Я сержусь на подруг, когда они начинают жаловаться. «Побойтесь Бога! — говорю. — Солидный возраст без серьезных болезней встречаете! Есть силы заниматься любимой профессией! Дети, внуки вас любят! Живете в благоустроенных квартирах, не голодаете! Подумайте о тех, кому сейчас по-настоящему плохо!» В ответ, как правило, слышу пристыженное ворчание: «Тебе-то легко быть вечной оптимисткой. Всю жизнь в счастливицах ходишь...» Спорить не буду.
Я действительно очень счастливая женщина. Несмотря на то, что были в моей жизни и потери, и предательства, и горькие слезы в подушку. Но я никогда не позволяла обиде, гневу и унынию надолго селиться в душе, умела прощать и находить в своем сердце место для новой любви.
Я и родилась от большой любви. Папа и мама прожили вместе шестьдесят четыре года и обращались друг к другу только «Ванечка» и «Верочка». В нашем доме никогда никого не обсуждали и не осуждали. И люди знали: за помощью надо бежать к Хитяевым.
Мне было полгода, когда однажды в дверь квартиры постучали. Открыв, мама увидела на площадке мужчину в грязной, изношенной до дыр одежде.
— Я был в лагере, только что освободился.
Если вы сейчас, как другие, захлопнете передо мной дверь, я не обижусь. Но... — он прижал сжатые в кулаки руки к груди, — мне очень хочется есть.
— Проходите, — пригласила мама. — Накормлю вас щами, — и вдруг спохватилась: — Вот только хлеба нет. Вы не могли бы посидеть с ребенком, пока я сбегаю в магазин?
Через много лет, вспоминая этот случай, мама сокрушалась: «Как я могла оставить тебя, такую кроху, с чужим мужиком?! Да еще и лагерником? — и тут же находила себе оправдание: — Впрочем, я сразу почувствовала, что ему можно доверять».
Интуиция маму не подвела. Вернувшись из магазина, она застала гостя качающим коляску. Доедая вторую тарелку щей, вчерашний «сиделец» поведал, что был осужден за пару килограммов пшеницы, насыпанных в фартук умирающей от голода старухе.
Вез зерно с поля на элеватор, а она у двора стоит — глаза запали, ноги еле держат.
Мама дала гостю рубашку и брюки отца, немного денег — и вскоре о визите незнакомца забыла. А через год он появился в нашем доме, увешанный гостинцами: «Век помнить вашу доброту буду, всяческого благополучия и счастья желать. Оно, счастье, обязательно в вашей жизни будет, потому что вы людям помогаете».
Как в воду глядел. Скольким солдатам в Великую Отечественную мама жизнь спасла — не сосчитать. Мобилизовали ее с третьего курса мединститута. Все время, пока шли бои за Сталинград, мама в составе медбригады перевозила раненых на пароме «Пролетарий» в горьковские госпитали.
Рассказывать о войне она не любила. Завесу над ее военным прошлым приоткрыл один случай.
Звонок в дверь. Я открываю. На пороге — мужчина и женщина с маленькой девочкой.
— Скажите, военврач первого ранга Вера Ивановна Хитяева здесь живет?
— Дочка, кто там? — донесся из комнаты мамин голос. Через мгновение в прихожей появилась и она сама.
— Это я, — выдохнул мужчина и вдруг упал на колени. Видя растерянность мамы, женщина шагнула вперед, заговорила, сбиваясь:
— Вы моему мужу ногу спасли... А может, и жизнь... Мы вас через справочную нашли... Вот приехали, чтобы «спасибо» сказать.
Встав с колен, мужчина спросил:
— Вы меня не помните?
Конечно, нет. Нас же тысячи было — тех, кого вы вывезли из сталинградского ада. Меня сильно ранило в ногу осколком снаряда. Рана загноилась. По обрывку разговора доктора с кем-то из сестричек я понял: в госпитале ее отрежут. А вы стали мне по нескольку раз в день перевязку делать. Вытаскивали из раны червей, промывали ее травяными отварами. И вот я, как видите, на своих двоих. Хотите, спляшу?!
Мама рассмеялась, но в глазах у нее стояли слезы.
Этот бывший солдат нашел нас в 1947 году, весной. Я сдавала выпускные экзамены в школе и именно после его визита решила поступать в мединститут.
Уже успешно сдала первый экзамен, когда подружка попросила «сходить за компанию» на прослушивание в театральное училище. После первого же тура ко мне подошел председатель комиссии: «Вам всего семнадцать, а большинству абитуриентов за двадцать. Но вы не смущайтесь и ни в коем случае не отступайте. В вас есть искра Божья, талант — поступите обязательно!»
Через три недели я стала студенткой театрального училища. Самой младшей на курсе. Меня звали «Желторотиком», всячески заботились, и имей однокурсник Александр Белокринкин хоть самый ничтожный порок, ни за что не позволили бы ему за мной ухаживать. Но Саша был само совершенство: глубоко порядочный, талантливый, а уж какой красавец — словами не передать!
После института нас взяли в гремевший на всю страну Горьковский театр драмы. К 1957 году мы оба были заняты в половине репертуара. Я больше других любила спектакль «В нашем доме». В нем меня и увидел писатель Анатолий Рыбаков, благодаря которому Людмила Хитяева получила пропуск в кино. Режиссер Исидор Анненский искал исполнительницу главной роли для фильма «Екатерина Воронина», а Рыбаков посоветовал ему «присмотреться» к молодой актрисе Горьковской драмы.
Вскоре меня вызвали в Москву на пробы. На Киностудию имени Горького вошла, трясясь от страха. А режиссер с ходу еще и огорошил: «Вашей партнершей на пробах будет Нонна Мордюкова».
Сижу в кресле гримера, зубы сжала, чтобы от волнения не стучали. Входит Нонна.
Заметив меня, разводит руки в стороны и, широко улыбаясь, нараспев восклицает:
— Мо-о-я ты кра-а-со-ота!!! — протягивает руку: — Я
— А я Люда... — шепчу еле слышно и понимаю: еще немного и Нонна задавит меня своей энергетикой. А мне ее героиню — крановщицу Дусю — перед камерой распекать надо. Я же инженер огромного порта, коллектив в железном кулаке держать должна.
Собралась в одну минуту и такой разнос Нонне-Дусе устроила! Когда прозвучала команда «Стоп!», Мордюкова метнула на меня веселый взгляд: «Молодец! Сразу быка за рога!»
Худрук Горьковской драмы Николай Александрович Покровский, узнав, что меня утвердили на главную роль в кино, только вздохнул: «Езжай, конечно, но постарайся сделать так, чтобы репертуар родного театра не страдал.
Если в съемках наметится перерыв, сразу сообщай — будем спектакли с твоим участием на эти дни ставить».
Так я и моталась несколько месяцев из Москвы в Горький и обратно.
Съемки «Екатерины Ворониной» близились к концу, когда в коридоре студии я увидела стремительно движущуюся навстречу группу людей. Впереди — режиссер Герасимов. Поравнявшись со мной, он вдруг резко сбавил шаг:
— О, товарищ Хитяева!
— Да, это я... — заробела, помню, страшно. — Здравствуйте, Сергей Аполлинариевич.
— Смотрел ваш материал — хорош, хорош! А для начинающей актрисы — тем более. Знаете, что я вот-вот «Тихий Дон» снимать начну?
— Знаю. Все об этом говорят.
— Хотели бы у меня сыграть?
— Да кто же у вас не захочет?! А в какой роли?
— Дарьи.
Вместо того чтобы радостно закивать головой, начинаю вякать: мол, всю жизнь прожила в городе, деревенских обычаев совсем не знаю, казацкий диалект опять же…
— А это ничего, — успокаивает Герасимов, — у нас все артисты городские: и Глебов, и Быстрицкая, и Кириенко.
— Если вы в меня верите, то я, наверное, соглашусь.
Сделала, называется, одолжение!
Съемки «Тихого Дона» проходили на хуторе Диченском. После успеха «Екатерины Ворониной» на площадку вышла королевой, но корону носила недолго — до начала работы над первым эпизодом. Герасимов намеренно выбрал самую сложную сцену — причитание Дарьи над телом убитого мужа.
Только начали работать — команда «Стоп!»
«Что за театральность ты тут демонстрируешь? — возмущенно кричал Герасимов. — Что это за заламывание рук, как в плохой самодеятельности? Ты мне чувство давай, а не эти дешевые жесты!» «Выдать чувство» не получилось ни в первый день, ни во второй.
