Старые фотографии родителей, брата — Саши Хочинского, первого мужа — Коли Фоменко, которые хранятся дома, не приносят мне счастья, скорее — глубокую печаль.
Пока я росла, не понимала толком, что за люди меня окружают. А это был мощный актерский клан, династия, где меня, как самую маленькую, носили на руках, пестовали, баловали. И только оставшись одна, я осознала, что потеряла и как много не успела спросить у моих родных, которые вошли в историю.
За свою жизнь моя мама актриса Людмила Красикова трижды выходила замуж и трижды становилась вдовой. Совсем юной она стала женой однокурсника по театральному институту и родила мальчика, которого назвали Сашей.
Когда ребенку исполнилось три года, его папа, известный исполнитель Юрий Хочинский, солист джаз-оркестра под управлением Николая Минха, покончил с собой: накинул петлю на шею во время гастролей в Ереване.
Юрий был необычайно хорош собой. Его пробовали на роль принца в фильме «Золушка», не утвердили, но песня звучит в его исполнении: «Вы как сон или видение, вдруг неловко прикоснусь...»
У меня до сих пор хранится его предсмертная записка: «Рак неизлечимая болезнь, и я не хочу от него умереть...»
Ему было двадцать три года, никакого рака не было и в помине.
Потом уже друзья рассказывали, что от частых выступлений у Юрия болело горло и, возможно, кто-то из врачей ляпнул: «А вдруг это рак?» И он начал сходить с ума от страха. При этом никаких подтвержденных диагнозов или анализов не было, такая вот «ракомания». Но есть и другая версия: в Юрия Хочинского была влюблена жена обкомовского начальника и молодого артиста вынудили расстаться с жизнью, угрожая благополучию его семьи.
Музыкант, с которым Юрий Хочинский жил в одном номере на тех злополучных гастролях, увидел на столе записку со словами: «Прощай, Люсенька, прощайте, родные...» — Это что такое, Юр?!
Ты с ума сошел?
— Ерунда, не обращай внимания, — ответил Юрий, скомкал листок и выбросил его в корзину.
Коллега ушел, а когда вернулся, Юра уже висел в петле, а на столе лежала записка с тем же текстом.
По паспорту Сашиного папу звали Юда Ошерович. Он был евреем. После его смерти моя мама, чтобы не портить ребенку биографию, затерла отчество в Сашкином свидетельстве о рождении и «переименовала» сына в Юрьевича. «Метрика истрепалась от старости», — говорила она, если возникали вопросы в инстанциях.
Мама осталась одна, но не надолго. У нее случился роман с актером и директором ленинградского ТЮЗа Владимиром Иосифовичем Яковлевым.
На самом деле он, как и Юра Хочинский, носил другое имя. Вольдемар Жозеф Лефевр был французским аристократом и дворянином.
Живя с Владимиром Иосифовичем, Людмила узнала, что на свете существуют домработницы. До этого все делала сама: полы мыла, стирала, готовила. Владимир Иосифович был на двадцать лет старше мамы и очень трепетно к ней относился, но жили они в гражданском браке — бывшая жена не давала Яковлеву развода. Умер он от рака, уже не мнимого, а вполне реального, на руках у моей мамы и ею был похоронен. Та, что не давала развода, даже не пришла проститься. Теперь забота о его могиле по наследству досталась мне...
Пока мама жила с Владимиром Иосифовичем, ею увлекся молодой актер — звезда ТЮЗа Рэм Лебедев.
Каждый вечер Рэма из театра провожали толпы поклонниц, а он страстно влюбился в Люсеньку. Мама была старше на пять лет, но его это не смущало.
После смерти Яковлева у мамы на нервной почве парализовало ноги. Ей было всего тридцать, но врачи объявили приговор: рассеянный склероз. Она лежала в больнице, прикованная к кровати, когда в ее палату ворвался Рэм. Он взял маму на руки и отнес к себе домой. «Уйти ты все равно не сможешь, поэтому будешь жить со мной», — сказал он и следом привел маленького Шурика Хочинского.
Я до сих пор восхищаюсь отцом: какое мужество надо иметь мужику, у которого было все, зрительный зал стонал в восхищении при каждом его появлении на сцене. Поклонницы какие хочешь — любую бери.
А он выбрал парализованную Люсю Красикову.
«Кошку тошнит, у собаки понос, — вспоминала мама о том времени, — я безногая лежу, а Рэм счастливый сидит, смотрит с умилением и поднимает бокал с шампанским за наше здоровье».
Как тут не встанешь? А он просто любил. Всю жизнь только одну Люсю. И когда мама поправилась, уговорил родить. Очень хотел бело-розовую девочку. Я появилась на свет не бело-розовой, а синюшной. Роды были тяжелыми, врачи боялись, что не выживу. Мне требовалось переливание крови. Мамина не подходила, у нее был отрицательный резус. Свою кровь мне дал старший брат Саша Хочинский и во время процедуры упал в обморок. Ему тогда было шестнадцать лет.
Брата я помню с той поры, как он приходил к нам в дом с белокурой очаровательной Ирочкой Асмус. Саша довольно рано — после поступления в театральный — стал жить самостоятельно. Мама его отселила, потому что он возвращался поздно, собирал шумные компании. Когда брат уходил в армию, Ирочка уже была его женой. Но из армии она Сашу не дождалась.
Хочинский вернулся, узнал об измене и за одну ночь стал седым. Он невероятно тяжело переживал этот разрыв, в сторону других девушек даже не смотрел, говорил: все они мерзавки. В один прекрасный день, когда Саша зашел к нам, мама подвела его к зеркалу, взяла за плечи и сказала: «Посмотри на себя! И пойми, твоя жизнь только начинается».
Мама была мудрой и обладала невероятной энергетикой, умела убедить.
Вот и тогда одной фразой она вывела Сашу из депрессии.
Мне было жаль, что брат перестал приводить к нам в дом Ирочку. Она мне очень нравилась. У нее была потрясающая лучезарная улыбка. Ирочка была из цирковой семьи, она тоже окончила эстрадно-цирковое училище. Но родные не пускали ее на арену, потому что у цирковых есть примета: третий в династии может разбиться. В театре она играла вполне успешно — сначала в ТЮЗе, потом в Комиссаржевке. И все же ее тянуло в цирк. Асмус вернулась туда в роли клоунессы Ириски. А вскоре в ее жизни появилось еще и телевидение. Люди, чье детство пришлось на конец семидесятых, наверняка помнят улыбчивую, задорную Ирочку, ведущую популярной программы Первого канала «АБВГДейка».
Когда много лет спустя Ленинградский цирк гастролировал в Гомеле, произошла трагедия — сбылась старая цирковая примета. Во время исполнения номера под куполом цирка не сработал механизм вращения, и Ирочка на глазах у зрителей упала вниз с восьмиметровой высоты. Погибла мгновенно. Саша тяжело переживал ее смерть.
