«Как? Как же я буду жить без Лени Бичевина? Ведь мы договаривались. Он обещал, что мы всегда будем вместе!» Мне казалось, что я погибаю...
— Я не верю в любовь! — вдруг ни с того ни с сего почти крикнула я Лене в лицо, чувствуя, как от середины груди по невидимым каналам во всех направлениях уже растекается нечто, заполняя меня всю. — Нет любви! — твердила я упрямо, как испуганный ребенок, робея перед неиспытанными до сих пор, но стремительно надвигающимися и поглощавшими меня новыми ощущениями.
— Ерунда все это! — размахивала я, как мечом, словами, пытаясь отсечь это пугающе огромное, неизвестное, но прекрасное — от чего ни убежать, ни спрятаться невозможно.
— Есть любовь, — в ответ на мой бурный вызов тихо возразил Леня. — Я докажу: есть любовь!
Бичевин сдержал обещание. Доказал. Но что?
Детство у меня было нереально прекрасным. Лучшие в мире папа с мамой и Карачи — моя деревня и мой дом родной с кучей разлюбимейших родственников — все обожающие свою Агнюшу. Братишка, родившийся через десять лет после меня, завершил полноту картины абсолютного семейного счастья.
Я думала, нет, я не думала, просто жила и знала: так будет всегда.
И — раз! — все кончилось. Поймите правильно, мне не пришлось, слава богу, пережить войну, Чернобыль, японское цунами и землетрясение, но развод родителей стал для меня и тем, и другим, и третьим. Тряхануло так, что разделило неделимое, разрушило нерушимое, поразило неуязвимое — мир раскололся, это был мой личный апокалипсис. Как радиация невидимо проникает в человека и постепенно разрушает его, так и душа человеческая несет в себе всю оставшуюся жизнь последствия подобных катаклизмов — только это еще страшнее. Потому что они поражают не только самого человека, но и тех, кто оказывается рядом. «Ничто не уходит в никуда» — закон сохранения.
Ах, папы, папы, если б знали вы, как неизлечимо калечите своих чад.
И не смейте утешаться тем, что вы бросаете жен, а не детей, и честно исполняете отцовский долг — лукавство это и самообман. Отмерьте не семь, а семьдесят раз, прежде чем резать по живому тех, кому сами же дали жизнь.
Мой отец как раз из тех, кто был рядом всегда, и носился со мной как с писаной торбой — и до, и после... конца. Мама мужественно принесла в жертву свои женские амбиции и позволяла ему даже останавливаться у нас дома, когда он уехал в другой город, чтобы папа мог больше времени проводить со мной и братом. Но это не спасло мой мир от краха! Папа меня не бросил, он со мной, но он... не со мной, не с нами. Наверное, я очень ревновала его к той другой, новой жизни — не знаю.
Спросите меня, как и почему все это случилось, — я не отвечу. Не помню. Никаких подробностей. Просто было — и нет. Зияющая пустотой дыра с рваными краями, будто вырвали кусок жизни — такие вот игры заботливого подсознания.
Но помню, как я однажды вдруг увидела свое отражение в зеркале и зарыдала — горько и безутешно. Оттуда смотрела на меня мелкая худосочная тринадцатилетняя девочка, похожая на мальчика, который похож на девочку. Я отчетливо осознала, что детство кончилось, вот так — раз! — и все. Ничего и никогда не будет как прежде, все меняется и внешне и внутренне. Надо нести какую-то ответственность за маму, за брата, за собственную жизнь. Рев перерос в дикую панику: «Я не хочу взрослеть!» Как?
Скажите, как и кому можно верить после такого? В какую такую любовь? Я любила отца безмерно, он был вершиной моего мироздания — и что? Слова «любовь, боль, страдание, страх, предательство, потеря» слились в моем подростковом сознании даже не в цепочку синонимов, а в устойчивое единое понятие.
Папа уехал в другую жизнь, наша пришлась ему не по нраву. И я решила: тоже ни за что здесь не останусь, уеду. Я наметила цель. Меня как подменили. До отцовского ухода, то есть до тринадцати лет, я была послушной, доброй, спокойной и обязательной девочкой — так мама говорит. Я этого не помню. Теперь же я перестала сначала спрашивать разрешения, потом отчитываться, а потом и вовсе приходила когда хотела. Мама понимала, что переходный возраст усугубился их разводом, жалела и все прощала.
Папа, чувствуя вину, тоже все разрешал. А я поняла, что уже сама управляю родителями, а не они мною. Не надо думать, что я пустилась во все тяжкие, нет. Я вела двойную игру.
Ради мамы, чтобы не причинять ей боль, продолжала хорошо учиться, выигрывала олимпиады, конкурсы чтецов, ходила в театральную студию. Но в школе держалась особняком. Всех, кто хотел сократить дистанцию — не важно, какие мотивы ими двигали, пытались они обидеть или полюбить, я резким и мощным рыком отбрасывала, да так, что и у обидчиков, и у поклонников надолго пропадала охота повторять попытки. Зачем мне ухажеры — не хочу ни в кого влюбляться, не надо мне такого счастья, у меня другие задачи, и я шугала всех без разбору. А поклонники имелись, мне это было странно, потому что в своем отражении я не усматривала особой привлекательности — маленькая, с огромным ртом и огромным носом.
А еще у меня была подружка, лучшая и единственная.
