«Мама, ты что, сказок не читала? Ведь если папа умер, ты должна срочно найти его, поцеловать — и все! Он оживет!»
«Т ам така-а-а-я девочка!» — едва выдохнул Юра, и многоголосое эхо мигом пронеслось по театру, заглянув во все закоулочки, обрастая по дороге небылицами, и вернулось громоподобным: «Степанов влюбился!» И «фоменки» — не мастерская Петра Наумовича, не театр — а одна большая дружная семья, будто по команде «Все — на примерку!», побросав дела, позапрыгивали в автобус.
И отправились на съемную квартиру, где располагалась первая швейная мастерская театра. А как иначе — любимый Степа, душа семейства, гуляка и балагур — кажется, попался! Кто ж такую «примерку» пропустит!
Они вылетели из автобуса как пробка из шампанского. Ровно в этот момент я, собравшись уходить, открываю дверь — передо мной шеренга, все в одном, первом ряду, разве что не затянули: «Бояре, а мы к вам пришли, бояре, мы невесту выбирать!»
— Извините, тороплюсь, нужно уезжать, девочки вами займутся, — сказала я и двинулась по лестнице мимо «бояр».
— Так нам с вами по пути! Карету — к подъезду!
— взмахнул рукой Степанов. — Вам, кстати, куда?
Примерка костюмов к спектаклю театра была сорвана, но состоялась другая «примерка» для другой премьеры — спектакля нашей с Юрой жизни. Чем не сватовство? Только ни о чем таком я тогда не думала.
Мне — девятнадцать. Я приехала из своего Волгодонска в Москву на новогодние праздники, встретила нежданно-негаданно подругу-художницу, той как раз новый театр предложил костюмы для премьерного спектакля сделать, а у нее швейного цеха нет. А я, говорю, кто? Я ж как раз швейное училище окончила. Подтянули еще двух землячек, сняли квартиру — и готова мастерская. И давай строчить.
Девчонки жужжали в оба уха: — Ты что, слепая, не видишь, как он на тебя смотрит?
— Да где ж смотрит, когда он из ванной не вылезает, то и дело сморкается и чихает, — посмеивалась я над Юриной аллергией на нашу кошку.
Несмотря на ужасающий цинизм нашего времени, уверена: всякая девочка и сегодня непременно рисует в мечтах картины судьбоносной встречи с алыми парусами.
Ну ладно, пусть он не Ален Делон, он другой, неведомый избранник, но уж точно никак не коренастый, лысеющий и с брюшком.
Девицы мои продолжают меня локтями пихать, мол, не упусти. Я упорно твердила: «Чего пристали? Подумаешь — смотрит. Пусть актер, пусть талантливый, но не орел! Не мой типаж!» Не зная, что такое любовь, мы ориентируемся на стереотипы и — ох как часто — проходим мимо своей судьбы.
Меня до сих пор ужас охватывает: что если бы и с нами это случилось?! Но Степанов, слава богу (что нам орел!), он — Зоркий Сокол! Глаз и хватка — охотничьи, глянул с высоты своего полета и постановил раз и навсегда: «Это моя добыча!» Дальше для настоящего охотника — дело техники.
Наступило летнее затишье, работу мы сдали. Я, выросшая там, где сливаются две великие реки Волга и Дон, стремилась к воде и уговорила подружку пойти на пляж в Измайлово. Та пошла, но плавать со мной отказалась, а одной неловко как-то. Я была не в духе, еще пляжные мачо то и дело цеплялись. Когда кто-то подошел сзади и взял меня за руку, отреагировала резко. Оглянулась — Степанов стоит в плавках и потирает ушибленное место.
— Ой, Юра!
Надо же, какая встреча, — застрекотала без запятых подружка. — Ира такая сердитая, потому что я купаться не хочу, может, вы этой водоплавающей компанию составите?
Я бросила на подругу суровый взгляд. Степанов его перехватил:
— А не утопит? Вон как строго смотрит!
— А вы из робких? — снисходительно улыбнулась я.
И мы поплыли. Юра вдруг говорит:
— О, смотрите, мой брат родной! — а на пирсе парень полненький стоит.
Я, молча, сменила курс — к пирсу.
— Вы куда?
— С братом знакомиться.
Степанов крякнул — шутка не удалась.
Потом он проводил до электрички, купил нам на дорожку с размахом, килограммов на пять, пакет черешни и, прощаясь, спросил:
— Телефончик не дадите?
— Не дам.
Степанов, очевидно не привыкший к отказам, нахмурился как тучка.
— Напишите мне свой, как-нибудь позвоню, — смилостивилась я.
— Обещаете?
Сейчас понимаю, избалованный вниманием Юра только еще больше заводился от этого равнодушия, но с моей стороны не было никакого расчета.
Просто не нравился он мне — не мой тип. Все от Степанова балдеют, такой гениальный, а я смотрю и не вижу: что в нем находят, где ж эта гениальность? Надо сказать, и много лет спустя, когда о гениальности его говорили не только в узких кругах, я никогда не могла оценить адекватно Юру как актера. Для меня он был просто мой Юра.
В общем, где-то что-то стукнуло и я ему позвонила. Необъяснимо. Мы очень душевно пообщались по телефону. Юра сказал:
— Такая прекрасная ночь, может, прогуляемся?
— Вы на часы смотрели? Почти полночь.
— Барышня, напоминаю — вы в Москве, здесь в это время жизнь только начинается.
Я была совсем ребенком, столичная жизнь, тем более ночная, проходила мимо, и я согласилась. Встретиться договорились на «Кутузовской». Я всего несколько месяцев в Москве — запуталась, заблудилась в переходах, поняла, что к назначенному времени не успеваю. Меня, не искушенную в ночных приключениях, охватывает ужас: вдруг Юра не дождется, метро закроется и я останусь на улице. Телефонов-то мобильных не было. Какая же я ненормальная, как могла согласиться ехать в ночь?! Меня всю колотило.
В это время Степанов измерил станцию «Кутузовская» вдоль и поперек и с присущей ему деревенской открытостью общался с персоналом.
Когда я приехала с часовым опозданием, дежурная высунулась из «стакана»:
— Молодец он у тебя, дождался.
Юра:
— Это она — молодец, приехала!
Та улыбается, кивает.
Мы гуляли по ночной набережной, что-то пили, о чем-то говорили. Мне было интересно, легко и спокойно. Был июнь. Цвели липы. Юра сказал, что у него завтра день рождения, они компанией собираются на шашлык, и пригласил меня. Я не отказалась. Гулять до открытия метро, ехать в свое Перово не было смысла, Степанов предложил переночевать у него. Его комната оказалась разделена на две части, с альковом, который шторками закрывался, за шторки он меня и определил — никакого интима.
Утром Юра все и всех организовывает, это были его иркутские друзья юности, мы едем на природу, жарим шашлыки.
