Пытаясь вытащить сына, я прошел все круги ада. Все, что зарабатывал, уходило на врачей. Иван не отказывался лечиться, лежал в наркологических клиниках. Но, в очередной раз выписавшись, прямиком возвращался туда, откуда хотел вырваться...
О смерти сына я узнал в день его похорон. Телефонный звонок раздался так неожиданно, что спросонья я никак не мог найти трубку. Мы колесили по городам и весям Америки с антрепризным спектаклем, на рассвете выехали на машине из Чикаго и в Нью- Йорке оказались уже к вечеру.
Так что войдя в номер, я успел только бросить на пол чемодан и раздеться. Провалился в сон, едва коснувшись головой подушки. Чтоб тебе! Кого это разбирает среди ночи?
— Валя, наконец-то я тебя нашла!
«Господи, кто это?» Спросонья я с трудом узнал голос московской знакомой — она в тот момент находилась в Майами, поэтому ей каким-то чудом удалось раздобыть мой гостиничный телефон.
— Неужели не могла подождать до утра?
— Тебя разыскивает Оля.
— Какая еще Оля? — я никак не мог проснуться.
— Твоя невестка — жена Ивана.
— Что случилось?
— Срочно звони в Москву, она тебе все объяснит.
Оля ответила сразу, как будто сидела у телефона и ждала моего звонка: «Валентин Георгиевич, Вани больше нет. Он умер позавчера, передозировка... Я не знаю, что делать. У меня нет денег. Возвращайтесь поскорее. Мне без вас не справиться», — и зарыдала.
Наверное, я что-то говорил ей. Утешал. Не помню. Меня как будто ударили чем-то тяжелым по голове, мысли стали вязкими, неповоротливыми и злыми. «Ну почему так? За что? — тупо шевелилось в голове. — Ему ведь только двадцать шесть. А я, старый дурак, сижу тут, за тридевять земель, в этой Америке, впереди еще месяц гастролей и я не могу никого подвести, не могу все бросить и уехать, да даже если бы смог, все равно не успею.
Его похоронят без меня».
Так и случилось. И просить прощения, и признаваться в любви я могу только маленькой табличке колумбария на Новодевичьем кладбище, за которой спрятана урна с пеплом моего единственного сына. Он жил без меня и умер — без меня.
Все мы крепки задним умом: «Если бы знать, то я сделал бы то-то и то-то. Я бы все поменял...» Меня до сих пор мучают эти мысли, и я казню себя и выискиваю лазейки, и ищу ту самую «точку невозврата». Но... ничего, к сожалению, не изменишь. Может быть, я был плохим отцом. По правде говоря, мне некогда было задумываться об этом. Ванька родился, когда я был уже взрослым — почти тридцатник, состоявшимся и, не побоюсь этого слова, довольно известным актером.
У меня были работа, друзья, планы, любимая женщина. Сын вполне гармонично вписывался в картину большого праздника и удавшейся жизни, которой, как мне тогда казалось, не будет конца. Мы жили вчетвером в скромной «однушке» на Дмитровском шоссе, которую я получил от театра, и были счастливы. По злой иронии судьбы из этой квартиры я ушел, когда сыну было шесть, а вернулся снова через двадцать лет, уже после его смерти. В промежутке между третьей и четвертой женами... Четыре жены. Не так уж много, согласитесь, если учесть, что первый раз я женился в девятнадцать, а сейчас мне шестьдесят шесть.
Ира Коваленко, мать Вани, стала моей второй женой. Я увидел ее на вечеринке у приятеля-художника.
Красивая, умная, образованная, очень компанейская, с потрясающим чувством юмора — пройти мимо такой было невозможно. Она работала переводчицей, знала немецкий и польский, дружила с поэтом Генрихом Сапгиром и считалась своей в кругу писателей-диссидентов. Мы все тогда в какой-то степени были «диссидентами» — ох, какими мы были смелыми, когда на чьей-то кухне, да под водочку, костерили и власть, и правителей. И книжки запрещенные почитывали. Хотя, надо сказать, каких-то особых политических пристрастий или разногласий с властью у меня никогда не было.
Ира была другая. Наверное, вот эта ее «взрослость» и не очень-то свойственная мне серьезность меня и привлекли. Мне даже нравилось, что у нее уже есть дочь. Родной отец ею интересовался мало, и маленькая Даша тянулась ко мне.
Мы встречались, общались, но никаких особенных планов совместной жизни не строили. Я вообще не умел планировать свою жизнь. Сейчас вот стараюсь, да не всегда получается, по правде говоря. Женщины более организованны, по-моему. А может, просто они больше, чем мы, мужики, придают значение каким-то формальностям, им необходима определенность. Меня-то все устраивало и так. Но рано или поздно все мои женщины начинали томиться по поводу отсутствия пресловутого штампа в паспорте. Ира не стала исключением. Я понимал, что ее мучает, и однажды задал себе вопрос: «Хочешь ли ты порвать с ней?» Ответ был однозначным: «Нет». Дольше тянуть не стал, повел Иру в ЗАГС.
Пышной свадьбы не устраивали, расписались и тут же все вместе отправились в Крым.
Я был утвержден на роль в фильме Абрама Роома «Преждевременный человек». Съемки проходили в поселке Первомайское под Коктебелем. Декорацию выстроили прямо на пляже. Никаких гостиниц в округе и в помине не было. Нас расселили по частным домам.
Одну из ролей играла Настя Вертинская. Она захватила в Крым сына Степана, потом к ней приехала сестра Маша. Саша Калягин тоже вывез на отдых всю семью. Дети тут же нашли общий язык. Да и Ира вполне вписалась в нашу теплую компанию. В свободное время мы купались в море, загорали на песочке, посещали только что открывшийся винзавод. Там экскурсантов угощали вином и виноградом. Все складывалось замечательно. Почти так же, как в далекие студенческие времена. В той моей беспутной и веселой студенческой жизни присутствовали и сестры Вертинские, и Саша Калягин.
