Я словно всегда знала его, с детства. Как будто он всегда был со мной. Это чувство с годами только усиливалось. Борис написал мне в одном письме: «У нас же с тобой одна душа». Это правда так.
Супруга первого Президента России Б.Н. Ельцина начала работать над книгой о своей жизни. Мы благодарны Наине Иосифовне за то, что она предоставила нам фрагмент из нее.
В 1963 году я впервые попала на юг, в Кисловодск.
Там мы с Борисом Николаевичем гуляли, и вдруг я увидела высокое, красивое, цветущее дерево. И мне захотелось узнать, как же оно называется. Оказалось — каштан. Никогда до этого я каштанов не видела, на Урале они не растут. А очень хотелось посмотреть, потому что моего дедушку Алешу в селе в Оренбургской области называли Каштаном. Откуда взялось это прозвище, как оно попало в наш край, где эти деревья не растут? Загадка. Дедушка мой был изумительный красавец. Высокий, статный, такая копна волос, открытые голубые глаза, красивая седая борода. Говорят, когда он уже был пожилым человеком, женщины по-прежнему на него засматривались.
Каштан — это, конечно, было уличное имя. У многих в селе были такие уличные прозвища. Вот, например, Киселевы, а по-уличному они были Лёксины, потому что их мама была Лёкса.
Или Костины, потому что папа был Костя. Были Киревы. Почему Киревы, даже не знаю: то ли фамилия была такая, то ли это имя какой-то женщины... Точно вспомнить не могу, я же там не жила постоянно, только приезжала к бабушке на каникулы. А вот моего дедушку звали Каштаном. Его одного так звали в селе, красиво и необычно. Ну а меня называли «городская». И еще по имени.
С моим именем тоже своя история. По паспорту я была записана Анастасией. А в семье меня называли Ная. Мой папа Ося почему-то решил, что я обязательно буду учительницей, — почему он так решил, не знаю. Он так задумал, когда я еще совсем была маленькая. И стал представлять: как же меня дети в школе станут называть? «Анастасия Иосифовна? Ну никто не выговорит.
Гораздо лучше — Ная, Наина». Так меня папа всегда и называл, так звали подруги и все вообще. Я уже стала взрослой, работала в проектном институте. Доходило до смешного. Однажды в комнату заходит главный инженер нашего института и обращается ко мне: «Анастасия Иосифовна!» А я никак не реагирую. Он не понимает, в чем дело. Девочки говорят: «Ная, это тебя!» Я обернулась, стало жутко неловко.
И в командировках было неудобно. В командировочном удостоверении написано Анастасия Иосифовна, а коллеги называют Наиной. И вот идем однажды с работы, обсуждаем эту ситуацию. И девчонки говорят: «Да что тут такого, зайди в ЗАГС и поменяй имя. Только и всего». Я так и сделала. С тех пор окончательно стала Наиной Иосифовной. Это было совершенно спонтанное решение, даже с Борисом не посоветовалась.
Я показала ему паспорт, он посмотрел и ничего не сказал. Но после этого почти целый год меня по имени вообще не звал. В знак протеста, так сказать. Обращался ко мне просто «Девушка». Девушка — и все тут. Я уже не знала, что делать. Даже Лена с Таней — маленькие были, но обратили внимание: «Мама, а почему папа тебя называет «девушкой»?»
...Я хотела поступать в медицинский институт, быть врачом. Может потому, что была старшей в семье. Из братьев кто-то порезался, ударился — я всегда знала, что надо делать, даже глубокую рану могла спокойно обработать. Мне это нравилось, и огромное уважение было к этой профессии.
И вот я написала заявление, собрала документы и понесла сдавать в медицинский. Помню, день был такой чудесный, солнечный.
Иду по Советской улице. А мединститут в Оренбурге почти на берегу Урала, в конце Советской, недалеко — Дом правительства, почта, сквер какой-то. И тут мне навстречу ребята, школьные друзья, которые на год раньше окончили школу. Обрадовались очень:
— Куда идешь?
Я отвечаю:
— В медицинский поступать.
А их четверо было — Игорь, Борис, Юра и Жора, до сих пор помню! Они мне говорят:
— В мединститут! Это в препараторской, с мертвецами! Да ты что, с ума сошла?! Да ты вообще не представляешь, что это такое! А у нас в УПИ...
