Мои родители подружились с семьей Михалковых еще до войны. Я прекрасно помню, как осенью 1945 года в нашей квартире раздался звонок и мама радостно заговорила в трубку: «Сереженька, дорогой, тебя, Наташу поздравляю! А как назвали? Никита? Замечательно!» Так я узнал, что у одного из моих друзей, Андрона Кончаловского, родился брат.
Наша с Андроном дружба закончилась в
Время будто отмотало несколько столетий назад — я душой перенесся в средневековую Русь... В той поездке у меня и родился замысел фильма про Андрея Рублева, главную роль в котором буду играть сам.
Приезжаю, полный впечатлений и планов, на Николину гору и тут же получаю приглашение на шашлыки к Митьке Шебалину — знаменитому альту из струнного квартета имени Бородина. Среди гостей вижу Андрона и его друга Андрея Тарковского. И с ходу по наивности молодой начинаю им все выкладывать. Даже концовку расписываю в деталях: дескать, сам фильм должен быть черно-белым, а последняя часть, где фрески Рублева, русские пейзажи с летящими над землей конями, церкви, колокола, — цветная.
Глаза у Тарковского горят, и он все время повторяет: «Сыр, такой сыр!» Было у него в ходу такое выражение, означавшее полный восторг. Втроем договариваемся: как только закончу сниматься, сразу садимся за написание сценария.
Последний день работы над «Коллегами» — и вечером я первым делом звоню Андрону:
— Все, я освободился! Когда начинаем?
— Что начинаем?
— Рублева!
— А мы уже все написали.
— Как написали?
— Так, написали. Сценарий готов. Ты, старичок, это... не расстраивайся. Мы тебя вставим в титры.
Я редко позволяю себе орать на кого-то, тем более — матом. А тут из моих уст пошел такой текст, что находившиеся на даче женщины выбежали в сад.
Как же я переживал это воровство! Но еще больше — предательство Андрона. Кончаловскому собственный поступок тоже не давал покоя, и он решил со мной встретиться. Один на один не рискнул — видимо, боялся, что набью морду. В гаранты мирных переговоров взял Генку Шпаликова, который в то время, сняв флигилек за домом Михалковых, писал сценарий «Я шагаю по Москве». Гена был удивительным человеком: кристально чистым, невероятно добрым, всегда всех прощал. Я Шпаликова очень любил, и Андрон об этом знал.
Гена позвонил мне вскоре после полудня:
— Вась, ты можешь вечером ко мне заглянуть?
— Могу, конечно.
А в чем дело?
— Придешь — узнаешь.
Вечером я из озорства залез в Генкину светелку на втором этаже через балкон. Мы посмеялись, подурачились, помутузили друг друга. Наконец я спросил:
— Чего звал-то?
И тут из-за шкафа появляется Андрон:
— Это я его попросил. Вась, прости меня, пожалуйста!
Андрон проявил дальновидность — присутствие Генки действительно меня сдержало. Глядя Андрону в глаза, я сказал:
— Ты предал нашу детскую дружбу. Я прощаю тебя. Мы будем здороваться, может быть, даже общаться, но мое доверие к тебе, человеческое и дружеское, утрачено навсегда...
Потом я узнал, что они с Тарковским искали на роль Рублева человека одного со мной физического типа. Предлагали пробоваться художнику Алексею Шмаринову, с которым мы — это все отмечали — были очень похожи. Лешка отказался: «Ребята, вы что?! Я же не актер и за не свое дело не возьмусь». Ко мне Андрон с Андреем обратиться даже не посмели — знали, каким будет ответ.
Наверное, боль и обида еще долго сидели бы занозой в моей душе, если бы не встреча с Самуилом Яковлевичем Маршаком.
Я начал писать сказки.
Когда прочел их отцу, он сказал: «Мне очень нравится, но я могу быть необъективным. Давай покажем Маршаку — я с ним договорюсь». Встречу Самуил Яковлевич назначил на два часа дня. Вышел к нам очень смешной: маленький, одетый в светло-серую пижаму — штаны поверх куртки и натянуты до самых подмышек, в зубах — сигарета. Пыхнув ею, сказал:
— Я придумал себе сейчас эпитафию: «Курил, курил, курил, курил, курил... Итак, здесь похоронен С. Маршак!» Надо ее непременно опубликовать! — и сразу, без перехода: — У меня много работы, а потому очень мало времени. Читайте, Вася!
Я, пребывая в полном ужасе, начал читать сказку «Самый, самый...». Читал и не узнавал свой голос — казалось, он принадлежит другому человеку и звучит откуда-то со стороны.
Закончил. Маршак спрашивает:
— Еще есть?
— Есть.
— Читайте.
После того как я прочел третью сказку, Самуил Яковлевич обратился к отцу:
— Боречка, ты говорил — у тебя сегодня репетиция? Так ты езжай, а Вася пусть останется.
И я остался до семи часов утра. Мы обедали, потом ужинали, потом завтракали. И говорили, говорили, говорили.
Когда выяснилось, что оба любим поэзию пушкинского времени, наперебой принялись декламировать друг другу стихи Дениса Давыдова, Вяземского, Языкова. Обсуждали современную литературу, в которой для Маршака не было «белых пятен»: он всех знал, все читал. Вот речь зашла о Евтушенко, и Самуил Яковлевич произнес: «Понимаете, Вася, талант, он подобен Луне, которая то в полнолунии, то на ущербе, то ее совсем не видно. А если Луна все время в полнолунии, то это не Луна, а бутафория, крашеная фанера».
Как сказано-то, а? Гениально! Вот я сейчас смотрю на всех этих новоявленных «звезд», на всю эту попсу, заполонившую не только эстраду, но и театр, телевидение, — и вижу ту самую «крашеную фанеру».
Поскольку я продолжал еще сильно болеть историей с «Андреем Рублевым», решил поведать ее Самуилу Яковлевичу.
Выслушав меня, Маршак сказал: «У настоящего художника вообще ничего нельзя украсть. У художника можно украсть золотые часы, но золотые часы редко бывают у настоящих художников».
И всю мою боль, горечь, досаду как рукой сняло!
Но Тарковскому я все-таки врезал. Случилось это, правда, много позже и к «Андрею Рублеву» не имело никакого отношения. Мы с Леной, которая в ту пору еще была моей невестой, и одним из приятелей сидели в ресторане Дома кино, а за столом неподалеку гуляла компания во главе с Тарковским. Чего его к нам понесло — не знаю. Накачан он был порядком, начал костерить актеров, потом перешел на личности и сказал гадость про моего отца. Такого я снести не мог: встал и врезал.
Тарковский, покачнувшись, устоял. Однако по поплывшим глазам было видно: парень в нокдауне. Кто-то тут же вызвал милицию, приезда которой мы решили не дожидаться. Рассчитались и пошли. Когда спускались по лестнице, навстречу нам поднимался наряд.
Следующим утром звонок. В трубке — голос Тарковского:
— Слушай, а чего вчера произошло? За что ты меня?
— За дело.
— Ты так меня ударил, что я сегодня жевать не могу.
— Ничего, это пройдет, — пообещал я и повесил трубку.
Через много лет я прочел в какой-то газете об этом конфликте. В заметке было переврано все! Могу предположить, что «информацию» автор почерпнул у Тарковского. Во всяком случае, там была такая фраза: «На другое утро Ливанов позвонил и извинился». Ха! Я ни за что не стал бы этого делать! Потому что был прав.
По сказке «Самый, самый...», прочитанной мною Маршаку (и им одобренной), в 1966 году я сделал — как сценарист и режиссер — свой первый мультфильм. Работая над ним, очень подружился с художником-постановщиком Максом Жеребчевским. Он-то и был рядом, когда случилось прозрение...
В ту пору мы уже работали над следующей лентой — «Синяя птица». Стояли на балконе, обсуждали какие-то детали. А внизу, по улице, направляясь к студии «Союзмультфильм», шла девушка: в мини-юбке, голубой куртке, золотистые волосы трепал ветер.
— Вот эта девушка, — неожиданно для самого себя сказал я, — будет моей женой и родит мне двоих сыновей.
Жеребчевский ошарашенно на меня воззрился:
— Ты чего, Вася?
Только же развелся...
— ...а еще у меня будет голубая машина.
— Ты сумасшедший, — заключил Макс.
Потом Макс не раз вспомнит наш диалог. Поводов будет достаточно. Я женюсь на девушке по имени Лена, которую мы видели с балкона, у нас родятся двое сыновей... И владельцем первой модели «Жигулей» небесного цвета («колор», как известно, в ту пору не выбирали — брали, что дают) я тоже стану!
Узнав об исполнении очередного «пункта», Макс неизменно интересовался: «Вась, ты сам себя не боишься?»
Впрочем, этот вопрос я слышал не только от Жеребчевского.
В начале семидесятых в Театре имени Ленсовета ставили мюзикл «Бременские музыканты».
