Из грузового отсека самолета спускают открытый белый гроб. В нем — Игорь, укрытый до подбородка полотном. На мертвом лице застыла улыбка. Я делаю шаг навстречу — и теряю сознание...
Мы жили в крошечной комнатке, где промерзали углы и впритык друг к другу стояли «солдатская» койка родителей, моя кроватка и стол. Сюда в ноябре 1956 года (мне шел четвертый год) мама принесла из роддома Игорька. Стол пришлось переместить в кухню, а на его место поставили качку.
Ее отец смастерил сам, прикрепив к полукруглым полозьям длинные «ноги» — чтобы гулявшие по полу ледяные сквозняки не застудили маленького. Из-за особенностей конструкции люльки и произошло ЧП. Братишка был страшно крикливым и утихал только когда его качали. Канун Нового года, мама хлопочет у плиты, отец рубит во дворе дрова, а я качаю люльку и с тоской смотрю в окно, за которым друзья катаются на санках. Игорек прикрывает глаза, я не дыша привстаю с низенькой табуретки — брат снова в крик. Решаю «увеличить амплитуду» и толкаю качку со всей силы. Она переворачивается — я каким-то образом оказываюсь под ней. Ору от страха так, что у самого закладывает уши. Рядом заливается плачем упавший лицом вниз Игорь. Со двора с топором в руке вбегает отец. Хватает перевернутую качку и одним махом перерубает ей «ноги».
Слава богу, обошлось без увечий — отделались парой царапин. Пройдет несколько лет, и я — будто в искупление детской вины — вытащу брата с того света, а когда станем совсем взрослыми, спасу от смерти во второй раз. Уверен, что смог бы уберечь Игоря от беды и шестого октября 1991 года, если бы был рядом. Но он сам отправил меня за тысячи километров...
Наш последний разговор память сохранила почти дословно. Я в который раз убеждал брата избавиться от людей, которые однажды его уже предали.
—Неужели не видишь, что ты для них только источник благосостояния? Они не разделяют твоих идей, не понимают даже смысла твоих песен! Ты поешь: «Родина моя, ты сошла с ума ...омывают не дожди твой крест, то слезы льют твои великие сыны с небес», — а гитарист, весело скалясь, по сцене козлом скачет.
—Не могу же я выходить к публике один, музыканты нужны хотя бы для антуража.
—Это плохой антураж!
—Но другого я себе позволить не могу!
Ты же знаешь, сколько денег уходит на аппаратуру, на записи в студиях.
—А оставшиеся ты отдаешь «антуражу»! Сам живешь в «хрущобе», ездишь на раздолбанном корыте, на черный день не отложено ни копейки! Если с тобой что случится, как жена сына растить будет?
Игорь досадливо морщится:
—Не умею я копить и выгадывать. Мы же не голодаем.
Деньги нужны для того, чтобы о них не думать. Хватает на еду и одежду — и слава богу.
—Жаль, «антураж» твоих принципов не разделяет. Ты забыл, как пару лет назад музыканты, сговорившись, уволились накануне сольных концертов в «России», чтобы заставить тебя еще больше увеличить их гонорары? И мы за сутки сделали инструментальные фонограммы, ведь все билеты были уже проданы! Другой такую подлость ни за что бы не простил, а ты их взял обратно!
—Они раскаялись. Людям нужно давать возможность исправиться.
—Людям, но не подлецам!
Губы Игоря тронула грустная усмешка:
—Что делать, если душа у меня так устроена: негодяи и подонки в нее вползают и вольготно там себя чувствуют.
Ты не обижайся, Володь, но тебе придется уйти из коллектива. Хотя бы ненадолго. Я на это время возьму другого директора. Ребята ненавидят тебя лютой ненавистью, а для меня это нож острый. Знаю, ты искренне болеешь за меня, как никто понимаешь мои песни, гордишься мной... Но в такой атмосфере работать невозможно. Или ты сойдешь с ума, или я...
—Тебе не кажется, что кто-то нарочно выдавливает из твоего окружения по-настоящему преданных людей, которые, если понадобится, под пули за тебя пойдут? А опасность — в тысячный раз повторяю! — существует! Ты одной только песней «Россия» себя приговорил. А сколько еще таких «бомб» у тебя в репертуаре? Пусть ты не называешь имен, но все эти комсорги, которые, сняв значки, ударились в грязный бизнес, все эти демократы, разворовывающие Россию, — думаешь, они в твоих песнях себя не узнают?
«Перестроились, ублюдки, во мгновенье ока...» Да они все злобой заходятся! Наймут уголовника, он подойдет к тебе в ресторане, скажет какую-нибудь гадость. Ты ж не сдержишься — ответишь. И он тебе — нож в печень! А заказчики через свои газеты представят все как бытовую пьяную драку.
—Ну ты фантазер...
—Ничего не фантазер! У тебя врагов — тьма. Они дадут Игорю Талькову еще чуть-чуть подняться, а потом уберут — чтоб всем, кто тебя любит, кто готов за тобой идти, урок был: «Не высовывайтесь! Оставайтесь быдлом!»
—Не посмеют.
—Еще как посмеют!
—Давай не будем об этом. Друзья давно зовут тебя в Гамбург — езжай, отдохни, а через пару месяцев вернешься — поговорим.
И я уехал. С тяжелым сердцем, потому что не получилось убедить брата в реальной опасности. Потому что не смогу быть рядом, если убийцы подойдут вплотную. Не смогу защитить. Утешало одно: возле Игоря оставался начальник охраны Владислав Черняев. Верный друг, умный и смелый человек. Если бы я мог предположить, что с приходом нового директора и ему придется уволиться...
Немецкие друзья, Клаус и Люба, приняли меня как родного. Когда в Москве в августе 1991 года начался переворот, моим первым порывом было немедленно лететь к маме и брату.
Друзья отговорили: если в России победят коммунисты, оставшись здесь, ты сможешь вытащить за границу родных — при возродившихся Советах Игорю на свободе недолго оставаться.
Три дня я сидел перед телевизором и постоянно звонил маме: «Как вы? Где Игорь?»
Когда двадцать первого августа увидел репортаж с Дворцовой площади, где на концерте-митинге выступал Игорь, облегченно вздохнул: в новой России коммунистов окончательно отрешат от власти и брат будет в безопасности. Господи, каким же я был наивным!
В первых числах октября стал собираться в Москву. Спешно, неожиданно для самого себя. Откуда ни возьмись в голове появилась и застряла как заноза мысль: «Надо возвращаться! Надо возвращаться!» Утром шестого проводил Клауса в командировку в Прагу, а сам решил покопаться в моторе — чтобы в дороге не было неприятных неожиданностей...
Вдруг звонит Люба: «Володя, ждем тебя ужинать. Ко мне Люся прилетела, мы стол накрыли...» Ее голос кажется странным, напряженным.