С Сашей мы учились на одном курсе, Настя и Маша поступили позже. В Машу я даже был влюблен. Хотя, кажется, в нее все были тогда влюблены, во всяком случае, недостатка в поклонниках она не испытывала. Но я так и остался одним из многих. Ничего серьезного — пару раз поцеловались.
В Щукинское училище я попал, по большому счету, случайно — меня устраивало, что оно находилось рядом с нашим домом (мы тогда жили в огромной «генеральской» коммуналке в Малом Николо-Песковском переулке). В театральных вузах, где на курсе учится человек десять-пятнадцать, все со всеми знакомы и тесно общаются, поэтому в студенческую жизнь я вписался легко. Одновременно со мной учились Коля Бурляев, Женя Стеблов, Света Савелова, сыгравшая главную роль в некогда гремевшей картине «Прощайте, голуби!»
Светина жизнь, к сожалению, сложилась трагически. Успешно начавшаяся карьера в кино не продолжилась, ролей в театре не давали. Света это очень тяжело переживала, с действительностью ее примиряли лишь большие дозы алкоголя. Савеловой уже нет в живых, однажды у нее остановилось сердце. Позже появились Никита Михалков, Маша и Настя Вертинские, Инна Гулая, Валя Малявина. У Насти с Никитой тут же начался роман. Его, правда, выгнали с четвертого курса, но он не прогадал и успешно продолжил учебу во ВГИКе.
В общем, у нас сложилась замечательная компания. Мы часто тусовались вместе, выпивали, спорили об искусстве, флиртовали. Я был юношей легкомысленным, у меня случались скоротечные, ни к чему не обязывающие романы.
Студенты театральных вузов имели тогда право проходить на любой спектакль бесплатно, чем я и пользовался. Пересмотрел весь репертуар МХАТа, Малого, «Власть тьмы», где блистал Игорь Ильинский, видел раза четыре, а в родном Вахтанговском вскоре начал выходить на сцену в массовке. Словом, не только мои дни, но и вечера были заняты. Если у меня не было дел, я их себе придумывал. Лишь бы реже бывать дома, где поселилась смерть.
Ничто не предвещало беды. Однажды, возвращаясь домой, папа поскользнулся на обледенелом асфальте, упал навзничь и больно ударился головой. Слава богу, сотрясения мозга у него не обнаружили, огромная шишка со временем рассосалась, все и думать забыли о том случае. Страшные головные боли стали мучить отца, когда я заканчивал школу. Он долго не шел к врачам, принимал какие-то таблетки.
Но они не помогали. Когда отец однажды потерял сознание, его отвезли в больницу и стали серьезно обследовать. Вердикт врачей прозвучал убийственно: саркома головного мозга. Маме сказали, что оперировать опухоль уже поздно, и предложили забрать мужа домой. Раковым больным выписывают какой-то минимум бесплатных лекарств, но они не спасают от страшных болей. Львиную долю обезболивающих приходилось покупать, стоили они недешево, и мама пошла работать — устроилась администратором в кинотеатр «Стрела». Каждую свободную минуту она проводила у постели больного отца.
А я... Я обходил его комнату стороной, без крайней необходимости туда не заглядывал. Молодость эгоистична, я не желал слышать стоны отца, видеть его мучения. К тому же опухоль вышла наружу, обезобразив его некогда красивое лицо, кожа на нем просто сгнивала.
Смотреть на это было по-настоящему страшно. Я старался под любым предлогом сбежать из дома. Мама меня ни в чем не упрекала. Она была рада, что я вообще где-то учусь, что получу высшее образование.
Мила училась вместе с Никитой и Настей. Ее мама Лариса и тетя Галина Пашковы были ведущими актрисами Театра имени Вахтангова. Отец — Анатолий Колеватов, тоже выпускник «Щуки», работал директором «Ленкома». (В дальнейшем судьба родителей Милы сложилась трагически: Лариса Пашкова на пике своей театральной карьеры попала в автокатастрофу и стала инвалидом, Анатолий Колеватов несколько лет возглавлял «Союзгосцирк» и был арестован по ложному доносу. Когда он был в тюрьме, Лариса покончила с собой.)
Конечно же, Мила входила в нашу компанию.
Как-то так получалось, что она постоянно оказывалась рядом. Я к этому очень быстро привык, и вскоре мы стали неразлучны. Наверное, Мила любила меня, а я позволял ей это делать. Ее чувства грели мое самолюбие. Возвращаться домой с каждым днем становилось все тяжелее. Мне было невыносимо видеть страдания отца, невыносимо сознавать, что ничем не могу ему помочь. Вскоре отца не стало. А мне до сих пор невыносимо стыдно. И не у кого просить прощения...
А тогда я жаждал праздника. Кому из нас в юности не хотелось погулять, оторваться на полную катушку?! Мы и отрывались, устраивали веселые вечеринки, ходили в рестораны. Мила строила планы на будущее, которые ласкали слух.
«Мы какое-то время поживем у моих, — говорила она, — а потом у нас появится своя квартира, папа договорился: нас примут в кооператив ВТО.
А еще папа попросит Анатолия Васильевича взять тебя в труппу». Я в то время мечтал работать только у Эфроса в «Ленкоме».
Против моей кандидатуры в мужья резко выступала лишь будущая теща. Ей не нравился богемный образ жизни, который, как она считала, я вел и сбивал с пути истинного ее дочь.
«Все это несерьезно, — заявляла Лариса Алексеевна. — Вот окажетесь вы в разных театрах, и что? Мила поедет на одни гастроли, ты на другие, какая уж тут семейная жизнь?»
Но дочь была непоколебима в своем решении, к окончанию училища мы расписались и сыграли свадьбу, собрав дома у Милы всю нашу большую компанию.