Я и Юра Энтин как авторы либретто и мой лучший и самый давний друг Гена Гладков, написавший музыку, подолгу жили в Ленинграде. Балетмейстером спектакля был брат Андрея Миронова Кирилл Ласкари — блистательный танцовщик и хореограф, удивительно тонкий, душевный человек. Мы быстро прониклись друг к другу симпатией, и Кира частенько уговаривал меня не ехать по окончании репетиции в гостиницу, а идти ночевать к нему — благо квартира, в которой он жил вместе со своей любимой бабушкой, была рядом с театром.
«Буся», как ее звал Кирилл, встречала внука отповедью:
— Кирилка, ты почему так поздно?
Я же волнуюсь!
— Да еще совсем не поздно. И чего волноваться? Ты же знаешь: мы с Васей репетируем.
— Как не поздно?! Уже ночь на дворе — ты можешь угодить под конку!
К моменту нашего с Бусей знакомства она уже успела отпраздновать вековой юбилей и последние лет тридцать не выходила на улицу.
Я неплохой слушатель, потому вечерами Кира изливал мне душу. Он как раз только что расстался с Ниной Ургант, с которой у него были длительные и изначально непростые отношения. Разрыв тоже тянулся очень долго — Нина успела наговорить немало оскорбительных вещей. Ласкари постоянно вспоминал брошенную ею напоследок фразу: «Ты — карлик, кому ты такой нужен?» Не права была Нина Николаевна! Кира, несмотря на свой маленький рост, пользовался бешеным успехом у женщин — перед его остроумием и обаянием мало кто мог устоять. Но Нину он действительно любил, хоть и натерпелся от нее сполна.
Днем от депрессии Киру спасала работа, а к вечеру он совершенно расклеивался. Однажды я услышал:
— Знаешь, жизнь моя кончена. Как танцовщик я давно уже списан.
Как хореограф тоже не очень-то нужен театру, сейчас вот с вами отработаю — и скажут: «Свободен!» Никогда у меня ничего не будет — ни любимого дела, ни семьи.
— Как ты можешь так думать? — возмутился я. — Как можешь говорить такое?!
— А у тебя есть что мне возразить?
— Есть. Завтра утром раздастся телефонный звонок и тебе предложат очень интересную работу, на которой ты встретишь замечательную женщину, женишься на ней, и у вас будет сын.
В ответ услышал то же, что и от Макса Жеребчевского:
— Ты сумасшедший...
Мы еще спали, когда в квартире начал трезвонить телефон. Сначала Кирка бубнил что-то полусонным голосом, потом интонации стали бодрее. В комнате, где я спал, он появился с растерянной физиономией: «Звонил Леня Квинихидзе, спросил, могу ли срочно приехать. Узнал, что ты у меня, сказал: «Приезжайте вместе с Васей».
Приехали, выпили коньячку. «Кирочка, я приступаю к большому проекту, — начал Леня. — Это будет двухсерийный водевиль «Соломенная шляпка». Приглашаю тебя быть балетмейстером».
Квинихидзе продолжал что-то говорить, но Кира смотрел не на него, а на меня. И вид у него был обескураженный. Сразу после окончания работы над «Бременскими музыкантами» Ласкари уехал в Тарту, где частично проходили съемки «Соломенной шляпки».
Познакомился с молодой актрисой Ирочкой Могуто, игравшей роль служанки, и вскоре на ней женился. Через год у Киры и Иры родился сын.
При очередной встрече я услышал от Ласкари до боли знакомое: «Вась, ты себя не боишься?»
Если честно — немного боюсь. Общение с миром, который называется тонким, — опасное. Оно случается не по твоей воле, и когда ты начинаешь говорить, не ищешь слов. Они приходят извне. Я вообще уверен, что как таковой памяти не существует. Личной, индивидуальной памяти. Вся информация находится где-то там, наверху, и одни люди умеют посылать запросы в космическую библиотеку, а другие — нет. Про первых принято говорить: у них хорошая память, про вторых — плохая.
Однажды мне воочию довелось увидеть тот самый «канал», по которому на человека снисходят и прозрение, и вдохновение. Это случилось во время очередного визита Довженко в дом моих родителей. Александр Петрович о чем-то взволнованно рассказывал, а над его головой было свечение — белое, трепещущее, как язык пламени. Я был так поражен этой картиной, что она и по сей день, хотя прошло больше шестидесяти лет, стоит у меня перед глазами. По словам Лены, нечто подобное она видела над моей головой и головой Радзинского, когда однажды мы в приватной беседе «фонтанировали идеями».
Ну вот я и вернулся к тому — вернее к той, с кого начал рассказ о своих прозрениях.
Лена младше меня на четырнадцать лет, и как она сама не раз признавалась, первое и очень сильное впечатление я произвел на нее классе в шестом или седьмом.
Именно тогда она впервые посмотрела фильм «Слепой музыкант». А «живьем» я перед ней предстал в шестьдесят девятом, когда моя будущая жена пришла работать на студию «Союзмультфильм». Был вечер, посвященный 8 Марта, я его вел. По воспоминаниям Лены, был в ударе. Я же сам про себя помню, что был в новом замшевом пиджаке, привезенном из Италии. По окончании концертной части в кинозале устроили просмотр какого-то французского фильма, дублирование которого студия «Союзмультфильм» только что закончила. Поскольку киномеханик должен был крутить картину во внерабочее время, на оплату его труда требовалось собрать со зрителей по двадцать копеек. Взимать их поручили мне и еще кому-то из «активистов». Лена, еще не зная студийных порядков, денег не захватила.
То, что со зрителей собирают по двугривенному, поняла только тогда, когда подошла ее очередь войти в кинозал. Пошарив в кармане, достала оттуда яблоко: «У меня вот только это». Яблоко у «Евы», ставшей пару месяцев назад причиной того самого прозрения-озарения на балконе, я взял, а еще через несколько дней увидел, как Ленка спускается по лестнице: прыг-прыг-прыг. Мое сердце запрыгало следом, и я уже точно знал: с этой девушкой свяжу свою жизнь. Не кто-то сверху это надиктовал — пришла внутренняя уверенность.
А из того замшевого пиджачка Лена в годы жестокого дефицита сшила себе сапоги. Пришла продемонстрировать:
— Как тебе?
— Потрясающе! Откуда они у тебя?
— А это твой пиджачок!
Ленка у меня вообще умелица-рукодельница, каких поискать! Из любого пристанища в полдня дворец сделает. Уж я-то знаю, поскольку поначалу где мы с ней только не обитали — на съемных дачах, квартирах и даже в художественной мастерской...
Весной 1972 года мы сняли дачу неподалеку от родительской. Восьмого мая я пришел поздравить отца с днем рождения. Он встретил меня на крыльце:
— А где Лена?
Я растерялся: родители мою избранницу никогда не видели и никогда не задавали никаких вопросов — будто вообще не знали о ее существовании.
— До-ома, — протянул изумленно.
— Так иди за ней — и без нее не возвращайся.
Моя Ленка очаровала всех: отца, маму, их друзей. И сразу, в тот же вечер, стала своей в большой семье Ливановых.
Восьмого мая 1972 года мы отмечали последний день рождения отца. Двадцать второго июня я и Лена поженились, а двадцать второго сентября отца не стало...
Все мы в чем-то повторяем биографии своих родителей. Мои мама и отец расписались после двадцати пяти лет совместной жизни, мы с Леной в день серебряной свадьбы повенчались. Четверти века нам обоим хватило, чтобы понять: мы самые близкие друг другу люди и не хотим разлучаться даже после смерти.
Обряд проходил в церкви Николая Чудотворца в Аксиньино.
Когда мы вышли из храма, у его ступеней стояла тройка: расписная дуга с колокольчиками, нарядная сбруя...
— Красота какая, — обронила Лена и направилась к машине, на которой мы прибыли в храм. — За кем-то тройка приехала...
Удержав ее одной рукой за локоть, другой я откинул меховую полость:
— Это за нами!
С другом, который работал на конном заводе, я договорился заранее. Для Лены тройка у церкви должна была стать совершеннейшим сюрпризом, поэтому и коней вели в поводу, и пролетку катили отдельно. Случился было маленький прокол, когда жена увидела, как я кладу в багажник меховую полость, но Лена хоть и удивилась (я понял это по ее глазам), ничего не спросила.
Моя жена вообще не из тех женщин, кто «достает» расспросами.
Я усадил Лену в экипаж, накрыл ноги мехом, рядом с нами устроились двое самых близких друзей. И мы покатили! Через всю Николину гору. Тройка заняла дорогу целиком, ехавшие следом машины, не имея возможности нас обогнать, истошно вопили сиренами. Собаки лаяли, хозяева особняков вываливались из домов и смотрели на процессию ошалелыми глазами. А мы, восседая в кибитке, были абсолютно счастливы. Тем, что есть друг у друга, тем, что родили и воспитали двух замечательных сыновей, у которых впереди — только хорошее.
Вот и пришел черед открыть самую тяжелую страницу нашей жизни.