Я была на грани нервного срыва. На третий перед началом съемок подошла к режиссеру:
— Вы в меня поверили, но у меня ничего не получается. Наверное, мне надо уезжать, а вам искать другую актрису.
— Ничего подобного, — отрезал Сергей Аполлинариевич. — Все с этого начинали, — и вдруг, обернувшись, крикнул в толпу окруживших съемочную площадку зрителей: — Марья Павловна! Подите-ка, дорогая, сюда!
Марья Павловна не спеша двинулась к нам. Дородная, с гордо посаженной головой.
— Научите-ка молодую актрису причитать как надо. Сможете?
— Сделаем.
На другое утро Марья Павловна приезжает за мной на запряженной вороной кобылой телеге. Всю дорогу я пытаюсь выяснить, куда мы едем, но в ответ слышу: «Сиди ты! Будем на месте — узнаешь».
Вот наконец и соседний хутор. Входим в один из куреней, а посреди горницы на застеленном вышитыми полотенцами столе — гроб. В нем — старый-старый дедушка. Рядом сидят три старушки. Тихонько молятся. Марья Павловна подходит к гробу, с минуту стоит молча, а потом как заголосит! И «на кого ты нас покинул», и «как рано ушел»! Старушки какое-то время пребывают в растерянности, а потом начинают вторить. Ни у одной из четырех — ни слезинки, а воют так, что внутри у меня все переворачивается. Слезы из глаз льются ручьем, дыхание перехватывает.
Не по незнакомому старичку рыдаю, а по своей «пропащей жизни». По тому позору, который придется испытать, несолоно хлебавши вернувшись в Горький. Марья Павловна со старушками давно уж отрыдали, а я все никак остановиться не могу.
Ночью так и не уснула. Наутро посмотрелась в зеркало: матушки-светы! Лицо распухшее, глаза заплыли, нос картошкой! Замотала голову платком, только узенькую щелку для глаз оставила... Пока ехали из гостиницы до съемочной площадки, ни с кем словом не обмолвилась. На душе — ощущение жуткой, невосполнимой потери. Когда прибыли на место, все кинулись к гримерам, а я осталась в автобусе.
Минут через десять в салон вошел Герасимов: «Ты чего замотанная? Ну-ка, сними платок».
Сняла. Герасимов долго на меня смотрел, а потом рубанул рукой воздух: «Вот сегодня твое лицо мне нравится! И сегодня у тебя все получится!»
На этот раз я не думала ни про камеру, ни про режиссера... Вдруг откуда-то изнутри поднялась вчерашняя волна — и я заголосила. С надрывом, со слезами, с неизбывным горем и в глазах, и в жестах.
Несмотря на то, что первый дубль был удачным, Герасимов снял еще три. После каждого довольно потирал руки и беззлобно покрикивал на баб-зрительниц, которые принимались рыдать вместе со мной.
Через пару дней пленка с эпизодом «причитание Дарьи над телом Петра» после проявки вернулась из Москвы в Диченский. Вечером вся группа села смотреть материал. «Сеанс» проходил в молчании, а когда закончился, Герасимов объявил: «Ну, знаш-ка, понимаш-ка, будем делать пельмешки!»
Это означало, что ему понравилось и завтра группу ждет выходной день с фирменным блюдом режиссера на ужин.
Такой был ритуал — отмечать каждый удачный этап пельмешками. Мясо (непременно трех видов: говядину, свинину и баранину) Герасимов выбирал сам. Крутить его в мясорубке доверял мужчинам-актерам, а за лепку усаживал всю группу. Пельмени под руководством Сергея Аполлинариевича делались крошечные — такие, чтобы можно было положить в рот целиком. Для варки он брал огромную кастрюлю, добавлял в воду всякие специи, осторожно опускал в кипяток несколько сотен завернутых «ушками» малепусечек, а потом половником разливал кулинарный шедевр по глубоким тарелкам.
Наесться этой вкуснотищей было невозможно!
Для успокоения собственного самолюбия скажу, что не у меня одной на съемках «Тихого Дона» поначалу были проблемы. Над сценой, где Степан избивает Аксинью, мучились несколько дней. Наверное, Элина Быстрицкая боялась выглядеть на экране некрасивой, поэтому ничего и не получалось. Сергей Аполлинариевич пытался воздействовать на нее разъяснениями: «У казаков, как и у цыган, муж жену за блуд убить мог. На глазах у всего села — и никто бы не вступился. Считали: за дело. Если вдруг понесла от другого — кованым сапогом прямо в живот, чтобы скинула. Понимаешь?»
Элина кивала, звучала команда «Мотор!» — Герасимов снова морщился и переходил на крик: «Когда он тебя бьет, ты пыль жрешь!
Лицо от ужаса перекошенное, боль в нем, страх! Забьет же до смерти!»
Когда стало ясно, что словами результата не добиться, Герасимов размахнулся и с силой ударил Элину по лицу. Она упала, губы задрожали, на глазах появились слезы. «Снимать ее! Быстро!» — скомандовал режиссер.
Кому-то подобный метод покажется непозволительным, но результат-то был! И сцена, где муж избивает Аксинью, в фильме — одна из самых сильных!
Со мной после съемок первого эпизода у режиссера особых «заморочек» не было. Поняв натуру Дарьи — бесшабашную, непредсказуемую, но в то же время добрую и открытую, я уже знала, как она поведет себя в тех или иных обстоятельствах. Как будет смотреть, как поправит волосы, как улыбнется.
Приближался день, когда нужно было снимать эпизод самоубийства Дарьи.
Стоя на берегу Дона, Сергей Аполлинариевич размышлял вслух:
— У берега снимать нельзя: вода от ила мутная. Придется поставить камеру на плот. Дарья входит в воду, потом плывет. По-мужски, загребая мощными, резкими взмахами. На середине реки кричит: «Прощай, Дуняха!» — и уходит на дно.
Я стояла рядом и чувствовала, как вдоль хребта ползет струйка пота. Наконец решилась подать голос:
— Сергей Аполлинариевич, я плавать не умею.
Он обернулся и посмотрел расширившимися глазами:
— Как?
Ты же с Волги!
— Вот в этой Волге я три раза и тонула. В последний — еле откачали, — и едва не срываясь на плач: — Я воды бо-о-юсь!
— Ничего! — пресек попытку разрыдаться режиссер. — Есть у нас в группе человек, который тебя в два счета плавать научит. Петя, иди-ка к нам!
Петром звали каскадера-тренера, который ставил в картине конные трюки. Но каждое утро группа наблюдала, как он играючи переплывает Дон — туда и обратно.
Через пару дней я уже хорошо держалась на воде и могла без передышки преодолеть метров двести.
Правда, только вдоль берега. Если вдруг казалось, что, встав, не нащупаю ногами дно, впадала в панику.
В предложении Петра прокатиться на лодке никакого подвоха не усмотрела. Разместились на «судне» вчетвером: я, каскадер и еще двое актеров из массовки. Доплыли до середины Дона, и тут мои спутники начали лодку раскачивать. Я кричу: «Прекратите!», а они ржут. В конце концов лодка перевернулась. Я от страха начала молотить по воде руками. Сквозь плеск расслышала голос Петра: «Успокойся! Восстанови дыхание и плыви к берегу. Широкими гребками, как я учил. Давай, давай!»
Выползла на берег, не чувствуя ни рук, ни ног. Но счастлива-а-ая! Мне теперь до середины реки доплыть — раз плюнуть.
Привыкший все доводить до совершенства Герасимов не удовлетворился ни первым, ни пятым, ни одиннадцатым дублем. Двенадцатый вроде его устроил, но тут стало садиться солнце: «А давайте-ка еще один раз, на фоне заката!»
Доплываю до места, где должна утонуть, кричу: «Прощай, Дуняха!» и ухожу под водой в сторону, чтобы стоящая на плоту камера могла зафиксировать сомкнувшуюся над моей головой гладь.
Все, можно выныривать на поверхность, но... не могу! Налитое свинцом от усталости тело идет ко дну. Вот уже вижу, как мимо проплывают рыбки, как колышутся водоросли...
Вытащил меня на плот Петя. Сиганул в воду как был: в футболке, брюках и кедах. Однако донской водички я нахлебаться успела.
Одно утешение — именно этот, тринадцатый, дубль вошел в картину.
Еще шло озвучивание «Тихого Дона», как на меня посыпались новые предложения: сняться в фильме «Кочубей», в трехсерийной ленте «Поднятая целина».
Работая параллельно в обеих картинах, наведывалась домой, в Горький, на пару дней в месяц. Во время одной из таких коротких побывок мы с Сашей и зачали нашего любимого сыночка. Носила я его легко — без токсикоза и отеков. И снималась чуть ли не до самых родов: широкие юбки моих героинь скрывали округлившийся живот.