Таков финал этой истории, если забежать на двадцать лет вперед. А если по порядку, то оправившись от разлуки с Ирой Асмус, Саша женился на красавице художнице Марине Азизян. Познакомились они во время подготовки одного из тюзовских спектаклей. Но прожили вместе недолго.
Саша любил Марину, что не мешало ему нежно ухаживать за другими девушками. Каждой, с которой он просто заговаривал, начинало казаться, что у них роман.
Никто не мог устоять перед невероятным обаянием Хочинского. Он знал, что чертовски мил и привлекателен, и все без исключения были обласканы теплом его души. Даже малознакомую барышню он сразу приобнимал. Мама называла его «высоковольтный, но малолитражный». Вспыхивал, заводился мгновенно, но надолго его не хватало.
Алла Борисовна Пугачева, пожалуй, единственная, кого он не смог обаять, что называется, с первого взгляда.
«Вы поприличнее ничего не могли найти?» — спросила певица, когда ей представили Сашу, который должен был играть ее мужа в фильме «Женщина, которая поет».
«Да пошла она, я тогда вообще сниматься не буду», — обиделся Хочинский.
Он не терпел грубости, бестактности ни от кого.
Ну и что, что ты звезда? В нашей семье никогда не было чинопочитания: и дворник, и академик — все равны.
Алле Борисовне пришлось извиниться. Конечно, когда он вернулся со съемок, мы пытали его:
— Саш, а Саш, а роман-то у тебя с Пугачевой был?
Он уходил от ответа, а потом сказал:
— Да нормальная баба, такая, как все.
Он вообще никогда не хвастался, не делился подробностями личной жизни. Зато женщины наперебой рассказывали о своих отношениях с Хочинским. Истории слагали — зашибись! Одна поведала мне, что у нее такая была с Сашей любовь, что он снял с себя шубу в парадном и на этой шубе овладел ею.
Я смотрела на фантазерку и думала: «Что ж ты несешь, дорогая? Не в его стиле и характере было совершать такие поступки». Но не только этой, а очень многим женщинам хотелось связать себя с Хочинским узами страсти. А чтобы выглядела история более достоверно, учитывая, что Саша был все время женат, иначе как в подъезде «любить» не получалось.
Хотя утверждать, что Саша был верным мужем, не берусь. Поклонницы постоянно звонили домой, угрожали. Марина не смогла привыкнуть к Сашиному образу жизни, когда под утро он заваливался домой с толпой приятелей и подруг. Сашка никогда никому не мог отказать. И каждый звал выпить — закрепить дружбу с известным актером. Еще до «Бумбараша» Хочинского знали и любили, ведь ТЮЗ Корогодского гремел на всю страну.
И Сашка принял эстафету народной любви у отчима Рэма Лебедева.
Марина переживала, но в конце концов не выдержала проявлений его широкой души. Они развелись.
А пока Саша женился и разводился, бок о бок с ним в театре работала замечательная актриса Антонина Шуранова. Она тоже была замужем. И долгие годы их с Сашей связывала исключительно дружба.
Мама искренне изумилась, когда Саша вдруг сказал: «Мы с Тоней поженимся».
Шуранова, удивительная женщина, преданно любившая Сашу, безропотно приняла на себя все радости и тяготы, которыми щедро оделял своих близких мой брат.
Суть его характера по удивительному совпадению заключена в строчке песни, которую он спел в «Бумбараше»: «Журавль по небу летит». Так он и жил — промелькнул и пропал, опять появился как ясно солнышко и снова исчез.
Саша уходил гулять утром с собачкой и мог пропасть до вечера — это в лучшем случае. С кем-то разговорился, выпил и забыл о времени. Но ведь никогда нельзя знать точно, все ли в порядке, мобильных тогда не было. А вдруг с ним что-то случилось? Жить в постоянных терзаниях невыносимо. Мама это понимала и всегда была на стороне невесток. «Ты, мерзавец, посмотри, что вытворяешь, немедленно иди извиняйся!» — говорила она сыну, которого обожала.
Вот показательный пример Сашиного «легкомыслия». Случилось это на даче.
Саша дачу ненавидел. По натуре своей он был цыган, и оседлый образ жизни ему претил. Не успели они с Тоней приехать, уже спрашивает: «Когда обратно?»
Сбегал, если не сразу, то на следующий день уж точно. Вот и в тот раз Саша, едва проснувшись, заявил:
— Тонечка, мне нужно в город.
— Зачем?
— Ждут в ателье на примерку костюма. К вечеру буду, — обещает Саша и спешит к электричке.
Его нет ни этим вечером, ни вечером следующего дня. Зато приезжает балетмейстер Кирилл Ласкари с семьей:
— Нас Саша пригласил.
Следом катит еще одна машина — в ней Сашин знакомый массажист с женой и детьми. Его тоже брат пригласил. Мы с мамой и Тоней стоим на крылечке в полном обалдении.
— А где Саша? — спрашивает Ласкари.
— В городе. Второй день меряет костюм, — отвечает Тоня.
Конечно же, мы приняли Сашиных гостей. Сам он появился лишь на следующий день с коронной фразой: «А что такое?! Да, я задержался!»
Вычленить правду из его путаных объяснений, в которых смешались костюмы, кони, люди, было невозможно.
В другой раз там же, на даче, он отправился повидать знакомого художника: «К обеду буду».
Какой обед, я вас умоляю! Явился в темноте в жутком клетчатом пиджаке с чужого плеча.
— Саня, что это?
— Мне Женя подарил, а я ему свою куртку отдал.
— Куртка-то новая! А по этому пиджаку помойка плачет.
— Неважно. Мы поменялись.
Однажды мы ехали с Сашей вдвоем на подержанном «кошмаре», который он привез из Германии. Остановились на светофоре. Сашка стоял-стоял, а потом ему надоело, он нажал на газ и поехал. Я испугалась:
— Что ты делаешь?! Ты ж на красный едешь.
— Как умею, так и езжу, — ответил он, улыбнувшись.
Так же он и жил.
Как-то мы ехали большой компанией, помимо меня и Тони в машине сидела моя маленькая дочь Катя.
— Тетя Тоня, а что такое пампасы? — спрашивает вдруг Катерина.
— Это такая степь, в которой произрастают определенные виды растений, водятся грызуны и броненосцы... — начинает вещать Антонина с интонацией лектора.
Сашка рулит, прислушивается к разговору, а потом поворачивается к нам вполоборота и говорит:
— Пампасы, Катя, это воля...
Весь он был в этой фразе.