Борис. Борька... С раннего детства было ясно: его призвание — литература. Еще в начальной школе он «выпускал» собственные книжки: сочинял тексты, иллюстрировал, сшивал, рисовал обложки. Все они до сих пор хранятся в семейном архиве — крошечные брошюрки, сделанные из тетрадок в клеточку. С восьмого класса начал работать на радиостанции «Смена» — вел репортажи, готовил передачи. Ни я, ни Лена никогда и ничего сыну не диктовали, не внушали, не подталкивали. То, что он ДОЛЖЕН стать четвертым в династии Ливановых, Борис решил сам. Над ним действительно довлели и полученное в честь знаменитого деда имя, и постоянные напоминания: «Как же ты похож на своего великого тезку!» В семейном альбоме есть фотография, где отцу лет двадцать пять.
Если положить рядом портрет Борьки в том же возрасте — оторопь берет. Одно лицо! Отличить деда и внука можно разве что по одежде и прическе.
В Щукинское училище сын поступил, что называется, с лету. Вся моя помощь состояла в ответе на вопрос, что ему лучше читать на вступительных экзаменах: Олешу или Лескова. Борька прекрасно знал русскую и зарубежную литературу, блестяще владел английским. По окончании колледжа при Оксфордском университете ему, одному из немногих приехавших по обмену из Союза ребят, вручили диплом. В каком блестящем состоянии он вернулся из Англии! Воодушевленный, уверенный в себе, будто лучащийся изнутри.
После первого тура нам позвонила профессор «Щуки» Марина Александровна Пантелеева: «Ваш Боря — это что-то необыкновенное!
Чрезвычайно талантливый парень!» Повторилась история, которая когда-то случилась со мной. Борис Ливанов-старший очень боялся фамильной инерции — того, что сын пойдет «по стопам», а актер из него не получится. Поэтому домашние всячески поддерживали мое увлечение живописью и видели исключительно студентом Академии художеств, среднюю художественную школу при которой я успешно окончил.
Я сдал вступительные экзамены, получил проходной балл и... забрав документы, отправился в «Щуку». О том, что стал студентом театрального училища, родителей поставил в известность постфактум. Отец тут же позвонил Рубену Николаевичу Симонову: «Ваську приняли в училище при твоем театре. Посмотри и послушай его сам, и если нет способностей — гони в шею!»
Повторный экзамен длился больше часа. По его окончании Симонов позвонил отцу: «По-моему, твой сын очень способный!»
Учиться в «Щуке» Борька начал с большим воодушевлением, но уже через пару недель настроение изменилось. В ответ на наши расспросы говорил: «Ну как может преподаватель творческого вуза являться на занятия в расстегнутой до пупа рубашке?» Или: «Тоже мне, храм искусства! Кругом грязь, из туалетов воняет, как из привокзальных нужников...» А в октябре сын получил приглашение сняться в фильме-дебюте режиссера по фамилии Толкачиков. Группа выехала в экспедицию в Анапу, где ребятам пришлось купаться в холодной воде — действие происходило знойным летом. Съемки вообще были очень тяжелыми: молодой, мало смыслящий в кинопроцессе режиссер, крохотное финансирование...
Но все равно Борька был счастлив. Каждый раз, звоня домой, не уставал повторять: «Так здорово заниматься делом, а не прыгать через столы, выполняя этюды на занятиях по сценическому движению!»
Съемки продолжались два месяца, потом фильм прикрыли. В Москву сын вернулся расстроенный, поникший. Но, переборов хандру, вернулся к учебе, начал готовиться к сессии. А в самый канун экзаменов случилась некая темная история, подробностей которой мы не знаем по сей день. На студенческой вечеринке вспыхнула потасовка. Не разбираясь, кто зачинщик, а кто просто оказался в общей свалке, всех участников «инцидента» из института вышибли. Наверное, Борька был огорчен, но не слишком. Без усилий поступив в престижное учебное заведение, свое пребывание там он не очень ценил.
К тому же сразу после исключения из «Щуки» Бориса взял к себе в студию Евгений Симонов, от которого я опять услышал слова о необыкновенном таланте сына, его блестящих внешних данных.
Казалось, черная полоса закончилась. Посыпались предложения от модельных агентств, желавших заполучить красавца-студента для рекламы часов и одежды. А в девяносто четвертом году мой давний друг и партнер по сериалу о Холмсе Виталий Соломин пригласил Борьку на одну из главных ролей в свою картину «Охота» по повести графа Салиаса «Крутоярская царевна». Этот фильм — первая и единственная режиссерская работа Соломина в кино. В «Охоте» Борис Ливанов сыграл молодого офицера, который в финале трагически погибает. Еще во время съемок Лена спросила Виташу:
— Почему ты выбрал на эту роль Борьку?
— Потому что он жертва, — был ответ.
Тогда мы с женой никак не могли понять, что Виталий имел в виду, что он такого в нашем сыне увидел.
Смысл его слов стал понятен полтора десятилетия спустя...
Актерский состав для «Охоты» Соломин подобрал потрясающий: Алиса Фрейндлих, Александр Лазарев-младший, Татьяна Абрамова, дебютировавшая в этой картине. Фильм мог стать настоящим событием, но на экраны не вышел. Начало девяностых — проклятущее время: прокат в полном провале, по телевидению гонят сплошное мексиканское, бразильское «мыло» и американские зубодробильные боевики.
Именно тогда Борьке впервые и стали приходить мысли о собственной невезучести и о том, что он приносит неудачу другим.
Мы с Леной горячо протестовали: дескать, это ничего не значит, у всех бывают черные полосы! Только видели: эта заноза в нем крепко засела.
Однако она выпала, исчезла, когда, поступив на курсы в РАТИ к Гончарову (от Симонова пришлось уйти из-за съемок), Борька получил от мастера предложение — оформить спектакль в качестве художника-постановщика. Рисунки студента произвели на Гончарова огромное впечатление, а тут еще выдалась возможность сэкономить деньги, которые пришлось бы заплатить профессионалу.
С каким воодушевлением Борис взялся за работу!
Когда его что-то увлекает, он перестает спать, есть, не вспоминает о друзьях. Сын сутками просиживал над эскизами, по требованию Гончарова присутствовал на всех репетициях, где выставлялся свет, обсуждались детали декораций, костюмов. Понятно, что на учебу, на подготовку к сессии ни сил, ни времени не оставалось.
Пришел черед воплощения костюмов и реквизита в материале. Костюмеры доставали вопросами: а как сделать эту деталь, а как — ту, реквизиторы требовали чертежи... Борька о технологии представления не имел. Да и не мог иметь, поскольку этому как минимум пять лет учатся на соответствующем факультете. Пришлось Лене, жертвуя собственной работой, броситься сыну на помощь. В течение месяца она с утра до поздней ночи пропадала в костюмерном цехе Театра имени Маяковского, на малой сцене которого должен был идти спектакль.
Пропадала бы и дольше, если бы ей не предстояла командировка в Лондон, где начиналась работа над совместной англо-российской мультипликационной лентой. Незадолго до ее отъезда серьезно заболел Гончаров, что для Борьки стало последней каплей. У него случился нервный срыв. До такой степени серьезный, что впору было обращаться к врачам. Мысль «За что ни возьмусь — все проваливается!» теперь крутилась в его голове постоянно, будто закольцованная магнитная пленка. Сессию Борис не сдал и забрал из РАТИ документы.
Спектакль между тем вышел, он идет до сих пор, но сыну участие в этой постановке обошлось очень и очень дорого.
В 1995 году я начал работать над фильмом «Дон Кихот возвращается» и взял сына на одну из главных ролей — бакалавра Самсона Карраско.
Все, кто смотрел картину, отмечали, каким органичным был в ней Борис Ливанов-младший. А в студии, во время озвучивания, я то и дело слышал: «Где вы нашли такого удивительно красивого человека?» Не без гордости отвечал: «Это мой сын!»
«Дон Кихот...» в прокат не вышел. Теперь Борька чувствовал вину и передо мной: дескать, своей невезучестью «подставил» фильм, замысел которого отец вынашивал столько лет и на воплощение которого было потрачено немыслимо много сил.
Единственной отдушиной для Борьки в тот момент стало телевидение. Телеканал РТР пригласил сына вести программу «Бесконечное путешествие с Борисом Ливановым». После первых же выпусков в прессе появились заметки о «восходящей звезде отечественного ТВ».
В студию приходили побывавшие в разных концах света люди, рассказывали о своих впечатлениях, о ситуациях, смешных и опасных, в которых пришлось побывать. Смотреть «Бесконечное путешествие...» было очень интересно. Но спустя несколько месяцев с РТР Борису пришлось расстаться: хозяева канала начали диктовать условия, которые сыну показались неприемлемыми, — и он написал заявление. Вскоре после ухода Ливанова передачу закрыли.
И снова мысли о собственной невезучести, снова депрессия и душевный надрыв... На их фоне и появилась в Борькиной жизни Катя — женщина, которую, наверное, послал сам дьявол.
Они встретились на курсах Александра Пороховщикова.
