэтому я ходила за ним хвостиком и донимала вопросами: «Глеб, а как у тебя получается, что голос хорошо звучит в любое время суток?», «Глеб, а ты можешь меня послушать и сказать, что надо подправить?»

Он слушал, объяснял, давал дельные советы. А зимой, незадолго до Нового года, вдруг пригласил в кино. Я согласилась — наверное, от неожиданности. Сидим в зале, смотрим фильм. И вдруг чувствую, как рука Глеба осторожно и робко ложится на мою.

Больше на экран уже не смотрела — наблюдала за тем, как дрожат от волнения его пальцы. Он покорил меня своей робостью. Это сейчас огромная редкость, такое серьезное отношение к чувствам — все привыкли получать все и сразу.

Второго приглашения мне пришлось ждать почти два месяца. За это время я уже так себя накрутила, что шла на киносеанс как пятнадцатилетняя девчонка на первое свидание. Впервые за много месяцев снова чувствовала себя живой: дрожащие руки, испарина от волнения... И жгучее разочарование, когда Глеб проводил меня до дома и распрощался у дверей. Я ходила по квартире, бесцельно перекладывала вещи с места на место и повторяла: «Глеб. Глебка. Глебушка».

Словно пробовала имя на вкус.

После третьего свидания поняла: пора брать дело в свои руки. Когда Глеб стоял в дверях, явно собираясь уходить, я нарочито небрежно предложила:

— Оставайся, уже поздно, как ты до дома доберешься?

— Да не проблема, — ответил Глеб, — поймаю машину.

И тогда я на одном дыхании выпалила первое, что пришло в голову:

— У меня есть компьютер, но я не умею пользоваться Интернетом, научи, пожалуйста!

Мы уселись на огромный ортопедический матрац, который был у меня вместо кровати. Открыли ноутбук. Глеб защелкал мышью, начал открывать какие-то окна... А я, хоть и слушаю его пояснения, ни слова от волнения не понимаю.

Только тупо пялюсь в экран и думаю: «Господи, Глеб, ты когда-нибудь поймешь, что ноутбук тут лишний?» И он, наконец, понял.

Мы были как два неопытных подростка: боялись сделать неловкое движение, боялись разочаровать друг друга. От той ночи у меня в памяти осталось ощущение бесконечной нежности.

А наутро «умная» Настя проснулась и сказала:

— То, что произошло, ничего не значит. Мне сейчас се­рьезные отношения не нужны. Захочешь приятно провести время, звони. Может, если буду свободна, сходим в кино, позанимаемся сексом и разбежимся.

Глеб, выслушав мою тираду, сказал: — Я понял.

И ушел.

Никак не могла оценить ситуацию: то ли он обиделся, то ли вздохнул с облегчением?

На душе кошки скребли.

Глеб появился на следующий день: «Давай поговорим. Я не согласен. Мне не все равно, если ты будешь встречаться еще с кем-то. Я хочу, чтобы ты встречалась только со мной».

Некоторые могут сказать: «Ну и сука же ты, Макеева! Зачем было провоцировать человека?!» Но я настолько тогда была ранимая — как оголенный комок нервов. Обычно так себя не веду, но мне словно хотелось проверить Глеба. И если бы услышала: «Здорово! Слышь, Настюха, у меня время есть, пойдем помажорим!», ответила бы отказом и поставила точку на этой истории.

Но Глеб оказался другим. И я окунулась в любовь с головой.

То, что это будут совершенно новые для меня отношения, я начала понимать очень быст­ро. До встречи с Глебом мне казалось, что роман мужчины и женщины — это обязательно страсти, ссоры, примирения и ни минуты покоя.

Мама и папа очень любят друг друга, и они оба с характером. В моей семье иногда вспоминают историю, как отец, в юности увлекавшийся музыкой, чуть не уехал в ­Моск­ву работать в ансамбле «Веселые ребята». Алексей Глызин, который тогда выступал в составе гастролирующей группы, проходил мимо раскрытого окна Дворца молодежи, за которым репетировал мой папа. Заслушался и не поленился зайти по­знакомиться с провинциальным самородком.