Степанов круги передо мной нарезает, ухаживает, всех смешит, заводит. И в этом для его друзей не было ничего необычного, но они, как потом рассказывали, замерли в ожидании, потому что день рождения был «липовый». Он с утра, пока я спала, всех обзвонил, объявил новый день рождения — реальный отпраздновали пару недель назад, велел бросить все и срочно, по-солдатски, явиться, вопросов не задавать. «И только попробуйте расколоться! Расстрел на месте!»
Скажете, не оригинально? Верно, идея из всеми любимого фильма — но! То ж в кино, а то в жизни, согласитесь — две большие разницы!
К вечеру друзья были убеждены: шутки в сторону, все серьезно. И даже я вдруг с удивлением обнаружила, что мне симпатичен этот человек, мне нравится, что он сидит рядом в такси, везет меня домой. Юра, будто прочел мои мысли, в первый раз позволил себе приобнять меня, а потом очень нежно поцеловал.
Мы встречались, вместе были у сестер Кутеповых: на свадьбе у одной, потом у другой. Он вводил меня в свой ближний круг, и это говорило само за себя, пригласил на спектакль в Дом кино. Я как раз купила модные духи марки «Кензо». Вечером мне Степанов заявляет: «Ты такая хорошенькая, а духи — плохие». Я дара речи лишилась от возмущения, впервые позволила себе дорогой парфюм крутой фирмы и — нате! «Фирма знаменитая, — согласился Юра. — Но ими пахнет весь город, должна быть какая-то индивидуальность».
Я уехала в Волгодонск к маме, именно там отчетливо поняла: у меня в Москве есть друг — настоящий, надежный.
Когда собралась обратно, вдруг выяснилось, что нам с девчонками некуда ехать — квартиру срочно требуют освободить. Позвонила Юре, все мигом решилось: «Это мелочи. Я уезжаю в Германию на гастроли на месяц, квартира в вашем распоряжении». Зоркий Сокол оказался еще и Верной Рукой.
Он приехал на вокзал встречать нас. Мама моя насмешила весь поезд, заставив папу привезти целый мешок арбузов. В дороге мы пытались угощать попутчиков, но мешок оказался без дна. Стоим на перроне, кроме мешка у каждой по две сумки. «Степанов сейчас сделает вид, что с нами незнаком», — пыталась я шутить. Юрка, конечно, дал понять, что таскать арбузы не его любимое развлечение, но честно допыхтел до дома: «Вот вам ключ, красавицы.
Честь имею».
И уехал. А когда вернулся, нашел только записку с моими координатами — мы сняли квартиру в Бибирево и это ему не понравилось: никто его дома не ждал. Он позвонил и потребовал срочно приехать. Вручил мне необычайно красиво упакованный презент — это были духи.
Я чувствовала себя с ним как за каменной стеной, любые проблемы — «да это мелочи!» — решались мгновенно, душа нараспашку, кошелек тоже. Деньги для него никогда не имели значения, он легко и для всех с ними расставался. Вообще все выходило у него как-то играючи-припеваючи. Если загуливали допоздна, я оставалась у Юры, по-прежнему за шторками.
Степанов пас свою добычу терпеливо и деликатно, как у Жванецкого: «Я девушек не раздеваю, жду, пока сойдет само». И дождался.
И тут без предупреждения в Бибирево с утра явился мой папа — а дочки нет. Девчонки ну выкручиваться — мол, в поликлинику пошла, анализы сдавать. Сами меня срочно вызвали. Прождав какое-то время, догадливый папа велел не морочить ему голову: «Пусть ведет — знакомиться будем».
Когда я сообщила об этом Юре, у него руки-ноги подкосились. Осветитель у нас в театре такой был громкоговорящий, всегда готовый к бою, вызвался сопровождать. «Я поеду один», — задвинул инициативу Степанов, воспринимавший любого мужчину как конкурента. Он приехал поздно, после спектакля, элегантный, в черном пальто, с шампанским и конфетами.
Мы \сидели за столом, потом отец сказал: «Выйди, дочка, у нас мужской разговор». Не знаю точно, но, видно, папа объяснил Юре правила игры, как в шахматах: тронул — ходи. А тот и рад стараться, ему только этого и надо, свадьбу готов был в любой день играть, это я не хотела. «Свадьба — дело десятое, главное живите, как положено, семьей», — благословил отец.
Так все у нас и сладилось. Сказать, что Юра был не болтун, — ничего не сказать. Он был заводилой во всех компаниях, а о чувствах, переживаниях, о серьезном — больше молчал. Но однажды обронил: «Вот говорят, что любовь с первого взгляда — выдумки романтиков, а я понимаю, что пропал сразу, как только тебя увидел».
А что я тогда понимала, девчонка?! Мне невдомек, что все прекрасное зачастую имеет скромную оболочку.
Любовь только с первого взгляда и бывает, да не все способны это осознать. Увы, лишь «земную жизнь пройдя до половины», понимаешь, что в этом мире многое кажущееся любовью, похожее на любовь и называющее себя любовью — на самом деле любовью не является. Женщине нужно проделать долгий путь к познанию себя, чтобы стать женой, и этот путь лежит через послушание мужу. К этому великому открытию вел меня Юра путем проб и ошибок еще до того, как мы пришли к вере. Ангелы, данные человеку крещеному — а нас обоих в детстве крестили, — существа простые, им велено — они охраняют, но в меру нашей способности воспринять их подсказки. Даже если мы не верим в Бога и в них самих. И я счастлива, что у моего мужа более чуткое сердце и он сумел угадать свою половинку, вытерпел, вынянчил, вырастил как жену и мать.
Мы стали жить вместе.
И если раньше мне все уши прожужжали, как прекрасен Степанов, то, к моему удивлению, теперь покатилась информация иного рода. Мол, не обольщайся, он такой-сякой разэтакий, женщин меняет как перчатки. Мама моя под влиянием стереотипов подливала масла в огонь: «Он актер? Ужас! Он тебе будет изменять и в конце концов бросит!» Периодически звонили и Юре анонимные «доброжелатели»:
— Я считаю своим долгом сообщить, что ваша Ира встречается с одним богатеньким Буратино, — услышал Степанов в трубке.
— Если б вы имели смелость сказать мне об этом лично, то я счел бы своим долгом от души треснуть вам по физиономии.
А я в это время мирно отсыпалась перед утренним эфиром — подвернулась работа на Радио Рокс 103 ФМ.
А там — вечные тусовки, свой ночной клуб «Манхэттен-Экспресс», ходи — не хочу, хоть каждый вечер. Стиль жизни, не рассчитанный на семейного человека. Все эти как бы случайности где-то копятся и оседают пылью до тех пор, пока не случится нечто, ускоряющее жизненные процессы.