Долго сидеть в «декрете» не могла — надо было срочно возвращаться на съемки. Мама уволилась из поликлиники и вместе со мной и Павликом поехала в киноэкспедицию под Краснодар.
Жара в то лето стояла жуткая. Перед каждой сменой я сцеживала молоко, которое мама хранила в ледяной колодезной воде, а перед тем как накормить им внука, подогревала. С Сашей мы едва ли не каждый день говорили по телефону. Я тратила на переговоры с Горьким почти все гонорары. Навещать нас муж не мог, потому что был плотно занят на репетициях и в спектаклях.
Сама оставлять родной театр я тоже не собиралась. Бывало, прилетала всего на несколько часов — чтобы сыграть спектакль. Но когда на место скончавшегося от тяжелой болезни Покровского — человека уникально талантливого, мудрого, с широкой душой — пришел некто по фамилии Гершт, поняла: долго с ним работать не смогу. Помимо прочих «странностей» было у нового худрука обыкновение — крутить ухо собеседника.
Стоит, знаете ли, впритык и сворачивает ушную раковину подчиненного в трубочку. Отпустит, даст распрямиться — и снова закручивает. Народ по большей части терпел. Я — нет. При первой же попытке резко оттолкнула руку главрежа: «Я этого не люблю!»
Гершт подобной дерзости не простил и решил меня наказать, назначив на главные роли в трех новых спектаклях. Знал прекрасно, что снимаясь в нескольких картинах, я с такой нагрузкой в театре просто не справлюсь, — выходит, вынуждал написать заявление. Я не преминула это сделать. Пришла с бумагой к худруку в кабинет. Хозяин встал, подошел и, что-то говоря, вцепился в мое ухо. А я схватила его за нос и с силой крутанула. Худрук ойкнул, из глаз брызнули слезы.
«Вам нравится? — с ехидной злостью поинтересовалась я. — Вот и другим, знаете ли, не очень!»
Заявление Гершт подписал в тот же день. Поначалу я тревожилась: не станет ли худрук мстить за мой «демарш» мужу? Но Александр Белокринкин уже был ведущим актером Горьковской драмы и лишиться его для Гершта было равносильно самоубийству.
Я несказанно гордилась успехами Саши. А вот его моя стремительная карьера в кино, с одной стороны, радовала, а с другой... Мужчины тяжело переживают, когда жены становятся более успешными, чем они. И без того не слишком разговорчивый Саша теперь и вовсе замкнулся в себе. На сцене выдавал бурю эмоций, срывая шквал зрительских аплодисментов, а дома, понурив голову, молчал.
Павлику было года полтора, когда, вырвавшись в Горький на пару дней со съемочной площадки фильма «Евдокия», я узнала от подруги-«доброжелательницы», что у моего Саши появилась «зазноба».
Помню, как металась из угла в угол по комнате и кричала:
— Как ты мог?! Неужели думал, что я способна такое простить?! Что смогу делить тебя с кем-то? Да, я собственница! И такое же право оставляю за своим мужем. Но я честна и чиста перед тобой, а ты предал и меня, и нашу любовь!
Саша пытался возразить:
— Это неправда...
Но я его прервала: — Между нами быть ничего не может!
Будем оформлять развод!
Больше Саша не сказал ни слова.
Меня до сих пор мучает вопрос: была измена или мужа оговорили? Может, и полученная мною полгода спустя серьезная травма — вовсе не наказание за участие в картине «Вечера на хуторе близ Диканьки», где я играю ведьму Солоху, а кара за то, что не дала Саше объясниться, поверила в возведенную на него напраслину?
Большая часть «Вечеров...» была уже отснята, когда режиссер Александр Роу отпустил группу на «рождественские каникулы». Павлик стараниями Саши прекрасно стоял на лыжах, и в один из дней мы отправились кататься с горки. Благополучно спустившись вниз, малыш крикнул: «Мамочка, не бойся!» И я покатила.
Вижу, что мчусь прямо на дерево, безуспешно пытаюсь затормозить и со всего маху налетаю носом на огромный острый сук. Боль дикая! Кое-как добираемся до дома. Папа, вернувшись вечером с работы, впал в панику:
— Еще немного — и глаза бы не было! Как же ты так?! Срочно в больницу! Накладывать швы! А вдруг еще и перелом?
Мама — сама рассудительность и спокойствие. Вот что значит опыт военврача.
— Ни в какую больницу она не поедет. Перелома нет, швы тоже ни к чему. Я сейчас обработаю рану, сделаю асептическую повязку — все заживет.
Наутро мое лицо напоминает огромный иссиня-черный блин. Звоню Роу: дескать, так и так, в ближайшие шесть-восемь недель я профнепригодна.
Режиссер сказал, что меня «будут ждать, сколько потребуется».
На съемочной площадке появилась через два месяца и продемонстрировала Роу крошечную горбинку на переносице — единственное, что напоминало о травме. «Прекрасно! — неожиданно обрадовался Александр Артурович. — Нам как раз предстоит делать эпизод, где Солоха летит по небу. Будем снимать тебя в профиль — с ведьминской горбинкой!»
Роу от изменения в моей внешности пришел в восторг, зато врач одной из столичных поликлиник, куда я наведалась по совету подруг, посоветовал «не быть легкомысленной» и пройти курс физиотерапии.
Направляюсь как-то на очередную процедуру, и вдруг рядом притормаживает «Волга». Из нее выходит представительный красавец:
— Извините, но мне кажется, я вас уже где-то видел.
— Наверное, вот здесь, — показываю рукой на висящую прямо над нашими головами растяжку с кадром из фильма «Поднятая целина».
С минуту незнакомец переводит глаза с моего лица на плакат и обратно.
— Вы — Людмила Хитяева?!
— Собственной персоной.
— И ходите пешком?
— А еще в метро и на трамваях езжу!
— Кто бы сказал, что встречу такую знаменитость на улице, — не поверил бы. А куда вы сейчас направляетесь? Так я же врач! — обрадованно воскликнул незнакомец, узнав о травме. — Поедемте в мою больницу.
По дороге спутник представился:
— Борис Якобсон, хирург-уролог, кандидат медицинских наук, сейчас работаю над «докторской».
Помню, усомнилась: «Неужто без пяти минут доктор наук? Больно молод!»
Борис Якобсон в своей области и впрямь оказался гением. В Советском Союзе он первым стал делать операции по перемене пола.
Спустя полгода после знакомства «светило медицины», ни разу до тридцати пяти лет не ходивший «под венец», сделал мне предложение.
Я дала согласие.
Но сначала нужно было оформить развод. В Горький мы с Борисом отправились на его машине. Едем по улице, где располагается районный суд, и вдруг вижу: по другой стороне идет Саша. Но как же он изменился за то время, что мы не виделись! Ратиновое пальто, купленное мною на гонорар за «Екатерину Воронину», болтается как на вешалке, лицо серое, вокруг глаз — черные круги. Сердце защемило от жалости.
Разбирательство только началось, когда мой супруг попросил слова: «Она ни в чем не виновата. В том, что развалилась семья, виноват я. Не мучайте Люду расспросами — разведите нас».
После заседания я подошла к нему — обняла, поцеловала:
— Желаю тебе счастья.
Он грустно усмехнулся:
— Я тебе — тоже.
Знаю, что Саша еще долго меня любил.
И женился только через четырнадцать лет после развода.
Несколько лет назад его не стало, и сегодня, поминая в храме близких, после папы и мамы третьим я пишу его имя. А в каждой вечерней молитве прошу: «Сашенька, прости, если в чем была не права».
Ну вот, на моих глазах уже и слезы... Нужно уходить от грустной темы и вспомнить о чем-то веселом... О поездке на фестиваль в Грецию!
Это было в 1968 году. Со вторым мужем Борисом Якобсоном мы уже лет пять жили вместе — в квартире, полученной мной благодаря министру культуры Екатерине Фурцевой. Павлик оставался у бабушки с дедушкой. Накануне его поступления в школу я только заикнулась родителям: дескать, хочу забрать сына в Москву, найму няню — и встретила бурный протест: «Ни в коем случае! Вы с Борисом вечно заняты — кто поможет мальчику справляться с новыми нагрузками? Кто будет следить, чтобы он вовремя питался? Чужой человек?»
Как только выдавался свободный день, я летела в Горький. Везла целый чемодан игрушек, книжек. В другом — подарки для мамы и папы. Без хвастовства скажу, что мои родители щеголяли в таких обновках, каких в Горьком ни у кого не было. Сама я тоже одевалась как подобает «звезде».