Глызин и руководитель ан­самб­ля Павел Слободкин пригласили папу в Москву.

А дальше понеслось италь­ян­ское кино. Папа пришел домой, выложил эту новость маме. И она сказала как отрезала: «Выбирай: или я, или музыка!» Папа ни в какую, мама бросает свои вещи в чемодан и к порогу — «Между нами все кончено, я ухожу!» Папа подлетает и рвет в клочья все, что на ней надето. И так продолжалось не один день, пока папа не смирился. Сломал гитару, остался в Краснодаре, выбрал семейное сча­стье и никогда не пожалел об этом.

В моей же прежней жизни было абсолютно нормально, разозлившись, бросить трубку с криком «Ненавижу тебя!», что означало «Иди ко мне немедленно».

Глеб никогда не придет, если ему сказать «Уходи!» Не так воспитан, не тот характер. Он мудрый человек, куда взрослее меня, хоть и старше всего на полгода. У него уникальная способность гасить скандал еще в зародыше.

Обычный случай. Я уж и не помню, что меня в тот день разозлило, но накрутила себя до последней степени. Нерв­ничаю, веду машину, вцепившись в руль так, что побелели костяшки пальцев, еле сдерживаюсь, чтобы не поругаться.

— Останови здесь, — тихо просит Глеб.

Останавливаюсь. Он выходит из машины.

— Ты куда?!

— Пройдусь пешком. Потом поговорим.

— В смысле?

— Ты сейчас готова наговорить мне неприятных слов, о которых потом пожалеешь. Просто потому что ты на взводе. Через пару часов успокоишься, и если по-прежнему захочешь что-то сказать, значит, это важно. И я выслушаю. А сейчас у тебя глаза безумные, как у кошки, которая выпустила когти.

И уходит. Меня словно полове стукнули. Через полчаса, чувствуя себя полной идиоткой, набираю его номер:

— Ты где?

— По проспекту гуляю, — безмятежно отвечает Глеб.

Я подъезжаю, чтобы его забрать, и вижу, что он совершенно спокоен.

— Ну что, хочешь что-нибудь сказать? — улыбается Глеб.

— Нет...

— Тогда поехали ужинать.

Я могу завестись с пол­оборота. А он спокойно отреагирует: «Значит так: в этом театре я объявляю антракт. Все свои эмоции, вопли, соп­ли, слезы, взбрыки оставь для сцены и экрана. Сублимируй там. Зачем тратить жизнь на выяснение отношений? Она такая короткая». Думаю: «И правда, что я так завелась?»

Со страстью жалеть себя, которая появилась у меня после разрыва с Макаровым, Глеб тоже разобрался в один момент.

— Слушай, а ты наглая баба, — заявил он, выслушав мои очередные стоны на тему «Почему я такая несчастная».

Я прямо онемела.

— У тебя все есть, — продолжил Глеб.

— Ты востребована: в кино снимаешься, еатрах играешь главные роли. Рядом есть мужчина, который любит тебя. Есть родители, которые живут тобой. У тебя появилась моя семья, мои родители, которые тебя приняли и полюбили. У тебя есть подруги, которые в любой момент придут на помощь. Ты здоровая. Руки, ноги на месте. У тебя есть квартира, машина. Извини, конечно, но ты, Макеева, по-моему, зажралась.

«А ведь он прав», — подумала я. Но тут же завелась снова:

— Да? Твоя семья? А твоя бывшая девушка в эту семью тоже входит?

— Ты прекрасно знаешь, какие у нас с ней отношения, — спокойно сказал Глеб. — Слов из песни не выкинешь, она четыре года прожила в моей семье.

— Да она приходит к твоим родителям как к себе домой!

— В каком-то смысле это и есть ее дом.

— А почему она твою маму тоже зовет «мамой»?

Мне это действительно казалось диким. Прошло много времени, прежде чем я начала понимать законы, по которым существует эта семья.

«У меня любви на всех хватит, — сказала мама ­Глеба Ольга, когда я решилась ямо спросила про бывшую девушку Глеба. — бя нет никаких оснований не доверять Глебу. Они давно разлюбили друг друга. стала ча­ стью нашей семьи, и тебе придется это принять».