Так случилось, что ее папа ушел из семьи в то же время, что и мой, и это, естественно, связало нас еще крепче и на всю жизнь. И я, и Таня по-прежнему любили своих отцов, но — или именно поэтому — хотели, чтобы и им было так же больно, как нам. Денно и нощно обдумывали, как лучше отомстить: перерезать вены, напиться таблеток, выброситься из окошка или утопиться в речке. Ни на что такое не решившись, слава богу, мы выносили ужасно коварный план — наказать рублем, стали воровать у них деньги. «Ты сколько взяла? О! Круто! Гуляем!» Шли, покупали на все деньги сладостей, угощали всех подряд, объедались сами от пуза, упиваясь своей тайной и изобретательностью. Такая «сладкая» была месть! Потом, повзрослев, как-то открылась папе, покаялась.
Он спокойно ответил: «Я знал. Ничего, дочка, бери всегда и сколько надо». Все у меня внутри перевернулось.
Была у меня отдушина и в деревне. Говорят, что у каждого человека понятие родины связано с каким-то определенным местом, и хотя я родилась в Новосибирске, моя земля обетованная — это, конечно, Карачи. Их вижу во сне, по ним тоскую, аж дух захватывает, и сердце щемит при воспоминаниях — семь лет там не была.
В деревенской тусовке все были старше меня. Это, с одной стороны, давало возможность чувствовать себя маленькой, а с другой — перестать на время изображать пай-девочку. Здесь у меня была другая роль. Глядя на старших товарищей — о! и я так могу! — отрывалась: училась сплевывать сквозь зубы и ругаться матом, гонять на мотоциклах, падать, разбиваться и выпивать, правда, это у меня так никогда по-взрослому и не получилось, ну не пошло.
А барышни деревенские не чета мне — крепкие, рослые, со всеми положенными формами, еще лифчик натянут на три размера больше да накрасятся, и по вечерам все девчонки по парам, а я?
Меня ж, мелкоту, даже яблоки воровать не брали, потому что через забор не могла сигануть. Только на шухере и стояла. Опять же, сама влюбляться не хотела! Но то ли любопытство одолело, то ли гормоны — пубертат попер — в общем, влюбилась. И конечно, безответно и безнадежно и в «плохого парня», самого плохого, с которым гуляла моя старшая сестра. Бабушка наша говаривала: «Как говнецо, так на наше крыльцо». И что я для него? Ему восемнадцать, он крутой, на мотоцикле рассекает.
И я — сопля.
Два лета по нему сохла, правда, как-то странно. Я не могла позволить себе быть несчастной влюбленной, хотя моя страсть так и осталась тайной для всех. И назначила одного из парней — он мне не нравился вообще — быть моим. Просто ткнула в него пальцем, он не возражал. Это было очень смешно: мы вместе слонялись по деревне, типа — пусть он знает, что у меня есть парень! А мы даже не целовались. Хотя — стоп! В отместку решила пойти и на это. Я вообще всегда действую напором: ах, они целуются, чем я хуже?! Опять дала команду «своему» парню, он был моего возраста:
— Все! Учимся целоваться! Так надо!
— Ну давай!
Мы как-то прикольно тыкались- тыкались: «Не так, ну не так же!»
В общем, поцеловались как сумели. Не понравилось.
«А! — меня осенила догадка. — Может, мне не понравилось целоваться с этим?» Я решила проверить не откладывая и ринулась на дискотеку ловить предмет моих любовных переживаний. Тот уже давно не встречался с сестрой, гулял с другими — он же «плохой парень». Залила нахальные глаза самогоном для храбрости и, наклонив голову, как норовистый молодой бычок на тореадора, ринулась по диагонали через весь деревенский танцпол прямо к нему:
— Привет! Дай сигаретку! — а я вообще не курила.
— О, малыш, привет! — потрепал он пьяненькую соплячку за челку буквально там, где должны быть рога.
Я смачно, по-взрослому, затянулась первый раз в жизни и, потянувшись на мысочках, поцеловала его. Он: «Ладно-ладно, малыш. Подрасти».
Дорасти до него мне не удалось ни в прямом, ни в переносном смысле, так и осталась — полтора метра с кепкой и с двумя нелепыми поцелуями в личном багаже. Очевидно, поставленные опыты меня не впечатлили, потому что я вдруг вспомнила, что не хочу взрослеть, хочу еще побыть ребенком, разжаловала бедного мальчишку, лишив его звания «своего», и снова наложила табу на влюбленности, надолго. Мне нужно было копить энергию для осуществления своей главной цели.
Точно знаю, если б не папа — не быть мне актрисой. Папа меня не просто родил, он меня формировал, лепил, как Пигмалион Галатею. Он очень талантливый художник и музыкант-самоучка, владеет почти всеми музыкальными инструментами.
Дочку же решил отдать в руки специалистов. Профессионалы в музыкальной студии прервали мою карьеру в самом начале: «Голос громкий, но противный». Певицы из меня, как мечтал папа, не вышло. Что ж, он открыл другие двери, соседние, оказалось — театральная студия. Я к этому времени выиграла городской конкурс чтецов, и меня взяли сразу и в старшую группу. Все вышло как бы случайно — в одиннадцать лет я оказалась в компании взрослых интересных людей, которые уже работали. Ну, скажите, какой мне интерес в моих сверстниках?!
В этом возрасте я читала Михаила Чехова не потому что была вундеркиндом, а потому что папа подсовывал. Прочла кучу книг, смотрела старые, шестидесятых годов, черно-белые еще спектакли «Современника», МХАТа.
Я училась у этих актеров. Впечатлилась историей Раневской про то, как у нее умер брат, когда ей было пять лет. Фаина Георгиевна подошла к зеркалу, сдернула покрывало, заплакала и смотрела, какая она, когда плачет. Стала тренироваться. О-па! — и у меня получилось! Как у великой актрисы!