Одной из первых в артистической среде купила норковую шубу в пол, в шкатулке лежали сережки с бриллиантами, кольца с изумрудами и сапфирами. Так что на кинофестиваль в Афины отправилась во всеоружии. И в замечательной компании талантливейшего актера и самобытнейшего человека Бориса Федоровича Андреева. Он действительно был уникальной личностью. Всю жизнь занимался самообразованием, перечитал тысячи книг. Знаток философии, астрономии, литературы, своими знаниями в этих областях поражал даже профессионалов. А в быту, в дружбе был сама простота и доброта. Каждое утро начиналось с того, что Борис Федорович стучал в дверь моего гостиничного номера: «Хитюля, завтракать!»
Я приходила и видела, что на столе уже стоит огромная дымящаяся кружка с кофе (где-то рядом остывал неизменный спутник всех тогдашних «звезд» — кипятильник), на тарелке — кусочки сыра, колбасы и ломти черного хлеба.
Провизию Андреев привез из Москвы, набив ею полчемодана. Обедали и ужинали мы в ресторанах. Но что там подавали? Трепангов, омаров, миног, устриц. Я наслаждалась деликатесами, а Борис Федорович страдал.
На пятый день «бескормицы» посол СССР в Греции Николай Иванович Корюкин и его супруга Александра Ивановна решили узнать, нравится ли нам устроенный греческими коллегами прием.
— Все замечательно! — заверила я. — Принимают на высшем уровне, номера в отеле роскошные, и питание — прекр...
— А вот про питание, Хитюля, скажу я, — пробасил Андреев. — Тебе оно, может, и подходит: тяп-тяп клювом — и сыта, а мне все ваши салатики — как слону дробина. Хочется уже чего-то фундаментально поесть: борщечка, щец, кусок мяса с картошкой.
— Нужно организовать обед, — озабоченно говорит Александра Ивановна.
— Да уж, и поскорее, а то я с голоду за вас примусь, — Борис Федорович, хитро прищурившись, осматривает посольскую супругу с ног до головы. — И начну с самых мягких мест.
В тот же вечер за нами приехал господин Критос, владелец самых роскошных афинских отелей и ресторанов. Я надела маленькое черное платье, лаковые сапоги-ботфорты (последний писк моды!), на шею — нитку жемчуга.
Шубу при входе в ресторан было сняла, но оказалось, что гардеробы даже в самых элитных питейных заведениях Греции не предусмотрены. Борис Федорович как галантный кавалер вызвался донести ее до обеденного зала, но, проследив взглядом за парой следовавших в том же направлении дам — в норковых манто и палантинах, — предложил: «Давай-ка, Хитюля, я тебе шубу на плечи накину. Войдешь как королева — ни у кого такой длинной, как твоя, нет».
Нас усадили во главе поставленного буквой «П» стола, а рядом господин Критос водрузил красный — с серпом и молотом — флажок на подставке: дескать, пусть видят, кого я сегодня принимаю — гостей из Советского Союза!
Андреев тут же принялся за еду — знай себе наворачивает.
А переводчик (в «толмачи» нам дали японца, много лет женатого на нашей соотечественнице-сибирячке) все угощает и угощает: «Болиса Федоловиса, вы исе это поплобуите, и вон это...»
Смотрю, лицо у Андреева порозовело, грудная клетка расправилась. «Слава богу, — думаю, — хоть поест мой Илья Муромец вдоволь».
В разгар застолья в дальнем углу зала раздвинулась стена и вошел мужчина. В элегантном костюме, приземистый, но стремительный. В сопровождении четырех амбалов охранников прошествовал мимо нашего стола быстрым шагом, успев, однако, зацепить взглядом и красный флажок на столе, и мое лицо. У меня тоже глаз-ватерпас — сразу уловила мелькнувшее в позах сотрапезников напряжение. «О, — думаю, — непростой товарищ тут только что продефилировал, совсем непростой!»
Минут через десять идет обратно.
Останавливается метрах в пяти. А к нам направляется один из охранников. Говорит что-то переводчику. Японец подобострастно кивает и обращается ко мне: дескать, госпожа Людмила, вас хотят пригласить на танец.
Поднимаюсь с места, «непростой товарищ» мне раскланивается, протягивает руку. Идем на танцпол, свет гаснет, а вместо него по всему залу начинают шарить разноцветные лучи. Я на своих пятнадцатисантиметровых каблуках оказываюсь выше кавалера, потому имею возможность, не таясь, рассмотреть его лицо: густые брови, хорошая кожа, крупный нос, крепкий мужской рот. А какие сильные руки держат меня за талию! Про исходящий от кавалера аромат — очень тонкий, дорогой — уже молчу.
И про аромат молчу, и вообще...
Потому что по-гречески знаю только одну фразу «Я люблю вас», а по-английски могу чаю попросить. Партнер пытается завязать разговор, из которого я понимаю слово «рашен». Отвечаю «Йес, йес», и мы танцуем дальше. Когда замолкает музыка, кавалер целует мне руку и провожает до места. Тут же возле стола возникает метрдотель и спрашивает, кто из гостей что предпочитает: мясо или рыбу. Я отвечаю, что сыта, а Борис Федорович заказывает мясо.
Ест его и приговаривает:
— Как же я соскучился по нормальной еде за эти пять дней!
Японец-переводчик тут как тут: — Болиса Федоловиса, вам нлавится мяса?
— Волшебное, аж во рту тает.
— Вам нлавится, потому сто вы японская мяса не плобовали.
Знаете, как у нас его готовят? Белут балашка и долго-долго его массилуют, потом поят пивом и опять массилуют. Потом лежут, готовят и на стол подают.
— Ничего, — басит Андреев, — нам и такое, без массажей, сойдет.
Борис Федорович доедает последний кусок «немассированного» барана, когда за моей спиной возникает прежний кавалер. Мы опять идем танцевать. Вальсируем в молчании, но оно на сей раз нас совсем не тяготит. Мы будто беседуем без слов.
Возвращаюсь на место как раз к десерту.
Официанты разносят вазочки с разноцветным мороженым. Андреев могучей пятерней отодвигает свою в сторону и говорит переводчику:
— Это все для дамочек. Попроси-ка, милай, чтоб мне на кухне чифирь заварили.
Следующие пять минут уходят на разъяснение рецептуры: дескать, пачку чая заливаешь половиной литра кипятка, настаиваешь... Японец в ужасе: как можно такое пить! Это же верная смерть! Пытается вразумить русского гостя:
— Не нада такой сяй, это вледно. Лусше моложеное — оно такое вкусное!
— Да не буду я мороженое, сказал же! Если бы и съел, так только нашего. Ты знаешь, как у нас в России мороженое едят? Берут мороженщицу, долго-долго ее массируют, потом вместе с ней пьют пиво, потом опять долго массируют, а уж напоследок можно и мороженое.
Я умираю от смеха, а бедный переводчик смотрит на Андреева с грустью:
— Все вы сутите, Болиса Федоловиса, все сутите, а я васих суток не понимаю.
И тут меня опять на танец приглашают.
В третий раз. Кавалер держит за талию еще крепче и, чуть запрокинув голову, неотрывно смотрит в глаза. Наконец (после третьего-то танца!) мне приходит в голову спросить у японца, с кем я, собственно, весь вечер вальсирую. Глаза у переводчика в одно мгновение становятся похожими на трехкопеечные монеты. Он и представить себе не мог, что кто-то не знает Аристотеля Онассиса.
— Госпожа Люда, это же самый богатый селовек на планете!
Я в ответ только фыркнула: дескать, ну и что, что «самый», — нам-то что? Мы в своем Советском Союзе тоже неплохо зарабатываем: шубы в пол покупаем, изумруды-бриллианты, сапоги-ботфорты на пятнадцатисантиметровых каблуках. Андреев сидит похохатывает:
— Ну, Хитюля, ты молодец, и тут не в массовке ходишь! Сам Онассис на тебя глаз положил!
Мы с Борисом Федоровичем уже поднялись из-за стола, начали со всеми прощаться, когда в очередной раз отодвинулась стена и появился телохранитель Онассиса. С огромной коробкой в руках. Поставил ее передо мной и велел японцу перевести: «Господин Аристотель просит прекрасную даму принять презент.
Здесь лучшие сорта шоколада».
По дороге в отель Андреев меня подкалывает: «Могла бы пару островов в подарок получить, если бы благосклонность этому богачу продемонстрировала. А теперь вот конфеты ешь. Эх, Хитюша, всему тебя учить надо!»