И они мне так расписали свой политехнический институт в Свердловске: все там интересно, настолько насыщенная бурная жизнь... И я совершенно спокойно тут же переписала заявление и — благо Главпочтамт оказался рядом — отправила документы в Свердловск в Уральский политехнический институт. Вот так в мгновение ока изменилась моя судьба.
Ну, родители распереживались, конечно: «Как ты там будешь одна, в чужом городе?..» Потом мама и о себе задумалась, как же она с маленькими детьми останется. Я ведь была главной помощницей. Сестра Роза меня на семь лет младше, ей тогда одиннадцать лет было, но она уже вовсю помогала. Виталик еще тогда не родился, и было нас всего четверо — я, Толя, Вова, Роза. Папа за меня очень переживал, и когда пришла пора уезжать, отправился провожать.
Даже сел со мной в поезд и проехал несколько станций.
Дорога на меня произвела впечатление. Потому что детство до пятого класса прошло в Казахстане — это пески бескрайние и простор абсолютный. Потом до десятого класса в Оренбурге ездила к бабушке — там степи оренбургские. И вдруг от Орска вдоль железной дороги — дремучий лес. Признаюсь, он на меня давил. Я как-то не чувствовала его красоту. У меня перед глазами были великолепные луга около бабушкиного села, куда мы ходили в детстве. Когда по пояс трава, цветы очень яркие, озеро рядом, ивы плакучие... Но леса такого там нет, я его увидела впервые. И впечатление было сильное.
Ну и, конечно, институт меня поразил. Это втузгородок и сам политехнический институт. Жили мы тогда прямо в аудиториях.
На время вступительных экзаменов поставили кровати, а в общежитиях шел ремонт. Меня это совершенно не смутило, да и много «наших» из Оренбурга приехало поступать, так что одиноко мне не было. Правда, ничего, кроме этих аудиторий, мы тогда больше и не увидели — ушли с головой в экзамены. Я вообще всегда на экзаменах волновалась. Даже если подготовилась хорошо, от волнения могла ответить хуже, чем знала. Это моя беда была и в школе, и в институте. Но, во всяком случае, экзамены сдала и поступила. И нас недели на две распустили по домам.
В сентябре я приехала учиться, и вот тогда меня институт потряс своим величием. Актовый зал — казалось, красивей в мире нет! Вот сейчас я туда приезжаю — у меня не такое острое впечатление. Это «когда деревья были большими», правда.
А тогда мне казалось — это что-то невероятное. Он действительно был каким-то сияющим, огромным, захватывающим дух. Я помню эти колонны... Аудитории такие большие. Особенно поражали «римские» (их номера писали римскими цифрами), в них полкурса собиралось на лекции. В общем, институт на меня произвел впечатление.
Но, может быть, самое главное — это открытая, товарищеская студенческая атмосфера, в которую я погрузилась. Мы все делали вместе. Помогали друг другу, готовились к экзаменам, отдыхали, пели, учились. Все наслаждались удивительной студенческой свободой, таких потрясающих, глубоких, искренних отношений ни в школе, ни потом на работе у меня не было. На первом или на втором курсе стали возникать первые влюбленности: я кому-то нравилась и мне кто-то нравился...
Но это все было как-то так, мимолетно. Чтобы ночь не спать, переживать, страдать — такого не было. В комнату придешь, если вдруг на вечере с кем-то потанцевала, кто-то тебе что-то сказал, начинаем с девчонками обсуждать: «А он тебе нравится?» — «А ты ему?» Это было так легко, несерьезно.
Студента Бориса Ельцина не заметить на курсе было нельзя. Красивый, сильный, спортивный, душа любой компании. Все наши девочки были в него влюблены или почти влюблены.
Но вот на втором курсе мы были с Борисом на каком-то студенческом вечере, кажется, в честь Седьмого ноября... Да, это была осень. Я помню, что была в каком-то легком пальто и он в плаще, когда мы потом, после танцев, вышли гулять. На вечере мы с ним танцевали... Не знаю, может быть, какая-то симпатия уже была между нами, мы же общались, виделись каждый день, дружили.
Но в этот вечер... Как будто между нами что-то промелькнуло, вспыхнуло. Как искра. Мы прогуляли очень долго и даже поцеловались. По-настоящему. Но это было, как бы это сказать... Без всякого продолжения. Буквально на следующий день у меня такое было ощущение, что мы просто остались друзьями, как раньше.