Нет, до развода родителей трагедий в моей жизни не было. Но я с интересом наблюдала за чужими. Похороны в деревне совсем не то, что в городе. Там если кто помер, провожают все. Карачи — старая деревня, традиции блюдут, потому похороны пышные, торжественные, с размахом, с бабками-плакальщицами. Помню, погибла девушка моего брата вместе с мамой и сестрой: телега упала в озеро и их сверху задавило сеном. Трагедия. И вот я будто вижу себя со стороны, как в кино: захожу в избу, путаясь в ногах и юбках, пробираюсь сквозь толпу плачущих людей, на трех сдвинутых кроватях — три женщины, три тела.
И я вглядывалась в их мертвые лица: что же это такое — смерть? Мне было очень интересно — гроб, длинная процессия, похоронный марш, поминки, вся деревня сидит за столом. Это ж целый обряд, действо, как спектакль. Очень я любила похороны и кладбища. Ходила с бабушкой к деду, которого не знала, на могилку, садилась на скамеечку и разговаривала с ним. И опять видела со стороны себя и его, с усами, похожего на Сталина, — такой он был на старой военной фотографии. Рассказывала ему, как я по нему скучаю, и плакала. Наверное, это очень мрачно выглядит, но мною это переживалось иначе, так я познавала жизнь и смерть. Думаю, мне все это очень пригодилось в профессии.
Постепенно я привыкала к мысли, что буду актрисой, отец всячески подкреплял во мне эту уверенность: «Ты самая талантливая, у тебя все получится». И даже когда оставил нас, вахтовым методом раз в два месяца приезжал на неделю, не пропускал ни одного моего спектакля. И в шестнадцать лет увез в Москву поступать, ходил со мной во все вузы.
Я приехала в столицу с одной целью — попасть в театральный институт, как и сотни девочек со всей страны. Они все такие красивые, высокие, стройные, голубоглазые блондинки. И я — метр шестьдесят без каблуков, кнопка с сомнительной внешностью. А их та-ак много, этих красоток — целая туча! Я поняла, что мне нужно сделать что-то такое невероятное, чтобы меня заметили. Но и вузов немало, утешала себя, не отличая — «Щука», «Щепка», знала только, что есть МХАТ, где очень много великих актеров, что это самый лучший театр страны.
И я проваливалась поочередно в каждом вузе — мой маленький рост всем как бельмо на глазу. Наконец мы с папой добрались и до Щукинского училища. Меня сначала, как положено, прослушала ассистентка и вынесла приговор: «Ты не поступишь сюда, девочка, не настраивайся. Но раз уж приехала, пропущу тебя на первый тур к главному», — то есть к художественному руководителю курса Юрию Шлыкову. Я отчитала монологи, вышла и сказала отцу: «Ну, вот и все, пошли». И тут нас догоняют крики: «Агния, Агния, подожди, тебя зовут!» Вернулась: «Приходите на второй тур!» Пришла и прошла. На третьем Юрий Вениаминович спросил:
— Мальчиков будешь играть?
— Буду! Буду играть все!
— Ладно. Покажем тебя на конкурсе.
На конкурсе нас осталось пятнадцать девочек и пятнадцать мальчиков. Я вошла: огромный длинный стол и за ним — небожители! — народнейшие артисты Владимир Абрамович Этуш, Василий Семенович Лановой — сон, сказка! Невероятно! Господи, что мне делать? И я начинаю читать монолог проститутки Насти из Горького «На дне», про любовь, которую она выдумала, рыдаю дико. Вдруг вижу: хмурый Этуш, прикрывая лицо руками, хохочет, не может остановиться. Ну, думаю, вот и сказке конец! Еще бы, до меня показывались барышни — все как на подбор по метр восемьдесят, и тут я — на голову ниже, как олицетворение того, какой не должна быть актриса! Наверное, это смотрелось очень нелепо: мелкая девица в юбчонке с детской челочкой, да еще почему-то с низким голосом, ломает тут трагедию.
Какая-то буря в стакане!
И Этуш: «Вам это надо, Юрий Вениаминович? Берите». И меня взяли! Это было так — у-у-х! — нет слов!
Понимаете, когда сильно чего-то желаешь, долго стремишься — и вдруг получаешь, ты веришь и не веришь, маниакально боишься потерять. Поэтому первый курс — только учеба, лишь бы не выгнали, и уж, конечно, никаких любовей, всех и все по боку — не время. Но я, конечно, совру, если скажу, что вовсе не замечала Лени Бичевина — это было невозможно! Леню замечали все от мала до велика, по нему сохли, на него западали девицы не только с нашего курса, но и старшенькие. Он был самым красивым. «Ну и что, — размышляла Агния, — подумаешь, симпатичный. Да тьфу на него — зато у меня десять этюдов, а у него два, его вообще отчислят. На фиг он мне такой нужен, слабохарактерный смазливый тюфтя.
Пусть на него другие вешаются!» Все это в переводе, как вы понимаете, означало совсем иное: «Куда мне до него!»
Но как-то на Масленицу мы устроили девичник с однокурсницами, напекли блинов. Объелись, заскучали, тут как раз ребята и позвонили, приехали в гости. С ними был Леня. Обычная студенческая пирушка: ели блины, пили вино, пели песни под гитару, хохотали, веселились. Уснули прямо на полу, вповалку, как солдатики. Утром отправились в институт, Леня шел со мной рядом. Тут-то я и выпалила, что не верю в любовь. Еще не понимая, что влюбляюсь, уже влюбилась в него, отталкивая и боясь самой себя и его, и всего, что будет потом. Позже он признался, что считал меня грубиянкой и курилкой, что очень стеснялся и что я его подавляла. Как-то само собой сложилось, что и после занятий он пошел меня провожать, а потом мы всю ночь проговорили по телефону.
То же и завтра, и послезавтра...