Прошло примерно полгода, и партия с правительством организовали большое, как бы нынче выразились, артистическое турне. По Сибири. Весь салон личного самолета Косыгина был заполнен народными и заслуженными артистами. Корифеи: Андреев, Крючков, Ладынина, Смирнова — сидели впереди, а молодежь: я, Нонна Мордюкова, замечательный питерский актер Олег Белов — в хвосте.
Выпили коньячку, закусили икоркой, поем песни под гитару. Вдруг с «носа» гремит андреевский бас: «Хитюля, поди-ка сюда!»
Подхватываюсь, бегу. Борис Федорович тычет пальцем в развернутую газету. А там фотография с венчания Аристотеля Онассиса и Жаклин Кеннеди. «Ну, что? Профукала Россия острова! Из-за тебя профукала!»
Вспоминаю себя в конце шестидесятых. Яркая, стильная, молодая. Супруг Борис Якобсон очень меня любил: восхищался, боготворил, гордился, но в то же время не мог не обращать внимания на других женщин. Я частенько перехватывала его заинтересованные взгляды, брошенные вслед какой-нибудь особе. Говорила себе: «Пусть смотрит, не шоры же ему навешивать», однако с каждым днем все яснее понимала — у нашей семьи недолгий срок. Потому и прервала две беременности, за что ругаю себя по сей день. И Бог мне этого греха не простил — не дал потом выносить ребенка от мужчины, которого я очень любила...
Звоночки раздавались все чаще и чаще, но еле слышные, можно сказать «косвенные».
Никаких разборок я не устраивала. Горький опыт разрыва отношений из-за чьих-то слов и собственных догадок у меня уже был. Теперь я стала мудрее. И держалась мудрости до тех пор, пока не застукала дорогого мужа на месте преступления.
Я была очень хорошей, заботливой женой. Даже если возвращалась со съемок за полночь, утром непременно вставала, готовила завтрак, наливала в термос бульон, вертела бутерброды. Вот и улетая в Киев в трехдневную командировку, наварила-нажарила-напекла чуть ли не на неделю. Отбыла в пятницу, а вернуться должна была во вторник. Но так получилось, что кинопроба понравилась режиссеру, как говорится, с ходу, и в понедельник я уже летела в Москву.
Вышла из метро, смотрю: в окне нашей кухни горит свет. Удивилась: «Время двенадцатый час, а Боря не спит...»
Звоню в дверь — муж не открывает. Достаю из сумки ключ, отпираю замок, толкаю дверь — а она на цепочке. Кричу в глубину квартиры:
— Боря, сними цепочку!
Через несколько секунд супруг выглядывает в проем:
— Ой, это ты приехала! А я тебя так рано не ждал.
В голосе, движениях — суета, испуг.
— Скинь цепочку! Я хочу войти!
Наконец я в прихожей. Осматриваю Бориса с ног до головы. Белая рубашка, отглаженные брюки.
— Ты знаешь, а у нас гости!
— он неумело изображает радостное оживление.
— Да что ты! И поэтому так долго не открывал?
— Нет, просто замешкался.
Вхожу на кухню. За столом сидит дама. В возрасте. Очень и очень средней наружности. На столе — торт, конфеты, коньяк. Судя по тому, что бутылка наполовину пуста, подготовительный период хозяином и гостьей почти пройден, и заявись я на полчаса позже, застала бы голубков в постели.
Бросила на стул шляпу, шарф:
— Может, и мне нальете рюмочку?
Гостья засуетилась:
— Конечно, конечно.
— Простите, а как вас зовут?
— Света, — торопливо ответила гостья и тут же поправилась: — Светлана.
Понимая, что выгляжу лет на пятнадцать моложе, я представилась по имени-отчеству:
— Людмила Ивановна.
Пригубила коньяк, поставила рюмку на стол:
— Боречка, уже полдвенадцатого, даме пора домой. Проводи ее, пожалуйста.
Он закивал с такой амплитудой, что казалось, голова вот-вот отвалится: — Да-да, конечно!
Стоя у окна, я наблюдала, как они идут от подъезда к метро.
На Бориной гостье — короткая юбка, обтягивающая толстые бедра и не скрывающая кривые голени. Несовершенство фигуры Светы-Светланы почему-то показалось мне особенно оскорбительным. Схватив подушку, зажала ею рот и взвыла: горько, протяжно — как раненая львица.
Когда через пять минут муж вернулся домой, на моем лице не было ни единой эмоции.
Прямо с порога Борис начал объяснять:
— Это совсем не то, что ты подумала! Между нами ничего не было.
— А откуда ты знаешь, о чем я подумала? — мой голос звучал ровно.
Пошла в спальню, взяла подушку, одеяло. Супруг бросился наперерез:
— Хитяева, прошу тебя!
— Борис Самойлович, ты сегодня спишь в спальне, я — в гостиной. Поговорим завтра. Спокойной ночи!
Утром я встала раньше Бориса. Сварила кашу, сделала бутерброды, заварила его любимый травяной чай. Когда муж вошел на кухню, я его не узнала. Это был другой человек. Постаревший, с пепельно-серым лицом. Он опять попытался что-то говорить, но я прервала: «Завтракай и езжай на работу. Иначе опоздаешь».
Положила в портфель термос с куриным бульоном, пару пирожков. Закрыла за мужем дверь и начала собирать его вещи.
Увидев вечером свой «багаж», Борис сразу как-то съежился, поник. Только что был двухметрового роста, а тут оказался вровень со мной.
— Хитяева, не руби с плеча. Давай поговорим.
— То, что ты хотел мне сказать, я услышала еще вчера. А теперь послушай, что скажу я. В последние годы меня не оставляло ощущение, что в нашей с тобой жизни постоянно присутствует кто-то третий. Вернее, третья. Вряд ли это была одна и та же женщина, скорее — разные. Но это ничего не меняет. Я хочу быть одной-единственной и в массовых сценах участвовать не собираюсь. Гордость не позволяет. И статус. С твоим женолюбием, Борис, тебе вообще не надо было жениться.
Что тут началось! Борис упал на колени, обхватил меня за ноги:
— Хитяева, умоляю: не отталкивай меня!
Я не смогу без тебя жить! Поверь: у меня ни с кем ничего не было!
— Нет, Боря, не верю. И пачкотню в своем доме не потерплю.
Борис ушел к родителям. Звонил мне несколько раз на дню, просил о встрече. Я была непреклонна: «Нам незачем встречаться».
Его мама в телефонных разговорах со мной едва не плакала:
— Людочка, Боря так страдает! Не может ни есть, ни спать. Горстями глотает таблетки, запивая их коньяком. Может, вы его простите?
— Мария Борисовна, милая, у вас очень хороший сын, умный, талантливый, но он слишком любит женщин, — отвечала я.
— Что касается прощения, то я давно его простила, но жить с ним больше не могу. Не смогу переступить через предательство. Понимаете, с ним же нужно будет ложиться в одну постель, а меня при одной мысли об этом трясет от отвращения.
— Я понимаю. Это вряд ли может служить Боре оправданием, но рядом с вами ему порой бывало очень нелегко. Когда вы приходили на прием или в компанию и Борю представляли «мужем Хитяевой», его самолюбие очень страдало. Уникальный хирург, доктор наук, а в вашем присутствии все эти регалии меркли. С вами он наверняка об этом никогда не говорил, а с родителями, случалось, делился...Боря, Боря, что же он наделал!
Прошло несколько лет, и я узнала, что доктор медицинских наук Якобсон больше не оперирует.
У него развилось какое-то нервное заболевание, исключающее работу за хирургическим столом. Наши общие приятели неоднократно пытались знакомить Бориса с молодыми актрисами, манекенщицами, но он, даже не взглянув на «кандидаток», пускался в воспоминания: «Когда мы с Хитяевой были на фестивале...», «Как-то Хитяева сказала...»
Однажды мне позвонил кто-то из коллег: «Людмила Ивановна, я видел вашего бывшего супруга. Он вел себя очень странно — подходил к незнакомым людям, протягивал руку и представлялся: «Здравствуйте, я муж Хитяевой!»
У меня после этого звонка два дня болело сердце. Было очень жаль Бориса, но в правильности своего поступка я не усомнилась.
Прости я тогда его — последовали бы новые и новые измены.
Это был второй Новый год без Бориса. На праздник из Питера приехали две приятельницы, мы накрыли стол. Ближе к вечеру к нам присоединилась Нонна Мордюкова, которая жила в доме напротив. До боя курантов оставалось часа два, когда позвонил Коля Москаленко, режиссер фильма «Русское поле», в котором мы с Нонной должны были начать сниматься:
— Люда, ты что делаешь?