Я была молодой, неискушенной, пришло мое время весело тусоваться. Юра не всегда разделял мои интересы, и я уходила одна. А почему, собственно, нужно забыть весь мир ради него — никто же никому клятв не давал. Я несла чушь:
— Ты мне не муж, чтобы диктовать условия!
Юра сказал:
— Если дело только в этом, то хоть завтра будут тебе белое платье, и регистрация, и свадьба.
— Я не готова, — отвечала я.
Как-то мы собирались на шашлыки с моими друзьями, а у нас прорвало трубу, квартиру затопило, кому-то надо было остаться дома.
«Ну, ты оставайся, а я поеду, не подводить же людей». Степанов молча наблюдал за моими сборами.
Я вернулась в прекрасном настроении.
— Ну как, хорошо отдохнула? — встретил Юра. Я с вызовом ответила:
— Отлично! — и раздался взрыв в мозгах от пощечины.
Шарик покатился-покатился по кругу и встал на «зеро».
— Не хочешь жить по законам нормальной семьи — уходи, никто не держит! — звенело в ушах.
Я вдруг отчетливо поняла, что не хочу уходить, и заплакала от страха потерять его. Юра своим терпеливым вниманием, заботой привязал меня к себе, стал необходимым, родным, без него я себя уже не представляла.
Я испугалась. Но не его, а за него и за себя, что довела до этого кошмара человека, который так любит, так дорожит мною. Скажи кто-нибудь раньше, что стерплю подобное, — не поверила бы. Но я не просто смогла стерпеть и простить, что для него было очень важно, сама просила прощения совершенно искренне, мол, прости, не хотела обидеть. Это была точка отсчета, меня встряхнуло, как пыльный коврик.
Когда можешь простить все, досуха, без осадка — это и есть любовь. Я поняла, что у меня есть муж, любимый и любящий, и это навсегда, и нет ничего важнее. И ему не нужен независимый голос, ему нужен мой голос, но подстроенный под него.
Зоркий Сокол и Верная Рука оказался не только другом, но и вождем. И он учил меня быть его женой. Получалось с переменным успехом. Нет, он никогда больше не поднял на меня руки. Зато однажды прекрасным утром я получила хороший пинок под попу, влипла в спинку дивана и понять ничего не могла спросонья. «Ой, Ирусенька, прости, прости, прости, я не тебя хотел ударить». Даже во сне Степанов с кем-то дрался — а досталось мне. А уж наяву он дрался беспрерывно, сказывалась детская деревенская закалка.
Я ужасалась его рассказам — это была настоящая война, жесткая и беспощадная, доходившая до кровной мести, не имевшая границ, деревня на деревню. Ага, вечером дискотека! Они шли ватагами, пряча под полами дубины. И все: танцы отменяются, невесты — в стороне. В стороне оставались и взрослые, которые были всегда в курсе, объясняться не приходилось — деревня, но никакие тумаки и нравоучения родителей не помогали. Когда я нашего старшего сына Костю хотела музыке учить или танцам, Степанов чуть не подавился от возмущения: «Что он — девчонка? Пусть сначала драться научится! Вот когда экзамен мне сдаст на выживание, тогда можно». Все мужские качества Юры — сильного, смелого, уверенного в себе — он закалил в деревне. Такое спартанское самовоспитание — мужал в боях. Плюс отцовские гены. Сын вождя мог стать только вождем.
Юра родился в деревне Рысьево Иркутской области, потом они переехали в Тайтурку. Отец был большим человеком — директором совхоза-гиганта. Я там была лишь однажды, уже после смерти свекра, и меня поразил масштаб хозяйства: четырнадцать деревень находились в его подчинении и под его неусыпным оком. Семья практически не видела отца — приходил за полночь, а в пять утра уже уезжал. И легко мог нам в московский дом в пять утра позвонить.
— Па, ты на часы смотрел?
— Неважно. Рассказывай, как ты там?
Стоило сыну что-то натворить, нашалить — отец уже в курсе, везде глаза и уши. Юра с малых лет машину умел водить: отец приедет, ключ на стол бросит — иди, в гараж поставь. Он потом эту сцену под копирку с сыном Костей повторял.
Когда Юрка права водительские получил, с ребятами это дело обмыли, он — сразу за руль, всего-то пару раз на отцовской машине по деревне взад-вперед проехали. Глядь, а отцовский рабочий «уазик» уже у ворот дожидается.
— Документы! — спокойно сказал папа.
Сын протянул новенькие права, отец так же спокойно порвал их.
— Я же их только получил! — застонал Юра.
— Права знаешь, обязанности — нет, тебя еще учить да учить.
Такое вот было воспитание.
Это был человек сталинской закалки, и люди относились к нему как к «отцу народов» — любили, уважали и боялись.
Когда он погиб, многие впервые попали к ним в дом и были поражены скромностью быта «вождя» хозяйства-миллионера. Юра говорил, что видел в глазах у деревенских страх перед его отцом, даже лежащим в гробу.
Но сам он его никогда не боялся, может быть потому, что он был младшим, любимцем, даже избалованным, но только не по нашим городским меркам. Когда переехали в Тайтурку, двор был в упадническом состоянии, ежедневной обязанностью пятилетнего Юрки было собирать мусор, оставшийся от прежних хозяев. Было забавно смотреть на мальчика-с-пальчика с двумя огромными ведрами размером с него.
Быть младшим не всегда выгодно, старшие — Коля и Лена — учились, а хозяйство было на Юре: корову выгнать, свиней и кур накормить, воды принести, дрова наколоть, печку затопить.
Наработался парень всласть. Потом, когда у нас дача появилась, я его просила вскопать грядку под зелень, без фанатизма, он отрезал: «Даже не думай!»
И пасека у них своя была, мед вкуснющий, белый, как сгущенка. На зиму мясо запасут, пельмешек налепят, рыбу наловят. В сенцах — морозильня-кладовая, выйдешь, пельмешек наберешь, сваришь или рыбу — на сковородку. Николай, старший брат, по сей день родовое гнездо поддерживает, чтоб все так же, как при отце, было.
Мама Юры — с двумя высшими образованиями — работала в школе учителем биологии и была полной противоположностью отцу. Ее первый приезд к нам завершил мой жизненный выбор. Представьте картину: взрослый мужик, драчун и забияка, садится возле мамы, обнимает ее ноги, кладет голову на колени — она нежно поглаживает его и грозный вождь чуть не урчит от удовольствия.
А я смотрю, умиляюсь.
Мама пыталась отвлечь деревенских бойцов от «военных действий» краеведческими поисковыми походами. Они ездили на Байкал, находили какие-то лежбища мамонтов, следовали по пути Екатерины Великой. Учился Степанов без усердия, но любил литературу и историю. Педагоги того времени здорово умели заинтересовать, одна из них всерьез увлекла Юру художественной самодеятельностью, они даже ездили с концертами. Отец считал, что будущее детям определит он — дочь, ладно, стала врачом, а сыновья должны его дело продолжить. Николай с детства мечтал летчиком быть, отец не возражал, пусть сынок наиграется, а когда тот вернулся из летного училища, сказал: «Ну что, налетался?