Мы каждый день тусили вместе, потом ночами напролет болтали по телефону. Говорили-говорили — не важно о чем — и не могли остановиться. Была потребность постоянно разговаривать друг с другом. Как передать, перенести на бумагу нюансы чувств, ощущений? Это как в музыке... Вы нажимаете клавиши — одну, другую, третью — и ваш аккорд уже не ваш: он пойман, услышан, он родил ответный звук, гармонию внутри другого человека и эхом вернулся к вам. Я только начинала: «До, ре, ми...», как он уже подхватывал: «Фа, соль, ля, си...» — и завершающее «до» снова доставалось мне.
Такое перетекание энергии, мыслей, чувств, эмоций, оформленных в слова, от одного к другому.
Невидимые нити протягиваются от одной души к другой, прорастая, пуская корни и сплетаясь в причудливый узор отношений двух уже ставших близкими людей. И из самой глубины твоего нутра вырывается нечто невесомое и, ввинчиваясь в воздух, прорывается сквозь небесный свод все выше и выше — туда, где все возможно, где легко и радостно. Это круто! Счастлив тот, кто испытал.
В какой-то момент оба поняли, что невозможно целыми ночами не спать, болтая, и клевать носом в институте, надо сократить разделяющее нас расстояние. Это случилось просто и естественно, как-то само собой. Вроде друзья-друзья, и — у-упс! — мы уже вместе как одно целое. И невозможное стало возможным.
Ох, как тяжело писать об этом, про похороны проще.
Никогда еще об этом не рассказывала, очень трудно почему-то вспоминать именно начало.
Я воспринимаю наш роман с Леней, мой единственный и любимый, сейчас как целую жизнь, совершенно отдельную. Это была первая любовь, взаправдашняя — Леня во всех смыслах был первым. И я у него. Это было поразительно и невероятно ценно. Как мы поверхностно судим друг о друге: раз красавец — значит, мачо и смерть бабам, значит, меняет женщин как перчатки. А Леня вовсе не считал себя красивым, оказался чистым и скромным, никого к себе близко не допускал. И от беспардонных поклонниц, которые вешались ему на шею, был просто в шоке. Так же и со мной, все считают: раз снималась в «Грузе 200» в страшных сценах, обнаженная, значит... а вот ничего это не значит.
Я бы и рада рассказать, как все между нами случилось, но не помню. Видимо, потеряла рассудок от счастья! Вот свои дурацкие поцелуи в деревне, когда сама напрашивалась, помню, а с ним — не помню. Как, когда, при каких невероятных обстоятельствах, романтических или банальных — но мы оба очень смущались в первый раз. Все было такое... настоящее и невинное. И как говаривал Форрест Гамп — это все, что я могу об этом сказать. Как объяснить состояние счастья?
Сейчас не могу себя представить в коммунальной квартире, думаю — какой это был ужас, просто кошмар. Но нам с Леней было так классно в коммуналке! Мы же все время, как цыгане, переезжали с места на место: то у его родственников в Подмосковье, то по съемным углам. Никаких условий, налаженного быта — и ноу проблем. Денег нет — вместе, работы нет — вместе!
Одна лапша на завтрак, обед и ужин — супер! А если с сыром, да еще и вино можем купить — вообще жизнь удалась! Ничего нет, а так хорошо, потому что рядом человек, который тебя понимает, поддерживает, сопереживает. Мы были счастливыми детьми...
Первый раз вдвоем поехали отдыхать в Сочи, в Лазаревское. Духота, жарища в поезде — нам нипочем. Сняли задешево домик на скале, до моря далеко — не беда, зато прямо под нами горная речка. И мы с риском для жизни карабкались по крутым спускам. Ни души, тишина, прозрачная чистейшая вода — ныряли, фотографировались, веселились. В первый же день обгорели, объелись арбузами — дорвались студенты. И я отравилась. Бабушка-хозяйка варила мне каши, какие-то отвары, а Ленька, как родная мать, не отходя, заботливо ухаживал за мной несколько дней, забыв про море, — и в болезни мы были вместе.
Как-то отмечали День Победы, валялись на травке в парке, любуясь огнями салюта, каждый залп сопровождая радостным «Ура!»
Приехали поздно — оба-на! — а ключей от квартиры нет, потеряли. Звоним соседям, чтоб перелезть через балконную перегородку. Ох уж эти московские старушки: кто такие, знать не знаем, не пустим. Пошли на этаж выше, парень нам открыл. Леня мне говорит:
— Я спущусь.
— Нет, я с тобой, полезем вместе!
— С ума сошла! Десятый этаж!
— Помнишь, в «Титанике» — если ты прыгнешь, то и я прыгну!
Леня молча обнял меня, и мы полезли с балкона десятого этажа на свой девятый в ночной темноте. Он спускался, поддерживая меня, было жутко страшно. «Не бойся, я с тобой!» — подбадривал Леня. Мы благополучно попали в квартиру, открыли дверь. Остаток вечера Бичевин смотрел на меня удивленными глазами — для него мой поступок казался чем-то невероятным. А для меня это было нечто само собой разумеющееся — а разве можно по-другому?
Я снова, как в детстве, думала, что Леня — навсегда. Заглядывая ему в глаза, то и дело повторяла:
— Ведь мы всегда будем вместе? Пообещай мне, что ты будешь со мной всегда, что все будет у нас как сейчас всегда!
— Да, конечно, всегда!
— Давай договоримся, что если у кого-то из нас дела в профессии пойдут лучше, мы будем радоваться друг за друга и поддерживать того, у кого неудачи.
И мы пообещали. Договорились. И делали все для того, чтобы так и было.