Хочинский умудрился вырваться на волю даже во время гастролей ТЮЗа в Англии. Отец, бывший секретарем парторганизации, не находил себе места. А Сашка, оказывается, познакомился с осевшей в Лондоне русской мадам и отправился к ней в гости. Когда он появился, Рэм ему всыпал:
— Ты понимаешь, что меня из-за тебя могут с работы снять?!
— А что такого, дядя Рэмушка? Мы так весело время провели.
Саша тоже был партийным, но никакой нагрузки на психику в связи с этим не ощущал.
Он вообще был страшно необязательным. Мог назначить встречу трем людям в трех разных концах города в одно и то же время.
— У тебя, Саня, с головой как?
— спрашивала мама. — Разве ты можешь быть одновременно на «Василеостровской» и на Просвещения?
— А я сначала там поговорю, а потом туда поеду. Мишка меня дождется...
Мишка, конечно, не дожидался и ругался, а у Саши одно объяснение: «Ну, не успел...»
На каждый мой день рождения брат клялся и божился: «Подарок за мной, сестренка!»
Он не был жадным, но вот сегодня как-то не сложилось купить. Так я за всю его жизнь и не дождалась от Саши подарка. Ну и не страшно, не за это мы его любили.
Его все обожали: взрослые, дети, животные. Моя псина — боксерша, завидев Сашу, бросалась навстречу и валила с ног, так была счастлива. Сердиться на Хочинского казалось невозможным, потому что все его выходки были искренними и безобидными, шли от души, как у ребенка. Он и был большим ребенком — беззащитным, очаровательным и талантливым. Его хотелось уберечь, охранить от напастей.
Как-то, еще в начале их отношений, он пригласил Тоню Шуранову в гости, а к ее приходу налепил гигантских несъедобных котлет, которые она мучительно пыталась пережевывать, косясь на хаос, творившийся в его жилище. Естественно, в следующий раз она пришла к нему со шваброй. Для Антонины это был тяжелый брак. А Сашке поди плохо? Он был обожаем. Тоня вилась над мужем как орлица над орленком.
Она и стирала, и убирала, и купала его в ванне — раздевала, сажала, намыливала, как дитя. А он это позволял.
Саша и Тоня были противоположностями: он порывистый, непоседливый, она основательная, правильная, он последнюю рубашку отдаст, она экономная и строгая, всегда штопала носки, даже когда они продавались везде и недорого. Из ерунды могла приготовить обед. Луковый пирог, гренки из черного хлеба с сыром — ее коронные блюда.
А Сашке лучшего и не надо. Он вообще больше всего любил котлеты с макаронами в мамином исполнении с мятыми магазинными солеными огурцами и «Городской» батон за двадцать две копейки. Мама говорила: «Тонечка подает еду на красивых салфеточках, расписных тарелочках, а Сашку надо кормить на газете через форточку.
Вот тогда ему будет вкусно».
Но когда Саша тяжело заболел — у него обнаружилась язва желудка, Тонины кулинарные старания пригодились. Она посвятила себя бесконечному вареву, чтобы продлить ему жизнь.
В нашей семье много талантливых людей, но ни у одного нет таланта пить. Рэм Федорович пил серьезно и здорово. Дома у нас устраивались веселые шумные актерские застолья. Пока папа был молод, даже после двух литров водки нельзя было сказать, что он выпил. Такое у него было могучее здоровье. Но литры тем не менее не прошли мимо, и в конце жизни папа тяжело болел. Инсульт, инфаркт, диабет — ничто его не миновало. И ушел он рано — в пятьдесят девять лет.
И Саша выпивал, довел свое сердце до того, что оно стало в два раза больше нормы и с трудом качало кровь.
После того как он заработал себе так называемое бычье сердце, пить нельзя было ни грамма. Курить он бросил, чем очень гордился, но пить продолжал, несмотря на то что после первой же рюмки начинал задыхаться. Говорил: «Если брошу, это буду уже не я».
Зоной Сашиного обитания были близлежащие к их дому кварталы Покровки. Он знал всех, с кем можно выпить, и все знали его. Прицепив на поводок верного Рикки, Хочинский шел к друзьям, а где друзья — там всегда была бутылка.
Алкоголь давал Саше, как, впрочем, и всем пьющим людям, временное освобождение от жизненных проблем, которых немало выпало на их с Антониной долю. В середине восьмидесятых по сфабрикованному обвинению в гомосексуализме художественный руководитель ТЮЗа Зиновий Корогодский был отстранен от работы и осужден.
Артисты боролись за своего учителя, подписывали письма в его защиту, но безрезультатно. Без Корогодского театр стал другой, и Тоня с Сашей не нашли себя в нем. Сашин конфликт с новым руководством дошел до того, что на служебный вход передали приказ: Хочинского в ТЮЗ не пускать. «Сашенька, не велено», — сказала, увидев его, вахтерша и заплакала.
Теперь Саша зарабатывал выступлениями, на которых пел под гитару песни Евгения Бачурина, Олега Митяева, Юлия Кима, Галича, он сам написал музыку к циклу стихов Александра Володина. Ездил по заводским цехам, по домам культуры, по частным вечеринкам, получая гроши. Правда, один раз попал в бандитскую компанию, где ему сунули пятьсот долларов — бешеные по тем временам деньги — за две песни.
Тоню и вовсе никуда не приглашали.
На двоих с Сашей они поставили антрепризный спектакль «Филумена Мартурано». Собирали от силы ползала. На дворе стояли девяностые, когда театр вообще перестал быть востребованным. Время от времени друзья приглашали их на обед, зная, что народная и заслуженный живут впроголодь.
У Тони дома был прибор, с помощью которого она лепила из воска розочки на продажу. Жить как-то надо, еще двух собак и кошку прокормить. Детей они с Сашей не нажили, может оттого, что Тоня всегда считала: сцена — это главное в жизни, а может, по другой какой причине. А брат детишек очень любил, с удовольствием возился с моей дочкой.
Однажды он украдкой показал маме фотографию мальчика, очень на него похожего, которую прислали ему по почте из другого города. Посмотри, мол, возможно, это мое. Мама отнеслась скептически, и тема закрылась сама собой.
Дальняя родственница, принимавшая его в Америке, предложила Саше остаться в Штатах насовсем и нелестно отозвалась о Тоне Шурановой. «Не трогайте Россию, — ответил Саша. — Там моя мама, мои березы. И в семью мою не лезьте. Не ваше собачье дело!»
Сел в самолет и вернулся домой.
Если говорить положа руку на сердце, то любимая женщина у Саши всю жизнь была только одна — наша мама. Может, он так привязался к ней, потому что рос без отца.
Бывало, придет к нам радостный:
— Мамочка, я заработал и хочу подарить тебе пятьсот рублей.
— Спасибо, Саня! — мама возьмет деньги и унесет в комнату.
Саша посидит, поест.
— Мамуль, а ты не можешь мне дать в долг пятьсот рублей?