Теперь — в сельскохозяйственный».
Николай не перечил. То же ожидало и Юру. Он поехал в Иркутск с пацанами в училище поступать. Шестнадцатилетний парень из-под всевидящего отцовского ока в город вырвался! И так они загуляли, что всюду опоздали заявления подать, туда-сюда сунулись — поздно. О, в театральное еще прием идет — айда в театральное. Юра очень удивился, когда в списках поступивших обнаружил себя. С этой новостью он поспел как раз к семейному обеду.
— Ну что, сын, поступил?
— Поступил. В театральное училище.
И — бабах! какие мелкие кусочки! — отцовская тарелка с борщом со всего маху влетела в стену. Мама молча собрала осколки, налила новую порцию борща, все продолжили трапезу как ни в чем не бывало.
Больше эту тему не поднимали.
Но однажды на курсовом спектакле сын увидел отца в зале и замер, как соляной столп, ему машут из-за кулис, мол, отползай, а он не мог с места двинуться — его практически вынесли со сцены. Что это было? Но всегда, если у Юры выходил новый фильм, он не разрешал нам смотреть — запрется и смотрит один. И ходит потом расстроенный, недовольный собой. Казалось, что он до конца судил себя отцовской строгой меркой, что-то пытался доказать ему. И только после того как друзья один за другим скажут: «Здорово», критика, зрители в восторге — успокаивался. Но когда мы ссорились, мог шутить: «Ты что сейчас сказала, на кого руку подняла — на достояние России?» Петр Наумович Фоменко послал гонца по Руси-матушке искать самородков на свой новый курс — так и нашли Юру Степанова в Иркутске.
И когда папа сказал ему, как Коле:
— Ну, наигрался — теперь в сельскохозяйственный! — Юра твердо ответил:
— Нет. Я — в Москву, меня зовут дальше учиться.
Отец благословил молчанием. Сын отправился покорять столицу налегке, весь багаж — на нем: синее трико, кеды, клетчатая рубашка. Покорил и остался с Петром Фоменко навсегда.
Юра жил театром, это был его дом, его семья, а Петр Наумович — многодетным отцом. Они понимали друг друга не то что с полуслова — с полувзгляда. Но во время какого-то обсуждения он мог до хрипоты спорить с Фоменко, потом страшно переживал, что обидел его.
Но звонить не звонил — Юра никогда не умел каяться. Потом вдруг прибегает в хорошем настроении: «Ты знаешь, он на меня вовсе не обижался! А я так мучился». Когда Степанов решил сниматься в кино, Петр Наумович был принципиально против, они бесконечно дискутировали, учитель и ученик, и Фоменко сдался — теперь всех спокойно отпускает сниматься. Юра был первопроходцем. Степанов редко делился со мной рабочими моментами, а я однажды поняла, что если он о чем-то молчит, то лучше и не лезть с вопросами. Но у меня сложилось представление, что не у всех актеров нашего театра такие непростые, достаточно интимные отношения с Петром Наумовичем.
Когда дети засыпали, мы очень любили кроссворды разгадывать. Звонок прорезал тишину ночного дома.
«Папа, — улыбнулся Юра, снял трубку, изменился в лице: — В отца стреляли, его больше нет...» Он в секунду собрался и уехал в аэропорт. Отца убили на пороге дома. Долгим следствием близкие были доведены до изнеможения. Я могла только наблюдать эту страшную семейную трагедию — раз он не посвящал меня в подробности, значит, так ему легче. И я по обычаю не только не задавала вопросов, но и всячески старалась уводить его от тяжелых мыслей. Только кроссвордов больше мы никогда не разгадывали.
Уход из жизни отца всегда заставляет сына резко повзрослеть, а уж имевшего такое мощное влияние своим незыблемым авторитетом — вдвойне. Знаю, что Юра мечтал сделать художественный фильм о родителях, даже начал писать сценарий. И дело не только в трагедии.
Он видел в истории своей семьи драматизм сложнейших характеров и отношений мужчины и женщины, отцов и детей. У нашего самого близкого друга Камиля Тукаева есть мысль попытаться дописать сценарий — доделать то, что не успел Юра.
Хотя он, как оказалось, успевал так много, что и не объять. Мой муж всегда старался заработать денег для семьи, и кроме театра и кино его тянуло в разные бизнес-проекты. Его друг из Хабаровска Леня Беленький, у него икорный бизнес, участником которого был какое-то время и Юра, признался: «Я без Степанова как без рук. Как мне не хватает его острого ума! Знаешь, он был поразительно компетентен во всем и прогнозы безошибочные делал, советы давал и по экономическим вопросам, и по ведению документации».
Я недавно передавала Юркиного «коня», его «субару», Камилю — просто не могла отдать в чужие руки. Поставила Камиля перед фактом, буквально заставила выучиться вождению и получить права. Машина сохраняется, если на ней ездят, а для меня важно, чтобы Костя, а потом и малыши могли сесть за руль отцовской машины. И когда я освобождала машину от личных вещей, нашла печать индивидуального предпринимателя Степанова Юрия Константиновича. Кого из друзей ни спрошу, все в полном недоумении руками разводят. Такой вот тайный индивидуальный предприниматель, при всей широте души — человек с секретом.
Всем казалось, что жить с Юрой Степановым — сказка. А это не сказка, а триллер, комедия, детектив и боевик вместе взятые. Мой супруг был как страдающий бессонницей вулкан: непредсказуемый, импульсивный, который то и дело пробуждается и фонтанирует через край.
В нем все — чересчур. Он мог в драку броситься в любую минуту. Пока не было машины и ездил в метро, дрался постоянно — то нахамил кто-то, то вора за руку поймал: мобильник у него вытаскивали.
Может, и хорошо, конечно: я знала, что этот мужчина за меня, за детей порвет любого. Но мне всю жизнь приходилось быть крайне аккуратной, чтобы сдерживать, не провоцировать его без нужды. Удавалось плохо. Сказать, что он ревнив, — ничего не сказать. Под подозрение попадали все: и брат, и сват — повода не требовалось, поверьте. Совместные посиделки, любой выход из дому — все, вечером выяснение отношений. Отпираться бесполезно, я знала и давно не пыталась. У друга семьи, кума, вечного партнера по преферансу Андрея Егорова традиция: ежегодно Восьмого марта объезжать с цветами всех знакомых женщин.
У Степанова своя традиция — скандал:
— Чойта он тебе цветочки носит?!
— Ну что ты, Юра, будто только на свет появился — это же мой мужчина! Мы давно и нежно друг друга любим!