Честно говоря, принять было сложно.

Я жутко ревновала. А потом поняла, что это особенность семьи Глеба — любить и поддерживать тех, кто стал «своим». Вскоре я на соб­ственном опыте убедилась, что такая поддержка дорогого стоит. Мне с ними легко — они не понаслышке знают творческую среду. Оля — художник-гример, папа, Алим Иванович, — извест­ный художник-постановщик.

Их не испугала моя, прямо скажем, скандальная репутация. Когда мы с Глебом начали появляться вместе, нашлись «добрые люди», стали звонить Ольге и пытаться открыть ей глаза: мол, я с Глебом связалась только назло Макарову, поверчу им, а потом или к Леше вернусь, или найду другого. Я узна­ла об этом лишь спустя время. Ни Глеб, ни его родители ни разу и словом не обмолвились на эту тему.

Мне, кстати, Глеб недавно рассказал историю, что в тот момент, когда он расстался со своей девушкой и был свободен, до его мамы дошли слухи, что сын влюбился в танцовщицу.

— Да нет никого, мам, — говорит ей Глеб.

— Ну что ты, ей-богу, как маленький.

Возьми и влюбись в какую-нибудь серьезную девушку. Ну хоть в вашу красотку Макееву!

А через некоторое время Глеб приходит домой и го­ворит: «Мама! По-моему, я влюбился в Макееву!»

Теперь мы смеемся, что серьезные отношения нам Оля напророчила.

Через год я была уверена, что знаю Глеба как свои пять пальцев, что он ничем не может меня удивить. И вот играем мы очередной спектакль «Монте-Кристо». В другой сцене, где наши герои проходят перед зри­телями, Глеб меня окликает тихо, но отчетливо го­ворит:

— Насть, я хочу от тебя ребенка.

— В каком смысле? — опешила я.

— В прямом, — тихонько смеется он. — Хочу, чтобы ты мне родила ребенка. Давай поженимся.

Сцена закончилась, мы оказались за кулисами.

— Ты мне что предложил? — спрашиваю.

— Ничего.

«Это, — думаю, — что, шутка такая?»

А вечером, когда мы улеглись спать, Глеб сказал:

— А давай сейчас сделаем ребенка.

— Так ты на спектакле говорил серьезно?

— Ну да. Странно, что ты еще не дала мне ответ.

— Вот мой ответ — давай.

Но ничего у нас в ту ночь не вышло. Вообще ничего. Осознание, что мы можем зачать ребенка, сделало нас неопытными подростками. Мы возились на мокрых от пота простынях, а потом я не выдержала: «Давай просто по­спим...»

Еще через неделю Глеб говорит: — Детей вне брака не стоит рожать.

Надо узаконить отношения.

— Подожди, ты что, предложение мне делаешь?

— Точно.

Я и не заметила, как все закрутилось, завертелось со страшной силой. Ворочаюсь однажды в постели, не могу заснуть. Спрашиваю:

— О чем ты думаешь?

— А ты?

— Не знаю...

— Может, составим список гостей? Все равно не спим...

— На свадьбу?

— Ну да.

Я как-то быстро свыклась с мыслью, что вот-вот выйду замуж. Все произошло очень естественно, я бы даже сказала — буднично. Не было никакой романтики с буханьем на колено, с вытаскиванием заветной коробочки с кольцом. Просто мы решили пожениться, потому что иначе и быть не могло.

Я не просто люблю Глеба — я им восхищаюсь. Он потрясающий. У него три высших образования: лингвистиче­ское, музыкальное и театральное. Настоящий профессионал — уже на тридцати картинах работал композитором. Написал музыку к «Адмиралу», «Каменной башке», «Паломничеству в Вечный город». Иногда мне хочется спросить Глеба: «Ничего, что я рядом стою?» Удивительное чувство — знать, что у тебя есть настоящие надежда и опора.

Банально звучит, но это так и есть. Женщине нужно иметь рядом надежное мужское плечо.