Сашка брал к себе всех, кто мог платить триста долларов в месяц. Бориса к нему привел случайный знакомый по имени Стас — премерзкая личность, коих в окружении сына в конце девяностых было достаточно. Впрочем, сущность этих «приятелей» была видна всем, кроме Бориса. Прийти на помощь, стать спасителем для оступившихся, отринутых и несчастных — это у сына в характере с самого детства. Еще мальчишкой он со всей округи притаскивал на дачу брошенных собак и кошек — с лишаями, переломанными лапами. Кормил, выхаживал, пристраивал «в добрые руки».
Не встреться на пути Бориса Ливанова-младшего эта темная личность, он никогда не оказался бы на курсах Пороховщикова и не познакомился бы там с одной из слушательниц — в недавнем прошлом официанткой и барменшей, сумевшей на этих «должностях» скопить достаточно денег, чтобы «выучиться на актрису».
Когда сын впервые привел Екатерину в дом, я испытал шок.
Увидел мельком, стоящей в прихожей. Обратился к Лене, которая уже имела «счастье» лицезреть гостью:
— Слушай, у меня, наверное, галлюцинации...
— Нет, Вася, и со зрением, и с головой у тебя все в порядке. Там действительно «нечто».
Новая знакомая сына и впрямь разительно отличалась от девушек, которых романтичный, влюбчивый Борис представлял нам прежде. Красивые, милые, интеллигентные — с ними мы сразу находили взаимопонимание, проникались симпатией.
А Катя... Рост метр пятьдесят, щуплое тело, несоразмерно большая голова, мятая, безвкусная одежда, до неприличия вызывающий макияж. Не успев войти в комнату, гостья схватилась за телефон и принялась с кем-то разговаривать. Беседа была на уровне той, что ведутся сегодня в «Доме-2»: «Да че ты паришься? Все будет тип-топ!»
Я и Лена не могли прийти в себя. Когда Катя, наконец, отбыла, жена спросила:
— Борь, что это?
Он рассмеялся:
— Так прикольно же, мамуль! У меня еще таких не было!
Если бы мы тогда знали, чем «прикольная» связь для него обернется! Отбросили бы свои интеллигентские принципы не вмешиваться в чужую жизнь, пусть это даже жизнь собственного ребенка, и нашли бы способ оградить, уберечь.
Только что после драки кулаками махать...
Дьявол всегда встает на пути человека, когда в душе у того образуется пустота. Утвердившись в собственном невезении и устав куда-то рваться, пытаясь достичь высот, Борька встретил человека, который никогда не знал душевных мучений. Любимое выражение Кати: «Говно вопрос!» За ней, такой, не нужно было и ухаживать: писать стихи, заваливать цветами, мучиться, выбирая подарки — чтобы по сердцу, чтобы порадовали.
Борька романтик, широкая душа. В последний съемочный день «Охоты» всем женщинам группы преподнес цветы, полностью истратив на букеты гонорар.
А маме принес такую огромную охапку роз, что Лена едва ли не час расставляла их по вазам. И из Оксфорда привез всем подарки, сэкономив суточные. Катя считала такие проявления любви и заботы «фигней», из-за которой не стоит «заморачиваться». Дома Борька всегда чувствовал себя в роли оправдывающегося за собственные неудачи (хотя никто его ни в чем не обвинял!), а Катина беспроблемная «философия» от этого груза его полностью избавляла.
Другим мощным оружием этой особы была лесть — грубая, неприкрытая. Она постоянно твердила Борису, какой он замечательный, смотрела в рот, по-собачьи заглядывала в глаза. Недоумевала: дескать, зачем тебе суетиться и куда-то рваться, когда у тебя такие родители? Все придет само собой. Думаю, мужскому самолюбию сына потрафляло и то, как рьяно новая подруга за него боролась.
Однажды сын с гордостью поведал историю про отпор, данный Катей сокурснице, осмелившейся с Борькой невинно пококетничать. Крик Екатерины «Только подойди к нему еще раз — оболью кислотой!» был слышен во всем здании.
Не гнушалась эта «леди» и откровенной ложью. Как-то Борис огорошил нас известием: а Катя-то, оказывается, происходит из князей Мещерских! «Этого не может быть, — возразил я. — Мы с мамой были знакомы с последней представительницей этого рода и точно знаем: после ее смерти никаких Мещерских в России не осталось».
Проходит несколько дней, и во время очередного визита уже сама Катя заводит разговор о своем дворянском происхождении: дескать, ее прабабушка княгиня Мещерская была настоятельницей одного из московских монастырей, располагавшихся то ли на Сретенке, то ли на Варварке.
«Но как такое может быть, Катя? — изумилась Лена. — Настоятельница — значит, монахиня, а у монахинь детей не бывает».
Подруга сына продолжала стоять на своем. Будучи на сто процентов уверенным, что она лжет, я все же позвонил князю Голицыну — своему другу, предводителю Российского дворянского собрания. Андрей Кириллович невесело рассмеялся: «Если бы ты знал, Василий, сколько после учреждения собрания ко мне набежало Шереметевых, Оболенских и Орловых! Я поначалу от такого количества отпрысков с голубой кровью даже оторопел. А потом догадался попросить представить хотя бы по одному, пусть самому хиленькому документальному свидетельству — и очередь из князей и графинь тут же рассосалась.
Ладно, для тебя лично проверю: является ли ваша Екатерина князьям Мещерским хотя бы седьмой водой на киселе.
Отзвонился через пару дней с твердым вердиктом: «Самозванка».
Потом нам не раз приходилось убеждаться в том, что Катя врет как дышит. Даже перед лицом бесспорных доказательств она твердила как заведенная: «Вы ошибаетесь!» Смотрела в упор, в глазах — ни грана смущения.
Борис лживости своей подруги старался не замечать.
Вот и тогда, в истории с князьями, встал на защиту: дескать, а откуда она тогда знает про Мещерских?! Из учебника истории за восьмой класс?!
«Да ты вспомни, — пыталась воззвать к разуму сына Лена, — как папа вот за этим самым столом, при Кате, рассказывал историю о женщине, которая нашла его после публикации повести о генерале Игнатьеве. Как мы с ним были у этой старушки, жившей в дворницкой собственного родового особняка, в гостях. Катя рассказ отца тогда очень внимательно слушала, но о своем родстве с Мещерскими даже не обмолвилась. Да и не осталось никого в живых из этой княжеской фамилии — та женщина была последней».
Борис промолчал, но по глазам было видно: разоблачать и уж тем более оставлять Катю он не намерен. На данном этапе эта женщина его вполне устраивала.
Лена не раз пыталась завести с сыном разговор: — Боря, если у тебя с Катей все серьезно, мы не станем препятствовать, но ты все-таки хорошенько подумай...
— Ты, мам, дае-е-ешь!
— насмешливо тянул Борька. — Успокойся: жениться на ней я не собираюсь.
Мы облегченно вздыхали — и напрасно.
Прошел месяц после начала занятий, и Борька заявил о своем намерении оставить учебу. Выросшему в актерской семье, снявшемуся в трех фильмах, ему было скучно слушать лекции об азах и нехитрых приемах, которым пытались обучить студентов отнюдь не лучшие педагоги. А вскоре Пороховщиков выгнал со своих курсов студентку Екатерину Хрусталеву — за регулярное появление на занятиях в нетрезвом виде.
Теперь Борька пропадал у Кати в Химках, иногда не появляясь дома неделями. Возвращался сам не свой. Взгляд плавающий, движения заторможенные, пустячный разговор поддержать не в состоянии. И это тот самый Борька, остроумием и быстротой реакции которого все восхищались! Я грешным делом даже решил, что он начал колоться. Как-то у спящего закатал рукава и осмотрел сгибы локтей. Убедившись, что следов от уколов нет, вздохнул с облегчением.
Спустя девять лет его состоянию найдется объяснение. Гражданская жена Стаса Елена расскажет на суде, что ее подруга Екатерина Хрусталева подсыпала Борису Ливанову в вино таблетки. Постоянно и в больших количествах. Чтобы подавить его волю и удержать при себе.
Разговаривать с сыном в невменяемом состоянии было бесполезно, а в другом мы его теперь не видели.
До нас доходили слухи, что квартира Кати — настоящий шалман, где собираются полукриминальные личности, рекой льется водка. Закадычная подруга Екатерины задавила во сне младенца, старший сын этой подруги был задержан милицией на кладбище в составе шайки вандалов... Задавленные младенцы, оскверненные могилы, пьяные оргии — все это казалось чудовищным сном. Кошмаром, который к нашей семье, к Борьке не мог иметь никакого отношения! Но имел же! Нужно было что-то делать. Но что? Нельзя же запереть взрослого парня в квартире!
В тот вечер Борис появился на пороге страшно возбужденный. Глаза горели горячечным огнем, руки сжаты в кулаки: «Все! Не могу больше! Мне страшно смотреть на себя в зеркало!
Что она со мной сделала?! За все месяцы, что был с ней рядом, я же ни строчки не написал!»