Нас с ним все время что-то связывало... Это трудно передать словами. Потом, когда уже жили вместе, часто вспоминали: как будто мы должны были быть вместе, такое вот странное ощущение. И в то же время — никакой любви, никакой мысли о будущем, мы были просто хорошими друзьями. Такими «подружками», это он нас так называл. Мы спокойно могли встретиться в коридоре, чмокнуть друг друга в щечку.
И точно так же разойтись. Без всякого волнения. Например, я знала, что ему нравилась моя подружка Люся. За мной ухаживали ребята. Жизнь продолжалась, одним словом!
У меня над кроватью висела фотография парня, с которым я дружила в Оренбурге, можно сказать, у нас был юношеский роман. И вот Борис приходит в нашу комнату, снимает эту фотографию и говорит:
— Чтоб я ее больше не видел!
— Почему? А если он мне нравится?
Ельцин молча убирал фотографию, чтобы ее не видеть, — когда он уходил, я вешала ее назад. И так происходило каждый раз: он приходил и убирал, я возвращала... Потом эта моя влюбленность прошла и фотография тоже исчезла.
В Борю девчонки все время влюблялись, и ему многие нравились.
К каждой девочке он относился внимательно и трогательно. Друзья часто ему говорили: «Борька, тебе нужно было родиться на сто лет раньше». Он был очень порядочный человек, очень чистый и честный. К девчонкам относился очень бережно, абсолютно ничего не позволял себе.
Денег у него никогда не было. Если родители присылали, он обязательно купит что-то для всех или кому-нибудь отдаст, если надо. Я не знаю, плохо это или хорошо, но для него ничего материального просто не существовало. Вот эта щедрость, и душевная и материальная, и выделяла его среди других. Он мог организовать буквально любое дело: газету, эстафету, выезд за город, день рождения, сюрприз, подарок, конкурс.
При этом Борис не был никогда комсомольским вожаком, ничего «идейного» в этом не было, просто это был наш лидер.
В нем всегда ощущалось, что он может буквально все. Если он за что-то брался уже тогда, на первом-втором курсах, — все получалось! Единственный раз ему пришлось что-то отложить, от чего-то отказаться, пусть на время, это когда на первом курсе он заболел ангиной, не долечился и началось первое осложнение на сердце. Я до сих пор жалею, что тогда врачи не убедили Бориса серьезно отнестись к своему здоровью. Хотя они его предупреждали. Но он не придавал этому никакого значения. Врачи строго-настрого запретили заниматься спортом, и ему пришлось пропустить целый год (вот так мы с Борисом и оказались на одном курсе, хотя он на год старше). Но он приехал домой, в Березники, и там начал тренировать какую-то юношескую школьную команду.
Это его мама уже потом мне рассказывала. Все равно не отказался от тренировок. Может быть, и зря.
Я его никогда не спрашивала, влюблен ли он в кого-нибудь. А он мог! Все считали, что у нас с Колькой Лавочкиным роман, и вот Борис встретит меня в институте на занятиях или вдруг в комнату к нам придет:
— А ты с ним целуешься?
Я отвечала с вызовом:
— А ты у него спроси. Тебе что, интересно?
— А как же!
Я возмущалась: — Но я ведь тебя не спрашиваю, с кем ты целуешься, в кого ты влюблен!
Тебе-то что?
— Как что?
— Я не понимаю, почему ты должен контролировать меня!
— Как я не должен контролировать?! Мы же с тобой подружки!
Это были его собственные слова: подружки. Я говорю:
— Подружки не должны контролировать друг друга! У тебя есть подружки, и у меня есть друзья...
Но как-то это все было в шутку. Помню, когда он защитил диплом, я подошла к нему поздравить.
— И куда ты едешь?
— Я в Оренбург, а ты?
— А я остаюсь в Свердловске. Но мы же с тобой должны встретиться, мы с тобой должны пожениться!
Говорю ему:
— Я не понимаю тебя, Борька!
Ну в самом деле, между нами же ничего не было, он все превращал в шутку, да и я тоже следовала этому стилю отношений. Подружки так подружки! А оказалось, что он был влюблен.
Потом мне его мама, Клавдия Васильевна, рассказывала: приезжает Борис на каникулы, она его спрашивает:
— У тебя есть, наверное, девочка в институте?
Он отвечает:
— Да есть, но она занята, — это он про меня говорил.
Мама ему:
— Странно, а почему ты не проявляешь никакой инициативы?
— Ну, не знаю... Но в общем-то она знает, что я ее люблю.