Степанов попыхтит, потом плюнет и уйдет. И так каждый раз. Сам-то он регулярно носил мне цветы — от поклонников своих, конечно, а покупать — не покупал. Но как-то пришел: его из-за цветов не видно, в руках — огромная охапка саженцев-бархоток.
— Что, Степанов, в квартире садик сажать будешь? — это я интересуюсь.
— Чтоб ты понимала — я человека выручил!
Тетенька стояла у метро поздним вечером, ну что ей полные сумки рассады обратно домой тащить, вот наш папа и купил все оптом.
Принтер мне был нужен для работы, Егоров доброе дело сделал, подарил. Вечер испорчен, муж ходит по дому — бу-бу-бу! Быстренько поднялся и уехал на ночь, с тем же Егоровым и Андреем Воробьевым, директором театра, в преферанс играть — вечная троица. Звонит среди ночи, радостный: «Ируся! Принтер, считай, я тебе подарил — отыграл его у Андрюхи!» Ну дитя малое!
Когда я в университете дизайна училась, Костику два годика было, еще работа — не успевала ничего, курсовую срочно надо было сдавать. Сижу вечером, ковыряюсь в компьютере, Степанову вот вынь да положь — хочет со мной кино посмотреть: — Ирусь, ну Ирусь, ну бросай все — иди ко мне!
Я не бросаю.
— Ира, последнее предупреждение!
Я внимания не обращаю — не до него.
И вдруг из-за спины — хрясть! — молотком по экрану, искры из нас с монитором так и посыпались. Степанов давай это все водой заливать, хорошо, я из розетки сообразила выключить.
— Ну, вот и молодец! — говорю. — Давно нужно было новый, жидкокристаллический купить.
И купил, конечно, куда деваться.
Юра немногословен. И было ощущение, что я должна его мысли читать. Он даже по этому поводу умудрялся конфликтовать: «Как ты не знала, я же тебе говорил!»
Да так искренне убежден, но я-то в первый раз об этом слышу. Видимо, Юра мысленно со мной поговорит, забывает, а я должна догадываться. И вы будете смеяться: я научилась и мысли читать, и чувствовать его на расстоянии, как собака.
Раз поехали на его «малую родину», он с мужиками ушел на охоту, а мы с его сестрой отправились на Байкал, в Листвянку, там нерпинарий — единственный в мире. Когда возвращались, сказала Лене:
— Вот сядем ужинать и приедет Юра.
А она мне:
— Ты что, они ж на неделю уехали, провизии набрали, готовились.
Я пожала плечами. Мы накрыли стол, сели, только подняли бокалы и — не ждали?
— вошел Юра, что-то ему там не понравилось и он вернулся. Сестра — в шоке:
— Мне казалось, что я очень хорошо знаю своего брата, но ты знаешь его лучше всех на свете.
Я действительно знала его как облупленного, старалась подчеркивать достоинства и не обращать внимания на недостатки, спокойно относиться к его отлучкам, мальчишникам, походам в баню. Нормального мужчину к юбке не привяжешь. С первого дня запретила себе ревновать, унижать мужа подозрениями: к чему? Только воду в ступе толочь. В то же время понимала, что если я не буду расти, развиваться, ему станет скучно со мной. Приходилось успевать и детей рожать и воспитывать, и учиться, в профессии совершенствоваться, дело свое затеяла — итальянскую фурнитуру для штор поставлять.
Юра гордился моими успехами, но при этом я должна была быть рядом, когда потребуется и по первому зову.
Гвоздя не мог без меня забить — буквально: «Ира, ты где? Ира, держи гвоздь. Ира, молоток подай!» И будет пыхтеть, а Ира должна бросить все и бегать на подхвате в подмастерьях. И была, и бегала, но и это меня не спасало.
Юра постоянно находил повод поскандалить, разрядка актеру нужна или зарядка — не знаю. Он-то пар выпустит, а я неделями хожу дуюсь, не разговариваю с ним. Юрка за мной по пятам: «Ну сколько можно, как ты терпишь, давай мириться», но прощения не попросит ни за что и никогда — ну не умел он этого.
У него свои способы мириться: возьмет тарелку или чашку, непременно самую любимую, да еще из сервиза — и дыдынц!
— вниз с балкона об землю! И ко мне:
— Теперь все, Ирусенька, примета такая, посуда разбилась — значит, мир!
А я:
— Стоп! Куда моя любимая тарелка улетела? Ты что, не мог спросить, какую бить? — и ссоримся по новой.
— Вот! Это ты всегда сама начинаешь!
И без конца и без краю война.
Смех смехом, но иногда уж невтерпеж. А я как резина — на меня можно долго давить, но наступает предел упругости и, зная, что с Юрой бесполезно спорить и небезопасно, иду против рожна: — Все!
Хватит с меня! Плохо тебе со мной — ухожу!
Собираю вещи, выхожу, а Степанов сидит с ружьем наперевес — хоть стой, хоть падай.
— Ну давай, иди, попробуй! Я тебя родил, я тебя растил — так не доставайся же ты никому!
Может, вам и смешно, а мне не до смеху было: очень, знаете, у него натурально выходило, даром, что ли, говорят — гениальный артист.
Костик, наш первенец, прям под Новый год родился, в роддом не пускали, наш папа-артист белый халат надел, фонендоскоп на шею повесил и явился в женскую палату с елкой — не то Айболит, не то Дед Мороз. И дальше пошел с умным видом, теперь на сына смотреть, а Костю как раз мыли — водой из-под крана!
— тут наш доктор и выдал себя дикими криками: мол, вернуть на место, не сметь трогать моего сына руками! Папаша-то думал, наверное, что его дитя святой водой умывать должны, не иначе.
Димка тоже зимой в снегопад появился через девять лет, Юра с Костькой под окном для нас четырех снеговиков слепили — всю нашу семью. Так мы и жили.
Однажды, я была на сносях Димой, Степанов ворвался в дом как тайфун: «Завтра все едем в храм, исповедоваться! Так надо, ни о чем не спрашивай!» Это было тем более странно, что ни я, ни Юра в церковь не ходили, с верой были незнакомы и не стремились к этому. У меня был отрицательный опыт, и его жизнь сталкивала с такими верующими и батюшками, что он видел в этом только фальшь и показуху.
Что произошло, что его подтолкнуло — так и осталось для меня тайной, я хорошо чувствовала Юру, понимала — не надо лезть в душу.
Он поднял нас всех в пять утра, как заполошенный, чтобы, не дай бог, не опоздать. Мы по ночной Москве долго плутали, не могли найти нужный ему храм Священномученика Антипы на Колымажном дворе. Приехали, а церковь закрыта, разбудили сторожа, они с Юрой давай обниматься, оказалось — в ГИТИСе вместе учились, с тех пор не виделись. Служба начиналась в восемь, мы два часа сидели в полумраке пустого храма. Помню, как зашел отец Димитрий Рощин, сначала приложился ко всем иконам, облачился в алтаре, потом подошел к нам, поинтересовался, что привело нас в такую рань. Они долго беседовали с Юрой, батюшка его исповедовал, потом и нас с Костей.