Дальше все происходило по плану. Меня приняли в «Ленком», а вскоре мы с Милой получили крошечную квартирку в знаменитом кооперативе с издевательским названием «Тишина» на пересечении Садового кольца и улицы Чехова.
Когда-то Александр Ширвиндт метко окрестил театральную труппу террариумом единомышленников. Он прав, конечно, но меня бог миловал. Мне удалось прожить свою долгую театральную жизнь без особых склок и интриг. Хотя поначалу в «Ленкоме» меня встретили безрадостно и даже наградили презрительным прозвищем «Директорский зятек». Кличка, правда, не прижилась. Да и никаких таких льгот мое родство не приносило. Зарплату мне положили как любому начинающему актеру — семьдесят пять рублей, так что завидовать было нечему.
А когда я сыграл Треплева в нашумевшем спектакле «Чайка» и критики меня похвалили, мне «простили» родственные связи. Денег, правда, не прибавили, но концы с концами наша молодая ячейка общества сводила, потому что меня стали приглашать в кино.
На главную роль в мелодраму «Двое», удостоенную множества призов на международных кинофестивалях, я попал благодаря Вале Малявиной, с которой мы вместе учились в Щукинском училище. Валя мне очень нравилась, но она была женой Саши Збруева. Потом они расстались и Валя вышла замуж за режиссера Павла Арсенова. У него она сыграла одну из лучших своих ролей в картине «Король-олень».
Пашин однокурсник Миша Богин долго искал актеров для своей нежной лирической короткометражки о любви юноши-музыканта и глухонемой девушки.
В конце концов утвердил нас с Викой Федоровой. Снимались мы в течение двух месяцев в Риге. Вика тогда была еще совсем юной, с потрясающей фигурой, тонкими, какими-то западными чертами лица, пухлыми, ярко очерченными губами. Но несмотря на возраст (ей было всего восемнадцать), производила впечатление очень решительной и самостоятельной особы. Ее бурный роман с футболистом Мишей Посуэло разворачивался на моих глазах. Миша — испанец по национальности — оказался мужчиной темпераментным, страсти между ними кипели нешуточные.
Как только он явился на съемки, тут же приревновал Вику ко мне. Стенки в нашей гостинице были тонкими, поэтому свидетелями развернувшейся между ними сцены невольно стала вся съемочная группа.
— Я все понял!
— орал Миша. — Ты спишь со Смирнитским!
— Еще нет, но раз ты на этом настаиваешь, так и поступлю.
— Ах так? Я тебе покажу.
В стену полетел какой-то предмет.
— Ну, теперь держись! — Вика тоже бросилась в бой. Она могла за себя постоять.
Потом они так же бурно мирились, Миша просил прощения, клялся в вечной любви.
Кстати, многие до сих пор уверены, что нас с Викой связывали близкие отношения, наверное потому, что мы прекрасно сыграли любовную историю в кино.
На самом деле ничего такого не было и в помине. Но Миша на слово не верил. Когда же убедился, что я ему не соперник, мы подружились, выпивали вместе. Рига и в советские времена была западным городом, после съемок мы замечательно проводили время в ночных клубах и кабаре.
Одновременно с нашей группой в Риге снимал фильм «Заговор послов» Борис Барнет. Вика была с ним хорошо знакома благодаря маме — актрисе Зое Федоровой. Барнет пригласил нас в гости, он жил в съемной квартире в центре города. Мы провели в его обществе интереснейший вечер, обаяние этого роскошного седого мужчины с голливудской внешностью было безграничным. Многие помнят его по роли немецкого генерала из снятого им же «Подвига разведчика», предлагавшего Кадочникову выпить за победу.
Помните, Кадочников ему отвечает: «За нашу победу!»? Никто из нас и предположить не мог, что видит знаменитого режиссера в последний раз. Через неделю мы узнали, что Барнет покончил с собой — повесился в той самой квартире, где принимал нас... Оставил записку: «Потерял веру в себя, без которой невозможно работать, а следовательно, жить».
Как ни странно, ревнивый Миша, что называется, «просмотрел» Богина. Вика в итоге ушла к нашему режиссеру. Слышал, что Посуэло страшно по этому поводу переживал, а позже вернулся на родину в Испанию. Отношения с Богиным длились у Федоровой тоже не слишком долго. Вика — дама светская, загульная — нравилась мужчинам, от поклонников у нее отбою не было. Мы оставались друзьями многие годы. Я знал всех ее мужей, в том числе сценариста Валю Ежова, с которым она прожила достаточно долго.
А потом Зоя Федорова призналась дочери, что ее отец — американец, работавший в Москве военным атташе. Вика с ним списалась и в итоге уехала в Америку.
Она разыскала меня в начале девяностых, когда приезжала в Москву. Я возил ее на дачу к Васе Ливанову. Вика горела идеей снять картину о своей матери: у Зои Федоровой была очень непростая судьба и страшный финал — актрису нашли убитой в собственной квартире. Вика хотела сыграть Зою, мечтала, что в роли ее отца согласится сниматься Олег Янковский. Но проекту так и не суждено было осуществиться. В Голливуде ее история продюсеров не заинтересовала, а России девяностых было не до фильмов — экономика трещала по швам, один политический кризис следовал за другим.
В общем, в кино мне везло на хороших людей. В театре было сложнее: атмосфера в «Ленкоме» того времени была достаточно накаленной. Актерская профессия крайне уязвимая, нас легко обидеть недоброжелательным взглядом, едкой репликой, некорректным замечанием. В этом не было равных Ольге Яковлевой. Их с Эфросом связывал многолетний роман. Анатолий Васильевич ее обожал, ставил на нее спектакли. А она не терпела конкуренции и, пользуясь своим положением, «задвинула» на второй план множество талантливых актрис. Работавшим тогда в театре Ире Печерниковой, Вале Малявиной, Людмиле Гурченко доставались лишь второстепенные роли. Или их вводили в спектакли, когда Яковлевой надоедало играть какого-то персонажа. Кстати, Людмилу Марковну пригласил в театр сам Эфрос, который ее ценил. Но достойных ее таланта ролей Гурченко так и не дождалась.