Когда утверждали парней на фильм «Груз 200», меня спросили, кого бы я хотела себе в партнеры. «Конечно Бичевина», — говорю. И я очень рада, что мой голос как-то помог Леньке тоже туда попасть. Были на седьмом небе от счастья, что прошли пробы и нас обоих утвердили: не сон ли это, мы будем сниматься у знаменитого Балабанова?! Вау! Класс! И у нас первая киношная экспедиция, вместе едем в Выборг — дико радовались. Все было офигительно, мы попали в чудную компанию суперпрофессионалов, к режиссеру, от каждого слова и жеста которого прямо прет энергетика.
Она мистическая и очень близкая мне, такое животное чувство: это — мое. Наверное, поэтому ничто не пугало, ведь многие актрисы отказывались даже от проб, прочитав сценарий. А меня не смущало ничего, ни жуткие сцены, ни то, что сниматься надо обнаженной. Я жаждала подвига.
Когда мне было лет семь, произошел случай, ставший любимой байкой во время семейных застолий. Родители смотрели какой-то боевик периода девяностых со всякими страшилками, кровью и стрельбой. Мама мне закрывает ладонью глаза:
— Не смотри, уйди в другую комнату.
— Я хочу посмотреть!
И вдруг на моих глазах главного героя убивают, стреляют в него из нескольких пистолетов, белая рубашка вся в крови, и он падает замертво.
Я — в шоке: ничего себе! Актер пошел сниматься в кино, зная, что его убьют? Он умер — и больше никогда ничего не сыграет? Вот это герой! Я уже знала, что в кино играют актеры, но еще не доросла до того, чтобы понимать, что и смерть в кино — игра.
Какое-то время оставаясь в этом наивном заблуждении, решила: нет, кино не для меня! Так разок сыграешь, умрешь — и все. Зачем мне это? Вот театр — здорово: сыграл, раскланялся, цветы, аплодисменты. Хочешь, много раз играешь — и ничего, живой. А в кино — взяли да и убили. Вот это профессия!
Что называется, не зарекайся. Сниматься у настоящих режиссеров классно, что бы ни приходилось делать в кадре. Когда погружаешься в замысел одаренного человека, все становится естественным и органичным.
Трудно, если бездарный режиссер предложил какую-нибудь пошлость. То есть когда не к месту и не в тему, когда бегают в кадре с обнаженной грудью не пойми зачем. А когда все точно выверено, оправданно, нужно, тогда ты реально просто играешь, то есть та несчастная жертва маньяка не Агния Кузнецова, она — не я, не имеет ко мне никакого отношения.
Тем более что Алексей Октябринович очень любит и ценит актеров, он подходил и говорил: «Я сниму тебя вот так-то и так-то, ничего не будет видно, будет только крупный план твоего лица. На Баширова не обращай внимания — он придурок». Во время «страшных» сцен Балабанов всех удалял с площадки, никаких лишних людей. И терпеливо ждал, когда я буду готова. В общем, сняли мы эти сцены за два дубля и ужас был у Алексея Полуяна, который играл маньяка, а не у меня.
Он — в жизни тактичный, скромный, застенчивый — был в шоке, и дубль переснимали только из-за него. А меня больше пугало, когда стреляло ружье, из которого женщина убивает душегуба. Тут мне не надо было играть, я кричала очень натурально — дым, порох летит в лицо, жуть.
Но сцена поцелуев в машине, конечно, была приятной, потому что партнером был любимый Бичевин. Так что целоваться было здорово — хоть сто дублей подряд. Все, что бы мы ни делали с Леней, мне всегда нравилось, но больше всего — вместе сниматься в кино. К сожалению, у нас пока одна совместная картина. «Груз 200» стал, конечно, нашей общей удачей в профессии. Было просто прекрасно!
Но на этом все вдруг кончилось. После премьеры мы как-то неожиданно страшно разругались, вдрызг, был дикий скандал, он уехал от меня.
Орали друг на друга по телефону — это ты виновата, это ты виноват, да пошел ты, не хочу тебя больше видеть. Все! Спросите, что случилось? Не знаю. В тот момент мы только пришли после окончания института в театр, он — в Вахтангова, я — в «Модернъ». Было очень тяжело, съемок нет, денег тоже, но раньше нам это не мешало. Не знаю почему, но после четырех лет, прожитых вместе, мы разбежались.
Со зла я немедленно бросилась в роман на «Кинотавре», куда отправилась с «Грузом 200», а Леня закрутил с какой-то актрисой из своего театра. Надо было срочно влюбиться, я опять ткнула пальцем в местного юношу — не из киношной тусовки, из ресторанного бизнеса — и назначила его быть моей жилеткой, в которую плакалась о своих страданиях.
Море. Солнце. Мы гуляли по берегу, и я вдруг заявила: «Так, у меня день рождения пятнадцатого июля. Мы поженимся, быстрее поехали в ЗАГС». Это был какой-то истерический припадок: надо срочно зачеркнуть прошлое — все, нет Лени. Слава богу, у «жилетки» хватило ума и сил утихомирить этот бред, а то с меня бы сталось замуж выйти. Новый возлюбленный, зачем-то бросив свой бизнес, поехал следом за мной в Москву. Но это все было для меня ерундой, я думала только о Бичевине, страдала. Он мне постоянно снился, нас разделяло только пространство, ежеминутно я была с ним.
Прошло три долгих месяца, и я просто сбежала. Куда в традициях нашего кино сбегают от ненужных романов? Конечно в Ленинград, по-нынешнему — в Питер. С Леней. В один прекрасный день не выдержала и позвонила, не помню, да и не важно, что говорила, придумала какой-то дурацкий предлог.
Он обрадовался, мы встретились, гуляли по Москве. Я бросила как бы между прочим: мол, живет тут у меня один... Как про домашнее животное. Ужас, как я могла?! А Леня признался, что расстался с той девушкой через месяц, что с ней все не то и не так, как со мной. Я говорю: «Да ладно, все классно, мы гуляем, нам же круто! Поехали веселиться!»