Мы с Леной и обрадовались такой перемене, и испугались ее. Возбуждение Борьки было неестественным, чрезмерным, нездоровым. Казалось, еще немного — и он сорвется на истерику. Сейчас мы и этому крайнему состоянию можем дать объяснение. Таблетки, как написано в инструкции, имеют эффект отмены: принимая транквилизатор долгое время, а потом перестав, человек впадает в панику. Слава богу, через несколько дней состояние Борьки стабилизировалось. Он уехал на Николину гору, заперся на даче и начал писать киносценарий. Перед отъездом дал нам наставление: если появится Катя, сказать — пусть не ищет. Дескать, Борис уехал далеко-далеко, куда именно — неизвестно, и будет очень не скоро.
Мы договорились об условном звонке на дачный телефон: набираем номер, ждем двух гудков, нажимаем «отбой» и набираем снова. В этом случае Борька будет знать: звоним мы — и возьмет трубку.
Катя обрывала наш телефон в московской квартире, часами дежурила у подъезда. Отступаться она не собиралась.
А Борька с головой погрузился в творчество. Закончил киносценарий, который Володя Меньшов назвал «отличным», написал несколько новелл, тут же опубликованных журналами, сочинил десяток сказок, по двум из которых были сделаны мультфильмы, составил и подготовил к изданию сборник молодых поэтов и прозаиков «Менестрели бетонных морей». Только закончил с альманахом — поступило предложение от известного художника-постановщика Дмитрия Богородского поработать его ассистентом на российско-французском проекте «Лиса Алиса».
По словам Димы, Борька с возложенными на него обязанностями отлично справился.
На съемках «Лисы Алисы» сын встретил молодую женщину, которая работала в группе переводчицей. Очень милую, интеллигентную. Мы с Леной не могли нарадоваться тому, что Борька снова стал следить за собой — как причесан, одет. Но вскоре на горизонте опять «нарисовалась» Катя. Пришла вместе со своей матерью к Бориной подруге домой и заявила: дескать, он мой, а ты, если будешь путаться под ногами, горько пожалеешь.
После их визита перепуганная насмерть женщина набрала наш московский номер: «Передайте Борису, что я не смогу больше с ним встречаться. Пусть он меня простит, но я не имею права рисковать здоровьем и жизнью своей маленькой дочки.
Катя и ее мама — настоящие бандитки. Такие пойдут на все: и кислотой могут облить, и квартиру поджечь».
Мысль о том, что Борис предпочел ей переводчицу, не давала Кате покоя. И она придумала себе «второе высшее образование». Представляясь, к профессии «актриса» (полученной, видимо, за то время, что обучалась у Пороховщикова) теперь прибавляла еще одну — «гид-переводчик». Хотя на английском не могла даже чаю попросить. Подобные вещи характерны для сильно пьющих людей: подсознательно понимая, на дне какой пропасти находятся, и чувствуя презрительное отношение окружающих, они всячески пытаются себя возвысить, приукрасить.
Наверное, мы нашли бы в себе силы ее пожалеть, если бы не подлости, которые Хрусталева творила на каждом шагу...
Иллюзий по поводу того, что Катю можно как-то обуздать, у сына не было. Кроме того, «княгиня», безусловно, имела над Борей власть. Какой природы была эта власть, остается только догадываться. Однажды Лене позвонил приятель сына Макс, отошедший к тому времени от «химкинской» компании. Сказал, что есть серьезный, не телефонный разговор. А при встрече выложил:
— Бориса надо как-то защитить. Мне передали, что Катька постоянно ездит к какому-то колдуну — хочет его вернуть. Присушить, привязать намертво.
Лена отмахнулась: — Мракобесие какое-то...
Образованному человеку, конечно, трудно в такое поверить и даже представить, но как тогда объяснить Борькино безволие перед этой женщиной?
Как объяснить, что, долгое время всячески избегая встреч с ней, Борис дает увезти себя в Химки?! Прознав, где скрывается Борька, осенью 2001 года Хрусталева приехала на Николину гору с каким-то приятелем. Сын безропотно сел в машину и через час уже был в шалмане, из которого два года назад сбежал. А там уже ждала прежняя компания.
Очень скоро Катя забеременела. На удивление скоро. Когда Боря пришел с этим известием к нам, мы с Леной сказали: «Ни о каком аборте не может быть и речи. Пусть Катя рожает, мы будем помогать, чем только сможем».
Борька как-то сразу посерьезнел: решил завязать с выпивкой, начал строить планы — и жизненные, и творческие. Очень надеялся, что и Катя остепенится, что беременность пробудит в ней страх за здоровье ребенка, которого носит под сердцем. Ничего подобного! Будущая мать заявила: «Как пила — так и буду пить!» По свидетельству соседей, намерение свое выполнила. В трезвом состоянии за всю беременность ее никто не видел: или слегка подшофе, или сильно навеселе. Еще до рождения ребенка растаяли Борькины надежды и на то, что Екатерина, у которой есть девятилетняя дочь, умеет обращаться с малышами. Выяснилось: Машу, едва та появилась на свет, Катя сбросила на руки своим матери и бабушке и все последующие годы ею практически не интересовалась.
Беременность Кати заставила меня и Лену окончательно смириться с выбором сына.
Но ведь любить этот «выбор» нас никто не мог заставить! И вводить «потомственную аристократку» в свою семью — тоже. Поняв, что стать полноправной Ливановой ей не суждено, Катя приложила все силы, чтобы восстановить Бориса против нас. Постоянно лила ему в уши гадости про меня и Лену, пыталась вызвать ревность к младшему брату Коле: дескать, твои «предки» младшим сыном нахвалиться не могут, а ты у папы с мамой на задворках!
О попытках Кати вбить между нами и Борисом клин мы узнавали из обрывочных злых фраз, которые сын бросал, когда появлялся дома. Теперь он все чаще пребывал в состоянии, которое пугало нас два года назад: то раздраженно-взвинченном, то подавленно-сонном.
Когда Катю увезли в роддом, мы с Леной и Борей бросились по магазинам: купили коляску, кроватку, ползунки-пеленки — все, что требуется младенцу в качестве приданого. Очень расстроились, узнав, что девочка хотя и появилась на свет с нормальным весом — очень слабенькая, с заторможенными реакциями. Поговорить бы нам с врачами роддома уже тогда, сразу после рождения внучки, многое бы прояснилось. Но нам и в голову не пришло проводить разбирательство.
Внучке было девять месяцев, когда Борис и Катя расписались. Мы сняли для них квартиру на Рязанке, обставили мебелью, купили утварь. Поначалу сын скрывал от нас, что Екатерина продолжает пить, а он ухаживает за Евочкой практически в одиночку. Опыт обращения с маленькими у Бориса имелся. Когда родился Коля, ему было десять лет и лучшего помощника, чем старший сын, Лена и пожелать не могла.
Я как раз снимался в «Шерлоке Холмсе...» и вырывался из Ленинграда в Москву всего на пару дней в месяц. Десятилетний Борька укладывал братика спать, гулял с ним, кормил из бутылочки. Но одно дело — быть на подхвате, а другое — когда все без исключения заботы о младенце ложатся на одни — к тому же мужские — плечи. А тут еще и за женой, готовой в любой момент приложиться к рюмке, надо следить!
В конце концов скрывать пьянство супруги Борьке стало невмоготу, и однажды, позвонив Лене, он взмолился: «Мама, приезжай, пожалуйста!»
Лена прямо с работы помчалась на Рязанский. Звонит мне оттуда: «Вася, я останусь ночевать! Ты не представляешь, какой ужас я здесь застала.
Ева, голодная, мокрая, заходится криком, а Катя, совершенно невменяемая, валяется на полу. Борька пытался привести ее в чувство, поливая холодной водой, — она даже глаза не открыла. Лежит, бормочет что-то в пьяном бреду». Рано утром Лена уехала на работу, а очнувшаяся только к обеду Катя с удивлением узнала, что свекровь, оказывается, весь вечер и всю ночь провела у них: мыла внучку, лечила опрелости, кормила, укачивала.
В один из мартовских дней 2003 года Боря позвонил домой: «Папа, я здесь больше не могу! Приезжайте за мной!»
Мы с Колей — в машину и на Рязанку. Остановились напротив подъезда, набрали номер Бориного мобильного: «Спускайся».
Сын показался в дверях буквально через минуту — видимо, ждал звонка на лестничной площадке.
Я укладывал его вещи в багажник, когда увидел выходящую из подъезда странную собаку. Присмотрелся и понял, что это Катя. На четвереньках спустилась по ступенькам крыльца и завалилась в сугроб.
По дороге Боря рассказал, что его заставило позвонить. Рано утром сын проснулся от гула голосов. Вышел на кухню и увидел жену в компании бомжацкого вида мужиков. Судя по количеству пустых бутылок и тому, что все были пьяны до невменяемости, Катя привела гостей еще вечером — как только муж заснул.
Прошло несколько дней, и Борис вернулся к Кате...