С порога чувствую: что-то не так. Люба и ее сестра Люся прячут глаза. Оборачиваюсь и вижу в дверном проеме Клауса. Он-то как здесь, когда должен быть в Праге?
Люба протягивает мензурку с желтой жидкостью:
—Выпей, пожалуйста...
Все тело мгновенно сковывает холодом, а изнутри рвется крик:
—Что?! Что?! Говорите! Что-то с мамой?!
—Володя, ты сильный, — Люба едва сдерживает рыдания.
— Случилось несчастье. Игоря убили. По всем каналам об этом передают.
Что происходило дальше, помню смутно. Рейса из Гамбурга в Москву не было — меня на машине повезли в Берлин. Накачанный таблетками, я то тупо смотрел в окно, за которым пролетали серые октябрьские пейзажи, то проваливался в забытье. В полусне-полуяви являлись картинки из нашего с Игорем детства...
Родители давно ушли на работу — смены на железобетонном заводе начинались ни свет ни заря. Бужу Игорька, кормлю завтраком, одеваю... В конце пятидесятых колготок не было, детям шили лифчики из байки с резинками, на которые с помощью прищепок крепились чулки.
Натягиваю брату чулок, застегиваю, только приступаю ко второму — он первый отстегивает, да еще и ущипнуть меня за ухо или за нос норовит. Я ору: «Что ты делаешь?! Перестань! Мы опаздываем!», а Игорь знай себе хохочет... По полчаса на эти дурацкие чулки тратил. Потом — и в слякоть, и в мороз — тащил братишку через весь город в детсад. Именно тащил, потому что Игорек постоянно останавливался «птичек посмотреть» или нарочно падал в снег. Я его на ноги ставлю, а он опять — бух! От отчаяния чуть не реву, а он смотрит на меня снизу вверх и шкодливо улыбается: «Вова, поднимай!»
А вот Игорек, замерев, сидит на диване: глаза широко распахнуты, рот приоткрыт. Смотрит спектакль, в котором я и сценарист, и режиссер, и художник, и единственный актер- кукловод.
Из игрушек у нас были только петух из папье-маше и пластмассовый слоник, который в зависимости от сюжета становился то боевым конем, то танком, то целой колонной грузовиков. Но и этого «арсенала» мне хватало, чтобы закатить брату постановку на час-полтора...
А сколько было радости, когда родители купили нам большой железный самосвал, на капоте которого красовалась эмблема «ЗИС-150»! В нем мы возили кота, пристегнув его к кузову ремнями. Бедный Пушок орал, а Игорь, чтобы заглушить вопли пассажира, рычал, изображая борьбу машины с бездорожьем — буксовал.
Случалось, конечно, что мы дрались — как же без этого? Причиной драки, как правило, была моя обида. Я, понимаешь, братцу спектакли устраиваю, любимые блинчики на завтрак пеку, а он меня в свои игры не принимает!
Усядется в угол играть с оловянными солдатиками, но стоит мне подойти, ладошками свои сокровища прикрывает. Терплю-терплю, а потом накину на себя лежавшую в родительской спальне лосиную шкуру и — «Р-р-р!!!» Игорек от страха орет! Хватает солдатиков и под кровать. Час сидит, два — к сражению готовится. А мне скучно — бухаюсь с разбегу на пол и одним щелчком вывожу полки из строя. Игорек с диким ревом начинает меня лупить, я убегаю. Мама кричит:
—Зачем ты, большой дурак, маленькому мешаешь?!
—А чего у него война никак не начинается?!
—Вот я тебе сейчас покажу!
Отец нас ни разу не наказал, а от мамы доставалось. Но только мне. И потому что был старше, и потому что никогда не просил прощения. Такой был вредина! Игорек, услышав «Все, мое терпение кончилось! Беру ремень!», тут же залезал на диван, прижимался попкой к высокой спинке, клал ладошки на колени и, глядя ясными глазами, говорил: «Мамочка, прости! Больше не буду!» А я молчал. Стоял набычившись — и ни слова. Даже получив пару раз обмотанным алюминиевой проволокой веником по заднему месту, не издавал ни звука. А потом ловил на себе мамины покаянные взгляды: разве ребенок виноват в своем колючем характере, если родился за колючей проволокой и первые годы жизни провел в зоне?
Мои родители встретились, будучи заключенными. Отбывали сроки в лагпункте, расположенном в селе Орлово-Розово Чебулинского района Кемеровской области.
Свел их театр, в котором играли обитатели мужских и женских зон.
За что был осужден отец, я доподлинно не знаю. Он никогда об этом не говорил. Владимир Максимович Тальков умер в 1978 году, за несколько лет до Перестройки и начала массовых реабилитаций. Маму в подробности своего дела отец тоже не посвящал — лишь однажды, в самом начале знакомства, обмолвился, что «пострадал из-за доноса человека, которого считал близким другом», и что ему «припомнили белогвардейские корни» — папин отец служил в царской армии.
А вот за что свой срок получила Ольга Юльевна Швагерус-Талькова, мне известно. Слава богу, она дожила до преклонных лет, потому успела рассказать.
Мамин отец был чистокровным немцем.
Предки его еще в Екатерининские времена поселились на Северном Кавказе. Когда началась война, семью выселили в Сибирь. Дед умолял жену, дочь и сына отречься от него — тогда бы их оставили в Пятигорске. Они на это не пошли — и оказались в глухой деревне Усманка Томской области. Два месяца ехали в битком набитом людьми товарном вагоне.
Через полгода деда забрали на трудфронт. Бабушка, мама и ее брат остались одни. А еще через несколько месяцев и на них пришла повестка, извещавшая об отправке на шахты. Узнав об этом, давно ухаживавший за мамой местный парень из зажиточной семьи предложил выйти за него замуж и сменить немецкую фамилию на русскую. Мол, тебя оставят в покое, а мы сможем посылать продукты твоим родным, помогать им...
Свадьбы как таковой не было — собрав в узелок нехитрые пожитки, мама пришла в чужой дом.
О первом муже Николае, свекре и свекрови я не слышал от нее ни одного худого слова. В новой семье ее любили и жалели.
Родня Николая была из середняков: великие труженики, они сами обслуживали крепкое хозяйство, никогда не привлекая батраков. Тем не менее были зачислены в «кулацкое отродье». Николай несколько раз ходил в военкомат, просил отправить его на фронт, но получал отказ. Однако оставался на учете и должен был лично извещать о любой отлучке из дома. Как-то рыболовецкую бригаду, в которой он работал, перекинули за пару сотен километров от Усманки. В срочном порядке, из-за чего Николай не успел побывать в военкомате.
По истечении трех дней его объявили дезертиром. Наказание за это, учитывая кулацкое происхождение, было одно — расстрел. Николай стал скрываться. Жил в лесу, в землянке. Сначала мама носила ему еду, а потом поселилась вместе с мужем.