— Да, конечно, Саша.
Снова идет в комнату и возвращает сыну деньги.
— Я отдам, мамуль, обязательно отдам.
Обижаться на него было невозможно. От души подарил, но теперь у него самого нету, а очень надо, и к тому же ведь обещает отдать. Редко когда мама скажет беззлобно: «Ну и зараза ты все-таки!»
Брат панически боялся потерять маму.
А она постоянно переживала, что с ним может что-то случиться. Они были связаны друг с другом как один организм, и хотя мама была очень строгой, их взаимное обожание казалось беспредельным.
В детстве я спрашивала:
— Мам, кого ты больше любишь, меня или Сашеньку?
— Видишь, — отвечала она, — у меня на руке пять пальчиков, какой из них не больно отрезать?
Понятное дело, любой отрезать одинаково больно. Но в конце маминой жизни я убедилась, что Саша был для нее дороже всего на свете.
Мне — ребенку, родившемуся в театральной семье, не было другого пути, кроме как по стопам родителей. Поступала в студию Корогодского. Все отцы обычно за своих детей просят, а мой позвонил Зиновию Яковлевичу и говорит: «Зяма, к тебе моя дочка идет. Если она бездарная, ты ее не бери». Он жил по принципу «в искусстве падающего толкни» и считал это правильным. Тем не менее я поступила. Но у Зиновия Яковлевича была специфическая, очень жесткая система воспитания подрастающего поколения, основанная на принижении достоинств, а не на поощрении талантов. Он и с актерами не церемонился, правда, очень хорошо знал, кому и что можно сказать. Например, Шуранова и моя мама могли еще как ответить, их он не трогал. После того как отец его чуть не убил, Корогодский с ним тоже побаивался связываться. Было это так.
Рэм пришел в театр, а «добрый» человек ему на ухо нашептал:
— Зиновий Яковлевич сказал, что ты не строитель театра.
— Кто не строитель?! Я?! — взвыл Рэм.
Перепрыгивая через три ступеньки, мой грузный папа взлетел на третий этаж, ногой вышиб дверь в кабинет главного режиссера, схватил его за шкирку и попытался выбросить из окна головой вниз, приговаривая: «Так значит, не строитель я, интересно!»
Когда Зиновий Яковлевич разобрал, о каких строителях идет речь, немедленно пошел на попятный:
— Строитель ты, Рэм! Строитель!
— Ну, тогда ладно.
Отец был крут, но отходчив.
Во мне не было того темперамента, чтобы противостоять методам Корогодского, и я от него ушла. Когда сообщила об этом отцу, он взял топор и пошел на меня:
— Фамилию позоришь?! Так я ж тебя сейчас убью!
Слава богу, мама была дома, утихомирила его, пока я пряталась в туалете:
— Рэмчик, она, конечно, мерзавка, но мы с ней что-нибудь придумаем. Не надо сразу топором.
В тот год первый курс ЛГИТМиКа набирал Игорь Горбачев, худрук Александринского театра. И я без экзаменов перевелась к нему.
Для огромной академической сцены Александринки набирали красивых и статных юношей и девушек героической внешности. Мне, как опытной, два года отучившейся, разрешалось сидеть с отцом в приемной комиссии. И вдруг вижу: выходит не пойми какой паренек и читает басню «Лягушка и Вол». Здорово, потрясающе читает. Особенно ему удалась Лягушка.
«Эх, не туда он идет, — шепчет мне батя. — Это же эстрадный актер».
Но тем не менее Колю Фоменко взяли с условием, что он научится выговаривать букву «р». Обещание он сдержал, хотя до сих пор чуть грассирует.
Сказать, что этот самый маленький по росту паренек мне понравился, не могу. Я была молодая, хорошенькая, и у меня было полно кавалеров из тех, кто полностью соответствовал высоким стандартам Александринки.
Учеба еще не началась, мы проходили практику — красили стены в своих будущих аудиториях.
Закончив работу, я ждала на улице отца, он должен был заехать за мной из театра. И вдруг вижу: навстречу идет Коля, ест пирожки, а бумажки кидает под ноги. «Нехорошо», — подумала я.
— А ты чего тут? — поинтересовался он.
— Папу жду.
— А кто папа?
И тут подкатывает служебная «Волга», из нее выходит народный Рэм Федорович, мы садимся и уезжаем от остолбеневшего Коли.
На мой день рождения в середине сентября пришло много однокурсников, в том числе и Фоменко.
С девушкой. Мне это было совершенно безразлично. Когда же спустя некоторое время один сокурсник пригласил меня в кино, Коля собрал приятелей и привел их в кинотеатр. Ватага разместилась за нашими спинами. Что они вытворяли — передать невозможно: хихикали, сыпали анекдотами, измывались над моим кавалером. Происходящее на экране я не видела, потому что лежала под стулом от смеха. Так я поняла, что Коля Фоменко решил за мной ухаживать.
Вскоре нашему курсу велели готовиться к поездке в колхоз. У меня не оказалось резиновых сапог. «Я тебе достану», — сказал Колька.
Звонит через пару дней:
— Достал, как обещал.
Я хотела ответить: «Вот за это я тебя и люблю». Но получилось почему-то:
— Я тебя люблю.
На другом конце провода повисла пауза...
В колхозе проявились Колины лидерские качества, он стал душой курса. Фоменко не разлучался с гитарой, солировал в любой компании. Мы с ним часто пели дуэтом. И «спелись». У нас начался роман. Я поняла, что все кавалеры и ухаживания, которые были до того, ничего не значили. Несмотря на то что объясняясь в любви, Коля использовал весьма странные слова и выражения. Он, например, говорил: «Лошадь ты моя страшная». У него все было так, с вывертом. Не зря моя мама называла Колю «корежистым».
Места в бараках было мало, и нас с одной девчонкой подселили к мальчикам-старшекурсникам за занавеску. Когда Колька увидел меня в окружении чужих парней, тут же сказал: «Этого не будет».
И перетащил мои вещи в свою комнату на соседнюю кровать. Занавесочки там уже не было, поэтому сей факт приходилось тщательно скрывать от преподавателей. То, что я спала в одной комнате с мальчиками, абсолютно ничего не значило. Тогда отношения были чистые и романтические, никто ни к кому в постель не прыгал. Однокурсники наш роман оберегали, наверное потому, что видели, как трепетно, искренне и нежно мы относимся друг к другу.
Кормили нас в колхозе известно как — макароны, картошка, тушенка. Мне надо было выпендриться, изобразить принцессу, и я сказала: «Не могу больше это есть».
Коля собрался в поход, отмахал пятнадцать километров и принес мне шоколадку, что считалось невиданной роскошью. Он вообще был очень внимательный, ласковый и нежный. Красоты никакой, но море обаяния.