Когда Еве исполнился годик, Лена забила тревогу: с девочкой что-то не так!
Она неправильно, с неестественным выворотом ставит ножки, а еще не гулит, не пытается повторить какие-то звуки, не реагирует даже на громкие шумы.
«Что вы наговариваете на ребенка?! — огрызалась Катя. — Не надо никаким врачам ее показывать! И с ногами у нее все в порядке, и заговорит, когда надо. У меня вон Машка до пяти лет молчала, а потом не знали, как заткнуть».
И все-таки, вопреки Катиной воле, мы повезли внучку по врачам, провели полное обследование. К несчастью, наши опасения подтвердились: кроме двусторонней дисплазии тазобедренных суставов у малышки обнаружили полную глухоту. Чтобы выяснить причину болезни, отоларингологи попросили нас съездить в роддом — привезти выписки из карт Кати и Евы. Врачи родильного дома сразу пошли в наступление: «А чего вы хотели, когда у мамаши был целый букет болезней и мы, защищая ребенка от внутриутробной инфекции, были вынуждены колоть роженице сильнейшие препараты!»
Теперь нам стало понятно, почему Екатерина не хотела, чтобы мы показали Еву врачам.
Боялась, что ее прошлое выйдет наружу...
Узнав о причинах глухоты Евы, Боря испытал шок. Взял дочку и уехал с Рязанки на квартиру своей покойной бабушки — Лениной мамы.
Теперь я, жена и Боря занимались только Евой. Едва ли не каждый день ездили в ортопедический центр имени Зацепина, где девочке делали массаж, физиопроцедуры, занимались специальной гимнастикой. Параллельно готовили к очень сложной операции по установке в костную ткань черепа титанового имплантата-проводника, на который потом крепится миниатюрная внешняя часть слухового аппарата.
Операцию Евочке как инвалиду первой группы сделали бесплатно, а аппарат — самый лучший — купили мы с Леной. Теперь внучке нужно было учиться различать звуки. Пришлось устроить Еву в специализированный детсад с круглосуточным пребыванием, но каждые выходные мы или Борис забирали девочку домой, а зачастую и в будни — на ночь. Утром везли внучку в садик, на занятия с сурдопедагогом, в обед ехали в Научно-практический центр аудиологии и слухопротезирования, оттуда — скорее опять в детсад, чтобы успеть к вечерним занятиям. Понемногу Ева научилась различать звуки, а потом и заговорила! Господи, какое же это было счастье! Никаких трудов, времени и денег не жалко!
Катя дочерью и ее здоровьем не интересовалась. Зато написала заявление в суд на лишение Бориса родительских прав. Ей отказали. А сын подал на развод. По мировому соглашению суд оставил Еву с ним. Главным аргументом против того, чтобы девочка жила с матерью, стало ее беспробудное пьянство. Впрочем, по согласованию с отцом Катя могла брать дочку на выходные и каникулы.
Вряд ли эта женщина мучилась разлукой с дочерью, однако несколько раз — не известив ни нас, ни Бориса — пыталась увезти Еву из детского сада. Исключительно для того, чтобы заманить к себе Бориса. Но поскольку в учреждение наша бывшая сноха являлась нетрезвой, девочку ей не отдавали. И тогда она звонила нам. В трубке стоял сплошной мат, самыми литературными словами, коих мы с женой удостаивались, были «твари» и «сволочи».
Причину своей ярости Катя и не думала скрывать — мы постоянно слышали от нее: «Я ничего еще с вас не поимела!»
Борису, если он не присутствовал при телефонном разговоре, ничего не говорили. Сын только-только начал приходить в себя от кошмара, в котором жил последние годы.
А вскоре в его жизни появилась Наташа. Она работала сурдопедагогом в детсаду, куда Боря водил Еву, и запала сыну в душу прежде всего тем, что очень тепло относилась к нашей девочке. Ее пятилетняя дочка, которую Наташа растила одна, стала для Евы хорошей подружкой. Вскоре Борис открыл новую знакомую и как интересного собеседника: выяснилось, что у них одни и те же предпочтения в литературе, живописи, музыке, что оба любят театр и старые советские фильмы.
Мы с замиранием сердца следили за происходящими в нем переменами. Большой любитель поесть, Борька сел на жесточайшую диету, начал заниматься спортом. И однажды мы услышали признание сына, что он встретил самую большую в своей жизни любовь. Что о такой, как Наташа, только мечтал.
Вскоре они начали жить вместе — в Наташиной квартире. А ту, что мы купили для сына и внучки, решили сдавать. Борис вернулся к сочинению новелл, стихов и сказок — только разве хорошей литературой в наше время на жизнь заработаешь? В ходу бульварные романы и незатейливые детективы. К тому же его начали мучить сильнейшие головные боли, объяснения которым не могли найти даже лучшие из врачей, по которым возила Бориса Наташа. А причина, по-моему, могла быть только одна — транквилизаторы, которые ему подсыпала Катя.
Наконец удалось подобрать действенные препараты.
Назначая их, доктор предупредил: принимать строго по времени, соблюдать режим и ни капли спиртного! Даже глотка пива или шампанского! Услышав последнюю рекомендацию, Борис рассмеялся: «Вот это будет выполнить легче легкого! Я свою норму выпил в прошлой жизни».
С приходом в Борькину жизнь Наташи у Кати появился новый объект ненависти. Она звонила на домашний телефон Натальи и наговаривала на автоответчик такие мерзости, которые я даже в литературном переводе привести не решусь. Бедная женщина все это терпела, лишь изредка делясь с нами опасениями: вдруг Катя перейдет от слов к действиям? Прежде всего Наташа боялась за свою маленькую дочку.
И все-таки Екатерина сделала так, что Борис, на протяжении четырех с половиной лет всячески избегавший встреч с бывшей женой, к ней приехал. Катя заманила его, сказав, что срочно нужно оформить справку в домоуправление. Впоследствии выяснилось: никакой справки не требовалось.
Семнадцатого декабря 2008 года Борька отправился к бывшей жене, от которой вернулся пьяным. Как Екатерине удалось сделать, чтобы он, пять лет не прикасавшийся к спиртному, выпил водки, известно только ей.
Бедная Наташа! Представляю, что она испытала, увидев Бориса едва держащимся на ногах. Как горько и больно ей было! Любимый человек, за которого она так боролась, в которого верила...
Сказав, что не хочет больше знать Бориса, Наташа забрала дочку и ушла ночевать к подруге.
Когда сын явился к нам и все рассказал, я спросил:
— Ну и что ты теперь собираешься делать? Где будешь жить?
Наверное, помня мой рассказ о диалоге, состоявшемся между моим отцом и мной после развода, сын усмехнулся:
— У друзей, наверное.
На следующий день Наташа привезла к нам Борины вещи. И не услышала ни слова упрека. Да и какие у нас могли быть претензии к женщине, которая пять лет была для сына ангелом-хранителем. Терпела постоянные звонки Кати, оскорбления, каждый день жила в страхе, что Борис может сорваться...
Мы Наташу понимали. Сказали: несмотря ни на что, она останется для нас близким, родным человеком. Что в конфликте с Борисом мы полностью на ее стороне.
А Борька между тем пропал. Мы обзвонили всех его приятелей, все больницы. Мысль о том, что он мог поехать к Кате, пришла нам в головы, кажется, в последнюю очередь.
— Да, Боря у меня, — ответила Екатерина с вызовом. — Позвать не могу — он спит.
Внутри все клокотало от ярости, но я сдержался:
— Попроси его перезвонить, когда проснется.
Эх, Борька, Борька... Ему надо было мчаться к Наташе, падать перед ней на колени, умолять.
Мне кажется, она смогла бы его простить, потому что очень любила...
Ответного звонка не последовало ни в этот день, ни на следующий. Я снова набрал химкинский номер:
— Пригласи Бориса к телефону.
— Он спит.
— Разбуди.
— Не буду.
Пришлось позвонить участковому. Тот сходил по названному адресу, после чего отчитался: «Вроде все нормально. В квартиру меня не пустили — разговаривал с хозяйкой на лестничной площадке. Открыла сразу, держалась уверенно. Сказала, что Борис Васильевич Ливанов находится у нее и в настоящее время спит».
Объяснение такому беспробудному трехсуточному сну у нас сейчас только одно — Екатерина опять подмешала Борьке таблетки.
На четвертые сутки сын все-таки позвонил.
Сказал, что сам заберет Еву из детского сада на новогодние праздники, во время которых будет готовить дочку к школе. Летом Еве предстояло держать экзамен в первый класс. По результатам испытания детей делили на группы: с кем-то обучение нужно было начинать с азов, кто-то готов к более высокому уровню обучения. Конечно, после этого звонка мы не успокоились, но тревога немного улеглась. Голос у Бориса был абсолютно трезвый, к тому же он пообещал, что, встретив Новый год в Москве, вместе с Евой приедет к нам на пару дней на дачу.
А первого января 2009 года позвонил кто-то из знакомых: «Войдите в Интернет — там про Бориса.