Мама спрашивает:
— А откуда она знает?
— Знает...
Клавдия Васильевна, кстати, приезжала к нам в институт раза два. Останавливаться, естественно, ей было у нас в УПИ негде, и она проводила с сыном день, ночевала и уезжала наутро.
А моя кровать стояла за шкафом, там удобнее было спать вдвоем, и мы с ней оба этих раза спали на одной кровати «валетом». И вот однажды она меня вдруг спросила:
— Странно, а что же вы с Борей... Вы гуляете с ним, ходите куда-нибудь?
Я как-то опешила слегка:
— Куда нам ходить, Клавдия Васильевна? Мы же вместе здесь, мы и на всех наших вечерах вместе.
— И все?
— Ну, в общем-то, да...
И она как-то так покачала головой. Но ничего не сказала тогда. Она мне потом уже, позже, рассказала, когда я приехала в Березники и месяц жила до свадьбы у них, что чувствовала: у нас с Борей что-то происходит.
А я нет!
Если честно, тогда у меня даже в мыслях не было, что мы будем вместе всю жизнь, клянусь! Совершенно. Абсолютно. Что-то пробежало между нами на том самом вечере, какие-то искры, да — но это был второй курс. А после этого были третий, четвертый и пятый! И все эти годы влюбленные в Борю девчонки подходили ко мне, зная, что у нас такие братские отношения. Подходили, советовались, плакались:
— Что делать, он мне так нравится...
Я проникалась, как могла, сочувствием:
— Ну что же, и будьте вместе!
Иногда и ему даже говорила:
— Ну что ты, смотри, какая хорошая девочка, — искренне старалась помочь, — ты же заставляешь ее страдать.
Но он все превращал в шутку:
— Да, нравится, но не настолько!
Отшутится, отсмеется, и все.
Я начинаю сердиться:
— Она же тебя любит!
— Ну и что? Я тебя тоже люблю!
Вот так. Причем он мог такие вещи совершенно спокойно говорить. И не только говорить. Он подарил мне свою фотографию, написал там нежные слова — «любимая Ная», что-то такое. Девочка, с которой мы жили в одной комнате, рассердилась, расстроилась:
— Что это такое? Что это значит?! Отвечай!
Я говорю:
— Ну, раз написал — значит, любит.
Но на самом деле, конечно, ничего я не знала. Я сейчас думаю: это были какие-то удивительные чувства, как будто нас тянуло друг к другу, но и у него была полная свобода, и у меня. И так прошли все наши институтские годы.
Потом на пятом курсе была защита диплома. Мы расставались. Было ясно — надолго, может, навсегда. И вот тут он и сказал, что меня любит и хочет на мне жениться. А потом говорит:
— Пусть пройдет этот год, мы проверим наши чувства...
Отвечаю:
— Ну хорошо, давай проверим...
Я абсолютно не хотела за него замуж и не думала, что выйду. Уехала совершенно спокойной... Эти слова меня не перевернули, я не стала строить никаких планов.
Диплом у меня был — «Проект фильтровальной станции». Фильтровальная станция для водоснабжения какого-то поселка. Защитила я на «хорошо», а он, естественно, на «отлично». Когда защищала диплом, я уже знала, что еду в Оренбург, и куда — тоже знала. И он знал тоже, что остается в Свердловске. Распределение было еще до диплома.
Я приехала домой — в январе без меня родился мой младший брат. Маме было уже сорок два года. Сейчас выглядит нормой, когда сорокалетние рожают, а тогда мне казалось это странным, мама ведь уже совсем немолодая. Брат был такой чудный мальчик, пухленький, красивый.
Я с ним возилась очень много. Это было летом, в июле. И потом я вся ушла в работу. Работала мастером в производственном отделе Оренбургского треста водоканализации. Очистные сооружения, сети по городу. Бывала и на стройке, и на эксплуатации фильтровальной станции. Этот год проскочил как-то совершенно незаметно, одолевали студенческие воспоминания, мы переписывались... В сентябре пришло первое письмо. Борис писал и про свои дела, и что скучает: «Ты знаешь, все-таки...» Я ему отвечала. Однажды он написал: «Почему ты мне редко пишешь?» А я просто не любила писать письма. Была занята работой, младшим братом. И еще... Если честно, не всегда хотелось отвечать: студенческая подруга написала, что кто-то в него влюблен, у них роман. Все продолжалось как и в институте, только теперь мы уже не были «подружками». Он был далеко. И я порой молчала.