Встреча с отцом Димитрием стала переломной. После в жизни мужа появились и другие священники: отец Александр из Новосибирска, игумен Августин из Печор, общение с которыми стало не менее тесным и важным. Но в то утро из храма вышел новый человек. Это не был другой Юра Степанов, просто теперь он осознал, для чего и как нужно жить.
В Прощеное воскресенье мы вместе со всеми прихожанами трижды опустились на колени перед Богом, перед нашими священниками. Все это глубоко поразило меня, до сих пор я не могла себе представить Юру на коленях перед кем бы то ни было — каяться-то он не мог. А тут все вокруг друг у друга просят прощения. В храме полумрак в преддверии Великого поста, только свечи горят, после покаянных молитв было такое сильнейшее чувство полного очищения. И все же то, что произошло после, было для меня...
Не знаю, не могу обозначить словами. Юра вдруг на глазах у всего прихода упал передо мной на колени:
— Прости меня за все, — и лбом в пол.
У меня перехватило горло, слезы из глаз, я еле пролепетала:
— И ты прости меня.
Мы оба знали в этот момент — все теперь будет иначе.
Произошло то, о чем я мечтала, что хотела донести до него: семья должна быть на первом месте. Я почувствовала заботу и тепло к себе и к детям невозможные. Он теперь был просто поглощен домом, стал спокойнее, мягче. Я с сыновьями уезжала на выходные в дом отдыха, он совершенно не мог оставаться один, не находил себе места, бесконечно названивал — это было удивительное перевоплощение.
А ведь еще вчера у него была совершенно другая жизнь. Юра растворялся в работе, в друзьях, в общении. Все время отсутствовал — охота, рыбалка, дайвинг, бильярд, карты. Утром наготовишь еды, возвращаешься — пустые грязные кастрюли, бутылки.
Он не перестал общаться с друзьями, решать их проблемы, нет, они стали даже ближе, Юра по-прежнему принимал всех с распростертыми объятиями. Но теперь были другие разговоры, он старался привести их в храм, поделиться тем, что открыл для себя. Строго постился и всех нас ставил на молитву. Мы каждое воскресенье ездили в храм, причащались.
День ото дня он уходил в веру все глубже, общение с воцерковленными людьми, батюшками, монахами, поездки по святым местам меняли его все больше и больше.
Он стал тяготиться профессией, говорил, что актерская игра «размагничивает» личность, меняет полюса. Если раньше он мечтал о режиссуре, четко и целенаправленно шел к этому, то теперь потерял всякий интерес. «Когда уже твоя фирма начнет деньги приносить? Я стану рантье, возьму детей и буду жить в деревне», — шутил он. А может, не шутил?
Юра был знатный охотник, самый меткий. В последний раз с друзьями поехали, те глядь — нет Юрки, поохотились, вернулись на стоянку, а Степанов — под деревом, с ружьем в обнимку — все проспал. Он и от этой мужской забавы уже отходил.
Я почти забыла, что такое степановская ревность, вспыльчивость — особенно сдержанным он стал при детях.
Нутро так сразу не очистишь, пусть хоть поверхность наших отношений будет чистой, чтобы дети могли отражаться в них, как в зеркале. Мы оба старались, чтоб получалось. Все стало у нас в семье удивительно гармонично. Но вдруг очищенное наше зеркало треснуло, одна его половинка отлетела в невидимых осколках.
В тот день на спектакль повезла мужа я — хоть Двадцать третье февраля давно прошло, но никак не заканчивалось, а Юра никогда не водил машину с похмелья. Происходило что-то странное. У нас был договор: кто за рулем, тот рулит — сиди не вмешивайся. А тут Юра постоянно хватался за переднюю панель, вздрагивал, дергался:
— Куда ты лезешь?
Не понимая, что происходит, я пыталась отвлечь его разговорами:
— Юрася, мне нужна золотая цепочка, скоро Восьмое марта.
Он удивился, потому что я равнодушна к золоту. Цепочка мне нужна была под крестик — моя, еще бабушкин подарок, тонкая, запутывается в узелочки.
Потом мы заговорили о смерти Влада Галкина, о том, что напрасно все винят Дашу, потому что трудно жить с пьющим. Сказала:
— Вот ты загулял, я — в гневе, но имей в виду, что мы с тобой в любом случае, ты от нас не отвяжешься.
На что Юра что-то промычал — ему было очень неловко, что я, пузом упираясь в руль, уже на восьмом месяце беременности, везу его, как ребенка, на работу, провожаю до гримерки.
Степанов не любил моего присутствия на спектаклях, никогда не приглашал, если видел меня в зале — потом получала по шапке.
Но понимая его состояние, я предложила дождаться, чтоб отвезти домой.
— Ну что ты, Ируся, хочешь, чтоб я совсем от стыда помер? Отдыхай, вернусь на такси, — улыбнулся Юра.
Мы уже простились, вдруг он выбежал проводить меня к машине, весь при параде, как жених, в сценической белой сорочке и черных брюках. Я попросила:
— Соберись, Юрасенька, и сыграй, пусть этот спектакль будет посвящен мне.
Он пообещал. И сделал это. Говорили, что Юра никогда не играл так, как в последний раз. Это был Чехов, «Три сестры». В тот вечер на зеркале в гримерной он оставил листок, на котором его рукой были написаны семь смертных грехов.
Он ехал к нам в хорошем настроении, позвонил с дороги, сказал, что забыл ключи. «Не волнуйся, дождусь», — успокоила я, но от звонка проснулся Димка, укачивая его, буквально провалилась. И вдруг что-то резко меня разбудило, вскочила, посмотрела на часы — двадцать минут первого. Юры нет. Звоню, мобильный не отвечает. Выглядываю в окна. Вдруг показалось, что увидела сверху его силуэт: ну, слава богу. Слежу из окна, чтобы схватить трубку домофона сразу, а звонка все нет и нет. Рингтон мобильного выстрелил прямо в сердце: — Вы только что звонили на этот номер, вы кто?
— Жена.
Что случилось?
— Приезжайте, на месте объясним.
Я разбудила Костю, чтобы за Димой присмотрел. Руки тряслись на руле, время остановилось, воздух стал плотным настолько, что трудно дышать и передвигаться, машина не ехала, а ползла. Я механически отсчитывала номера домов, мимо по встречке проезжали «скорые», казалось, что прошла вечность. Бросила машину посреди дороги, увидела возле милиционера Юркиного друга Марата, издалека — аварию... И Юрка лежит...
Подбежала Инна, жена Марата, рыдает, рассказывает — страшно... Понимаю, что случилось что-то ужасное, раз меня к нему не пускают... не верю... Тупо наблюдаю за происходящим: если его на «скорой» не увозят, значит, весь этот кошмар — правда?