Их выследили сотрудники НКВД и сразу открыли огонь. Николай был ранен в живот. Чтобы избежать медленной, мучительной смерти, он застрелился. А маму, которая была на восьмом месяце, двадцать верст гнали пешком до КПЗ. Там у нее начались схватки. Первенец родился слабеньким, но пока находился с матерью в камере, ей удавалось поддерживать в крошечном теле жизнь.
Маму судили через одиннадцать месяцев после ареста. Обвинили не только в укрывательстве «дезертира и врага народа», но и в контрреволюционной агитации и пропаганде.
Приговор — десять лет лагерей. По прибытии на зону ребенка отобрали, поместив в ясли, а маму отправили на работы. Через два месяца малыш умер.
От отчаяния совсем еще юную Олю спасла вера в Бога — в лагере ее обретали многие, даже из числа «закоренелых коммунистов-комсомольцев» — и... театр. Его организовал начальник Орлово-Розовского лагпункта — по словам мамы, замечательный человек, страстно любивший искусство. В начале пятидесятых на него написали донос, где первым пунктом значилось «лояльное отношение к заключенным», и сняли с должности.
Руководил театром знаменитый тогда режиссер и драматург Алексеев Алексей Григорьевич, отбывавший срок все по той же пятьдесят восьмой статье.
Танцы ставила балерина Большого театра Метельская, главные женские роли играла актриса театра Вахтангова Екатерина Владимирова. Отца взяли в театр, прочтя в анкете о полученном образовании: драматический актер. Владимир Максимович Тальков прекрасно танцевал, пел, декламировал, благодаря чему тут же стал премьером. Маму поначалу приняли декоратором — она хорошо рисовала, а потом, обнаружив актерский талант, стали вводить в спектакли. Друг друга они полюбили, репетируя тарантеллу.
После смерти мамы в сколоченном из фанеры чемодане, с которым она приехала из лагеря, я нашел две связки писем. В одной — те, что она отправляла отцу, в другой — посланные отцом маме. Репетиции в театре случались не каждый день, и в ожидании очередной встречи они писали друг другу письма.
Мамы нет уже четыре года, а все никак не решусь вскрыть пожелтевшие треугольники — не знаю, имею ли на это право...
Осенью 1952 года мама поняла, что ждет ребенка. Лагерный врач, узнав о беременности, пришла в ужас: «С вашим сердцем рожать нельзя! Это самоубийство!»
Мама ослушалась, и четырнадцатого апреля 1953 года на свет появился я. Детей зэчек сразу отправляли в ясли, куда матерей несколько раз в день водили под конвоем — на кормление. Среди охранников попадались разные: одни, сочувствуя, совали тайком женщинам в карманы краюхи хлеба и куски сахара, другие издевались.
«Идем, бывало, на кормление по осенней жиже, — вспоминала мама, — вдруг команда: «Ложись!»
Падаем лицом вниз и лежим, пока не прозвучит: «Подъем!» Приходили к детям с ног до головы перемазанные грязью...»
В годовалом возрасте мама чуть меня не потеряла. В яслях многие дети заболели отитом. Воспаление перекидывалось на мозг, вызывая менингит. Малыши умирали один за другим. Я тоже заболел. Спасла меня нянечка, давшая кровь для переливания. Даже спустя полвека, вспоминая об этих страшных днях, мама не могла удержаться от слез: «Если бы зона забрала у меня и второго ребенка, я бы этого не перенесла...»
Мама освободилась раньше папы и вместе со мной приехала в город Щекино Тульской области. Здесь уже несколько лет жил ее отец. Немцам возвращаться на Кавказ запретили — видимо, опасаясь, что там «лишенцы» потребуют вернуть свои дома и имущество.
Крупные города тоже были заказаны — вот дед с бабушкой и поселились в провинциальном Щекино.
Бабуля умерла, не увидев внука. Ей едва исполнилось сорок восемь. Виной раннего ухода были не только угольные шахты, но и неизбывное горе. Сын погиб в Якутии, куда шестнадцатилетнего паренька отправили на поселение. «Трудфронтовские» командиры посреди лютой зимы послали его в командировку. Одного, на запряженной в сани лошаденке. Потеряв во время пурги дорогу, мальчишка замерз насмерть.
Спустя год после того как мы с мамой поселились в Щекино, освободился отец. Приехал к нам, устроился в Дом культуры руководителем народного театра.
Зарплату положили — курам на смех. Пока мы были втроем, семья еще как-то перебивалась, но когда родился Игорек, отцу пришлось сменить профессию. Он пошел на завод бетонщиком. Платили в три раза больше, но труд был каторжный. Попробуй-ка, поорудуй целый день лопатой, ворочая щебень и цемент! Я однажды попробовал, а наутро не смог встать — так болели мышцы.
Мама на том же заводе работала машинистом компрессора, а в обеденный перерыв и после смены корпела над грядками — благо, земельный участок под огород выделили прямо за забором предприятия.
Владимира Максимовича и Ольгу Юльевну Тальковых в Щекино уважали. Никто не попрекал их лагерным прошлым. Хотя один случай все же был.
Мама пошла выплескивать помои, и на улице к ней привязался сосед — черная душонка, кляузник. Обозвал почему-то «тюремщицей», какие-то грязные слова о муже и детях сказал. Мама молча вылила в канаву помои и... надела грязное ведро обидчику на голову. В тот же день он написал заявление в милицию, требуя дать «уголовнице Тальковой О.Ю. новый срок». К счастью, в участковых у нас был замечательный дядька — фронтовик. Он порвал заявление, а «потерпевшему» пригрозил: еще рот против Тальковых откроешь — самого привлеку.
Игорьку было года два, когда к нам в гости пришли соседи Антонниковы и в руках у их сына Женьки была детская гармошка, которую отец — офицер в отставке — привез из Германии. Игорек вцепился в нее мертвой хваткой, глаза — по чайному блюдцу. Еле удалось уговорить отдать инструмент хозяину.
Вскоре после этого случая и начались наши с Игорьком совместные репетиции, где в качестве музыкальных инструментов использовалось все, что попадалось под руку. Я водил по стиральной доске карандашом и стучал привязанной к ботинку крышкой от кастрюли, Игорь колотил ногами по дну бельевого бака, а скалкой — по дивану, издававшему тяжелый, низкий, как у большого барабана, звук. При этом мы еще и «пели». Шум стоял жуткий, но и я, и брат были на седьмом небе от счастья. Именно тогда, перекрывая ором диванно-кастрюльную какофонию, Игорь сорвал голос. Я служил в армии, когда братишка — ученик девятого или десятого класса — отыскал координаты одного из лучших московских фониаторов и стал раз в неделю к нему ездить. Лечил связки. В шестнадцать лет Игорь уже знал, что его призвание — сцена. Голос брату доктор восстановил — осталась лишь знаменитая тальковская хрипотца.