Вы сами все прочтете. Держитесь».
«По подозрению в убийстве задержан Борис Ливанов, сын известного актера Василия Ливанова, исполнителя роли Шерлока Холмса... Трагедия произошла в Химках, на улице Дружбы...»
Мы стояли сгрудившись возле компьютера, когда позвонила Катя:
— Боря убил человека.
Не помня себя, я закричал:
— Это ты, ты убила человека! Боря не мог! Это все из-за тебя!
Катя бросила трубку.
Обстоятельства трагедии нам стали известны вечером того же дня.
Тридцать первого декабря Катя уговорила Бориса, оставив Еву на попечение своей матери, пойти встречать Новый год к «вдове друга» Елене — той самой, с которой сожительствовал Стас. Соратника сына по курсам Пороховщикова уже не было в живых — он умер страшной, мучительной смертью от разрушения печени. Борис долго отказывался, но в конце концов сдался. Елены дома не оказалось, гостей принимал ее восемнадцатилетний сын. Вместе с хозяином за столом, где из угощения было только спиртное, сидела незнакомая Борису пьяная компания.
В том, что произошло утром первого дня 2009 года, с моей точки зрения, не захотели разбираться ни следствие, ни суд. Скорее всего, они и не собирались этого делать, поскольку еще до начала следствия, выступая в передаче «Чрезвычайное происшествие» на НТВ, начальник следственного отдела по городу Химки Сарафанов дал понять: ему все ясно.
«Он (имеется в виду Борис) нанес Хромову не менее трех ударов ножом, а также удары руками и ногами по телу, — заявил высокий милицейский чин. — От полученных повреждений потерпевший скончался». Сарафанов был очень доволен и собой, и тем, что судьба подарила случай засветиться в «резонансном» деле. Ведущий сообщил телезрителям, что «следователи в шутку называют это уголовное дело «Записками о сыне Шерлока Холмса». В другом своем выступлении Сарафанов заявил, что Ливанов полностью признал свою вину. Это было наглым противоправным враньем!
Следствие длилось почти год и, по моему твердому убеждению, занималось только тем, чтобы подвести «базу» под заявления господина Сарафанова.
Обвинение было построено на показаниях одного-единственного свидетеля — восемнадцатилетнего участника пьяной компании, который якобы присутствовал в сам момент совершения преступления. По словам парня, выйдя на лестничную площадку, он увидел: Хромов лежит вверх лицом, а Ливанов наносит ему удары ножом.
Следствие не смутило ни то, что одно (!) ножевое ранение было нанесено несчастному Хромову через плечо (так, будто он не лежал, а стоял), ни то, что другие участники «вечеринки» уверяли: парень ничего не мог видеть, потому что с раннего утра и до полудня проспал пьяный мертвецким сном.
На полу лестничной клетки работавшие на месте ЧП оперативники зафиксировали лужицу крови, в которой отпечаталась рифленая подошва, а на двери лифта — кровавый след ладони.
Кровь на полу и на двери лифта, как показала экспертиза, не принадлежала ни Борису, ни его «жертве». Не были установлены ни хозяин ботинка с рифленой подошвой, ни тот, кто оставил след ладони на двери лифта. Совершенно очевидно, что на лестничной площадке в момент конфликта был человек, который потом бесследно исчез. В первоначальных показаниях одного из свидетелей фигурировал некий «Сергей», который якобы появлялся на лестнице в ходе драки, но в повторных показаниях того же свидетеля он почему-то уже не упоминался. Поиски этого человека органы, видимо, сочли излишними — возможность того, что удары нанес не Ливанов, а кто-то другой, была с ходу отметена. Сотрудникам органов не показалось странным, что нож Екатерина выбросила.
Объяснения, зачем она это сделала, возможно, удалось бы получить следователю, только тот почему-то НИ РАЗУ не вызвал ее для допроса.
Нож не нашли. А может, и НЕ ДОЛЖНЫ были найти? Может, это устраивало и следствие, с ходу объявившее Ливанова виновным, и Екатерину, вероятно, знавшую, кто на самом деле держал орудие преступления в руках и оставил на нем отпечатки?
И наконец, самое главное. К моменту приезда «скорой» Хромов был жив! Об этом свидетельствуют медицинские записи, согласно которым температура у пролежавшего четыре часа (!) на холодной площадке «трупа» была 35 градусов! Независимые эксперты, которых привлекли наши адвокаты, пришли к выводу: Хромов был в алкогольной коме, но врачи этого «не заметили».
Потому что изначально были вызваны «к трупу».
Был ли Хромов жив, когда его доставили в морг, теперь уже не выяснишь. А вот то, что в его крови на четвертый день пребывания в прозекторском отделении зафиксированы 5,8 промилле алкоголя — неоспоримый факт. На четвертый день! Каким мог быть показатель, возьми медики анализ сразу? Специалисты утверждают: не менее семи промилле. Любому наркологу известно: пять промилле являются критическими, а если человеку не оказать помощь — смертельными...
Что касается Бориса, то его «пребывание в состоянии сильного алкогольного опьянения» можно считать бездоказательным, поскольку наркологическая экспертиза — по непонятным причинам — не проводилась.
Заявление же начальника следственного отдела о том, что «Борис Ливанов полностью признал свою вину», оказалось чистой воды вымыслом.
Еще вначале, на судебном заседании, определявшем меру пресечения, Борис заявил, что виновным себя не признает. А на первом же свидании в СИЗО сын нам сказал: «Я ничего не помню. Последнее, что осталось в памяти: мы возвращаемся из магазина, Екатерина и Хромов, зло пикируясь между собой, идут впереди, я шагов на десять — сзади. Потом мы сели за стол. Кажется, я что-то выпил. И сразу в голове помутилось, в глазах запрыгали радужные пятна. Потом — темнота. Я как будто провалился в тяжелый, больной сон. Начал понемногу приходить в себя, когда на площадке послышался шум — приехали «скорая» и милиция.
Обо всем этом я рассказал следователю».
Мы очень надеялись, что суд во всем разберется и обвинение в убийстве будет снято. В крайнем случае, найдя чудовищное количество нестыковок и «белых пятен» в деле, отправит его на доследование. Ни того, ни другого не произошло. Все выводы независимых экспертов (докторов, кандидатов наук!) были названы судьей «надуманными». Странной, мягко говоря, оказалась и позиция суда по поводу противоречий в показаниях Екатерины. Наша бывшая невестка давала их дважды: в ходе доследственной проверки и на суде. В первом случае она утверждала, что конфликт между мужчинами разгорелся из-за нее. Хромов якобы позволил оскорбительные выпады в адрес Кати, а Борис вступился за честь бывшей жены. Тогда же она показала, что нож видела только в руках агрессивно настроенного Хромова, от которого Боря был вынужден обороняться.
Повторюсь: за время следствия Екатерину не допросили НИ РАЗУ. А на суде она заявила, что ничего о конфликте между Ливановым и Хромовым не знает, поскольку отлучалась домой проведать детей и вернулась, когда трагедия уже произошла. Однако все свидетели утверждали, что она была участницей конфликта.
Что заставило ее изменить показания? Страх быть привлеченной в качестве соучастницы? Или таким образом Катя решила отомстить Борису за несогласие написать генеральную доверенность на квартиру? Наши адвокаты настоятельно обращали внимание на разницу в показаниях Екатерины и на то, что остальные свидетели утверждали: она никуда не уходила. Однако судья и это сочла «несущественным».
Всего защита Бориса зафиксировала шесть грубейших судебных ошибок, которые были допущены при рассмотрении дела. По моему убеждению, суд пошел на поводу у тенденциозного следствия.
Не берусь судить о степени влияния, которые оказали на следствие и суд «желтые» СМИ, но свою роль они определенно сыграли, утверждая в общественном мнении образ Бориса как полного «отморозка». Вот цитата из издания, несколько месяцев подряд умножавшего свои тиражи за счет «убийства, совершенного «сыном Шерлока Холмса»: «Когда приехала милиция, Борис Ливанов сидел возле трупа, тушил об него окурки и ухмылялся». «Нанес девять ударов топориком для разделки мяса», — продолжало повторять собственные же измышления другое. Журналисты обеих газет присутствовали на приговоре, где зачитывались и показания задерживавшего Бориса опера, и результаты экспертизы, из которых следовало: удар был один, и нанесен он был ножом.
Но правда «желтой» прессе была не нужна — она продолжала сочинять ужастик с участием сына известного актера.
Не интересовали факты и суд следующей инстанции — рассмотрев дело формально, поверхностно, он утвердил приговор. Лишь только после того как сотрудники коллегии адвокатов «Кучерена и партнеры» направили жалобу в президиум областного суда, Борису поменяли статью: с убийства — на нанесение тяжких телесных повреждений, повлекших смерть. Срок по новому обвинению был сокращен на... два месяца.
Катю судьба отца ее дочери совсем не волновала.
Прошло два или три дня после его ареста, когда бывшая сноха позвонила с вопросом: «Где документы на квартиру?»