Яковлева запросто могла лишить партнера реплики и, как ни в чем не бывало, продолжала играть дальше.
Могла, дефилируя мимо тебя по сцене, прошипеть: «Бездарность». И все, ты до конца спектакля был выбит из колеи. Жаловаться на нее Анатолию Васильевичу было бесполезно. Конечно, у многих актеров психика расшатана. Может быть, доводя партнеров до белого каления, она таким образом «заряжалась», восполняла свои энергетические потери. Иногда на репетициях Яковлева закатывала такие истерики, что Эфрос вызывал ее мужа, знаменитого футболиста Игоря Нетто, просил, чтобы тот забрал Ольгу домой и привел в чувство. Он был единственным мужчиной, кому это удавалось. Но потом все повторялось вновь.
Когда Анатолий Васильевич вынужден был покинуть «Ленком» и перешел в Театр на Малой Бронной, в числе десяти актеров, которых он пригласил перейти туда вместе с ним, оказался я. Вопрос — уходить или оставаться — для меня не стоял. Я последовал за Эфросом. Но и в новом театре Яковлева продолжала плести интриги и закатывать истерики. А мне приходилось играть с ней любовные сцены и целоваться.
Я считаю, что масла в огонь конфликта с труппой Театра на Таганке, где Анатолий Васильевич незадолго до смерти работал главным режиссером, Яковлева подливала постоянно, именно она сталкивала его с артистами. Не будь этой каждодневной нервотрепки, может, Эфросу удалось бы избежать инфаркта, который его добил. Но... Любовь зла.
Тогда я этого не понимал. Наверное потому, что не любил по-настоящему. Мне кажется, что мы с Милой оба не очень-то понимали, что это такое, просто с удовольствием «играли» в мужа и жену. Иногда я был «грозным мужем». Делал вид, что страшно сержусь на жену, показывал ей кулак и спрашивал сурово:
— Чем пахнет?
А она кротко так (актриса ведь!) отвечала:
— Могилкой, Валечка, могилкой!
И мы хохотали как сумасшедшие.
Закончилась наша семейная жизнь довольно скоро. Однажды Мила (она работала в Малом театре) уехала на гастроли. А мы с приятелями загуляли, сначала устроили шумное застолье в ресторане, а потом большой компанией ввалились ко мне домой с какими-то цыганами и шампанским.
Никита Михалков, помнится, по-соседски тоже заглянул на огонек. Они с Настей получили квартиру в том же доме.
Часа в три ночи в дверь неожиданно позвонили. Я пошел открывать: на пороге стояли теща и моя мама, которая страшно смущалась, прятала глаза. Наверное, кто-то из соседей «стукнул» теще, что зять ушел в загул. И та, недолго думая, решила вывести меня на чистую воду, а главное, втянула в эту разборку мою мать. Немая сцена длилась недолго. Кто-то из гостей, понимая, что ситуация конфузная, предложил перебраться в другую квартиру и догуливать там. Мы собирали со стола закуску, бутылки, а теща и мама сидели на диване с трагическими лицами. Никита, человек свободный и лишними комплексами не страдающий, попросил, обращаясь к Ларисе Алексеевне: «Будьте добры, подайте вон тот апельсинчик, а то я не могу до него дотянуться».
«Апельсинчик» добил ее окончательно.
Не знаю уж, что она наговорила Миле, только когда жена вернулась с гастролей, мы объяснились и решили, что нам лучше расстаться. Я собрал свои вещички, положил на стол ключи и съехал в театральное общежитие. Никаких особенных страданий по этому поводу не испытывал. Ну, женился, ну, развелся. Подумаешь! Может быть, Мила переживала по поводу нашего развода, не знаю. Мне это тогда было неинтересно. Слава богу, Мила потом очень удачно вышла замуж, у нее взрослый сын. Она до сих пор с успехом работает в Малом театре. Очень хочется верить, что она не держит на меня зла.
Несколько лет назад я участвовал в одном ток-шоу. Долго рассказывал, как мы — актеры — настраиваем свой аппарат, как сильно затрачиваемся, как потом, отыграв спектакль, пытаемся восстановиться. Какая-то женщина выслушала меня, а потом спросила: «Скажите, как же вы до сих пор с ума не сошли?» Мы тогда дружно посмеялись. Что я мог ей ответить? Актер — профессия психопатическая. Не свихнулся, потому что снимал стресс проверенным средством — водкой. В нашей среде пьянство — профессиональное заболевание. Актеру, выложившемуся на сцене или съемочной площадке, просто необходимо расслабиться. Самое простое — выпить. С каждой рюмкой наступает какое-то просветление. Но потом ты уже не можешь остановиться, перестаешь себя контролировать. Я это проходил. Не могу сказать, что, выпивая, становился буйным, но в истории попадал.
Случалось, не помнил, что творил в сильном подпитии.
Сейчас в столице полно клубов, работающих далеко за полночь, а тогда для нас существовало два элитарных заведения, куда стремились все, — рестораны ВТО и Дома кино. Там мы и собирались, к актерам и кинематографистам присоединялись молодые писатели, поэты, художники. Однажды мы сидели в ресторане ВТО с Володей Долинским, Сашей Абдуловым и его женой Ирой Алферовой. За соседним столиком гуляла незнакомая компания, и вдруг самый нетрезвый из них что-то сказал по поводу Иры, сопроводив свои слова неприличным жестом. Первым вскинулся Володька: «Эй вы, гады, хотите проблем? Я вам их сейчас устрою!» Ему, в свое время отмотавшему срок за валютные махинации, приходилось не раз самоутверждаться на зоне.
Обычно с Долинским никто не связывался, но те ребята поперли на нас с кулаками.