Машина подъезжает прямо к трапу самолета.
С трудом поднимаюсь в салон. В голове стучит: «Игорь... Игорек... Не может быть, что тебя больше нет...» А перед мысленным взором встает конопатая мордашка с огненными вихрами надо лбом и торчащими ушами. Тем, кто знал Игоря только взрослым — высоким, широкоплечим красавцем, трудно поверить, что в детстве его дразнили «рыжим дохляком» и «недомерком». Чудесным образом он изменился в армии — и вырос, и мускулы накачал, веснушки куда-то исчезли, волосы потемнели...
Собрав волю в кулак, заставляю себя думать о том, что могло произойти в Ленинграде. Без провокации точно не обошлось. Они все-таки выполнили заказ. Враги Игоря не могли не знать его слабого места.
Он не выносил несправедливости, хамства, ни за что не простил бы унижения — себя или кого-то другого...
Этот случай произошел еще в ансамбле «Калейдоскоп». Коллектив приехал на гастроли в Горький, и там Игорь стал свидетелем, как трое «отморозков» издевались над старым музыкантом. Другой бы счел, что его это не касается, и прошел мимо. Только не Игорь. Он так навалял подонкам, что они оказались в больнице, а сам Тальков — в КПЗ. Оттуда брата под конвоем возили на выступления коллектива в горьковский Кремлевский концертный зал. За кулисами к Игорю подходили какие-то мужики, зудели: «Так просто не отделаешься. По твоей статье срок от двух до пяти!»
Зная о возможном наказании, следователю, который вел дело, брат честно признался: «Если бы меня не оттащили — я подлецов точно бы убил!»
К счастью, в протокол допроса эти слова не попали. Следователь оказался порядочным человеком, они подолгу с Игорем разговаривали — и в конце концов дело замяли.
От принятого успокоительного проваливаюсь в сон, тягучий, как гудрон, и тут же открываю глаза. Не могу понять: где я? Почему так тяжело на сердце? В голове проносится: «Игорь умер!» Когда-то, много лет назад, я уже слышал эти слова...
Брату было лет восемь, когда они с друзьями решили провести эксперимент. По очереди зажимали друг другу сонную артерию и со всей силы давили на солнечное сплетение — вводили в транс, а когда «объект» приходил в себя, выслушивали рассказы о путешествиях в «другие миры».
Мы с ребятами постарше сидели неподалеку — бренчали на гитарах. Вдруг — дикий вопль: «Игорь умер!»
Брат лежит на траве, лицо белое как мел... Трясу его за плечи, хлещу по щекам, тру изо всех сил уши и ору: «Открой глаза, гад!!! Открой глаза!!!» Прошло несколько минут, прежде чем рыжие ресницы дрогнули и Игорь задышал. Я упал рядом, обнял его и зарыдал.
Уже взрослым Игорь поведал об этом «эксперименте» знакомому врачу. В ответ услышал: «Брат спас тебе жизнь. Случалось, после таких игр люди впадали в кому, а потом умирали. Твой Вовка не дал тебе уйти...»
Второй раз Игорь чуть не погиб во время гастролей в Ленинабаде, когда мы вместе работали в джаз-рок-группе «Апрель» «солистами- инструменталистами».
Надо репетировать, а колонки фонят по-страшному.
Пришел полупьяный электрик и в ответ на вопрос «Где тут можно заземлиться?» ткнул пальцем в какую-то клемму: «Сюда цепляйте!»
Игорь вышел на сцену, взялся за микрофонную стойку — и тут же упал навзничь. Как я сообразил, что его ударило током, сам не знаю. Рванул шнур, подключенный к щитку, — и к брату. А у того судороги страшные, лицо перекошено, изо рта — пена.
Ору музыкантам:
—Заберите у него гитару!
—Не можем! Ладонь к струнам пригорела!
Отодрали гитару от руки вместе с кожей, начали делать искусственное дыхание.
Слава богу, через пару минут Игорь открыл глаза.
Оказалось, «профессионал» указал на клемму, к которой было подведено напряжение в триста восемьдесят вольт. Брат потом долго, прежде чем взяться за стойку, касался микрофона пальцем и тут же его отдергивал. Проверял: бьет — не бьет.
Игорь не раз говорил в дружеских компаниях:
—Не будь у меня старшего брата, страна никогда не узнала бы певца, поэта и композитора Игоря Талькова. Володька, между прочим, не только дважды жизнь мне спас, но и первые аккорды на гитаре показал!
—Только ученик уже через неделю обскакал учителя, — подхватывал я. — А еще окончил музыкальную школу по классу баяна — в отличие от меня, который ее бросил, сам освоил аккордеон, ударные, фоно, скрипку и...
Игорек, что я еще забыл?
Память снова уносит в детство, и я вижу, как братишка терзает струны, в кровь сбивая подушечки пальцев... А вот он, уже ученик музыкальной школы, с утра до ночи не расстается с баяном. Даже бесконечно терпеливая мама нет-нет да и взмолится:
—Сынок, почему бы тебе не сделать перерыв?
—Не могу, — отвечает Игорек. — Я еще этюд не выучил!
Мы с папой спасались от гамм и этюдов, уходя во двор. Пилили и кололи дрова, чинили забор. У Максимыча, как уважительно звали отца в Щекино, были золотые руки.
Он сам мастерил мебель, мог крышу починить и новую дверь навесить. Я ему с удовольствием помогал. Игорьку же это было совершенно неинтересно.
—Это я виновата, что сын в быту такой беспомощный! — каялась перед Таней, женой Игоря, мама. — Вова-то самостоятельным парнем рос, а Игорек все время был за маленького.
—Вот-вот, — весело подхватывал я, — еще дошкольником я дрова с отцом пилил, а Игорь, даже когда в старших классах учился, суп себе не мог разогреть. Не ты, мама, а я виноват, что он такой. С раннего детства все за него делал!
Иногда беспомощность Игоря в домашних делах оборачивалась анекдотом. Брат был на гастролях, а Таня с маленьким сыном гостила в Щекино — помогала маме на даче.
Вдруг звонит Игорь: «Между концертами образовался свободный день, я сразу домой, а вас нет. Есть хочу — умираю! Таня, приезжай скорее!»
«Я первой же электричкой — в Москву. Вхожу в квартиру — тишина. Игорь спит. На плите стоит сковородка с серо-коричневым месивом, — смеясь, рассказывала Татьяна. — Присмотрелась: а это нечищеная, порезанная огромными кусками картошка. Судя по тому, как она обуглилась, Игорь на сковородку даже масла не налил. Есть ее он, конечно, не стал — уснул голодным».