Из колхоза вернулись — он в моих джинсах, я в его. Колина мама, Галина Николаевна, устроила разбор полетов. «Это брюки Леночки Лебедевой», — объяснил Коля.
Тут-то она поняла, что дело нечисто.
Вскоре я заболела, и Коля днями и ночами просиживал у моей кровати. А потом сказал:
— Поехали ко мне, уже сил никаких нет жить врозь.
— А как же твои родители?
— Нет проблем.
И мы прямо среди ночи, оставив записку моим маме и папе, отправились в Колину четырехкомнатную квартиру в начале Невского. Открыла нам дверь — вот ужас-то! — его мама. «Ну наконец-то, слава богу, приехали, — сказала Галина Николаевна. — Кровать я уже постелила».
Кстати, эта Колина фраза «Нет проблем» запомнилась мне на всю жизнь. Он часто ее произносил. И проблем действительно не было. Если нужно было с кем-то договориться, найти выход из ситуации — он все брал на себя. Даже если утром неохота вставать в институт: нет проблем, спим дальше. Первый курс мы прогуливали безбожно, шлялись по городу, ездили в Петродворец, ходили на концерты «Машины времени» с любительским магнитофоном.
Коля потом подбирал на гитаре мелодию, а я переписывала в тетрадку слова.
Я хотела замуж, не скрою, и Коля был не против. Двадцатого июня 1980 года нас расписали во Дворце на Английской набережной. В первый день собрались официальные гости — Игорь Олегович Горбачев, большой друг нашей семьи Бен Бенцианов. Они много и долго говорили напутственные слова, «горько» никто не кричал, а мне так хотелось целоваться. На второй день пришла молодежь — однокурсники, одноклассники. «Горько» кричали до одурения, причем целовались, по-моему, не только мы с Колей. Гостей выносили и штабелями складывали на кроватях, потому что пить никто толком не умел. Короче, было весело. Ближе к ночи Коля унес меня на руках в нашу комнату и запер на ключ, чтобы отдохнула.
На третий день остатки допивали и доедали родители и другие родственники.
Сразу после свадьбы мы сели в «Запорожец», который вел Колин папа, и уехали в свадебное путешествие в Краснодарский край. Спали в палатке, загорали, купались. Коля нырял так, что весь пляж замирал в предвкушении, когда складный, коренастый парень появлялся на пирсе. Фоменко вообще был очень спортивным, окончил школу олимпийского резерва, занимался скоростным спуском на горных лыжах.
Через год после путешествия к морю у нас родилась Катя. Ребенка не хотел никто, кроме меня. Ни моя, ни Колина мамы не были готовы становиться бабушками. Галина Николаевна считала, что мы еще слишком молоды, к тому же неизвестно, как там жизнь сложится. Колин папа занял позицию невмешательства, как и его сын.
Мой сказал, что согласен качать ногой коляску с внучонком, пока будет учить роль. Но в целом настроение родственников было таким, что я отправилась в консультацию брать направление на аборт. Пожилая врач спросила:
— Вы замужем? Жить есть где? Какая у вас квартира?
— Одна трехкомнатная, другая четырехкомнатная... Понимаете, мы студенты театрального, нам учиться надо, — пыталась оправдываться я.
— Бабушки-дедушки есть?
— Есть...
— Тогда я вас не понимаю. И направление на аборт не дам.
Конечно, можно было настоять, пойти к другому врачу, но я вышла на улицу с убеждением — буду рожать. Пришла домой и сказала Коле:
— У нас все-таки будет ребенок.
— Ну и хорошо, — ответил он без особого энтузиазма, но и без сожаления.
Роды были очень тяжелые, я чуть не умерла. Врачи сделали кесарево и занесли какую-то заразу. Лежала с температурой сорок, шов не заживал. Коля переживал, писал мне нежные письма в роддом. Стоял под окнами. Но все плохое проходит и забывается. Когда нас с Катюшей выписали, Колька схватил кулек с младенцем и скрылся из виду. Прибежал, обогнав всех, домой, развернул дочку, а когда мы вошли, констатировал: «Моя девочка».
Бабушки не зря опасались. Внучка оказалась у них на руках, а мы с Колей пропадали в институте, в театре. Правда, Коля неожиданно для всех стал рваться полоскать Катины пеленки. Оказалось, он решил учиться игре на саксофоне. Закрывшись в ванной, Фоменко включал воду, затыкал раструб полотенцем и дудел.
Повзрослев, Катерина всегда могла выбрать: к какой бабушке отправиться — благо они жили в нескольких кварталах друг от друга. Со свекровью Галиной Николаевной мы ладили. Она женщина властная, но радушная и гостеприимная. У нас вечно собирались молодежные компании, ребята оставались ночевать, никому отказа не было. Если и были какие-то претензии, то несерьезные: почему мусорное ведро не вынесли? К тому же Коля всегда вставал на мою защиту.
И у Фоменко были прекрасные отношения с моими родными, в том числе и с Сашей Хочинским. А как иначе, мы же все жили одним актерским миром.
На четвертом курсе мы по обмену поехали в Венгрию. Все покупали шмотки, а Коля — альбомы «Битлз». «Ай да Лебедева! — в эйфории говорил он. — Вместо того чтобы тратить деньги на тряпки, она разрешила мне купить столько пластинок!»
В Будапеште нас с Колей приглашали на разные вечера, мы неплохо исполняли дуэтом песни из репертуара Никитиных, Окуджавы. После одного из таких выступлений я упала в обморок, потому что мы почти не ели — экономили, зато курили и пили сухое вино, которое разносили на мероприятиях. Пришла в себя в машине, рядом сидел Коля и толкал меня локтем: «Мать, да очнись же наконец, ты в «мерседесе» едешь!»
Безусловно, «мерседес» имел мало общего с «Запорожцем» Колиного папы Владимира Ивановича, на котором нам доводилось ездить.
Конечно, хотелось иметь что-то поприличнее. Тогда батя встал в театре на очередь и получил «Жигули», которые выкупил мой свекор. А ездить на машине стал Коля. Он познакомился с каким-то парнем, который обучил его приемам гоночной езды. Я снова ворчала и возмущалась, потому что муж стал пропадать по ночам. Ну а когда еще можно свободно погонять по городу?
Коля освоил автомобиль, и мы с другим заядлым гонщиком Ваней Воропаевым, сыном балерины Аллы Осипенко, на двух машинах, утрамбованных до отказа однокурсниками, ездили пить кофе в мотель «Ольгино». Это было очень модное место на берегу Финского залива.
А водители наши, чтобы показать, насколько они круты, на ходу передавали прикуренные сигареты из одной машины в другую. Иногда заезжали в интуристовскую гостиницу «Европейская», пили там шампанское, ели осетрину на гриле и курили «Мальборо», купленное у швейцаров. Тогда, кроме «Опала» да «Родопи», других сигарет в продаже не было. Конечно, все это мы могли себе позволить, потому что жили на полном обеспечении у родителей и стипендией распоряжались по собственному усмотрению.