Не отвечала ему. Называли какое-то конкретное имя — мол, все у них сладилось. Эта история имела продолжение. Уже когда мы поженились, я встретила случайно на улице свою однокурсницу. И вдруг эта знакомая говорит:
— Ты знаешь, а Борька-то женился!
Я спрашиваю спокойно:
— Да? А на ком?
— На такой-то, — и называет нашу общую подругу. Я отвечаю:
— Ну что ж, поздравь и от меня тоже. Очень за него рада.
Мы попрощались, и я пошла домой. Потом мы над этой историей много смеялись. Ну а что я должна была сказать? Нет, он женился на мне?
Глупо.
Ну, в общем, целый год мы переписывались. Я всегда понимала, что ему нужна свобода. Что он сам должен все решить. И если он писал, что «мы же с тобой договорились, мы должны с тобой быть вместе», я в душе всегда понимала, что не должна проявлять никакой инициативы. Я очень не хотела или даже боялась показать ему свои чувства. А они действительно были!
Но я не хотела на него давить. Писала ему письма, и в них он наверняка чувствовал, что да, он мне нужен, что он мне небезразличен. Но это настолько было по-другому, что ли... Необычно. Не как у всех. У меня еще в институте было такое странное ощущение, что я его знаю с рождения.
А потом я перестала ему отвечать. Это когда мне Галя, наша однокурсница, написала: «По-моему, у него роман».
И написала какое-то имя, я его забыла. Так сильно помнила, что забыла. И я как-то не стала ему писать, думаю: пусть человек спокойно определится. И вдруг пришла из Куйбышева телеграмма от Сережи Пальгова: «У Бориса плохо с сердцем, срочно выезжай». Думаю: господи, что же такое случилось? И сразу, на следующий же день оформила отпуск за свой счет на три дня... Испугалась за него очень.
В Куйбышеве жила родственница моей школьной подруги Риты. Я позвонила ей, сказала, что мне нужно где-то остановиться. Она мне дала телефон и адрес своей троюродной сестры. И я приехала к ним, они меня приняли очень хорошо, хотя совершенно незнакомые люди. Я им говорю: «А вы не знаете, где здесь соревнования проходят по волейболу?»
Они не знали. Но у них был телефон... Я позвонила в справочную, и мне сказали: команда из Свердловска в гостинице, адрес такой-то... Я поехала. Эта гостиница стояла прямо на берегу Волги, перед ней парк был большой.
Доехала на автобусе. Подхожу к гостинице — там такие крутящиеся двери. И вдруг он выходит. Я кричу:
— Борька!
Он посмотрел на меня, радостно улыбнулся, подошел, потом говорит:
— Стой. Я сейчас предупрежу ребят, и мы пойдем гулять.
Я очень обрадовалась, что он здоров. Потом, конечно, спросила:
— А зачем была телеграмма, правда было плохо с сердцем?
И тут Боря ответил:
— А иначе ты бы не приехала, к тому же сердце на самом деле болит.
От любви.
И вот мы пошли гулять. И прогуляли всю ночь до утра. Сидели на лавочке, ходили по парку, и не страшно было ни капельки. Он мне сразу сказал:
— Сейчас все, сейчас уже мы точно поженимся.
Я говорю:
— Как это поженимся? У тебя же... роман.
— Да нет, ты что, какой роман, мы были просто вместе на пикнике.
— И все?
— И все, — потом он сказал: — Знаешь, я приеду к твоим родителям, попрошу твоей руки.
Я удивилась:
— Ты так серьезно?
И тут я вдруг поняла сразу, что кроме него ближе никого у меня не было, никогда. Сидим на лавочке, и Борис спрашивает:
— Слушай, а почему мы в институте-то не были вместе?
— Если бы мы в институте были вместе, то уже, наверное, надоели бы друг другу.
— Да нет, этого не должно быть. Сердца наши все время были вместе!
Я говорю: — Но только мы по кусочкам дарили их другим...
Был очень душевный, теплый вечер...
Такое ощущение, что действительно как будто наши сердца и души сплелись вместе. Я даже сама удивилась, и Борис был удивлен, что нам так не хватало друг друга. Всегда. Несмотря ни на что.
Я помню: когда мы только поженились, мне казалось, что так много счастья одному человеку — это просто невозможно.