Двум другим анекдотическим случаям я сам был свидетелем.
Десять месяцев в году группа «Апрель» колесила с гастролями по Союзу, гонорары были смешные, но на еду и одежку хватало.
Остальные два месяца проводили в Архангельске, к филармонии которого был приписан наш джаз-рок-коллектив — давали в клубах и красных уголках шефские бесплатные концерты. Гонораров никаких, а минимальная ставка, которой в этот период приходилось довольствоваться, испарялась из наших карманов с поразительной скоростью. Пригласим девчонок в ресторан, закажем шикарно... Первый вечер хорошо посидим, второй, а утром третьего дня — позавтракать не на что.
Как-то неделю питались одним хлебом, который нам бесплатно давали в гостиничном ресторане. Съешь с десяток кусков, запьешь слегка подкрашенным заваркой кипятком — и вроде сыт. Аппарат для приготовления чая у нас был особенный. Не из тех, что продавались в магазинах — «спиралькой», а самодельный — с двумя толстыми пластинами.
Благодаря им вода нагревалась мгновенно. И вот однажды после нескольких дней хлебной «диеты» мы, вывернув все карманы, наскребли на три пакетика сухого супа с макаронами-звездочками — стоили они по пятнадцать копеек. Я поставил греть воду, наказал Игорю: «Как вскипит, вынь кипятильник — и только потом высыпь в воду суп. Накрой картонкой сверху, чтобы запаривался». Он кивает: все понял.
Оставил его, а сам побежал в ресторан — за хлебом.
Возвращаюсь и уже в начале коридора чувствую: пахнет горелым. Распахиваю дверь, а там от чада черным-черно! Игорь стоит посреди комнаты — весь в макаронах-звездочках и морковке.
—Ты что наделал?! Я же предупредил: суп в воду сыпать, когда кипятильник вытащишь!
В нем соль — понимаешь? Это проводник! Ты цепь замкнул — вот и шарахнуло!
Игорь смотрит виновато:
—Володь, ты же знаешь, я в физике — баран бараном...
А это воспоминание из конца восьмидесятых. Песня «Чистые пруды» в исполнении Игоря уже звучала из всех радиоприемников и телевизоров, письма ему приходили мешками. Над одним мы с братом веселились до слез. Жители какого-то волжского села предлагали Талькову занять вакантное место директора клуба. Обещали быстрый карьерный рост: «Нашему председателю колхоза скоро на пенсию, так мы вас заместо него выберем». Дальше шла информация о надоях, привесах и количестве запасенного за лето сена.
Во многих письмах была просьба прислать деньги. На лечение, на ремонт дома, на подарок к свадьбе «единственной дочки». Поклонники были уверены, что кумир гребет деньги лопатой... Представляю, какое впечатление произвела бы на них крошечная квартирка в облупленном доме и стоящая на трехлитровых банках вместо ножек кровать!
Вид последней и меня привел в изумление. Самого Игоря, когда я в очередной раз заглянул на Каширку, дома не оказалось, а Таня, перехватив мой ошарашенный взгляд, рассмеялась:
—Ножки сломались — пришлось подручный материал использовать.
—И давно вы на этом сооружении спите?
—Давненько.
—А это что? — спросил я, заметив прибитую к торцу двери перчатку. Из кожи, с натуральным мехом внутри.
—Дверь сквозняком открывало — вот Игорь и решил уплотнить.
Оглядываю плоды братишкиных трудов: в перчатку вбито десятка полтора больших гвоздей. «По шляпку» не вошел ни один — все погнуты.
—Вот умелец-то! Теперь она вообще закрываться не будет...
На лице Тани — смущенная улыбка:
—Игорь стучал-стучал молотком, а когда понял, что ничего не получается, — бросил и по делам убежал.
Женщин такой самоотреченности и терпения, как Таня, — раз-два и обчелся.
Покойная мама не уставала повторять, что Игорю досталось сокровище. Татьяна никогда ни на что не жаловалась и ничего не требовала. Заболеет ли сама или маленький Игорешка — мужу ни слова. Потому что его «нельзя нагружать житейскими заботами, он должен творить». Денег нет, в холодильнике — шаром покати, так она из ничего такой ужин приготовит, что не в каждом ресторане попробуешь. И одежду Таня сама Игорю шила. Появившегося в новых брюках или куртке Игоря забрасывали расспросами:
—Фирма? Где достал?
Брат смеялся:
—Какая фирма?! Танька сшила!
Брат был страшно влюбчивым, и о каждом новом увлечении Таня узнавала первой.
От него самого. Игорь с восторгом рассказывал жене об очередной поселившейся в его сердце женщине, пел посвященные той, другой, песни, читал стихи. Конечно, Таня ревновала, переживала, плакала, но только не при Игоре. Он никогда не видел ее слез. Татьяна знала: стоит сказать хоть слово упрека — муж соберет вещи и уйдет. А жизни без него она не представляла.
Бывало, даже мама не выдерживала, начинала Игоря отчитывать:
—Как ты можешь? Посмотри на Таню — который день ходит как в воду опущенная!
Татьяна бросалась на защиту мужа:
—Он же музыкант, поэт! Ему, для того чтобы творить, нужно чувство постоянной влюбленности!
Да, увлечения у Игоря случались, но ведь не кому-то, а именно Тане он посвятил свои самые пронзительные лирические стихи: «Когда устану уставать от беспорядочных сомнений, я перестану воевать и упаду в твои колени...»
О ней говорил друзьям: «Моя Танька как хрустальный бокал, как ни поверни, светится чистотой...» И точку в непростых отношениях Игоря с режиссером и продюсером фильма «Князь Серебряный» (в прокат он вышел под названием «Царь Иван Грозный») поставили слова, которые один из этого «тандема» сказал в адрес Тани. Кто именно звонил и что это были за слова, я не знаю. Татьяна на картине работала помощником режиссера — возможно, конфликт возник из-за какого-то момента на съемочной площадке, а потом собеседник «перешел на личности»...
Предложение сыграть главную роль в фильме по роману Алексея Толстого Игорь принял с восторгом. Ему, знатоку отечественной истории, эта работа была чрезвычайно интересна. Разрываясь между съемками и гастролями, он спал по два-три часа в сутки, иногда даже на концерт приезжал в гриме. Но несмотря на усталость, был полон энтузиазма... А потом продюсер Таги-Заде сменил режиссера, и на площадке началась чехарда. Исполнители главных ролей часами сидели на холоде в ожидании, когда костюмеры найдут запропастившиеся невесть куда армяки крестьян, в кадр князь Серебряный въезжал на вороной кобыле, а выезжал — на сером в яблоках жеребце. Но если бы все ограничивалось подобными «мелочами»! Из фильма стал уходить сам дух романа, историческая драма начала превращаться то ли в водевиль, то ли в пошлую комедию. Я часто приезжал на съемочную площадку.