Однажды зимой Коля повез нас с Катей гулять на Финский залив. В какой-то момент машину занесло и стало крутить. О зимней резине никто и не слышал, ездили круглый год на одной и той же. Но Коля не растерялся. Он четко и со знанием дела выполнял то, что требовалось в такой ситуации.
Конечно, я и представить не могла, что любовь к автомобилям сделает его хозяином одной из конюшен «Формулы-1».
Конец нашим отношениям положило создание группы «Секрет». Ребята без конца собирались, пели, играли, а молодая жена оказалась позабыта-позаброшена. Однажды из-за его одержимой увлеченности музыкой я едва не угорела. В квартире Колиных родителей была сауна, закрывавшаяся снаружи. И вот как-то, когда мы парились, Коля, выйдя, автоматически защелкнул задвижку, а сам отправился играть на бас-гитаре. Для этого он надевал наушники, забивался в самый дальний угол и самозабвенно терзал струны. Он не слышал ни моих криков, ни слабеющих ударов в дверь. Спасла меня его мама, вернувшаяся домой.
«Все понимаю, Коля, — сказала я отдышавшись, — но зачем же так жестоко от меня избавляться?»
И мы вместе посмеялись.
Несмотря на то что на последнем курсе Колю зачислили в Александринский театр, после института его забрали в армию.
Он служил в ансамбле песни и пляски вместе с Максимом Леонидовым, время от времени приходя домой на побывку. Но и тогда у него не хватало времени для меня, одни репетиции на уме.
В отношениях начался раздрай, словно в какой-то момент мы с Колей ступили на разные дороги. Он, всерьез увлекшись музыкой, собрался уходить из театра. То нежное и трогательное чувство, которое связало нас, стало исчезать. Я во многом ошибалась. Помню, мы еще были не женаты, Коля сел за рояль, сыграл что-то, потом взглянул на меня своими карими очами и сказал:
— А знаешь, мать, — он всегда меня так называл, — я гениальный артист и непременно буду знаменитым.
Я была воспитана так, что посчитала это заявление нахальством и возмутилась:
— Да кто ты такой?!
Что о себе возомнил?
Критикесса Коле была не нужна, он изо всех сил рвался вперед. Надо было хвалить: «Ты молодец! Ты крут! Талантище!» Но я по молодости лет этого не понимала, мудрость приходит с годами.
И когда появился «Секрет», вместо того чтобы поддержать Колю, начала давить: «Зачем тебе эта гитара, когда есть академический театр?»
Он стал уходить репетировать с Максимом на целый день.
А я взяла и позволила одному молодому человеку проводить меня до дому. Коле хоть бы хны, он и не подумал ревновать, а Галина Николаевна не смолчала и сказала моему отцу: «Пока Коля служит, ваша тут с мужиками гуляет».
Отец завелся: как посмели упрекнуть любимое дитя?! Наши с Колей обиды да родительские перепалки — все это привело к удручающим последствиям.
«Немедленно домой. С вещами!» —приказал отец.
И я собрала чемодан и ушла к своим в надежде, что в ближайшее время меня позовут назад. Но Коля не позвал. Вот как бывает...
Часто потом думала: может, если бы я не предприняла тот демарш, все было бы по-другому?
Я рыдала не переставая.
«Если ты так его любишь, — сказали папа с мамой, — бери чемодан и ступай мирись».
Я не пошла, ведь он не позвал. Забежал один раз между репетициями, сказал какие-то ни к чему не обязывающие слова. Поняла, что я ему уже не нужна. Отец накричал на Колю:
— Как смеешь бросать молодую жену и ребенка?! Я тебя убью!
— Что вы, Рэм Федорович? Сейчас я соберусь с мыслями, и все будет хорошо, — умаслил его Коля и убежал.
А в следующий раз зашел к нам, чтобы уладить формальности с разводом.
...С тех пор мы с Колей практически не виделись.
Короткие встречи можно пересчитать по пальцам. С дочерью же он общался постоянно.
Во время развода мама сказала: «Ваши проблемы касаются только вас, поэтому изволь сохранить нормальные отношения с Колиными родителями. Они Кате такая же родня, как и мы».
И я изволила, и всю жизнь сохраняю, и в ноги кланяюсь маме, которая сумела убедить меня. И это при моем-то взрывном характере! Катя стала жить на два дома. Коля устроил ее в хорошую школу, занимался с ней музыкой.
«Я Катю обеспечу всем», — сказал он на прощание. И слово свое сдержал. Он был и остается прекрасным отцом.
Мне он никогда не давал ни копейки, но ребенок был обут, одет и обустроен. И Катя его любит. Он часто отправлял дочь за границу, маленькой она ездила с ним, став постарше — одна. И я никогда не возражала. Конечно, на душе порой скребли кошки, ведь мало приятного в том, что твое место заняла другая, а ребенок проводит время в новой семье бывшего мужа. Я пробовала обсудить это с мамой:
— Он же поехал с женой и взял с собой Катю! Как же так?!
— И хорошо, ребенок будет на свежем воздухе.
Катя не рассказывала мне, что происходит в папиной новой семье — ни в одной, ни в другой, ни в третьей. А я и не хотела знать, никогда не интересовалась, с кем он живет и почему. Дочка жалела и оберегала меня.
Так же, как и наши с Колей друзья. Только спустя годы мне сказали, что у него, когда мы были женаты, постоянно случались романы, даже с нашими однокурсницами. А я и не догадывалась, считая, что то искреннее и прекрасное чувство, которое есть между нами, не поддается никаким искушениям. До сих пор не хочу верить в то, что говорят, потому что очень его любила. И еще долго ждала, что Фоменко вернется, но никогда ничего не предпринимала, гордая была.
Мне казалось, мы будем жить долго и счастливо. И недосказанность в этой истории осталась до сих пор. «Вчера еще в глаза глядел, а нынче — все косится в сторону». Я так и не поняла почему...
Десять лет он мне снился, приходил каждую ночь и рассказывал о своей жизни, о которой я ничего не знала.
Бывало, спрошу у дочки:
— Кать, у отца есть черная куртка такого фасона?
— Да, — удивляется дочь, — недавно купил.
Он опять скажет, что я брежу... Удивительное дело, когда я начинаю говорить о Николае хорошо, до меня доходят его отзывы: «Лебедева бредит». Так неприятно... Потому что это не бред, а правда. Из песни слов не выкинешь, и то, что Фоменко был моим мужем, всем известно. Несколько лет назад мы пересеклись с ним на дне рождения внучки. Сидели рядом за столом. И вдруг у меня начало болеть правое предплечье. С чего, почему — непонятно. И тут Коля рассказывает историю о том, как, катаясь на лыжах, повредил правую руку.