Сели в поезд и укатили в Питер, вот так с бухты-барахты — без долгих сборов. Сняли номер в гостинице в центре города и пошли вдоль Невского, по тем барам, которые любили. Всю ночь танцевали, выпивали, смеялись, болтали, бродили по городу: типа мы расстались, но мы ж друзья. В номере оказались в шесть утра, нам нужно было возвращаться в столицу. Леня говорит: — Агния, ты для меня самая родная, но все — ничего уже не будет.
Целовал меня, целовал и твердил, что мы расстались.
Я соглашалась:
— Ну и что, конечно. Все отлично, ничего не надо. Мы не будем встречаться.
Вернулись в Москву и разбежались в разные стороны.
Прошло еще два месяца, я узнаю, что Бичевина утвердили на главную роль в фильме Балабанова «Морфий». Радуюсь, звоню, поздравляю. И вот так болтались-болтались, звонили-звонили... Ресторатор по-прежнему со мной, ужас какой-то, мне с ним скучно, он подозревает, ревнует, устраивает сцены. А я думаю только о Лене...
Бичевин уехал сниматься у Балабанова, позвонил через месяц: «Я так соскучился по тебе.
Приезжай на съемки, тебя все ждут». Группа та же, мы знаем друг друга по съемкам «Груза 200». Примчалась в Питер пулей, жила у него, потом съемки передислоцировались в Подмосковье — я с ними. И вот так, как-то накатиком, в течение полугода мы сокращали разделившее нас расстояние, пока оно не сжалось до нулевой отметки. Мы снова были вместе. Все было супер, как прежде, и даже лучше! После этого мы прожили еще прекрасные полтора года, безоблачные, безмятежные, волшебные.
Стояло жаркое лето, у меня закончились съемки в Одессе, а Леня опять снимался в Питере, я рванула к нему, мы не виделись месяц. Бичевин прислал за мной на вокзал машину с водителем. Приезжаю на площадку, у них ночная съемка, и Леня, смешно коротко остриженный для этого проекта, бежит со всех ног ко мне, хватает на руки, кружит:
— Я так соскучился, так соскучился!
Что делаю я?
Рявкаю на него:
— Ты что? При всех — группа же смотрит! — не то чтобы меня очень смущали проявления чувств на людях, не знаю, что это было, — черт дернул, как говаривала бабушка.
Я посидела на съемках, потом накупила кучу вкусной еды, приготовила ужин, чтоб мы могли за винцом наболтаться всласть. Прошел день-другой. Леня очень уставал, ему вставать рано, а мне хотелось мчаться куда-то в клуб, к друзьям. Я говорю: «Оставайся дома, а я поеду». Он промолчал, я уехала. А еще через пару дней Бичевин сказал, что нам невозможно быть вместе.
Спрашиваю:
— Почему?
— Все. Не могу больше, устал.
В общем, решение окончательное и обжалованию не подлежит. Может, конечно, он долго обдумывал все, вынашивал, но для меня это произошло стремительно, в один момент. Не было ни ссор, ни скандалов, ни долгих выяснений, он сказал — я уехала. В шоке.
Опять спросите меня: в чем причина? Не знаю. Внешне ничто вроде не предвещало. Копаться, анализировать начинаешь ведь уже потом, когда теряешь. Пока имеешь, увы, не хранишь, начинаешь воспринимать нечаянный подарок судьбы как должное, заслуженное и непреложное. Но я, не поверив до конца, что потеряла Леню навсегда, — ведь у нас уже был кризис и счастливо разрешился — плакать начала сразу.
Он еще два месяца снимался в Питере, а я постоянно звонила ему, как ребенок:
— Леня, я больше так не буду, только вернись!
Он:
— Нет, нет. Все.
И опять звонила, говорила, что люблю, хочу быть с ним, чтобы он подумал, что-нибудь придумал, только не уходил. Он: «Пожалуйста, давай не будем разговаривать об этом по телефону». Было такое постепенное и неумолимое сливание, сливание, сливание человека. Потом он вернулся в Москву, приехал за вещами. Я решила быть умницей, думаю: надо потихонечку, спокойней с ним — он поживет один, одумается и все будет по-прежнему.
Отпустила. Он ушел и не вернулся. Все. Конец.
Как? Как же я буду жить без Лени? Этого не может быть. Ведь мы договаривались. Он обещал, что мы всегда будем вместе. Как же так?
Мне казалось, что погибаю, перестала спать, есть, ощущение такое, будто от меня по живому отрывают половину — с мясом и кровью. Я прямо физически чувствовала эту боль и не находила себе места, не могла ни стоять, ни сидеть, ни лежать, металась по квартире, по улицам как раненый зверь и нигде не находила покоя. Выла днями и ночами. Потом слезы кончились. Слушала тяжелый рок, сидя на подоконнике, и думала, что надо броситься вниз, чтобы прекратить наконец эту боль. Потеряла интерес ко всему, впервые не хотелось, не моглось работать, играть, а значит — жить, в моем случае это синонимы.
После возвращения из Питера я должна была сниматься в сериале «Индус» с Маратом Башаровым, там по сюжету у меня несчастная любовь. Работала через силу, преодолевая кошмарную депрессию. Через полгода увидела себя со стороны, на озвучке, и пришла в ужас — в кадре у меня такое замученное, изможденное лицо. Вроде это кино, я играю, но видно, как меня колбасит! Человек реально сходит с ума.