Мы, метавшиеся по городу в поисках адвокатов, даже не сразу поняли: о чем она? Оказалось, о квартире, которую мы купили для Бори и Евы. Вскоре стало ясно и то, зачем ей понадобились документы. В СИЗО посыпались адресованные Борису телеграммы: «Я еду к тебе с нотариусом. Нужно оформить доверенность на квартиру»; «Я привезу сотрудника загса. Мы должны расписаться». После первой же «весточки» от бывшей жены Борис написал заявление, в котором категорически отказывался видеть ее на свиданиях. Катя, зная об этом, все равно приезжала. Заместитель начальника изолятора рассказывала мне, как лично выдворяла Екатерину с территории СИЗО. Выгоняла взашей, потому что посетительница была пьяна и «пыталась качать права».
Чтобы надавить на Борю, Катя не гнушалась ничем.
На одно из судебных заседаний она привела Еву...
Вскоре после заключения под стражу Боря передал для дочки рисунок. Нарисовал себя летящим в самолете, плывущим на корабле, сидящим верхом на верблюде. Рядом с картинками — коротенький, написанный печатными буквами, рассказ. О далеком путешествии, в которое он отправился, и о том, что с дороги будет часто-часто посылать любимой дочке письма.
Беду, которая случилась с ее отцом, мы при девочке, естественно, не обсуждали, к разговорам, которые Катя вела с матерью и подругами, малышка не прислушивалась. Потому вид отца за решеткой стал для внучки сильнейшим стрессом.
Как сейчас помню ее расширенные от ужаса и непонимания глаза, дрожащие губы.
Несправедливый приговор лишил — на долгих девять лет! — девочку отца и отдал ее в распоряжение матери, полное и безраздельное. Доверенности, которые написал нам Борис, в Евиной школе почему-то были признаны недействительными. Мы бились, доказывая, что в приговоре суда нет ни слова о лишении Борьки родительских прав, а значит, оформленные им документы имеют силу, — нас не хотели слушать. И это чрезвычайно воодушевило Катю. Бывшая невестка заявила, что внучку мы теперь увидим только в том случае, если будем платить. Услышав это в первый раз, я и Лена растерялись:
— За что платить? Мы же и так практически содержим внучку: оплачиваем лечение, одеваем-обуваем ее.
— Но я-то денег от вас не вижу!
— оборвала Катя. — Платите лично мне, и тогда я разрешу брать Евку на выходные и каникулы.
Мать, сделавшая из ребенка-инвалида предмет торга, — что может быть чудовищнее? Мы подали заявление в суд, попросив ограничить Екатерину в родительских правах, а опекунами над девочкой назначить меня и Лену.
Наши мытарства длятся почти год: то Катя не является на заседания, то пишет протесты в прокуратуру и органы опеки. Заседания откладываются на два-три месяца. Единственное место, где мы можем видеться с внучкой, — школа. Несколько раз в неделю Лена ездит туда — привозит Еве гостинцы, помогает готовить уроки.
Летом Катя отправила Еву в туберкулезный санаторий. Приехав навестить внучку, мы с Леной узнали, что мать ни разу к дочке не заглянула и даже не позвонила. Увидев нас, Ева бросилась к шкафчику, вытащила оттуда чемоданчик и, прижав его к себе, встала у двери. В глазенках была такая мольба! Представить страшно, чего маленькой пришлось натерпеться! Она привыкла общаться с ребятами, у которых, как и у нее, проблемы со слухом, и вдруг оказалась среди обычных детей. Наверное, ее обижали, смеялись... Оставить внучку в санатории было выше наших сил, и, договорившись с директором, мы забрали Еву к себе. Сказали «на несколько дней», но надеялись: нам удастся убедить Катю и она разрешит внучке пожить до начала учебного года у бабушки с дедушкой.
Как Ева радовалась, когда оказалась наконец в квартире, где выросла, где в гостиной стоит ее столик с карандашами, альбомами, любимыми книжками, игрушками.
А еще больше — тому, что рядом Лена, которую внучка зовет «мамой», бесконечно любящие ее дед и дядя Коля. Евочка светилась от счастья! Счастье продолжалось три дня, а на четвертый сюда к нам, на Тверскую, явилась Катя с инспектором по делам несовершеннолетних. Оказалось, в милиции лежит заявление нашей бывшей невестки о похищении ребенка. Увидев мать, Ева убежала в дальнюю комнату, забилась в угол. Как она плакала, когда ее уводили!
Екатерина пытается внушить дочке, что я и Лена — «чужие бабушка и дедушка». Люди, которым приходится общаться с Катей, относятся к нам с сочувствием. Мы не раз слышали:
— Нам больно смотреть, как вы бьетесь за Еву в судах, безуспешно пытаясь установить над ней опеку.
Мы знаем вашу бывшую невестку и представляем, чего вам пришлось от нее натерпеться. Скажите, а у вас есть уверенность, что эта девочка — ваша внучка? Что ее отец Борис, а не другой человек?
— Какая теперь разница? — отвечаем. — В эту девочку столько нами вложено, что чья в ней течет кровь — уже не важно. Она нам родная, мы ее любим, а она любит нас...
А Катя продолжает пить. Ее не раз забирали в милицию, доставляли в вытрезвитель. Она и в телерепортажах появляется пьяной. Внимание прессы Кате по-прежнему нужно, чтобы давить на нас, манипулируя дочерью. Не так давно по телевидению прошел сюжет, где Ева сначала пытается вставить ключ в дверь отцовской квартиры, а потом сидит во дворе на качелях и повторяет как попугайчик: «Дай ключи!
Дай ключи!» Понятно, что все это срежиссировано Катей. Ею же сочинен и текст. Уже один этот сюжет — достаточное доказательство того, что ребенок не должен находиться с ТАКОЙ матерью. А ведь Катя еще и постоянно подвергает дочку физической опасности. Не проходит недели, чтобы нам не позвонили ее химкинские соседи: «Девочка гуляет допоздна одна. Вчера мы привели ее со двора домой в десятом часу вечера, когда уже совсем стемнело. В округе столько бродячих собак! А если какой-нибудь маньяк решит ее силой увезти? Ведь она даже позвать на помощь не сможет!»
В другой раз — известие еще страшнее: «У нас под окнами произошло страшное ДТП, а Ева в это время рядом каталась на велосипеде. Ее же могла сбить машина!» Страх за Еву и без этих звонков живет в нас каждую минуту, а уж после них...
Лена каким-то немыслимым образом находит в себе выдержку, чтобы говорить с Катей по телефону и получать от этой особы хоть какую-то информацию о Еве, когда мать забирает девочку на выходные и каникулы.
А еще, прекрасно понимая тщетность своих стараний, жена все же пытается образумить бывшую невестку:
— Катя, ты опять пьешь. Мы недавно телепередачу с твоим участием смотрели. Ты же языком еле ворочаешь. Подумай о Еве...
— Я была трезвая! — тут же сочиняет Катя. — Это телевизионщики попросили, чтобы я пьяной притворилась. Сказали: так надо.
— А синяк под глазом тоже они просили тебя поставить?
Зачем ты врешь? Скажешь, и в вытрезвитель тебя не забирали?
— Забирали, но не потому что пьяная. Им надо было у меня отпечатки пальцев взять.
О чем говорить, если старшая дочь Екатерины, которой сейчас уже восемнадцать, как-то сказала мне: «Василий Борисович! Я не верю ни одному ее слову!»
Боря очень переживает за дочку. В первых строчках каждого письма спрашивает, как продвигаются наши дела в оформлении опеки. Я и Лена несколько раз были у сына в колонии под Воронежем и с порога слышали вопрос: «Как там Ева?»
Он очень изменился, наш Борис, а точнее, вернулся к себе прежнему — такому, каким был до встречи с Катей.
У него опять масса творческих планов, все свободное время он проводит в библиотеке, написал несколько стихов и рассказ, которые опубликовала зоновская газета. Очень похудел, и черты лица теперь точно такие, какими были в семнадцать лет. Вот только голова стала наполовину седой.
На одном из свиданий сын вдруг сказал: «Я бы полжизни отдал за то, чтобы вернуться в семнадцатое декабря 2008 года. Чтобы не ссориться с Наташей, не ездить к Кате в Химки...»
А Наташа его ждет. Она давно простила Бориса, не верит, как и мы, в его виновность, очень переживает за Еву. Боря пишет ей удивительные письма, полные такой любви и нежности, что, читая их, наша стойкая Наташа плачет.
Все мы не просто верим, что справедливость восторжествует и Боря выйдет на свободу задолго до окончания срока, но и делаем все, что в наших силах.
Сейчас наши адвокаты готовят документы в Верховный суд.
Так хочется увидеть их вместе: Борю, Наташу, Еву. Счастливыми, бесконечно любящими друг друга, с улыбками на лицах. Так хочется, чтобы за одним столом собралась вся семья Ливановых и чтобы в жизни этой семьи никогда-никогда больше не было черных дней.
Подпишись на наш канал в Telegram