Завязалась страшная драка. Мы бились отчаянно, успели перевернуть несколько столов, залить кровью паркет, пока не явился милицейский наряд и не препроводил всех в ближайшее отделение. Спасло лишь то, что у одного из напавших на нас вместо паспорта оказалась справка об освобождении из мест не столь отдаленных. Как уголовникам удалось проникнуть в закрытый ресторан — остается только догадываться. Нас же, хоть и расхристанных и окровавленных, все же узнали и отпустили.
Другой случай закончился для меня более плачевно. Сценарий повторился: две компании повздорили в ресторане, что-то не поделили в пьяном угаре. Тот, кто меня ударил, носил на руке огромный золотой перстень-печатку.
Я потерял сознание. Слава богу, со мной были друзья, которые вызвали «скорую». Очнулся в Институте Склифосовского, меня чуть не изуродовали, губа была рассечена до зубов, ее зашивали под наркозом.
Ни одной женщине не понравится, когда ее муж попадает в такие истории. В то время я уже был женат на Ире. Она страшно переживала, плакала, брала с меня слово, что брошу пить. Но это было не так-то просто. Тогда жена уговорила меня обратиться к врачам. Лечился я долго: и под капельницей лежал, и «торпеду» вшивал, как Володя Высоцкий. На какой-то срок помогало. А потом все начиналось по новой.
Прошло много лет, прежде чем у меня в этом смысле наступил психологический перелом. Пришел день, когда я реально почувствовал, что алкоголь больше надо мной не властен.
Сегодня могу выпить бокал вина, но редко и без особого удовольствия.
Странно все-таки устроена жизнь. Ира все переносила стоически: и мои пьянки, и загулы, и то, что чаще всего ей одной приходилось заниматься и дочерью, и нашим сыном, — у меня то съемки, то репетиции, то встречи с друзьями. Но слава, которая обрушилась на меня после «Трех мушкетеров», оказалась, видимо, последней каплей. Вот ведь парадокс: я переиграл в кино множество ролей, но ни одна из них не может сравниться по популярности с Портосом. Внешне он был мало похож на меня тогдашнего, гримерам и художникам по костюмам пришлось изрядно потрудиться, «обруталивая» внешность и утолщая мою по-прежнему тощую фигуру при помощи всевозможных накладок. Когда мы снимали во Львове знаменитый проезд мушкетеров под песню «Пора-пора-порадуемся...», съемочную площадку окружила толпа восторженных зрительниц.
Они ахали, махали нам руками, всячески выражая свой восторг. Одна из них подошла к помрежу и спросила, указывая на меня:
— Скажите, а тот артист действительно Смирнитский?
— Да, это он.
— Господи, что же с ним случилось? Видела его на сцене, когда в прошлом году к нам на гастроли приезжал Театр на Малой Бронной. Он был симпатичным молодым человеком. А сейчас, посмотрите, это же какое-то чучело гороховое!
Не могу с ней не согласиться. Но это мнение поклонницы так и осталось особым.
В массе своей дамы сходили по нам с ума, проникали в нашу гостиницу, не давали прохода. Наверное, так фанатки преследуют голливудских звезд.
Замок Ла-Рошель снимали под Львовом, массовка должна была изображать придворных дам короля Людовика, и ассистенты по актерам ринулись собирать по городу местных красавиц. А мы решили пригласить «на пикник» своих знакомых девушек. Накануне подошли ко второму режиссеру:
— Нам нужен автобус.
— Зачем? Вас отвезут на съемки в машине.
— Мы пригласили знакомых, пока будем ехать тридцать километров, хоть пообщаемся.
И вот оба автобуса прибыли на площадку. Из первого стали выгружаться наши подружки. Режиссер Юнгвальд-Хилькевич обрадовался и спросил:
— Это массовка?
— Нет, эти девушки приехали с актерами. А массовка вот, выходит из другого автобуса.
И тогда Георгий Эмильевич закатил своим помощникам страшный скандал:
— Вы что, не могли подобрать кого-нибудь поприличней?! Вон, посмотрите, какие красавицы, берут же их откуда-то ребята!
Съемки «Мушкетеров» вспоминаю с огромным удовольствием. У нас сложилась потрясающая «мушкетерская» компания. Я как будто снова окунулся в свое арбатское детство: все просто — вот враги, вот друзья, если что не так — кулаком в морду.
Наверное, тот самый хулиган Валька Смирнитский где-то в подсознании тихо сидел до поры до времени, пока я изображал на экране милых интеллигентных мальчиков из хорошей семьи, в меру спортивных, в меру циничных (или романтичных), а ему требовалась открытая эмоция, открытый бой «по понятиям». И в Портосе это наконец-то вырвалось наружу.
Мы тут же обнаружили родство душ с Мишей Боярским. Кстати, он поначалу пробовался на роль Рошфора, так как д’Артаньяна должен был играть Саша Абдулов. Но когда режиссер увидел Мишину кинопробу, тут же изменил свое решение. Веня Смехов, игравший Атоса, вырывался на съемки не часто — не отпускали из театра. Его костюм надевал статист, которого в основном снимали со спины, а потом режиссер вмонтировал в материал Венины крупные планы.
Объектом наших с Боярским розыгрышей постоянно становился Игорь Старыгин.
Он был человеком закрытым, что прекрасно ложилось на образ Арамиса. Но у Старыгина обнаружился один недостаток: он плохо запоминал текст роли. Мишка же, напротив, знал роман Дюма наизусть. И как-то раз написал для Арамиса длиннющий монолог, а для достоверности в конце добавил фразу, которую должен был произнести мой Портос: «Я согласен с Арамисом». Мы подговорили помрежа вручить Игорю этот текст за полчаса до съемок, пообещали, если разразится скандал, взять вину на себя. И вот со словами «Игорь Владимирович, Георгий Эмильевич написал новую сцену, которую мы сейчас начнем снимать» девушка передала Старыгину наш пятистраничный манускрипт.