Было два месяца в моей жизни, когда он просто бежал домой с работы. Ровно в пять часов Борис был дома. Я приходила, и он уже ждал меня. Это так было не похоже на него, потом он всегда пропадал на работе. А в эти два месяца — минуты считал, когда мы увидимся. Вот такой у нас был медовый месяц.
Свадебное платье я привезла из Оренбурга (как и кровать, но это уже потом).
Оно было из бледно-розового крепдешина, короткий рукавчик «фонариком», мелкая-мелкая строчка, на юбке клинья. Иногда его примеряли Лена и Таня, наши дочери. Сшила его знакомая портниха, но фасон я придумала сама. И оно сохранилось до сих пор! Обручальных колец никаких у нас не было, мы же были комсомольцы — какие кольца?! Кольцо я сама себе купила года через три-четыре. Борис кольцо никогда в жизни не носил. Перед свадьбой я решила уволиться с работы, чтобы переехать к Борису в Свердловск, но меня не отпускали. Было правило: каждый молодой специалист должен отработать три года. Взяла отпуск. Мы подали заявление в ЗАГС, и я уехала к его родителям в Березники. Тогда мы впервые близко познакомились.
И удивительно — чувствовала себя там как дома. Накануне свадьбы я вернулась в Свердловск, и двадцать восьмого сентября мы расписались.
Свадьба была на сто человек. В Доме крестьянина, там был большой ресторан. Доехали туда на трамвае. На Борисе был темный костюм, купленный специально к свадьбе. В основном были наши друзья, однокурсники. Приехали из Березников Борины родители.
Когда вошли с Борисом в зал, то целый коридор из людей стоял: с одной стороны девочки, с другой — мальчики. Вдалеке стол, и там Юра Сердюков, наш однокурсник, и еще кто-то держали в руках огромный свиток, метра полтора, наш свадебный договор.
Когда проходила через строй людей, у меня дрожали руки. И Боря говорит: «Не дрожи!
Ну что ты — как осиновый лист!» Мы уже почти до конца дошли, а я думаю: «Нет, упаду сейчас». И стала за стол рукой держаться, пока читали шуточный наш договор. Мы должны были намазать пальцы грифелем и печать поставить. Помню один пункт договора: детей нарожать на две волейбольные команды.
Нам подарили холодильник «Саратов» — все вместе, в складчину. Да и вся свадьба была в складчину, никто тогда денег не имел, скинулись каждый сколько мог — и все. Но свадьба была очень веселая! После ЗАГСа, в котором были только наши свидетели, мы пришли в общежитие, где жил Боря. И разбили все, что было: стаканы, тарелки! Стеклом был усыпан весь пол. На счастье! Наверное, поэтому счастье и было.
...Борис очень хотел мальчика. И первый раз, когда Лена родилась, и второй.
Я даже не понимаю почему. Честно говоря, второго ребенка мы не планировали, так вышло. По форме живота все «знающие» люди говорили, что точно будет мальчик. Мы оба поверили этим прогнозам.
И вот я в роддоме. Сутки ужасных мучений. Я рожала очень тяжело, наверное оттого, что во время беременности двухгодовалую Лену носила все время на руках. После родов я только помню перед собой лицо врача-акушера — у нее такие черные глаза над белой повязкой, очень красивые. Спрашиваю:
— Кто?
Она говорит:
— Дочка.
У меня слезы градом брызнули:
— Нам нужен мальчик.
А она мне строго:
— Радуйся, что жива осталась!
Дальше ничего не помню, потому что мне надели маску, чтобы я отключилась. До сих пор перед глазами, как доктор машет рукой и кричит: «Маску рауша, скорее!» И я провалилась.
А на самом деле Борис девчонок очень любил. И, по-моему, был очень рад в результате, что не мальчики родились, а девочки. Для него это было счастье. И они его очень любили. Больше он никогда мне о сыне не говорил.
...У него была удивительная интуиция. Борис всегда видел результат, прежде чем что-то начинать делать.
Ясно, зримо, объемно представлял, что в конце концов получится. Видел цель, к которой надо идти. Я так никогда не мыслила и не понимала, как это у него получается. Ведь речь шла о развитии такой огромной области, одной из самых крупных в Советском Союзе. И всегда был здравый смысл помимо этого дара предвидения, помимо масштабности.