Нет, так нельзя, надо выживать. Я стала соглашаться на всякие роли, на спектакли, на театральные фестивали — надо ездить и участвовать во всем. Не помогало. Попыталась цепляться за дурацкие советы, вспоминать дурное в отношениях, концентрироваться на Лениных недостатках. Но вслед за героиней фильма «Москва слезам не верит» повторяла: «У него нет недостатков.
Он самый лучший человек на свете!» И он все это время звонил:
— Агнюш, прости меня, пожалуйста. Мне тоже тяжело, очень.
От радости, что он звонит, я бодро отвечала:
— Да ладно, Лень, не за что прощать, все хорошо, — то есть он меня бросает, а я же его и успокаиваю.
Когда был взрыв в метро, я ничего не знала. Ночью отключила телефон, проснулась к обеду, включила — куча пропущенных вызовов от Бичевина. И тут же звонок, Леня кричит в трубку:
— Агнюша, где ты, в Москве? С тобой все в порядке?
— Да. А что случилось?
— Ну ты с Луны свалилась, метро утром взорвали на нашей ветке.
Каково? Мы уже больше полугода не вместе, а он из Ярославля звонит мне в истерике первый: «Где ты, где ты?» Это невероятной нежности человек. Вторым позвонил папа. Потом — мама. Вы понимаете? Я — нет. Какая-то родственная сила притяжения.
Или, например, была картина, где хотели снимать нас с Бичевиным. Потом меня неожиданно в последний момент с роли сняли — не совсем этично, но бывает. Леня, когда узнал, отказался играть. Каково? Мы год как расстались. Что это все значит? Звонил, утешал меня: «Агнюш, ты же знаешь, что ты замечательная актриса». Он и прежде гордился мною, всем представлял: «Познакомьтесь, Агния — самая гениальная актриса!» И до сих пор так считает, я это точно знаю.
Недавно встретилась с одним режиссером: «А я о вас слышал, Леонид Бичевин рассказывал на пробах». Ничего себе, думаю, это как надо было меня преподнести, чтобы режиссер запомнил. Представляете, как приятно? Разве можно потерять такого славного человека?
Я и не потеряла. И потеряла. Он меня бросил. И не бросил. Прошло почти два года, но мы все время на связи — духовной, ментальной: думаем, заботимся, переживаем друг за друга. Но мы не вместе. В чем причина? Почему меня можно любить только на расстоянии? Что со мной не так? Я стала копаться, вспоминать. И вдруг отчетливо осознала — ведь все как с отцом. Причина в том шлейфе детской боли, в страхе потерять и глобальной неуверенности или уверенности, что со мной что-то не так — и от меня уходят.
Шесть лет назад с Леней все было так классно! От хорошей жизни я капризно надувала губки. Он говорил: «Идем направо» — я топала ножкой: «Нет, налево». Он не спорил — мы шли налево. Но мне это было необходимо не потому что я его не любила, не уважала, для меня и сейчас нет лучшего и более авторитетного советчика в жизни! Просто моя постоянно вибрирующая подсознательная неуверенность требовала ежечасного подтверждения любви. Мне нужны были жертвы как доказательство. Вот он сделал как я хочу, значит, любит. Глупо, по-детски, но объяснимо.
У Лени красивый голос, и он классно играет на гитаре, на всех тусовках его просили спеть. Агнюша топала ножкой, хотела, чтоб он пел только для нее, — ревновала к девицам, которые его слушали. Ну зачем я это делала?!
Дурость да и только! Но я просто с ума сходила от ревности, хотя прекрасно понимала, что безосновательно совершенно. Леня не тот человек, который способен заводить параллельные романы, он для этого слишком честен. Так я ревновала его и к киношным партнершам — он же красавчик, герой-любовник. Сидим на какой-то премьере, перед нами в кресле красавица блондинка, кто ж Бичевина упустит, поворачивается:
— Ой, Лень, привет! Как ты?
— Это что за коза? — спрашиваю.
— Актриса, я с ней снимался.
— Ах, вы снимались вместе?!! А больше ты ни с кем не снимался? Все! Ухожу!
— Агния, успокойся.
— А-а-а, ты с ней целовался в кадре! Ты что, не видишь, у нее ж глаза, как у козы, в разные стороны смотрят!
Ужас! Так стыдно! Катастрофа просто! А это Катя Вилкова, прекрасная актриса, мы тогда еще не были знакомы, сейчас дружим.
Но я упорно продолжала его терроризировать. Ну какой фильм ни посмотришь — целуется! И с той, и с этой! Да что ж такое! То с Машей Машковой в «Закрытых пространствах», то с Юлей Пересильд в «Однажды в провинции», ну и, конечно, с Ингеборгой Дапкунайте в «Морфии» — вы представляете, что за список, он же перецеловался со всеми красавицами нашего кино!
А я-то ни с кем не целуюсь, только с дохлым котом! Какие шутки? Буквально. У Германики в фильме «Все умрут, а я останусь» — вот где был ужас во время съемок, а вы говорите «Груз 200»!
Прямо в первый же день снимаем похороны кота, вырыли ямку, жду, думаю: сейчас принесут игрушечного зверя. Щас! Принесли трех мертвых котов — реальных! Замороженных! Валерия говорит: «Выбирай на вкус!» Ну, выбрала одного попушистее. Я, значит, плачу, прощаюсь с ним: «Прощай, Томик!» и уже хочу опустить его в ямку, вдруг слышу голос Германики: «Поцелуй его! Ближе, ближе, к себе прижми». Прижимаю, целую холодного, окоченевшего кота. Один дубль, второй. Август, плюс тридцать. Кот перестал быть холодным! На четвертом дубле зверь стал таять! Лера кричит: «Ну что ты его как неродного!» Я подношу размякший труп к лицу, а он — воняет! Жуть! И я его целую! Так что у меня в кино свои лав стори.