Игорь увидел и стал возмущаться:
— Ну что за дела! Как я все это выучу за полчаса?
А я находился рядом и успокаивал:
— Ничего, не волнуйся ты так, давай порепетируем, я тебе помогу.
— Чем ты мне поможешь?! У тебя там одна фраза: «Я согласен с Арамисом». Нет, я сейчас пойду и швырну этот текст Хилькевичу.
Когда раздосадованный Старыгин выскочил из вагончика и наткнулся на умиравшего от смеха Боярского, он все понял. Радости нашей не разделил, но не обиделся.
Ира вместе с Дашей и маленьким Ваней приезжали ко мне на съемки в Одессу. Но даже присутствие жены и детей не останавливало моих поклонниц, дамы словно сошли с ума и продолжали нас преследовать. Кстати, многие потом приезжали ко мне в Москву, являлись в театр, рассчитывая на «продолжение банкета». Я, конечно же, приглашал девушек на спектакль, усаживал на хорошие места, случалось, мы потом даже выпивали по бокалу вина в ресторане ВТО, но не более того.
Правда, нашлись «добрые люди», которые доложили Ирине, чем мы там все на съемках «Мушкетеров» занимались. И она мне этого не простила. Я стал физически ощущать, как портятся наши отношения. Я перестал волновать ее как мужчина, мы стремительно отдалялись. Из мельчайшей искры вроде вовремя не постиранной рубашки у нас теперь разгоралось пламя большого скандала.
А потом у Ирины появился мужчина — молодой поэт, которым она серьезно увлеклась.
Об этом мне, не выдержав, с горечью рассказала Даша. Во мне взыграло мужское самолюбие: «Изменять? Мне? Раз так — будем расходиться». Все было забыто: дети, любовь, отцовский долг. Я, что называется, закусил удила. Иван еще плохо понимал, что происходит между родителями. А Даша страдала. «Вам не следует разводиться, — говорила она. — Я категорически против. Мама, мне не нужен никакой другой отец. Пожалуйста, помиритесь!»
Но нас уже было не остановить. Я тогда не понимал, что в тот момент, когда собрал свои вещи, положил ключи от нашей квартиры на стол (боже, как все повторяется!) и закрыл за собой дверь, потерял самое дорогое — своих детей.
Даша потом вышла замуж за бизнесмена, они уехали в Швейцарию. Она по-прежнему живет в Женеве, хотя и развелась с мужем. Иногда звонит мне оттуда. А Иван...
Ивана растили бабушки, он жил то у Ирининой мамы, то у моей. Я, конечно же, не забывал сына, мы с ним встречались иногда, я его возил на какие-то «мероприятия», парень он был коммуникабельный, веселый и вроде бы с нормальным чувством юмора, но немножко, как выяснилось потом, безалаберный — или от нашего невнимания, или гены мои в нем так проявились. Мне же казалось, что я о нем забочусь, деньги зарабатываю, чтобы он ни в чем не нуждался. Но это ли главное для ребенка? Иван по большому счету оставался брошенным...
Ирина пыталась устроить свою жизнь.
Молодой поэт надолго рядом с ней не задержался, после него были и другие мужчины, но ни один не стал мужем.
А я встретил Лену Шапорину. Она была искусствоведом, но работала в Московской патриархии. Нас познакомили общие друзья. Оказалось, она ходила на все мои спектакли, я ей давно нравился. Это грело душу. К тому же она была такая красивая, такая самостоятельная, деловая, с внутренним стержнем. Правда, характер у нее был немного резковатый — она привыкла командовать, не уступала даже в мелочах. Например, всегда лучше знала, как мне следует одеваться. Поначалу меня это все только веселило и абсолютно не раздражало. Она ведь была старше меня на семь лет, у нее уже была взрослая дочь, поэтому в ее отношении ко мне было что-то материнское. Мне было с ней спокойно и комфортно. До поры до времени.
Потому что характер-то и у меня резковатый, если не сказать больше. Терпеть не могу, когда мною командуют. Могу, правда, довольно долго не обращать на это внимания. Какое-то время мы жили гражданским браком, потом расписались и даже съехались. Поменяли наши маленькие однокомнатные халупки на Тишинке и Речном вокзале (эту жилплощадь я к тому времени успел получить от ВТО) на одну большую квартиру на Васильевской, в доме кинематографистов.
И тут в моей жизни появилась Марфа. Мое счастье. Моя дочка, хотя ни в каком даже приблизительном родстве мы с ней не состоим. На самом деле Марфа — внучка Лены. Так уж получилось, что личная жизнь ее дочери сложилась довольно печально: муж бросил ее беременную и даже не явился в роддом узнать, кто у него родился.
Поэтому конверт из рук медсестры принимал я — единственный мужчина в семье. А потом нянчился с малышкой, возил ее гулять в коляске, как-то воспитывал. Приходил домой — ребенок выбегал меня встречать, тянул ручки, радовался. Ленина дочь снова вышла замуж, родила еще одну девочку и снова развелась. А Марфа все это время жила с нами и в один прекрасный день стала называть меня папой, а Лену — мамой. В общем, все мои отцовские эмоции в полной мере достались Марфе.
Долгое время мне было не до сына и его проблем. Решал свои: не отказывался от ролей в кино, пахал в театре, потом «расслаблялся», потом приходил в чувство. В Театр на Малой Бронной пришел новый худрук, его прислал к нам горком партии. Я знал Евгения Лазарева как актера Театра Маяковского, когда-то мы вместе снимались в кино.