Я вся сжалась в комочек.
Позвонил Рустэм Юскаев — вдруг, среди ночи — спросил, дома ли Юра. «Его нет», — роботом ответила я и похолодела от ужаса, осознав, что сказала.
Все «фоменки» моментально съехались. Я так и не нашла в себе сил подойти к нему: боялась, что просто лягу рядом и не встану. Пока его не увезли, все еще ждала счастливого пробуждения от страшного сна.
Потом вспомнила, что сегодня третье число, что у брата Коли день рождения, а мне надо звонить и сообщать о случившемся. Уже через полчаса его сестра и брат ехали в аэропорт. Надо было будить Костю, чтобы он отвел Димку в садик, думала: сказать или промолчать?
Нет, лучше я, чем кто-то другой в школе. Костик выслушал, кивнул, на сонном автопилоте пошел одеваться. В комнате работал телевизор: «Сегодня трагически погиб...» — мой старший сын осел и громко, по-детски, заплакал. Это было невыносимо видеть, и это был единственный раз, когда он показал свою боль.
Наш мягкий Костя оказался стойким солдатиком — у папы получилось. Он сейчас моя опора, я во всем советуюсь с ним как со взрослым. Костя учится ответственно относиться к тому, что он теперь мужчина в доме. Все похоронные хлопоты взяли на себя театр и наш храм.
Я позвонила своей акушерке: мол, так и так, если что, я еду на «скорой» к вам. На что она мне строго-настрого наказала: «Я категорически не разрешаю тебе рожать сейчас — будь добра доносить дитя до Благовещения».
Ее слова здорово отрезвили меня — мы потеряли Юру Степанова и я должна сделать все, чтобы Юра Степанов снова пришел в мир, цел и невредим.
Мы с Костей решили: пусть у нас в доме звучит родное имя. Точку в этом вопросе поставили, когда на третий день прилетел друг Юры, отец Александр из Новосибирска, и развеял страхи моей мамы, что, мол, плохая примета в честь умершего называть. Отслужил дома панихиду и сказал: «Мужу твоему не слезы и стенания нужны, а молитва непрестанная, ему сейчас тяжелее, чем тебе, ему помощь твоя нужна».
Перед похоронами сказала Косте: «Сыночка, для меня это тоже в первый раз, и я тоже боюсь, но мы должны это вынести, у нас единственная возможность попрощаться с папой».
Мы взялись за руки и не отпускали друг друга, он поддерживал меня, я — его.
Прощались в нашем театре, отпевали в нашем храме — родные стены и родные люди очень поддерживали. Я осязаемо, нутром ощутила, что есть тело, а есть душа. Вот лежит человек в гробу, но он неодушевлен, это не мой Юрка. И он, значит, где-то, душа его куда-то ушла, обрела другое качество, другую, скрытую от нас жизнь. Но почему, почему Господь забрал его, любимого мужа, отца троих детей? И именно теперь, когда наша семья встала на правильный путь, остались сиротами дети? Я пыталась понять Божественную логику и не могла.
Так аккуратно изъять из жизни, мгновение — и нет человека. Ведь было еще четверо участников в той аварии — и ни царапины! Только Степанов пострадал, один за всех, да так, что двадцать минут ушло лишь на сухое перечисление повреждений.
Эти мысли, не давая покоя, пульсировали в мозгу, перебивая друг друга. Может, Бог уберег нас от худшего, ведь я сама собиралась забирать мужа в тот день из театра. Друзья предположили, что Степанов всегда так торопился, что год за два проживал. Кто-то говорил: видимо, в том мире в нем надобность возникла, чтобы соблюсти баланс, для равновесия — хороших людей не хватает.
Я — к батюшкам. «Можно придумать тысячи версий. Единственное, в чем можно не сомневаться, — Господь благ и все творит нам на пользу. Всему свое время — узнаем. Будемте молиться». И что хотите думайте, но у него было такое хмурое лицо, а после отпевания оно разгладилось и порозовело.
Похоронили Юру по какому-то жуткому совпадению рядом с Владом Галкиным. Там же, рядом, чуть позже похоронили Михаила Рощина, отца нашего духовника иерея Димитрия. «Я же говорил, мы — одна семья, на кладбище теперь вместе ходить будем», — сказал мне батюшка.
А дальше — пустота. У меня двенадцатого марта день рождения, пришло море народу, а я смотрела на портрет и думала, как много осталось недосказанным. Так хочется сказать ему, что он самый родной, самый любимый, единственный — почему мы при жизни так легко ругаемся, но стесняемся говорить друг другу слова любви? А Юра еще все переводил в шутку, иронизировал, наверное потому, что в его сценической жизни было столько искусственного, пафосного, и я боялась показаться смешной. Хочется сказать всем живущим и любящим: отбросьте ложное стеснение, спешите говорить друг другу комплименты, живите «во всем друг другу потакая, тем более что жизнь...»
может оборваться в любую секунду.
Я заполняла пустоту заботой о Косте, о Димке и своем предприятии. Когда совсем невмоготу — молилась, ездила на кладбище, там все время люди, поклонники, подходят, соболезнуют, благодарят, восхищаются.
Срок родов выпадал на Благовещение, был конец марта, надо было передать дела напарнице. По дороге на работу я заехала на кладбище. У меня не оказалось чем зажечь свечу, подошел мужчина с зажигалкой, спросил:
— Скажите, он и на самом деле был так хорош, как на экране?
— Много лучше, — ответила я и заплакала.
И не знаю почему, но, прощаясь, я сказала Юре, что в следующий раз мы придем уже вчетвером.
Это было в полдень, к часу я по пробкам добралась до офиса и почувствовала — со мной что-то не так, какие-то движения внизу живота.
...Уже в палате роддома позвонила домой, напомнить маме, чтобы Костик не опоздал на занятия японским языком. Зашел врач, услышал мои оханья:
— Не пищи, еще часов десять, не меньше.
— Доктор, я ж чокнусь! — и взмолилась: — Юрасенька, сделай что-нибудь, нет сил терпеть!
И родила Юрку. Я была счастлива вдвойне — муж слышит меня!
Это он устроил так, чтобы его продолжение явилось в этот мир так легко и мгновенно, как он ушел в другой.
Может, из-за этого у меня появилась какая-то детская вера: я ищу и вижу знаки жизни его души во всем живом. На сороковой день у могилы служили панихиду отец Димитрий и игумен Августин, специально приехавший из Печор. Я держала Юрочку на руках, рядом — Костя. Вдруг огромный-огромный шмель появился, кружил, кружил только над нашими головами, только во время молитвы — все заметили. И исчез незаметно, как появился.
Теперь когда любая тварь, бабочка или даже муха в дом залетает, я отношусь к ней очень бережно. Как-то на даче шмель залетел, Костя — с полотенцем за ним, я кричу: «Не трогать отца!