Будучи директором Игоря, обсуждал с ним график гастролей. Можно сказать, отношение брата к фильму менялось у меня на глазах. Но он никогда не бросил бы начатое дело (не в его характере это было!), если бы не тот звонок жене. После ухода Игоря дублера искать не стали и «забили» экранное время водевильными эпизодами.
На презентацию картины Игорь пришел только за тем, чтобы попросить прощения за свое участие в ней. Сделал это во всеуслышание со сцены. Говорят, даже встал на колени.
За работу брату не заплатили ни рубля, зато, вывезя фильм для внеконкурсного показа в Канны, продюсер устроил гостям фестиваля такой роскошный прием, что они, наверное, по сей день вспоминают тазики с черной икрой и лившееся рекой шампанское.
Впрочем, я сильно сомневаюсь, что Игорь согласился бы взять гонорар за фильм, которого стыдился...
Сцены из прошлого меняются перед внутренним взором как в калейдоскопе. Вот Игорь в шапке с меховой опушкой и белом развевающемся плаще скачет на коне по бескрайнему полю... А вот поднял к потолку маленького сынишку — и оба хохочут... Вот сидит на диване, обняв за плечи маму и жену: «Вы мои самые дорогие женщины...»
От мысли, что теперь, когда Игоря нет, охочая до скандалов пресса начнет смаковать его личную жизнь, скулы сводит судорогой. Заполонят страницы новыми «подробностями» романов Игоря с Людмилой Сенчиной, Ириной Аллегровой и Аллой Пугачевой. Романов, которых никогда не было.
Возможно, работая руководителем коллектива, в котором пела Сенчина, брат и был в нее немного влюблен — но и только. Какая кошка потом между ними пробежала, не знаю. Игорь вообще был не из тех, кто рассказывает в деталях, как несправедливо или непорядочно с ним поступили. Лишь в одном интервью на прямой вопрос «Что произошло между вами и Сенчиной?» он ответил: «Я делал ей несколько программ. Правда, это была мука, а не работа. Она за все мои труды очень неблагодарно поступила. И я до сих пор ей не могу простить».
С Ириной Аллегровой и ее мужем Владимиром Дубовицким Игорь работал в группе «Электроклуб». Дружба между ними была такая, что казалось — на века. Когда в доме у кого-то отключали воду, приезжали друг к другу мыться, все праздники, дни рождения отмечали вместе. Даже я несколько раз бывал у Аллегровой и Дубовицкого в гостях.
Однажды на кухонном столе увидел огромный роскошный торт:
—Какая красота! Кто это сделал?
—Мы с мамой, — просто ответила Ира. — Заработки у музыкантов, сам знаешь, не ахти, вот и берем заказы — для свадеб, юбилеев.
«Дружба на века» закончилась в один день. По какой причине — брат не распространялся. Может, Ирина и Владимир, в отличие от Тухманова, не простили Талькову его уход из коллектива?
Мелодию «Чистых прудов» художественный руководитель «Электроклуба» Давид Тухманов впервые сыграл на одной из репетиций. Музыкальный руководитель группы Дубовицкий неопределенно пожал плечами, а Тальков вдруг загорелся: «Давид Федорович, давайте я сделаю аранжировку!»
Тухманов согласился. Мало кто знает, но авторство знаменитого проигрыша на аккордеоне принадлежит Игорю. Тухманов, всегда очень ревностно относившийся к своим произведениям, с редакцией Талькова согласился полностью. А потом еще и пробил участие «Чистых прудов» в конкурсе «Песня года-87». Успех был феноменальный! Другой на месте Игоря, используя амплуа исполнителя лирических песен, кинулся бы «косить деньги», а он пришел к Тухманову и сказал: «Давид Федорович, я не хочу петь чужие песни, когда мои собственные лежат. Я ухожу и буду пробиваться сам». Они расстались, пожав друг другу руки. Тухманов Игоря понял...
Особую фантазию проявили авторы баек о любовной связи Игоря с Аллой Пугачевой.
Рассказывали, будто брат был влюблен в нее еще со времен своей службы в армии и, сбегая в самоволку, дежурил на площадке у квартиры звезды с гитарой — пел надрывные песни. А будущая Примадонна, проходя мимо, не обращала на обожателя никакого внимания. Да, Игорь с юности восхищался Пугачевой, считал талантливой певицей, хорошим композитором, но чтобы добиваться ее «женской благосклонности»? Бред!
Брат уже создал группу «Спасательный круг» и пел собственные песни, когда Алла Борисовна пригласила его выступить вместе с ее «Театром песни» в Свердловске. Завершать концерт должен был Игорь. В разгар представления к нему подошла Пугачева и предложила поменяться местами: —Тебе лучше выступить до меня, иначе у публики не пройдешь.
Игорь улыбнулся:
—Я попробую.
—Как хочешь.
Я тебя предупредила.
Пугачеву стадион принял на ура: цветы, аплодисменты... Но когда выступил Тальков, началось что-то невообразимое! Трибуны скандировали: «Игорь, браво!», стоявшие в оцеплении милиционеры, забыв про службу, бросились за автографами. Есть запись, где брат расписывается на их фуражках.
Примадонна такого стерпеть не могла. Ее, великую певицу, публика приняла хуже, чем какого-то сопляка! На следующий день был назначен еще один концерт, но Пугачева распорядилась, чтобы Талькова отправили в Москву.
А спустя неделю в одной из газет вышло ее интервью. В нем певица пела дифирамбы всем участникам концертов в Свердловске, не забыла даже технический персонал. И только о Талькове не сказала ни слова... Игорь очень переживал. Не отлучение «от трона», а крушение своего идеала. Именно в ту пору им была написана песня «Звезда», где есть такие строки:
Ты светишь себе, себе —
и только,
Холодный твой свет
не греет нисколько,
Звезда. Звезда.
А свет новых звезд куда вернее,
Все ярче они, а ты бледнее,
Звезда.
Звезда.
Уверен, Алла Борисовна догадывается, что песня посвящена ей.
Самолет садится в Шереметьево-2. У трапа стоит машина. Подъезжаем к прилетевшему из Питера самолету в тот самый момент, когда из грузового отсека начинают спускать белый открытый гроб. В нем — Игорь, укрытый полотном до подбородка. На мертвом лице застыла улыбка. Я делаю шаг навстречу — и теряю сознание...
Прихожу в себя в автомобиле. Еле ворочая языком, говорю: «Я поеду с Игорем».
Меня ведут к автобусу, в котором установлен гроб.
На лице Игоря — ни страдания, ни боли. А в улыбке сквозит удивление: «Как же так, братцы? Вот елки-палки!» Рядом со мной сидит незнакомый человек, взгляд которого я никак не могу поймать.
—Ты кто такой? — спрашиваю.