Я тратила раньше свою жизнь на выяснение отношений, на ссоры, примирения, телефонные звонки. Были встречи на перроне с охапками роз и громкие признания: «Я тебя люблю!» Ни к чему хорошему это не привело. В новой жизни такого больше не будет, я знаю. Но и никогда больше я не буду бояться, что на меня накричат или поднимут руку. Все это осталось в прошлом. Которое чуть не превратило меня в пепел.

Пару раз я приставала к Глебу с вопросом:

— А как ты понял, что у нас с тобой получится?

Сначала он отмалчивался, том все же ответил:

— Я не понял. Я просто почувствовал, что ты моя.

Меня это насторожило: что значит — «моя»?

Спросила осторожно:

— Ревновать будешь?

— Нет, — ответил Глеб. — Не буду. Ревность — это оскорбительно.

История с Макаровым потихоньку забывалась, но стоило нам с Лешей оказаться в одном городе, как журналисты снова принимались обгладывать эту старую кость. На прошлогоднем «Кинотавре» я с Глебом и Леша с его женой Викой стали парами, которые вызвали самый большой интерес «желтой» прессы.

Придумали какую-то дикую историю, что я льнула к своему «блондину», пытаясь привлечь Лешино внимание. Мы сидели за столиком кафе, был вечер, я устала и положила Глебу голову на плечо. Но в газетах этот жест превратили почти в сеанс стриптиза! Журналисты то и дело пытались столкнуть нас лбами, придумывали всякие сказки.

Я знала, что Леша сильно обижается на меня за то, что я позволила себе откровенничать с прессой. Считал, что именно я своими интервью развязала информационную войну. Ведь журналисты до сих пор спрашивают его обо мне, а меня о нем.

Мы случайно столкнулись в коридоре «Мосфильма». Оба куда-то торопились, но все же остановились, поздоровались.

— Как дела? — спросил Макаров.

— На днях выхожу замуж.

— А у меня дочка родилась...

И я вдруг почувствовала, что стена ненависти между нами рухнула. После всего, что было, друзьями нам не быть. Но, как говорит моя свекровь, из песни слов не выкинешь. Все, что между нами случилось, — часть моей жизни.

Леша с нежностью рассказывал о дочери. Я слушала его и думала: как же мы изменились за два года. Стали спокойнее, взрослее, ­счаст­ливее.

Прощаясь, мы не давали друг другу обещаний «зарыть топор войны». Но, думаю, оба поняли, что пришла пора это сделать. И на душе у меня стало спокойно.

Вечером я уткнулась Глебу в плечо и рассказала, как хорошо мы поговорили с Лешей.

«Какая ты молодец, — сказал Глеб. — Это, Настя, называется мудрость».

Я хотела возразить: мол, не люблю это слово — оно ассоциируется у меня со старостью. Но промолчала. Глеб научил меня ценить то, к чему раньше я относилась с недоверием. Мне понадобилось пройти через настоящий ад, чтобы понять подлинную ценность чувств. Нетрудно один раз взобраться на крышу машины и проорать на весь квартал: «Настя, я тебя люблю!» Любви такой грош цена. А вот принять кого-то со всеми его достоинствами и недостатками — дорогого стоит.

Глебу со мной было очень непросто: ему досталась взбалмошная, вспыльчивая, плохо контролирующая себя девица, которая к тому же балансировала на грани депрессии.

Он меня собрал по кусочкам, восстановил по кирпичику. Научил ценить себя, думать, не бросаться словами... И ни разу за все время, пока мы вместе, меня не обидел.

Мы очень хотим детей, даже начали уже выбирать имена. Я знаю — мой муж будет самым лучшим отцом на свете. Рядом с ним и я повзрослела, стала готова к семейной жизни.

Что лучше — вспыхнуть, как фейерверк, и сгореть за минуту или, как свеча, долго сиять спокойным ровным светом? Благодаря Глебу я выбрала второе. И уверена, что никогда об этом не пожалею.

Редакция благодарит за помощь в организации съемок салон интерьеров Flamant.

Подпишись на наш канал в Telegram