Открыть окна и выпустить!» Костя смеется: «Ох уж мне эти причуды» — но не спорит. Зяблики на могиле в венках гнездо устроили, кошки, собаки прибегают в них греться — я им рада.
Юрка очень любил собак, у него овчарка была в детстве, пес Алый, незаменимый помощник в драчках. Степанова самый злобный пес сразу начинал облизывать. У нашего приятеля алабай, огромный, страшный, так они были два друга, не разлей вода. Я поражалась: Юрка мог, похоже, в будке с ним сидеть и радоваться собачьей жизни. Его любовь распространялась на всех без разбору: не важно, актер, режиссер или сантехник, богатый или бедный — он под всех подстроится, никогда не даст почувствовать неловкость, тактично и хитро найдет возможность денег дать, помочь делом или словом. Я не понимала, была противницей его общения со всякими криминальными элементами, а он их привечал, опекал, помогал деньгами, пристраивал, посылки в тюрьмы отправлял.
Отец Александр открыл мне совершенно неожиданную вещь, они это обсуждали — Юра уже хотел стать священником.
И я думаю, что у него бы получилось, потому что он был великодушен ко всем. И обладал удивительной способностью внушать любовь, это притягивало к нему людей и зверей как магнитом.
Вот все удивляются нашим отношениям с соседями: в Москве такого нет — мы одной семьей живем. Бабушка на этаже, Серафима Петровна, нам Костю вырастила. У нас дверь никогда не закрывается — в прямом смысле, ходим друг к другу без стука. Оглянешься — Димки нет, фьють — он уже к соседям утопал, босиком по коридору шлеп- шлеп, дверь ногой открывает: «Привет!»
— как к себе домой. Все — и соседи, и друзья — очень страдают, жалуются, что Степанова не хватает, не с кем посоветоваться, некому душу излить.
Многие в подобных трагических ситуациях говорят, что в доме замолчал телефон, никто больше не приходит. У нас телефон не умолкает — звонят, беспокоятся, всегда готовы прийти и приходят — с бесконечными подарками и помощью. Жена актера нашего театра Тагира Рахимова заехала, я с учительницей итальянским занимаюсь, она: «Так, освободите кухню — мне надо тряпкой пройтись, — по кухне прошлась и к нам: — Давайте быстренько на кухню! По комнатам пыль погоняю». Такие вот у Степанова друзья, настоящая родня.
И в материальном смысле у нас с детьми ничего не изменилось.
Словно Юра просто взял да и надел шапку-невидимку и продолжает опекать нас. Он незримо — с нами. Как Юра щедр был на хлеб-соль, как легко доставал из своих широких штанин деньги всем нуждающимся — так теперь на нас отовсюду сыплется нескончаемая манна небесная, будто бездонную скатерть-самобранку расстелила невидимая заботливая рука.
Кроме маленькой теплой квартирки папа оставил нам в наследство еще два отчих дома — театр и храм. Первый взял на себя абсолютно все материальные проблемы, второй — заботу о наших душах.
Коллектив театра, разросшись, несколько разобщился, смерть Юры стала мощной встряской — они снова стали семьей. И мы, Степановы — Костя, Дима, Юра и я — члены этой семьи.
Театр озаботился расширением для нас жилья, а наш директор за что ни возьмется, все делает на «пятерку». Два завещанных нам папой дома все теснее срастаются, обитатели одного плавно перетекают в другой, становятся прихожанами нашего храма. Все вместе молятся за Юру и за нас.
Да, мы остались без папы. Но есть его сестра Лена, брат Николай, у него нет своих детей, и он особенно нас опекает — дачу для детей летом полностью достроил. Андрей Егоров, он в свое время покрестился, чтобы стать крестным Кости, теперь тоже выполняет обязанности отца. Каждую неделю бывает у нас, беседует с Костей по-мужски, тет-а-тет, уроки контролирует:
— Как у тебя с физикой?
— Да нормально!
Он тогда давай у него всякие формулы спрашивать — доверяй, но проверяй.
Я благодарю Бога, что мне выпало счастье быть рядом с таким человеком, как Юрий Степанов, родить ему троих сыновей. Его требовательная любовь стала для меня хорошей прививкой, укрепила иммунитет, дала силу перенести то, что случилось, и все то, что произойдет до тех пор, когда мы снова будем вместе.
Все понимаю... но душа моя плачет... Мы так много не успели! Хотели обвенчаться, но откладывали на «завтра». Говорят, что в этом таинстве супруги становятся единым целым. И мне так нестерпимо больно, что мы не обвенчались, что, возможно, моя жизненная сила дала бы ему продолжение. Но я не имею права на отчаяние и уныние, я должна сделать так, чтобы для наших детей все оставалось по-прежнему, как при папе.
А мы были бы счастливы и веселы.
И я стараюсь, чтобы страдать и плакать было некогда. Я до отказа забиваю день — и свой, и Костин, и даже Димкин — делами. Работа, школа, уроки, детский сад, борьба, английский язык, театральная студия, храм — все расписано по минутам. Когда приходят друзья, мы вспоминаем о папе всякие забавные истории и хохочем как прежде, вместе с ним. Костику тринадцать, он ведет себя по-взрослому, все понимает, помогает. Юрочка наоборот — не понимает, насколько несчастлив, потеряв такого отца, и поэтому счастлив.
А вот четырехлетний Димка у нас совершенно заблудился, непостижимость смерти его детское сознание отказывается принять. Сначала моя мама и Костя говорили ему, что папа на работе, и Димка все спрашивал, когда же он вернется.
Рассказывал всем, что папа дома — на портрете. Когда родился Юрка, он совсем запутался: был большой Юра — стал маленький. Димка стал говорить, что у него большой папа и маленький. Потом я пыталась объяснить ему, что у папы другое назначение, что он на небе. В садике он доказывал всем, что его папа — на небе. Но летом инвесторы нашего театра отправили нас отдыхать в Форос, мы летели в самолете, Димка прилип к иллюминатору, долго и сосредоточенно вглядывался в облака, вдруг резко отпрянул: «Вы меня обманули! Папы на небе нет!» Как ему помочь?
А тут недавно прихожу с работы, он подбежал ко мне запыхавшись, перевозбужденный: «Мама, ты что, сказок не читала? Ведь если папа умер, ты должна срочно найти его, поцеловать — и все!
Он оживет!» Ну что тут скажешь?! Прав сынок, оживет, непременно оживет — в воскресенье, в последний день. Только не от моего поцелуя, да и сроков не знает никто. И мы встретимся, обнимемся и все снова будем вместе — в мире гораздо лучше этого. Надо только выучиться ждать и жить так, чтобы не было страшно конца, ведь смерть — лишь поцелуй вечности.
Редакция благодарит за помощь в организации съемки мебельный салон BAKER.
Подпишись на наш канал в Telegram