—Директор Игоря. Валерий Шляфман.
—Директор, говоришь? Что же ты его не уберег?
Шляфман вжимает голову в плечи и молчит.
Потом я стану расспрашивать окружение Игоря о том, откуда взялся этот Шляфман. Ничего определенного не услышу. Выяснилось лишь, что прежде он был директором у Сенчиной.
Дома, куда привозят гроб, Игоря переодевают какие-то люди.
Нас с Таней в комнату не пускают. Позже, узнав обстоятельства, при которых погиб брат, я приду к выводу: кто-то дал команду, чтобы близкие не видели, сколько пуль было выпущено и куда они вошли.
На похоронах Игоря я был в таком состоянии, что этот черный день будто стерт из моей памяти. Люди потом рассказывали, что во время отпевания в храме Святителя Николая Чудотворца на Ваганьковском кладбище со стены упала икона Казанской Божией Матери. Игорь был рожден в ее праздник — четвертого ноября. Я не выходил из церкви ни на минуту и должен был бы это помнить. Но не помню...
Только спустя неделю, обретя способность что-то соображать, я начал расспрашивать музыкантов брата, его костюмеров, охранников о трагедии в «Юбилейном».
Одни уверяли, что ничего не видели, другие отчаянно путались, говоря то одно, то другое... С большим трудом, но мне все же удалось — и из этих рассказов, и из документов Санкт-Петербургской прокуратуры, представленных нам, как родственникам, после моих и Таниных настоятельных требований — восстановить картину произошедшего. Судя по этим материалам, дело выглядело так.
Дневной гала-концерт был в разгаре, когда к ведущему обратился назвавшийся «другом и администратором Азизы» человек и потребовал поменять местами выходы на сцену ее и Талькова. Дескать, певица не успевает вовремя добраться до концертного зала. Это было неправдой — Азиза уже полчаса сидела в местном кафе в гриме и костюме. Скорее всего, ей просто хотелось завершить концерт — это же так престижно!
Игорю было все равно, каким номером выступать, — он подобные «свидетельства успешности» всерьез не воспринимал. Брат начал спешно переодеваться, когда в гримерку вбежал Шляфман:
—Я разговаривал с Малаховым, который тебя и Азизу местами меняет, он назвал меня «васьком», угрожал, хвастаясь «криминальными связями». Кстати, этот Малахов и о тебе всякого наговорил.
—Вот как? — под скулами у Игоря начинают ходить желваки. — Тогда зови его сюда!
Малахов идти к Талькову не хочет, но Шляфман настаивает. Так ведут себя провокаторы, которые хотят разжечь конфликт.
Появившийся-таки в гримерке в сопровождении Шляфмана «друг Азизы» ведет себя развязно, по-хамски. Игорь начинает «заводиться». Увидев это, охранники выставляют Малахова за дверь. Следом вылетает Шляфман:
—Что, обосрался драться?!
«Друг Азизы» достает пистолет. Шляфман ныряет обратно в гримерку:
—Игорь, у него «пушка»! Дай что-нибудь!
«Что-нибудь» — это газовый пистолет, который брат в этот день впервые прихватил с собой, не удивлюсь, если по настоянию того же Шляфмана. Вряд ли директор думал, что Тальков вручит ему «газовик», а сам останется в гримерке. Игорь и не остается. Он сам, сняв пистолет с предохранителя, распахивает дверь и несколько раз нажимает на спусковой крючок.
Весь эффект — негромкие хлопки. Газ из патронов от долгого хранения давно улетучился. Успевший убрать наган Малахов снова его выхватывает. Охранники Игоря набрасываются на «друга Азизы» сзади. Раздаются выстрелы. На сей раз — из боевого «ствола». Один, второй, третий... Игорь, прижав руки к груди, падает навзничь.
Еще до приезда «скорой», когда все суетятся возле истекающего кровью и не подающего признаков жизни Игоря, Шляфман с наганом Малахова бежит к Азизе.
Азиза взять оружие отказывается, и Шляфман прячет его в туалете в сливном бачке. Потом тут же бежит обратно — доложить певице, куда дел револьвер. Азиза, как следует из ее рассказа следователю, отправляет за пистолетом свою костюмершу, а потом сама передает оружие Малахову, который, никем не удерживаемый, выходит из Дворца спорта и уезжает.
Потом он признается следователю, что, дождавшись темноты, выбросил разобранный на части револьвер в реку.
В течение двенадцати дней именно Малахов числится у сотрудников прокуратуры главным подозреваемым в убийстве брата. Скрылся с места происшествия и ударился в бега — раз, имеет судимость за разбойное нападение — два. Интересная деталь: статья, по которой в 1989 году привлекался Малахов, предусматривает от восьми до пятнадцати лет лишения свободы, но ему дали три года «химии». Осужденный за разбой разъезжал по Питеру с револьвером в кармане...
Восемнадцатого октября Малахов сам является в прокуратуру и признается, что действительно стрелял дважды, но не в Талькова, а в пол. То есть выстрелы были предупредительными. Кто выпустил третью, убившую Игоря пулю — не знает. Уничтожение револьвера объясняет паническим состоянием и страхом наказания за то, чего не совершал. Вскоре прокуратура через агентство «Интерфакс» оповещает общественность, что «ранее подозреваемый в убийстве Талькова Малахов к данному преступлению непричастен». На чем основан этот вывод: только ли на показаниях самого Малахова или есть объективные доказательства его невиновности, уважаемое ведомство не уточняет. Далее в официальном тексте значится: «По сведениям прокуратуры, убийство Талькова было «умело спровоцировано целым рядом лиц, фамилии которых известны». Однако прокуратура указала на невозможность в настоящее время привлечь этих лиц к уголовной ответственности».
Я уверен, что с самого начала никто и ни в чем разбираться не собирался.
И наказание виновных в задачу «органов» тоже не входило. Малахов за незаконное ношение оружия (и это при том, что прежняя судимость с него еще не была снята!) получил условный срок, Азиза, которую должны были привлечь за соучастие в сокрытии главной улики, осталась в свидетелях, а Шляфману обвинение в убийстве было предъявлено лишь после того, как он отбыл на ПМЖ в Израиль. Очень уж долго, почти полгода, прокуратура организовывала экспертизу, которая сделала вывод: «Роковой выстрел мог произвести (вольно или невольно) только бывший администратор группы И. Талькова В. Шляфман». То есть убившая Игоря пуля была выпущена с того места, где находился его директор.
Как потом оказалось, еще на ранней стадии следствия один из свидетелей показал, что видел, как Шляфман подхватил с пола выбитый охранниками из руки Малахова пистолет и с криком «Всем стоять!»