Но человек, пришедший руководить моим театром, разительно отличался от того, с которым мы были знакомы. Советский театр вообще «вещь в себе», он был создан по образу и подобию советского предприятия с месткомом, парткомом. Кто в них сидел? Естественно, те актеры, которые не вполне состоялись в профессии. Востребованным некогда было тратить время на общественную работу. Так вот, наши общественники, естественно, завидовали Гере Мартынюку, Гене Сайфулину, да и мне тоже. И при первой возможности старались нас «задвинуть». При Лазареве серая масса (называть фамилии этих людей не имеет смысла, они никому ни о чем не скажут) подняла голову, стала верной опорой худрука. Если меня назначали на роль, представители месткома тут же ставили вопрос на худсовете: а почему Смирнитский опять играет премьеру? У него и так много спектаклей в репертуаре, а вот актер Вася Тютькин десять лет сидит без работы, пора его задействовать, он хорошо характеризуется парторганизацией.
Лазарев такую политику поддерживал и одобрял.
Мне бы давно привыкнуть к закулисным интригам и взять девизом слова Высоцкого «Я себе уже все доказал!», но я всякий раз начинал нервничать, когда не обнаруживал своей фамилии в списке распределения ролей. Стресс, понятно, снимал проверенным средством.
Если начинал пить, «забивал» на все. Однажды в дирекцию пришло письмо зрителей: «Вчера Смирнитский играл спектакль пьяным». Меня вызвали в местком, проработали, сделали предупреждение. Но на меня оно не подействовало. В мольеровском «Дон Жуане» появился на сцене вообще в непотребном состоянии.
Первый акт как-то продержался, а потом спектакль пришлось отменять. К публике вышел главный администратор, извинился и объявил, что актер тяжело заболел. Кто-то написал жалобу в Московский горком партии, который тогда возглавлял Борис Ельцин. Он потом осуждал меня в каком-то докладе, из того случая сделали показательный пример, как не должен себя вести советский актер.
Из театра меня уволили. За дело, конечно. Зритель ведь не виноват, что у тебя не складываются отношения с худруком или настроение плохое. Так что на администрацию за свое увольнение я не обижался. Тем более что меня довольно скоро приняли обратно: на мне ведь держалось полрепертуара. Но мне это послужило хорошим уроком.
Я, конечно же, время от времени звонил Ивану, спрашивал: как дела, что купить, что подвезти? Сын обычно отвечал, что у него все в порядке, отметки в школе хорошие, на поведение учителя не жалуются. Он бывал у меня на спектаклях и премьерах фильмов. Ничего предосудительного в его поведении я не замечал: обычный московский парень.
Гром грянул неожиданно. Однажды позвонила Ира и дрожащим голосом попросила приехать.
— Что случилось?
— Иван в больнице, у него была передозировка. К счастью, врачам удалось его откачать.
— Какая передозировка? Разве наш сын наркоман?
Вместо ответа Ирина заплакала.
— Почему ты молчала, почему от меня скрывала?! — орал я. — Какая же ты сволочь!
— Надеялась, что Ваня сам с этим справится, возьмется за ум, ему ведь уже шестнадцать...
Я бросился в больницу, в реанимацию не пускали. Буквально умолил медсестру разрешить мне хотя бы взглянуть на сына. И ужаснулся, увидев белое до синевы лицо с заострившимися чертами. Мне стало по-настоящему страшно. «Господи, все сделаю, только помоги моему сыну выкарабкаться», — молил я.
Многие родители не понимают, что такое наркотики. И самые умные, и самые обеспеченные, и самые любящие. Не знаю, смог бы я догадаться, что происходит с сыном, даже если бы был тогда рядом с ним.
Чего уж можно было ждать от Иры? Сначала, конечно, ей и в голову ничего такого не приходило, потом она отказывалась верить, потом скрывала от всех, пытаясь бороться самостоятельно, а потом было уже поздно. Стараясь вытащить Ивана из трясины, я прошел все круги ада. Все, что зарабатывал, уходило на врачей. Сын не отказывался лечиться, лежал в наркологических клиниках. Но, в очередной раз выписавшись, прямиком возвращался туда, откуда хотел вырваться. Дилер как будто ждал момента, тут же с ним связывался, и все начиналось сначала.
Я хватался за любую соломинку, находил новые клиники, где обещали новые методики. Все было тщетно.
— Скажите честно, наркоманию можно вылечить?
— спросил я у светила в этой области, который обещал заняться моим сыном.
— Честно? В моей практике бывали такие случаи, но их можно по пальцам пересчитать. Завязать с наркотиками навсегда удается одному из сотни тысяч.
Очередной срыв произошел у Ивана, когда мы похоронили Иру. Она ушла неожиданно, в одночасье — упала прямо на лестнице, когда спешила на работу. Сердце не выдержало боли...
Я понимал, что оставлять сына одного нельзя. Сестра Ирины к тому моменту переехала во Францию, обосновалась под Парижем. Она помогла найти специальный скаутский лагерь, где проходили курс психологической реабилитации страдающие наркоманией молодые люди. Это стоило бешеных денег, но я их собрал и отправил Ивана лечиться за рубеж.
Я тогда хватался за любую работу, снимался в сериалах, мотался по стране с антрепризными спектаклями.
Иван провел во Франции полгода, когда вернулся, показался мне другим человеком. Стал высказывать здравые мысли. Поступил в Тимирязевскую академию, где в свое время преподавал его дед — выдающийся ученый. Ириного отца там помнили и любили, поэтому Ивана приняли практически без экзаменов. Даже женился на девочке, которая преданно его любила и все это время ждала.
Я надеялся, что Оля будет рядом с ним всегда, и уезжал в ту самую злополучную поездку по Америке с легким сердцем. Но... Ваня в очередной раз сорвался, и это стоило ему жизни...
Он покоится теперь на Новодевичьем, рядом с матерью, бабушкой и дедом. Смерть их всех объединила.
Какое счастье, что в тот ужасный момент со мной рядом была Лида Рябцева. Моя будущая четвертая жена. Только она спасала меня от отчаяния. А Лену я потерял во время жуткого марафона борьбы за жизнь сына. Я ждал от жены слов поддержки и сочувствия, но слышал лишь привычные нотации. Я и без нее знал, что виноват... Только исправить уже ничего не мог. И я снова собрал вещи, оставил ключи на столе и переехал на Дмитровское шоссе, где все напоминало о погибшем сыне. Делить жилплощадь не стал, мы к тому моменту оформили дарение квартиры на Марфу.