Про него говорили: вот, он меняет премьеров, зачем это нужно? А это был его поиск, его личная ответственность перед собой и перед страной. Он сам, видимо, очень рано понял, что у него времени мало, что он не успеет всего и должен оставить после себя кого-то. Не близкого, не знакомого, не преданного, не товарища или друга, а того человека, который будет личностью на этом посту. Он никогда по этому принципу никого не подбирал даже на работе в Свердловске: по степени близости или преданности.
Часто спрашивают: Борис Николаевич всегда был доволен своей работой, был ли он увлечен на стройке, в обкоме, в Верховном совете, в Кремле?
То есть — было ли ему интересно? Да, конечно! Это сейчас стало привычным критерием: интересно — не интересно работать. Тогда было так: ты обязан работать. И работать добросовестно. Нас так воспитали. Это не просто так ведь говорят: «А, упертые шестидесятники! Фанаты работы» или «Одержимые»... Это ведь не случайно все так получилось, что выросло поколение именно с этим набором качеств. Потому что наше детство — это война, послевоенное время, нужно работать, чтобы выжить, и даже мысли такой не возникало: а как можно по-другому? У нас не было праздной жизни никогда. Все время были под прессом: «мы должны, должны, должны».
А потом, когда пошли дети, материально было просто невозможно на одну зарплату жить целой семье.
Еще спрашивают: был ли он честолюбивым? Думал ли о карьере? Борис так много работал, его так быстро продвигали по службе, у меня даже в мыслях не было: нужна ли ему карьера? Честолюбив ли он? Ее остановить надо было как-то, эту карьеру — так мне порой казалось! Иначе он не выдержит, столько на него взваливают. Тут даже никто и не задумывался, на кого взвалить самый тяжелый участок — на него, конечно. Почему так было? Ему на каком-то этапе становилось не интересно делать то же, что и раньше, ему уже надо было больше. Он что-то искал новое. Постоянно. Монтаж панелей с колес, когда жилой дом монтировали как детский конструктор буквально за несколько ночей, бригадный подряд, который гремел на всю страну, комплексные бригады, снос бараков, метро, МЖК, дорога Свердловск—Серов, я все это помню до сих пор.
Я никогда не сомневалась в том, что по-другому Борис жить не сможет.
Единственная была проблема — его здоровье. Вернее, его отношение к своему здоровью.
В 1972 году у него вдруг заболело ухо. Он уже работал в обкоме партии. Борис не обратил внимания, как всегда. Сходил в поликлинику, ему там что-то подлечили. И он, видимо, доктору сказал:
— Сделайте мне что-нибудь обезболивающее, потому что я еду на Север в командировку на машине.
Зоя Сергеевна, отоларинголог, говорит: — Ни в коем случае ездить нельзя.
Он отмахнулся: детская болезнь.
Помню, она к нам пришла домой поздно вечером, после приема в поликлинике, Борис был дома. Он наутро уезжал. И она его умоляла:
— Борис Николаевич! Это может плохо закончиться! Если воспаление перейдет на внутреннее ухо, уже ничего не сделать!
Он говорит:
— Никуда не перейдет.
И утром уехал.
А я всегда его ждала. Перед приездом вечером садилась на подоконник или к окошку все время подходила. Никогда не ложилась спать, если он еще не вернулся. Обычно он звонил из машины: подъезжаю.
И тут вроде бы тоже звонок, помощник говорит — они скоро подъедут. Хлопнула дверь в подъезде, я вышла на лестничную клетку и смотрю, как Борис поднимается по лестнице и рукой опирается то о стену, то о перила. Сердце замерло. Неужели ему так плохо? Сзади идет водитель, поддерживает его или пытается поддержать. Я сверху кричу: «Что с тобой»? А он машет головой только. Бегу вниз и вижу, как он уже совсем теряет равновесие. Говорю: «Ты что? Да помогите же ему!» Уже под утро позвонила Зое Сергеевне. Бориса срочно госпитализировали. Сделали операцию, но не очень удачно. Он потом всю жизнь одним ухом плохо слышал.
Подобные ситуации повторялись бесчисленное количество раз. Это его отношение к своему здоровью...
Наверное, Борис искренне считал, что оно безгранично, что запаса хватит на сто лет. Со сломанной ключицей он ездил в командировку на какую-то комсомольскую конференцию в Москву, надо было выступать с речью: а как же — первый секретарь обкома партии. И я с ним ездила, снимала ему гипс перед выступлением и надевала на ночь. Он считал, что не может с этим гипсом выступать.