— То-то я думаю: что у меня предплечье так ноет?! — сказала ему.
— Какие еще у меня болезни? — тут же схохмил он.
В другой раз я встретила его, забежав к Галине Николаевне. Фоменко сейчас носит на шее странные изделия из металла: то ли кольца, то ли шурупы. Спросила:
— А что это у тебя?
— Вот это, Лебедева, — он ткнул пальцем в одну из этих штук, — означает, что я тебя терпеть не могу. Это, Лебедева, — показал на другую, — что я тебя ненавижу. А вот это, Лебедева, — что ты дура.
И смеется...
Даже упоминание моего имени его раздражает, какая-то не такая я оказалась.
Коля ушел из моей жизни и из театра, а я восемь лет отработала в Александринке.
Но на девятый год службы меня прокатили на художественном совете. Директор театра позвонил, сказал, что это все вражьи происки и чтобы я не вздумала уходить. Но я, гордая, не послушалась. Для меня наступили тяжелые годы. Без работы я стала выпивать.
Сначала мне казалось — ничего страшного не происходит. И дома, и в театре всегда устраивались застолья. Все артисты так живут. Выходишь в массовке в начале и в конце спектакля. В промежутке между выходами — по стакану. Кому-то ничего, а кто-то спивается. До определенного момента все было очень весело.
С моим вторым мужем Шуриком, геологом по профессии, мы каждый вечер обходили городские рестораны. Замуж я вышла не по большой любви, просто так захотелось. Раз Фоменко женат — значит, и мне надо. Здоровье позволяло выпить много, возникла зависимость, и тяга к алкоголю превратилась в болезнь. Дошла до того, что проснувшись утром, думала лишь об одном: где взять бутылку?
— Зачем ты пьешь? — спросил меня однажды Саша Хочинский.
— Кто бы говорил! А ты зачем? — парировала я.
Назвать причину, почему я пристрастилась к выпивке, не смогу, просто было в кайф. К тому же все проблемы после первого же стакана таяли как дым. Что думали обо мне окружающие и родная дочь, не имело значения.
Человек ничего не соображает, находясь в таком состоянии. Когда случались тяжелые длительные запои, Катя уезжала к бабушке, Колиной маме. Когда меня отпускало, перебиралась обратно.
Не знаю, чем бы все закончилось, если бы не моя мама. Она нашла врача и настояла на лечении. Я согласилась, потому что выбор был очевиден: дальше — либо в канаву, либо навсегда завязывать с этим делом. Пройдя десять тяжелейших сеансов шоковой терапии, я избавилась от зависимости. Меня погружали в гипнотическое состояние и вызывали отвращение к алкоголю на физиологическом и психологическом уровнях.
Бросив пить, ты словно заново рождаешься, смотришь на мир совершенно другими глазами. И я увидела неприглядную реальность, в которую сама себя загнала.
Уже не могла от нее убежать, приняв, как раньше, веселящее пойло. У меня не было работы, друзей, только собутыльники, которые по-прежнему продолжали звонить в дверь. Мама стояла на страже и выпроваживала их прочь. Муж не выдержал процесса моего возвращения к нормальной жизни. Мужчине тяжело выносить такое зрелище, и он ушел. Меня поддерживали мама и Катя. Дочь очень старалась, она понимала, что я всеми силами пытаюсь выкарабкаться. «Мамочка, я тебя так люблю, — говорила Катя. — Ты сможешь. Я очень хочу, чтобы ты была здорова».
После изматывающих сеансов я подолгу отсыпалась, оставляя дочке записки: «Дорогая Катенька. Когда ты придешь, я, наверное, буду спать. Пишу, чтобы ты знала, я тебя очень люблю...» Катя читала мои послания и передвигалась по квартире совершенно бесшумно.
Иногда приходила нагруженная продуктами. Все вкусное, что покупал ей отец — соки, арбуз, тащила мне.
В тридцать два года я заново училась жить. Не скрываю этого не только потому, что все уже в далеком прошлом. Я считаю, что совершила подвиг, и горжусь собой, такое под силу только человеку с огромной силой воли и головой на плечах. Я не пью уже восемнадцать лет и могу поделиться со всеми, как хороша без этого жизнь.
Первое, с чем я столкнулась, увидев окружающий мир в реальном свете, это отсутствие денег. Папа к тому времени умер, мама на пенсии. Мне нужно было чем-то срочно заняться. Вспомнив студенческие практики в театральном, во время которых нас учили продавать овощи и фрукты, пошла торговать картошкой. Директор магазина прочитала в моей трудовой книжке «Актриса академического театра» и обалдела:
— А вы отчитаться-то сможете?
— Не смогу — удержите из зарплаты.
Я смогла, а обвесы покупателей стали обычным делом, с которым я справлялась без зазрения совести.
Наверное, сказались гены бабушки, которая была хорошим бухгалтером. Жизнь наладилась. Я приносила домой кучу железных монет, которые Катя очень ловко пересчитывала и укладывала столбиками. У нее теперь было много карманных денег. Дочь мною гордилась, понимая, что не каждый способен из Александринского театра уйти в ларек. И бывшие коллеги говорили: «Ну, ты молодец! Вот ты даешь, я бы так не смог!» Но однажды я на восемь рублей обсчитала обэхаэсэсников.
Они показали мне корочки, навесили штраф и пригрозили Уголовным кодексом. «Овощами, пожалуй, торговать больше не буду», — решила я и пошла на работу в булочную. В булочной я освоила кассу. Тут и муж ко мне вернулся. Почему бы и нет, если жена уже в полном порядке?
Я продолжила карьерный рост, окончила бухгалтерские курсы и стала главным бухгалтером сразу в нескольких организациях. Потом мы с мужем создали фонд восстановления памятников истории и культуры Ленинградской области, но денег в него так и не удалось привлечь. И все-таки на свой страх и риск, исключительно из любви к старине, взяли в Ленинградской области в аренду на сорок девять лет небольшой деревянный дом-дачу, где с 1910 года жил и работал Горький, и принялись его поднимать из руин собственными руками.
Платой за аренду был наш труд.
Я закопалась в архивы, выясняя историю здания. Летние месяцы мы проводили в этом доме, возвращая ему жизнь: меняли отопление, клеили обои, шили занавески. Собирались открыть музей истории и искусств Серебряного века.
А потом снова начались беды. Сначала умер Саша... Он ушел так же быстро и необременительно для близких, как когда-то мой папа. Незадолго до смерти Рэм Федорович стал писать мемуары. Мама в тот день вернулась из кинотеатра и застала мужа за письменным столом. «Рэмчик, такое кино замечательное посмотрела, надо будет и тебе сходить. Ты как себя чувствуешь?» Он посмотрел на нее, улыбнулся, упал на стол и умер.