— Да вот сидим теплой женской компанией — Нового года дожидаемся.
— Мы сейчас к тебе приедем! Жди!
Через полчаса вваливается компания с огромной елкой. Я машу руками: — У нас уже одна есть!
Ставьте эту в коридоре. А сами входите быстрее! Раздевайтесь — и за стол.
Москаленко начинает представлять гостей:
— Это Валера Леонтьев — гений по части техники. Окончил «Бауманку», любую машину с завязанными глазами разберет-соберет. А еще спортсмен, мастер спорта по спидвею, к тому же — постановщик автотрюков на «Мосфильме» и каскадер.
Валерий смутился:
— Коля, ну хватит уже...
— А это жена гения, — продолжил Москаленко, — Лида. Которая, к счастью или к сожалению, не имеет к кино никакого отношения. Она учительница.
Проводили старый год, выпили за новый — и пошли танцевать. Все девчонки в носках или чулочках, а Лида — в туфлях на высоченных каблуках. Танцуем, всякие па выделываем, и вдруг мою ногу пронзает дикая боль. Лида, «приземляясь» после подскока, со всей силы наступила мне каблуком на мизинец и соседний палец. Белый носок тут же окрасился кровью. Я тихонечко, не привлекая к себе внимания, вышла из круга и поковыляла в ванную.
Промываю под струей рану — открывается дверь. На пороге Валера. Вид виноватый:
— Моя корова вам ногу отдавила?
Улыбаюсь через силу:
— Ничего страшного. Царапина. Вы идите танцевать, я скоро вернусь.
Потом Валера скажет мне, что был потрясен: «Лидия, случись с ней подобное, такой бы вой подняла! Всей компании бы праздник испортила».
И о втором потрясении он мне тоже поведал, хотя я рассказанный им случай даже не помнила. Был очень морозный день, я снималась в какой-то картине на «Мосфильме», а Валера ставил в ней автотрюки. В двигателе одной из машин что-то засбоило. Он открыл капот и хотел голыми пальцами отвинтить какую-то железку.
— Постойте! Что вы делаете? — я стащила с руки замшевую, расшитую бисером белоснежную варежку и протянула ему.
— Она же испачкается — вам не жалко?
Я пожала плечами: — Это же только вещь.
А вот ваши руки мне действительно жалко.
С каждым днем Валерий нравился мне все больше, но я не позволяла себе и думать о том, что между нами могут завязаться отношения. Смущала не разница в возрасте (ему — тридцать, мне — сорок один), а то, что он женат.
Но однажды Валера сказал: «Знаешь, мы с Лидией будем разводиться, — наверное, он прочел в моих глазах испуг или вину, потому что сразу бросился успокаивать: — Не кори себя ни в чем — мы начали с Лидой отдаляться друг от друга задолго до нашей с тобой встречи. Пять лет назад у нас родился мертвый ребенок. Через два года жена забеременела двойняшками, но и их выносить не смогла. В душе каждый винит в этих бедах другого, и пропасть между нами становится все шире и шире».
Я молчала. И после минутной паузы Валерий заговорил снова: «Ты умная, проницательная женщина и наверняка все давно заметила. Я люблю тебя».
Даже после этого признания еще месяца два я не позволяла Валере «ничего лишнего». Наверняка продержала бы оборону до официального развода, если бы не случай.
Мы приехали в гости, и Леонтьев, сев за стол, плеснул в бокал коньяку и мигом его осушил.
Я, увидев это, обомлела:
— Валера, что ты делаешь? Мы же на машине! Кто ее обратно поведет?
— Ты, — улыбнулся Леонтьев. — Зря я, что ли, учил тебя управлять автомобилем?
Смотрю, он еще себе рюмку наливает и еще. А у меня даже чай в горло не лезет — с ужасом прокручиваю в голове маршрут, по которому придется «рулить» — от Мосфильмовской до Ленинского проспекта.
Вышли из гостей в первом часу ночи. Я села за руль Валериного «бьюика», который он своими руками собрал, отлакировал-отполировал и которым несказанно гордился. На улицах народ головы сворачивал, глядя вслед его роскошной машине.
Едем со скоростью сорок километров, а у постов ГАИ и вовсе до тридцати сбрасываем (прав-то у меня нет!). Вот и мой дом. Наконец-то! Вдруг из-за пивного ларька вываливается мужик и останавливается, раскачиваясь из стороны в сторону, посреди дороги. Валерка орет: «Жми на тормоз!», а я со страху — на газ. Леонтьев выхватывает у меня руль и резко его выворачивает.
«Бьюик» влетает правым боком в чугунную решетку.
Меня трясет, на Валере тоже лица нет. Выползаю кое-как из салона, Валера выбирается за мной — дверь с его стороны размякушило так, что открыть невозможно.
Стою около «бьюика», причитаю:
— Ой, Валера, что же я наделала?!
Он берет меня за руку:
— Да ладно тебе! Еще из-за какой-то железки расстраиваться будешь! Попробую отремонтировать, а не получится — новую, лучше этой, соберу!
Я была поражена его немелочностью, отсутствием преклонения перед вещами — даже такими дорогими.
В ту ночь он остался у меня.
И задержался на двадцать с лишним лет.
Мы жили душа в душу. Валеру сразу принял Павлик, которого я вместе с бабушкой и дедушкой перевезла в Москву. Мои родители к Леонтьеву относились с глубоким уважением, а его мама меня просто обожала.
Спустя год я забеременела, но выносить ребенка не смогла. По словам врачей, «виноват» в этом был не мой возраст, а две сделанных в браке с Борисом операции. Доктора посоветовали больше не рисковать.
Удивительно, но моя неспособность родить Валере ребенка нисколько не сказалась на его отношении ко мне. Я много думала об этом и пришла к выводу: наверное, между Валерой и Лидой не было сильной, всепонимающей и всепрощающей любви.
Такой, какая случилась между ним и мной.
Леонтьев несколько раз предлагал оформить отношения, но я отказывалась: «Зачем, Валера? Люди ставят штампы в паспорта, чтобы дать будущему ребенку фамилию отца. А у нас детей не будет».
Я по-прежнему активно снималась, часто уезжая в другие города. Валера тоже много работал, в том числе и в киноэкспедициях. Вернувшись домой, мы никак не могли насладиться друг другом, по нескольку дней не выходили из дома.
А в начале девяностых и у меня, и у Валеры работы почти не стало. Фильмы не снимались, киностудии были отданы под склады и автосалоны. Отсутствие ролей, тяжелая болезнь и смерть любимого папы, серьезная травма, полученная Валерой на соревнованиях по спидвею.
1993 год — едва ли не самый черный в моей жизни. Но это и год, когда я совершила поступок, которым вправе гордиться.
Однажды, отработав съемочный день, я приехала на дачу и увидела Валеру в окружении ребятни. Он вырезал из дерева игрушку, что-то увлеченно рассказывал и смеялся. В эту минуту у меня и созрело решение: «Я уйду в сторону. Но сначала помогу мужу найти женщину, которая родит ему детей».
В тот же вечер начинаю разговор:
— Валера, у меня есть сын. Родной, кровный. Есть родные внуки. Павлик тебя очень любит, но это не то, совсем не то. Ты должен жениться и обзавестись собственными детьми.
Валера на минуту теряет дар речи. Потом, заикаясь, спрашивает:
— Люд-да, ты чег-го? С ума сошла? Какая женщина? Какие дети? Мне пятьдесят три года, мой поезд ушел.
— Ничего не ушел, — стараюсь, чтобы голос звучал спокойно, внушительно. — Ты красивый, здоровый мужик...
— Хитяева, не продолжай! Мне никто не нужен. Я тебя люблю.
— Я тоже тебя люблю, но давай попробуем для начала пожить отдельно.
Он еще долго протестовал. В конце концов сошлись на том, что никаких «резких движений» делать пока не будем.
Через пару недель поехали вместе по магазинам.
Зашли в отдел канцтоваров, а там за прилавком стоит милая женщина лет двадцати семи. Глазки ясные, ямочки на щеках, курносый нос. Я толкаю Леонтьева в бок: «Смотри, какая хорошенькая!» Он в ответ хмыкает, но взглядом на милом личике задерживается.
— Вам чем-то помочь? — и голосок у продавщицы замечательный — звонкий, чистый, как ручей.
— Мне сказали, к вам иногда мотоциклы завозят, — шутит Валера.