Бичевин всегда старался действовать по старой французской поговорке: если женщина не права, попроси у нее прощения. Терпеливо сносил мои выходки, мой инфантилизм и тяжелый характер, стремление диктовать и всегда быть в центре. Мне не хватило мудрости понять, что женщина не может долго и безнаказанно главенствовать и подавлять мужчину. Леня — исключительный, но какая-то капля оказалась последней.
А ведь в тот вечер в Питере, перед самым концом, мне не столько хотелось потусить в клубе, сколько дать ему больше свободы, не мешать, чтобы он не думал, что я на нем висну. А он это воспринял как недостаток любви и внимания. Что толку теперь рассуждать. Все рухнуло. И не вернешь. Хотя я до сих пор иногда думаю: не ошиблись ли мы? Какая-то вышла несостыковка. Я была слишком напористой, резкой, сумасшедшей — ему нужна другая, более спокойная.
Предваряя возникшие предположения, скажу, что два года назад Бичевин ушел не к другой, он ушел в никуда. Леня спал в машине, пока искал квартиру, никому ничего не говорил и тоже очень страдал. Во как я его достала!
В тот год, когда мы расстались, я погибала, думала: неужели это все, что мне отпущено, и больше ничего не будет, никакой любви? И холодела при этой мысли. Я и сейчас так иногда думаю, после романа с Романом особенно. Пришла первая весна без Лени. И я решила, что мне, молодой и прекрасной, надо бы влюбиться. И нашла очередные грабли, чтобы наступить. Все по сложившемуся сценарию: сама ткнула пальцем в какого-то Романа со съемочной площадки и назначила быть «моим».
Выбрала, как выяснилось, наихудший из возможных вариантов. Сама позвала на свидание, сама все замутила. Мы отправились в треш-бар «Пурга», где каждый день Новый год с курантами, снегурочками и прочим. Но в этот вечер там почему-то была свадьба. На меня надели бумажную фату, на него — бумажную шляпу, выстроили пары в шеренги, произнесли положенные речи, велели обменяться бумажными кольцами: «А теперь в знак любви и верности поцелуйтесь!» Я стою и думаю: если б на его месте был Леня, как бы все было прикольно и весело!
И вот как свадьба была бумажная, ненастоящая, так и весь роман. Он умел угодить дамским фантазиям, устраивал ужины со свечами и потрясающие сюрпризы, вроде неожиданной поездки в Буэнос-Айрес, такой же спонтанной, как наш побег с Леней в Питер. Конечно, это впечатляло.
И только одна мысль: почему рядом не Леня?!
Что ж, мне весело, значит, я еще могу влюбляться, я живу, живу, живу. И бодро звонила подругам: «У меня есть парень, девочки!» Как будто приобрела что-то в магазине. Этот «бумажный» роман вернул мне все бумерангом прямо по макушке, но с троекратной силой. Как я подавляла Леню, так Рома подавлял меня. Этот тиран вцепился в меня как бультерьер, мертвой хваткой.
Этуш, когда был ректором «Щуки» и сидел во главе кафедры на экзамене по актерскому мастерству, если на сцене все шло совсем плохо, хмурился, пощипывал свои густые брови, потом резко вскидывал руку: «Занавес!» И студенты обязаны были остановить игру. Это старая щукинская традиция, после Этуша никто этого не делал. Так вот, когда наш «бумажный» роман с Романом стал походить на дешевое мексиканское «мыло», я прокричала «Занавес!»
семнадцать раз. Именно столько раз за полгода я со скандалом собирала вещи и уходила. Но ему всякий раз удавалось вернуть меня. Когда мы ссорились, я прямо ночью звонила Бичевину:
— Спаси меня, забери отсюда!
Бичевин мог бы сказать что-нибудь типа «Сама дура», но забирал, терпеливо выслушивал, держал за руку и говорил:
— Все будет хорошо, Агния, этот парень тебе не нужен.
Чуть ли не плакал. Понимаете, какой это человек?! Нормально? И мы расстались!
Роман все же сделал одно хорошее дело: в какой-то момент перестал звонить и разыскивать.
Сейчас я чувствую, будто попала в книжку Германа Гессе «Степной волк», — такое хождение по мукам, по кругам ада.
Двигаюсь, что-то делаю на автомате, наблюдаю за чужой жизнью, но не живу сама, как мертвая царевна. Я живу только когда влюблена, даже если страдаю от этого. «Пришла весна, Агния, пора влюбиться», — подумала я в очередной раз. Но нет, это ошибочный посыл. И я одна.
Нет, Леня есть и, надеюсь, будет. Как определить наши отношения? Друзья? Конечно. Бичевин — мой лучший друг. Но мы больше чем друзья. А может, Леня не любил меня вовсе, а просто взял надо мной шефство, пытаясь выполнить обещание и доказать мне, что любовь есть? И что? Теперь я совсем не могу понять, что такое любовь. Где вообще эта любовь? Да и зачем такая любовь, если она уходит и остается боль?
Помню солнечный день в деревне.
Мне шесть. Я стою в песочнице. И на меня надвигается страшное чудовище. От страха я окаменела, не могу пошевелиться. Ужас! Я зажмурилась. А оно вдруг лизнуло меня! Своим большим шершавым теплым языком, обслюнявив всю. И я утонула в ощущении любви. И страх растворился в ней. Я помню все до мельчайших подробностей — даже цвет своей кофты. Потом оказалось — это был теленок.
Я хочу, чтобы вот так было. Такая должна быть любовь. Чтоб рядом был близкий человек, который руками разведет любую мою боль и страх. Как теленок языком слизал. Я живу в ожидании этого чуда.
Редакция благодарит за помощь в организации съемки салон Flamant.
Подпишись на наш канал в Telegram