Ручка, которой он писал, прочертила на листе бумаги короткий след...
Весть о смерти Лебедева моментально облетела город. Люди шли к нам нескончаемым потоком, чтобы поддержать, сказать слова сочувствия. Это было настоящее паломничество. Его знал и любил весь Питер, а теперь кого ни спросишь, никто не помнит такого артиста. Слава богу, еще помнят Сашу Хочинского.
«Тебе плохо?» — спросила Сашу Тоня Шуранова, поймав его какой-то растерянный взгляд.
Саша улыбнулся ей так же, как мой отец маме, и умер. Врачи «скорой» тщетно пытались запустить его сердце.
Хочинского не стало незадолго до премьеры спектакля «Призраки» по драме Ибсена, в котором он должен был играть пастора вместе с Шурановой.
Его похоронили в сценическом костюме.
Рикки, Сашин любимый пес, неотлучно лежал на подоконнике в ожидании хозяина, а когда понял, что он не придет, тоже ушел в мир иной.
После того как Саши не стало, Тоня Шуранова сказала моей маме:
— Вы меня простите, Людмила Ивановна, но мне стало легче.
— Тонечка, я тебя прекрасно понимаю, — ответила мама.
«Знаешь, не могу простить себе одного, — призналась мне Тоня, — Саша как-то раз по обыкновению ушел с утра, а пришел поздно вечером пьяный, хотя обещал не пить.
Идет и несет перед собой букет розочек. Я была такой заведенной, взяла эти розы и отхлестала его по лицу. Ободрала его шипами до крови...»
Тоня была не из тех, кто лицо в кровь царапает, я понимаю, до чего ее довел Саша, если она сорвалась. А утром Хочинский проснулся, подошел к зеркалу и спросил: «Ой, Тоня, а где я так ободрался?» Или не помнил, или не хотел вспоминать.
«Я замаливаю этот свой грех в церкви перед Богом, но простить себя все равно не могу...»
Тоня действительно все свои эмоции, переживания держала в себе, и скопившись огромным комом, они в итоге ее убили. Вскоре после ухода Саши Шуранова тяжело заболела. У нее была онкология. В очередной раз я позвонила ей, спросила:
— Тоша, хочу вас повидать.
Когда можно зайти?
— Ленушка, обязательно. Давай денька через три.
Через три дня я пришла на ее похороны.
Тоня ушла с той же сцены, что и Саша, и ее похоронили в костюме героини из того же самого спектакля.
И Антонина Шуранова, и мама пережили Сашу на пять лет, только Тоня ушла в феврале, а мама в августе.
— Зачем я живу, если Саши нет? — часто говорила мама.
Мне было очень обидно: — Мама, но как же так?!
Есть же я.
— Он — это другое, — отвечала она.
Депрессия после смерти сына у нее была жесточайшая, что не мешало ей красить глаза и делать маникюр. Она никогда себя не запускала, но жить не хотела. Без конца, изо дня в день повторяла одно и то же: «Я сломаю шейку бедра и умру».
Кончилось тем, что она таки ее сломала, но не умерла. Два года мама пролежала в постели, и не потому что не могла ходить. Ей сделали операцию, к ней приходили массажисты, но встать она не захотела. Один раз дошла до кухни и сказала: «Больше — ни за что».
Возможно, если бы нужда заставила, она поднялась, но я эти два года, забросив свой дом-музей, провела возле нее, исполняя малейшее желание.
Муж мой Шурик снова страдал, потому что присутствие в доме больного человека действует угнетающе.
Но в страданиях его вскоре утешили. Когда мамы не стало, я поехала немного развеяться к подруге в Чехию. А муж собирался в командировку — он тогда как раз устроился на хорошую должность с высокой зарплатой. Кошку с собакой оставить было не на кого, вот я и попросила двоюродную племянницу, которая всю жизнь называла меня мамой: «Свет, поживи у нас».
Муж вернулся раньше, и Света стала жить с ним.
Я сразу поняла: происходит что-то не то. Когда все стало очевидно и у мужа пропала необходимость врать и притворяться, из дома Горького меня попросили. Муж с племянницей. Потому что Шурик был директором фонда, а я сразу стала никем.
Было до слез обидно, ведь там каждый стежок на занавесках был сделан моими руками, я вложила душу в его восстановление, но с мечтою создать музей пришлось расстаться навсегда. А муж с племянницей продолжают жить в доме, но музей там уже вряд ли когда-нибудь будет.
Совершенно убитая, я позвонила дочери в Москву. Катю, учившуюся в ЛГУ на журфаке, Фоменко перевел в МГИМО. В столице дочь сделала карьеру в крупном издательском доме и вышла замуж. В тот момент ей было не до меня, она ходила беременная второй девочкой.
— Катя, я, наверное, сойду с ума. Понимаю, что ты должна вот-вот родить, но мне больше не с кем поговорить... У меня в холодильнике, Кать, стоит бутылка водки...
— Очень хорошо, — ответила она, — пусть там стоит и дальше.
А ты лучше накапай себе валерьянки или корвалола и потом обязательно мне перезвони.
Катя мудра и родилась, чтобы быть президентом. Не знаю — почему ее до сих пор не выбрали?
Я сделала все, как велела дочь, и поехала на дачу к Галине Николаевне, маме Фоменко, стояла на крыльце и думала: «Одним махом лишилась мужа, с которым прожила пятнадцать лет, родни и работы. Что делать, как жить дальше?»
И вдруг звонок на мобильный. Откуда ни возьмись, однокурсник по ТЮЗу, которого не слышала лет сто. Оказалось, что он директор школы искусств. Я взяла и вывалила на его голову свои проблемы.
«Нет вопросов, — сказал он.
— Сейчас же беру тебя на работу».
Пошла я на копейки, а потом стала заместителем директора. Но проработав два года, ушла в свободное плавание, стала давать частные уроки актерского мастерства и сценической речи, готовлю старшеклассников к поступлению в театральный. Кроме того, как режиссер-документалист снимаю любительские фильмы на заказ, организую банкеты, юбилеи. Никаких начальников надо мной нет, и на жизнь хватает, и на работу «от звонка до звонка» ходить не надо. Рядом со мной мужчина, который меня обожает, я забыла, что такое кухня, уборка, хождение по магазинам. Я рада, что он существует. Но одиночества больше не боюсь не поэтому.
Жизнь помогла понять, что все в мире преходяще: сегодня ты на вершине, а завтра — остаешься ни с чем. Я научилась находить все, что нужно, в собственной душе и жить в ладу с самой собой. Теперь мне ничего не страшно, потому что у меня есть то, что нужно для счастья. У меня есть я.
Подпишись на наш канал в Telegram