нажал на спусковой крючок. Согласно его показаниям, это и был третий, роковой выстрел, после которого Игорь упал. Шляфман, естественно, все отрицал. А попытки избавиться от оружия объяснял все той же паникой и своим «невменяемым состоянием». Следствие ему поверило и, не взяв подписки о невыезде, оставило в свидетелях.
И все-таки я не думаю, что стрелял Шляфман. Слишком мелкая фигура. На мой взгляд, в его задачу входило совсем иное — «завести» Игоря, втянуть в конфликт. «Убрать» Талькова должен был кто-то другой.
Возможно, роковой выстрел был произведен киллером, ждавшим в укромном уголке своего часа. Точнее, той минуты, когда Шляфман выманит предварительно «заведенного» им Игоря из гримерки.
Судя по всему, эта попытка «убрать» брата была не первой.
Владислав Черняев при новом директоре проработал несколько недель. И все это время Шляфман чуть ли не ежедневно вовлекал Игоря в скандалы и разборки.
Это случилось на гастролях в Евпатории. За кулисы, как мне рассказывал Владислав, прорвался какой-то парень. Хотел поговорить с Игорем, попросить автограф. Возможно, был немного пьян, возможно, излишне настойчив. Но вместо того, чтобы спокойно поговорив, выпроводить фаната в зрительный зал, Шляфман ударил его кулаком в лицо.
Из рассеченной массивным перстнем губы хлынула кровь. Увидев это, Шляфман убежал. Обезумевший от боли и обиды фанат готов был ринуться на сцену, куда к нему на помощь наверняка бы рванули друзья-земляки из зала. Положение спас Владик — вывел парня в фойе, оказал первую помощь. Чтобы отвести от Игоря угрозу, пошел на хитрость: сказал, что ударивший его человек к Талькову не имеет никакого отношения.
А Шляфман представил все Игорю так, будто Владик струсил. Капал, капал ему на мозги — и добился-таки своего. Последний верный Игорю человек из коллектива ушел.
В том, что Шляфмана к Игорю намеренно внедрили, у меня нет никаких сомнений. Кто внедрил — вопрос отдельный.
Мне известна версия, что это мог быть продюсер Таги-Заде, оскорбленный оценкой, которую Игорь дал фильму «Царь Иван Грозный». Вот уж нет. За заказом на Талькова наверняка стояли люди куда более серьезные.
Еще в сентябре Шляфман хвастался кому-то из группы израильской визой в загранпаспорте. Выходит, этот подонок был готов скрыться за границей. Но что-то у него не сложилось. Возможно, получил приказ: пока арест не грозит, должен быть рядом с братом и близкими друзьями Талькова. Контролировать ситуацию. И Шляфман контролировал, таскаясь на все вечера памяти, являясь на поминки. Пришел и на сороковины, которые наша с Игорем подруга Джуна Давиташвили организовала в ресторане «Прага». Ребята, когда-то работавшие у брата в охране, спустили его с лестницы...
В феврале 1992 года Шляфман отбыл на Землю обетованную. Уже после его отъезда прокуратура получила выводы экспертизы, свидетельствующие о его вине. Достать Шляфмана из Израиля, с которым у России еще не был подписан «договор о выдаче», оказалось невозможно...
На протяжении нескольких лет мы с Татьяной пытались добиться справедливости. В ответ на запросы получали только сетования на то, что в данной ситуации правосудие бессильно. В конце концов поняли, что упираемся лбами в непробиваемую стену и наказания виновных в смерти Игоря нам никогда не добиться...
Я, Таня, Игорек очень тяжело переживали потерю, но все-таки держались. А мама начала таять на глазах. Постарела сразу лет на двадцать. Я старался не оставлять ее ни на минуту и, глядя на запавшие, в черных кругах глаза, думал: «Она не выкарабкается...»
После смерти отца мое сердце принадлежало брату и матери. Если и ее не станет, как я буду жить с пустым сердцем?
В храм Преображения Господня, что в Тушино, нас привело Провидение. Беседы с настоятелем, отцом Федором Соколовым, будто вливали в маму силы. Мало-помалу она сама начала выбираться из дома, а потом — и ездить-летать в города, где проходили вечера памяти Игоря. После гибели младшего сына Ольга Юльевна Талькова прожила шестнадцать лет и успела очень многое сделать для того, чтобы люди запомнили Игоря таким, каким он был на самом деле.
Сам я до середины девяностых не мог слушать песни брата, видеть его фотографии и съемки с концертов.
Начинало колотить как в лихорадке, сердце останавливалось, а из глаз градом лились слезы. Но недаром говорят: время лечит. Теперь если слыша голос брата я плачу, то это слезы гордости и светлой грусти. А еще сейчас рядом со мной есть человечек, который очень похож на Игоря в детстве. Это мой одиннадцатилетний сын Егор. У него такой же, как у дяди, абсолютный музыкальный слух, он так же увлекается историей и любит в одиночестве поразмышлять на философские темы.
С Таней и Игорьком мы видимся нечасто — живем в разных концах Москвы. Но праздники и дни рождения отмечаем вместе. Татьяна после гибели Игоря замуж больше не вышла. Живет памятью о нем, а с недавнего времени — еще и заботами о крошечной внучке. Нынешним летом Игорь Тальков-младший стал папой. Он, как и отец, пишет музыку, стихи.
Исполняет свои песни со сцены. Пару лет назад подарил мне свой первый диск.
Мои нынешние заботы — это ведение хозяйства и воспитание сына. После обширного инфаркта пришлось оставить работу. Так что главный добытчик в нашей семье — жена Вера, которая моложе меня на двенадцать лет. Мы очень любим и друг друга, и сына Егорку.
Еще до болезни бывшие коллеги по шоу-бизнесу не раз предлагали стать у той или иной «звезды» директором, создать совместную фирму по организации концертов. Я наотрез отказывался: «Больше в омут — ни ногой!» А вот предложение скульптора Клыкова — стать его подмастерьем — принял с радостью. Вячеслав Михайлович был поклонником творчества Игоря и человеком необыкновенно чистой души.
В команде Мастера я принимал участие в создании многих известных памятников: маршалу Жукову, что стоит в самом сердце Москвы, Петру Столыпину в Саратове, князю Владимиру в Белгороде, Илье Муромцу в Муроме... Сегодня я с огромной благодарностью вспоминаю Вячеслава Михайловича и дни, которые провел рядом с ним. Светлая память этому Мастеру, Патриоту и Человеку с большой буквы!
А вот о личности по фамилии Шляфман очень хочется забыть, но не получается. Даже имея информацию, что его уже нет в живых. Мне говорили друзья, что в Израиле Шляфман пытался заниматься бизнесом: в маленьком городке под Тель-Авивом открыл несколько магазинов. Прогорел. Занял деньги и сбежал с ними за океан. Там снова попытался «раскрутиться», но был убит. Выстрелом из пистолета...
Подпишись на наш канал в Telegram