Посмеявшись, поговорив про погоду, прощаемся.
Вечером возвращаемся домой, ужинаем, ложимся в постель. Валера, как всегда, сама нежность. Утром провожает меня на съемки в очередной, совсем не главной, роли, а сам отправляется на дачу.
Таким громким именем мы называли квартиру в четырехэтажном Доме творчества на Икше. Там же, в соседней квартире, постоянно жила Валерина мама.
Спустя неделю приезжаю за город и вижу: за столом на кухне у Веры Александровны сидит милая продавщица из отдела канцтоваров. Сама хозяйка тут же хлопочет: пирожки из духовки вынимает, чай заваривает.
Увидев меня, гостья смущается, краснеет. На выручку ей приходит Валера: «Люда, знакомься: это Алена. Она, оказывается, не только в канцтоварах хорошо разбирается, но еще и собачий парикмахер — каких поискать. Посмотри, как нашего ризеншнауцера постригла!»
Я улыбаюсь, киваю, хотя внутри не очень-то сладко.
Посидели, попили вместе чаю. Потом Алена уехала домой.
Когда пришло время ложиться спать, я мягко сказала: «Давай-ка ты останешься здесь, у мамы, а я пойду к себе. Завтра я на несколько дней уезжаю на съемки — наша квартира будет в твоем полном распоряжении...»
Если быть до конца честной, то в душе я надеялась: Валера не воспользуется моей «доброй волей». Однако приехав на дачу недели через полторы, услышала от консьержки: «Людмила Ивановна, не хотелось бы вас расстраивать, но у Валерия Викторовича несколько раз оставалась на ночь молодая женщина». Мой ответ «А я знаю» сильно ее обескуражил.
— Ну что, дорогой, у тебя все постепенно налаживается? — спросила я Леонтьева после обмена приветствиями и поцелуями в щечку.
— Я не знаю...
Как-то все не так... Мне кажется, по отношению к тебе... В общем, с моей стороны...
— Все замечательно с твоей стороны! — рассмеялась я, хотя у самой на душе скребла целая стая кошек. — Если бы хотела тебя удержать, ты бы от меня никуда не делся. Только я не собака на сене и предпочитаю жить с чистой совестью. Я бы себя со свету сжила, если бы тебя не отпустила...
— Но я не хочу порывать с тобой, потому что люблю!
— А мы и не станем ничего рвать. Будем считать, что живем на Востоке: я у тебя старшая жена, а Алена — младшая.
Валера шутку оценил — губы тронула улыбка.
С тех пор, приезжая за город, он жил с мамой, а возвращаясь в столицу — в московской квартире Веры Александровны.
Встречаясь, мы приветствовали друг друга, спрашивали, как здоровье, иногда Валера возил меня по делам.
Однажды, выйдя на дачный балкон, я услышала любопытный разговор. Собеседники стояли посреди двора и меня не видели.
— Валер, а правда, что ты Хитяеву бросил? — спросил один из соседей, приятель Леонтьева.
— Таких, как она, не бросают — запомни это, голубчик! — кажется, я первый раз в жизни слышала, чтобы Валера так жестко с кем-то говорил. — Я люблю эту женщину, у нас прекрасные отношения, которые, даст Бог, сохранятся до нашей глубокой старости.
— А как же твоя молодая?
— озадаченно уточнил сосед.
— А вот это никого, кроме меня, «молодой» и Людмилы, не касается! Понял?
Вскоре Валера стал строить дом. В «поселке космонавтов», километрах в полутора от Дома творчества. Особняк уже подводили под крышу, когда, встретив на улице Алену, я заметила ее округлившийся животик. Искренне поздравила, спросила, как себя чувствует, скоро ли рожать.
Алена отвечала не поднимая глаз, щеки пылали.
Через пару дней столкнулась в магазине с Валерой:
— Вы расписались?
— Нет еще.
— А чего тянете?
Ребенок должен родиться в браке.
Валера кивнул и долго — я это чувствовала спиной — смотрел мне вслед.
В ЗАГСе они побывали чуть ли не за неделю до родов, а из роддома жену с сыном Леонтьев привез уже в новый дом.
Из-за отдаленности наших загородных «вилл» встречались мы теперь нечасто. Но как-то летним днем, гуляя по окрестностям, я забрела в «поселок космонавтов». Из большого дома мне навстречу выбежал мужчина: — Люда, привет!
Чего в гости не заходишь?
— Здравствуй, Валера! Зайду, если приглашаешь.
— Конечно, приглашаю. И все мои: мама, Алена, Лешка — будут тебе рады.
Хозяйки и впрямь не знали, куда меня посадить и чем угостить. Маленький Алешка тут же забрался на колени.
С тех пор я стала в этом большом гостеприимном доме частой гостьей.
В 2005 году у четы Леонтьевых родилась дочка Зоя. Забавная, хорошая девчушка. Завидев меня издалека, несется со всех ног: «Тетя Люда!!! Дорогая!!!» Алеше уже тринадцать лет, он, как и папа, спортсмен. Высокий, ладный, солидный. Такого на колени уже не посадишь. Мы ведем с ним серьезные разговоры: о соревнованиях, о кино, о книгах.
Леонтьевы — моя вторая семья.
Вот и свой недавний юбилей я отмечала в их доме. На этом настояли Валера и Алена. В начале застолья хозяин сказал тост:
— Хочу выпить за мою любимую женщину — за Люду!
Я схватилась за голову:
— Валера-а-а! Остановись! — обернулась к хозяйке: — Алена, не слушай его!
Она рассмеялась:
— Да я знаю, что вы любимая, и давно смирилась с тем, что таковой останетесь.
А Валеру «несет» дальше:
— Таких благородных женщин, таких щедрых душой на свете больше нет! Всем, что сейчас имею: доброй, заботливой женой, замечательными детьми — я обязан ей. Она мне ближе, чем сестра...
Как все, кто сидел за столом, не разрыдались, одному богу известно.
Павлик, его жена и дети — мои внуки — тоже считают Леонтьевых родней. Сын с семьей вот уже много лет живет в Таиланде. Прежде Павел был первым заместителем торгпреда в российском посольстве, сейчас у него свой бизнес. Внучка уже работает, а внук учится на психолога в Лос-Анджелесе.
С сыном мы перезваниваемся каждую неделю, Павлик при первой возможности прилетает в Москву, я сама несколько раз бывала у него в гостях.
Возвращалась нагруженная подарками — теми, что дети купили мне, и теми, что передали семье Валеры.
Сын очень рад, что я поддерживаю с «фамилией» Леонтьевых добрые, теплые отношения, но все равно переживает:
— Мама, не было дня, чтобы я не думал: как ты там, в Москве, одна?
— Павлик, да где же одна-то?! — возражаю я. — У меня и подруг, и поклонников целый вагон. Поверь: ни скучать, ни киснуть просто некогда! Да и не в моем это характере!
— Знаю, знаю, — смеется сын. — Ты у меня по-прежнему очень интересная женщина — того и гляди приглашение на свадьбу пришлешь!
Со свадьбой Павлик, конечно, «лишку хватил», но и записываться в старухи я не собираюсь. Убеждена: и в моем возрасте женщину могут ждать и романтические встречи, и любовные переживания. С очередным кавалером, который гораздо младше меня, я рассталась совсем недавно. По собственной, заметьте, инициативе.
...Меня пригласили давние друзья. В гостиной за роялем сидел элегантный красивый мужчина. Играл Бетховена. Я подошла, встала рядом. Когда отзвучали последние аккорды, сказала, что очень люблю этого композитора.
Он улыбнулся: «Я тоже».
За столом нас усадили рядом, и я не уставала поражаться схожести нового знакомого с Игорем Костолевским. Та же благородная, аристократическая лепка лица, прищур умных глаз, курчавые волосы.
Часа через два засобиралась домой.
Прощаться ни с кем не стала, чтобы не прерывать веселье. Тихонько нырнула в прихожую, надела шубу.
Вдруг кто-то берет меня за рукав. Сосед по столу, исполнитель Бетховена.
— Вы уже уходите?
— Да.
— Жаль. Я правильно запомнил ваше имя — Людмила? А меня зовут Андрей. Извините, что сразу не представился.
— Ничего.
— А можно, я вам позвоню?
Я пожала плечами: — Вообще-то я незнакомым свой номер не даю.
— Но мы ведь уже познакомились.
— Хорошо, запишите.
Вышла на улицу — и тут же забыла.
И о похожем на Костолевского красавце, и о том, что дала ему номер.
Дня через два звонок. В трубке — бархатный мужской голос:
— Людмила, это Андрей.