Несмотря на расставание, я благодарен Лене. Потому что от этого брака у меня осталась Марфа.
Я ее обожаю и по-отцовски горжусь. Марфа окончила художественный лицей, потом продолжила учебу на художественном факультете ВГИКа. Когда ее мастер Владимир Аронин предложил поработать с ним на картине «Утомленные солнцем-2», Марфа со мной советовалась. «Обязательно соглашайся, — сказал я. — Это настоящая школа. Увидишь сама, как снимается большое кино».
Марфа провела в окопах под Нижним Новгородом полтора года. Звонила, жаловалась на трудности. Но я велел: «Терпи!» И она послушалась. У нее есть талант, репутация и множество предложений работы от разных режиссеров. Так что за Марфу я спокоен.
Так же, как за дочек Лиды. Она когда-то привела их на спектакль, который я играл в Театре Луны, мы познакомились и сразу нашли общий язык.
Сегодня девчонки совсем взрослые. Марина оканчивает Институт культуры, будет театральным продюсером. Эльвира освоила профессию гримера, визажиста, много работает в кино, но в будущем собирается получить образование на факультете дизайна.
В Театр Луны меня затащил Толя Ромашин, попросил подменить его в спектакле «Ночь нежна», где играл вместе с женой Юлей. «Не волнуйся, — добавил он. — У нас хорошо платят».
Ну а потом худрук театра Сергей Проханов позвал меня в труппу. Лида работала заместителем директора театра, занималась организацией гастролей. Вид у нее был устрашающе-солидный, ее многие побаивались, и я в том числе. Мы с ней поначалу лишь кивали друг другу и проходили мимо.
Однажды в театре отмечали какую-то премьеру и Лида оказалась рядом со мной за столом.
Разговорились, и вдруг я кожей ощутил, что это Моя женщина, что я не хочу с ней расставаться. Я был свободным и очень одиноким. Пригласил ее куда-то на спектакль, потом повез знакомить с другом-художником. Она нравилась мне все больше и больше. Мучил только один вопрос: а нужен ли ей небогатый мужик без квартиры, который на семнадцать лет старше? К тому же Лида была замужем. Наверное, не все в ее семье складывалось гладко. Но она никогда не обсуждала со мной эту тему. Мы жили от одной встречи до другой. И я словно отогревался душой. Мы старались не афишировать наши отношения. Я садился в машину, отъезжал от театра на приличное расстояние, и лишь тогда ко мне запрыгивала Лида.
Но все тайное становится явным. Нас «засекли» на премьере в Доме кино. Скрываться дальше было бессмысленно.
Лида долго не решалась объясниться с мужем. Рвать отношения с человеком, от которого родила двоих детей, не просто. Но и я не хотел ее терять, понимал, что рядом появилась родная любящая душа, женщина, которая меня понимает, во всем поддерживает, не претендуя, однако, на мое личное пространство.
Когда Лида все же ушла от мужа, мы год снимали квартиру, а потом московское правительство пошло мне навстречу и разрешило выкупить по себестоимости скромную «однушку» на окраине города. Там мы с Лидой и поселились. Там и живем до сих пор. Вот уже десять лет. Нам хорошо вдвоем. Ездим в гости к друзьям — на шашлыки.
Я люблю московское лето, люблю неторопливое дружеское общение. Шашлыки делаю сам — я всегда легко и с удовольствием готовлю. Это у меня от папы, он тоже все самое вкусное любил делать сам.
Я всегда мечтал о загородном доме. Но когда понял, что за ценами на подмосковную недвижимость мне с моими доходами не угнаться, купил квартиру на средиземноморском побережье Испании. Мы теперь часто ездим туда отдыхать. Жалею только, что никак не могу вытащить туда свою сестру Машу. Она ведь одна у меня осталась из родных: мама ушла из жизни двенадцать лет назад. Маша всю жизнь отпахала в конструкторском бюро при военном НИИ — «почтовом ящике». Не знаю уж, к каким таким «секретам родного пивзавода» сестра имела доступ, только по сей день она не имеет права на получение загранпаспорта.
Из театра я ушел, работаю лишь в антрепризе.
Мне нравится. Я всю жизнь хотел ни от кого не зависеть, и сейчас наконец-то могу себе это позволить. Тем более что на телевидении полно криминальных сериалов. А после того как сыграл уголовного авторитета в одном из них под названием «На углу, у Патриарших», я довольно востребован. Недавно знакомый продюсер предлагал сниматься в новом сериале. Пятнадцать съемочных дней ежемесячно — можно заработать если не на квартиру, то хотя бы на ее часть. Но я, прикинув свои силы, решил, что не выдержу такой нагрузки, и отказался. Если помру на съемочной площадке, квартира мне уже не понадобится. К шестидесяти шести годам я понял одну очень простую вещь: надо жить по совести. Здесь и сейчас. Кто-то из журналистов назвал меня сибаритом: мол, трубку курит, одевается всегда хорошо.
Я поначалу обиделся, а потом подумал: если сибарит — это человек, который живет так, как ему хочется, никому не завидуя, ни от кого ничего не требуя, то я и вправду сибарит.
Считается, что мужчина состоялся в жизни, если посадил дерево, построил дом, вырастил сына. Деревья я сажал еще в школе на субботниках, квартир построил аж целых четыре. А сын... Как ни пытаюсь гнать от себя грустные мысли, все равно считаю: это я виноват в гибели Ивана. Вина висит надо мной дамокловым мечом. С ней и уйду...
Редакция благодарит за помощь в организации съемки мебельный салон Promemoria.
Подпишись на наш канал в Telegram