Был у нас такой разговор, я его на всю жизнь запомнила. Борис тогда был начальником домостроительного комбината, дома говорил по телефону, и у него вдруг прихватило сердце. Это было уже поздно вечером, может быть, в двенадцать ночи или в час. Когда стало полегче, я ему говорю:
— Боря, ты ведь так уработаешься, подумай обо мне и о детях. Что будет с нами со всеми, если с тобой что-то случится?
И тогда он мне сказал:
— Ты знаешь, ты не сердись.
Я вас очень люблю, но работа для меня все равно на первом месте.
— Что же я буду делать с детьми?
— Подожди. У тебя высшее образование, ты что, детей не прокормишь? Прокормишь, — причем сказал это он очень спокойно. — Ну что ты трагедию из этого делаешь?! — и еще он тогда сказал: — Знаешь, мне цыганка нагадала, что у меня жизни то ли сорок три, то ли сорок пять лет.
Я замахала руками:
— Ну конечно, ты еще цыганке будешь верить! Эту чушь даже слушать не стану!
Он захохотал:
— Вот, понимаешь, сказала она мне так!
Я все время про эти сорок пять лет помнила, и когда он этот рубеж прошел, вздохнула с облегчением и еще подумала: вот я цыганкам не верю и правильно делаю. Сколько ему было лет тогда? Тридцать три года, еще до секретарства, до всего.
Говорят, что он был жестокий человек, но это неправда. Люди все время путают два разных понятия: жесткий и жестокий. Потому что на работе он действительно мог быть очень жестким, требовательным. Борис никогда не кричал. Никогда не ругался. Но если он сказал... Есть такое выражение: как отрезал. Действительно, он как будто вырезал эти слова, поэтому не воспринять его критику было невозможно.
Иногда мне говорили: «Да как же вы с ним живете?» Мне с ним легко было жить! Я прекрасно знала, что он любит меня, для этого не нужно было никаких подтверждений. Это было как само собой разумеющееся.
Борис нравился женщинам. На него всегда обращали внимание. Особенно когда он стал руководителем. Я даже не знаю, как на мужчину они на него смотрели или как на руководителя. Кокетничали, что тоже естественно. И как правило, не он инициативу проявлял. Это все на моих глазах было. Я как-то раз ему сказала об этом, очень давно. Я уже не помню свои слова... Может, Борис почувствовал какую-то серьезную нотку. Он ответил:
— Как ты можешь вообще говорить на такую тему?
— А я ревнивая!
— Я знаю.
— А что ж ты даешь тогда повод?
— А как я должен к этому относиться? Если ко мне внимательны, и я внимателен. А как еще? — потом он сказал такую вещь: — Ты должна знать наперед, что кроме тебя у меня вообще никого нет и никогда не будет. И к этому вопросу даже не надо возвращаться.
И мне даже стало стыдно. Так он это сказал. Помню, потом, когда Восьмого марта я задержалась с работы, он с девчонками стоял у окна и ждал меня. И когда они уже легли спать, Борис мне говорит:
— Послушай, я тут детьми занимаюсь, а ты на работе праздник отмечаешь!
Я отвечаю: — Так это же женский праздник!
— и вдруг поняла: он такой, его не переделаешь, он не может без меня. Раз уж он дома с девчонками ждет меня на Восьмое марта и они приготовили праздник домашний, я не должна была задерживаться.
У нашего друга умерла жена, и после ее смерти он женился во второй раз. Борис не мог, упрямо отказывался с ними встречаться. «Да что такого? — спрашивала я. — Жизнь продолжается, он наш друг, ему хочется, чтобы рядом с ним был любимый человек...» Но Борис стоял на своем: не могу, и все.
И вот уже в 2006 году, наверное, мы стали смотреть старые фотографии, наткнулись на эту пару, и я говорю:
— Боря, вот ты же сейчас нормально и к нему относишься, и к его новой жене, ну как ты мог так воспринимать все?
А он отвечает:
— Я просто не представлял тогда, как это можно сделать. Я и сейчас не представляю.
Мы так воспринимали нашу жизнь. У меня такое ощущение, что я его знала с пеленок, и у него то же самое было. Он мне сказал как-то: «Я не знаю твою оренбургскую жизнь, но мне кажется, я в ней тоже жил». И я словно всегда знала его, с детства. Как будто он всегда был со мной.
Это чувство с годами только усиливалось. Борис написал мне в одном письме: «У нас же с тобой одна душа». Это правда так...
Подпишись на наш канал в Telegram