— Какой Андрей?
— Тот, что играл Бетховена.
— А-а-а! Добрый день!
— Наверняка у вас дома есть инструмент.
— Есть. Пианино.
— Можно, я приду и поиграю для вас?
И тут у меня с языка само собой срывается:
— Приходите.
Кладу трубку и начинаю себя ругать: «Совсем ты, Хитяева, сбрендила — позвала в дом чужого мужика!»
Тут же снова хватаюсь за телефон и звоню своей подруге Лиде Крючковой, вдове Николая Афанасьевича Крючкова: «Приходи, пожалуйста! У меня гость будет, я его второй раз в жизни увижу. Боюсь один на один оставаться».
Разве Лида подругу в опасности оставит?! Сидим на кухне, Крючкова меня подкалывает: дескать, ну ты, Хитяева, даешь!
Куда делась твоя осмотрительность?
Звонок в дверь. Входит Андрей. В короткой замшевой куртке с белой меховой оторочкой, на шее — красный шарф, шевелюра присыпана мелким снежком:
— Здравствуйте, милые дамы! Я принес бутылку хорошего французского вина.
Выпили по бокалу, ведем светский разговор. Мне на глаза попадается недавно подаренный сборник стихов моего знакомого — молодого, но очень талантливого поэта. Читаю вслух несколько строф, следом — дарственную надпись на первом листе: «Любимейшей актрисе, красивейшей женщине Людмиле Хитяевой...»
Гость недоуменно вскидывает брови: — А как эта книга попала к вам?
— Что значит «попала»?
— в свою очередь изумляемся мы.
— Но она же подарена Людмиле Хитяевой.
— А перед вами, молодой человек, вы думаете, кто? — с легким негодованием вопрошает Крючкова. — Вы вообще знаете, в чей дом попали?
И вдруг Андрей резко наклоняется вперед и выкрикивает:
— Людмила Хитяева — это вы?!!!!
Я киваю головой.
— Моя любимая актриса... «Тихий дон», «Евдокия», «Поднятая целина»... — будто в полубреду, перечисляет он. — Но вы же совершенно не похожи на своих героинь.
Рафинированная леди с изысканными манерами, рассуждаете о Бетховене...
Лидка смеется:
— Конечно, не похожа. Она же в фильмах казачек играла, неграмотных крестьянок.
Бедняга пришел в себя нескоро. Полчаса мы еще посидели за столом, а потом он направился к инструменту. Играл, пел романсы. Изумительно сильным, проникающим в душу голосом. Сидевшая за его спиной Лида показала мне большой палец: дескать, во!!!
С того вечера Андрей стал меня навещать. Оказалось, он, как и я, кроме хорошей музыки любит поэзию. Мы устраивали друг для друга литературно-музыкальные вечера, обсуждали новые книги, фильмы.
Случалось, к нам присоединялась одна из моих подруг. В тот вечер на огонек заглянула Аня Шатилова. Послушав, как Андрей поет и играет, подкинула идею: «А почему бы вам не сделать программу, в которой Люда будет читать стихи, а Андрей — играть и петь?»
За подсказку Ани мы ухватились с радостью. Прекрасная возможность и заняться творчеством, и заработать! Последнее было особенно актуально для Андрея. В конце девяностых даже офицеры спецслужб (мой новый знакомый был одним из них) получали зарплату, которой едва хватало на пропитание. А у него рос сын, которого Андрей, несмотря на то что был с женой в разводе, считал своим долгом обеспечивать.
Программу мы составили и отрепетировали за несколько недель.
Стали ездить с ней на гастроли. Везде успех, аплодисменты, цветы, весьма приличные по тем временам гонорары. Работали вместе больше года, когда однажды, после очередной проходившей у меня дома репетиции, Андрей преподнес сюрприз.
Целую коллегу-партнера на прощание в щеку и вдруг чувствую: он весь горит.
— Андрей, у тебя температура? Смотри, ты весь красный, пунцовый просто! Езжай домой и срочно лечись. У нас через два дня концерт.
— Людмила Ивановна, — неожиданно Андрей переходит на имя-отчество, хотя до сих пор звал Милочкой. — Дорогая Людмила Ивановна, как же вы не понимаете, не видите, что я люблю вас!
— Стоп, дорогой! Я много старше тебя, а потому...
— Да какая мне разница, насколько вы старше! — чуть не кричит Андрей. — Вы самая удивительная, самая пленительная женщина из всех, кого я встречал!
— Андрей, хоть ты и скрываешь свой возраст, я знаю, что гожусь тебе в матери...
— Я же сказал: для меня это не имеет никакого значения!
— Зато для меня имеет! Поезжай домой! — строго командую я. — Встретимся на концерте через два дня, а до той поры не приходи ко мне и не звони. За это время ты остынешь, и мы будем делать вид, что нынешнего разговора между нами не было.
Прошло минут сорок — ровно столько, сколько нужно было, чтобы он добрался до своих Черемушек. У меня звонит телефон. В трубке — его взволнованный голос. И опять те же слова, те же страстные признания.
Добавляю в интонации металла: «Чтобы я об этом больше не слышала! Спокойной ночи!»
И все-таки спустя месяц-полтора он своего добился. Мы давали концерт в одном из подмосковных домов культуры. Нас несколько раз вызывали на бис, завалили цветами. После выступления местное руководство устроило банкет, предоставило роскошный лимузин. На нем мы доехали до моего дома. Было два часа ночи, и просить водителя прокатиться еще и до Черемушек показалось неудобным. Андрей поднялся ко мне... Это была фантастическая ночь, которую я не забуду до конца своей жизни и которая положила начало сумасшедшему страстному роману.
Романищу, длившемуся целых восемь лет!
Однажды я вырвала-таки у своего возлюбленного информацию о его возрасте. Тридцать один год!!! Рыдала и хохотала одновременно:
— Мальчишка! Щенок! Как ты посмел залезть ко мне в постель?! Это же дурман какой-то!
Он в ответ смеется:
— Милочка, поздно, уже все случилось! Придется теперь продолжать в том же духе!
Восемь лет мы практически не расставались, а потом я стала замечать в своем возлюбленном и «коллеге» признаки излишней самоуверенности и самодовольства.
Поначалу они меня не особенно тревожили. Когда у Андрея зрители брали автографы, весело подмигивала: «Вот и тебя слава нашла!» Если приглашающая сторона брала нам билеты на самолет разного класса, просила стюардесс посадить его рядом со мной, в бизнес-салоне. Но однажды Андрей явился на концерт сильно подшофе. Было это в Ростове-на-Дону — городе, где меня, сыгравшую роли казачек, всегда принимали как самую почетную гостью.
Выступление прошло успешно, тем не менее вечером я устроила Андрею серьезную разборку:
— Как ты посмел выйти на сцену нетрезвым? Это недопустимо!
— Да ладно тебе, Людочка... Все же нормально.
— Учти, это было в первый и последний раз. И вообще, если хочешь оставаться рядом со мной, никаких возлияний на стороне. Дома, по праздникам — бокал вина, не больше.
Мне казалось, он все понял, раскаялся, но за два часа, остававшихся до отлета самолета, Андрей набрался так, что в салон его едва ли не загружали. Я сгорала от стыда.
А когда прибыли в Москву, объявила:
— Все! В мой дом ты больше ни ногой! Где алкоголь — там и грязь. Я этого не приемлю!
— Обещаю тебе, что больше никогда...
— Не надо обещаний! Я на попятную не пойду. Сказала: «Между нами все кончено!» — значит, так и будет.
Как же он плакал, как умолял... И по сей день, бывает, звонит:
— Люда, отлучив от себя, ты сделала меня горбатым...
— Ты сам во всем виноват.
— Да-да, я знаю. Я сам упустил свое счастье, свою жар-птицу.
Иногда мне очень его жаль, но возврата к прошлому быть не может.
Андрей живет один и все мои уговоры: мол, тебе нужно жениться, завести семью — воспринимает в штыки: «Разве кто-то может заменить тебя?!»
У меня же недавно появился новый поклонник. Князь N. Богатый и очень галантный. Консьержки не успевают принимать предназначенные Людмиле Хитяевой огромные корзины цветов и коробки с самым изысканным шоколадом.
В мою квартиру князь не поднимается — потому как не получал приглашения. Возможно, никогда и не получит, хотя и сделал недавно предложение руки и сердца.
Впрочем, я обещала подумать: дескать, жизнь покажет...
Редакция благодарит за помощь в организации съемки шоу-рум «De Le Cuona».
Подпишись на наш канал в Telegram