В интервью Понаровской я предстаю чудовищем. Тираном, запершим жену в четырех стенах, морившим ее голодом и жестоко избивавшим. Нелюдем, поднимавшим руку на маленького сына, а приемную дочь сдавшим в детдом. Слушая очередное «телеоткровение» бывшей супруги, я каждый раз задаюсь одним и тем же вопросом: «За что она меня так люто, опускаясь до дикой лжи, ненавидит?»
За то, что любил больше жизни, а она эту любовь предала? А может, за то, что вылечил от тяжелейшей болезни, подарив возможность выносить и родить долгожданного ребенка?
...Впервые я увидел Ирину на экране телевизора. Во время триумфального выступления в Сопоте, где Понаровская взяла Гран-при. В тот вечер телевизор работал фоном: я и мама занимались своими делами. И вдруг как по команде прилипли к экрану, где конкурсантка из Советского Союза исполняла песню «Мольба».
Прошло несколько лет. Имя Понаровской гремело по всей стране. Я к тому времени уже два года вместе с Аркашей Укупником играл и пел в ансамбле ночного клуба при Хаммеровском центре. Большую часть посетителей заведения составляли иностранцы, многие из которых заглядывали в клуб только для того, чтобы послушать наш коллектив.
Подходили с комплиментами:
— Джаз в таком исполнении сегодня даже в Америке — редкость. Почему вы не выступаете на больших площадках?
Я смущенно улыбался:
— Пока не приглашают.
И вот однажды в клубе появляется Коля Филатов, с которым мы когда-то лабали в ресторанах:
— С тобой хочет встретиться Понаровская.
— Зачем?
— Намерена предложить сотрудничество. Будешь работать первое отделение, она — второе.
Местом встречи Понаровская выбрала ДК, в котором арендовала зал для репетиций.
Ирину я поначалу не узнал. Щуплая, невзрачная женщина сидела вжавшись в угол кресла и то и дело поправляла сползавшие на нос очки. Ни дать ни взять — учительница младших классов. Серая запуганная мышка! Восседавший рядом вальяжный мужчина лет тридцати пяти, чуть привстав в кресле, отрекомендовался:
— Юрий Волович. Директор Ирины, — окинув меня с головы до ног коротким взглядом, он добавил: — И муж.
— Очень приятно.
Небрежный кивок:
— Взаимно. Что вы нам споете?
— Что хотите. В моем репертуаре есть все: от русских народных песен и романсов до синглов из бродвейских мюзиклов и джазовых композиций.
Волович иронично хмыкнул и вопросительно посмотрел на жену.
— Спойте, что вам самому больше нравится, — попросила Ирина.
И я запел And I Love You So — «Я тоже люблю тебя». Краем глаза наблюдал за слушателями. Понаровская распрямила спину, подалась вперед, в глазах появился блеск. Волович со скучающим видом продолжал теребить бороденку. Я усмехнулся и до конца песни смотрел только на Ирину.
— Вы нам подходите, — неожиданно глухо — будто у нее перехватило горло — заговорила Понаровская. — Времени до гастролей очень мало. Вы могли бы приступить к репетициям сегодня же?
Потом, когда мы уже будем близки, Ирина признается: «От звуков твоего голоса я испытала оргазм и едва сдержалась, чтобы не закричать...»
Начались первые гастроли.
Когда Ирина выходила на сцену, я замирал. Стоя за кулисами, ловил каждый жест, каждый поворот головы. На сцене от Понаровской исходил свет, а бьющие фонтаном страсть и энергия мгновенно завораживали зал.
Я не просто восхищался этой женщиной — боготворил. И в то же время жалел. Потому что за пределами сцены она разительно менялась, превращаясь в ту самую серую мышку. Тусклый, затравленный взгляд, втянутая в плечи голова. Я ни разу не слышал, как Ира смеется. Гадал: «Почему она такая несчастная? В двадцать девять лет ее знает вся страна.
На концертах — аншлаги, цветы от поклонников впору вывозить грузовиками. Есть муж, который всегда рядом. Чего ей не хватает для счастья? Почему она не радуется жизни?»
В маленьком коллективе секретов не бывает. Вскоре коллеги просветили: Понаровская серьезно больна. У певицы дважды останавливалось сердце, и ее на «скорой» доставляли в реанимацию. Я стал внимательнее наблюдать за Ирой. Вот она с трудом втискивает в туфли отекшие ноги, вот достает из сумочки — третий раз за последние два часа! — пластинку с таблетками баралгина. И однажды не выдержал:
— Ира, мне кажется, у вас проблемы с почками...
— Да, врачи ставят пиелонефрит.
— Я могу облегчить ваше состояние.
— Как?
— Для начала каждое утро вы будете выпивать стакан свежевыжатого апельсинового сока. Рецепт проверен, на счету «диетолога» Вейланда Родда — я дурашливо поклонился — более сотни благодарных «пациентов».
— А где же я возьму в гостинице сок?
— Об этом не беспокойтесь. Я всюду вожу с собой соковыжималку и полпуда апельсинов.
Ее губы тронула улыбка.
— Если вам не трудно... Давайте попробуем.
С тех пор каждое утро начиналось с того, что я шел с подносом к люксу Понаровской и Воловича.
Однажды Ира пожаловалась: «Юра выпивает у меня половину».
На следующее утро я стоял в дверном проеме уже с двумя стаканами: «Юрий, второй — для вас».
Прошло месяца три, и Понаровская почти забыла про отеки и болеутоляющие. Стала чаще улыбаться. Я был рад и горд: рецепт помогает! К моему восхищению ею как талантливой артисткой теперь добавилось чувство сродни материнскому — готовность оберегать и заботиться.
Я сам не заметил, как влюбился. Горячо, беззаветно и... целомудренно. Ведь дома меня ждали жена и девятимесячный сын, которого я обожал. «Наставление рогов» Воловичу в мои планы тоже не входило. Хотя Юра, между нами, был того достоин.
Его высокомерное пренебрежение распространялось не только на меня и других членов коллектива, но и на Ирину. «Любящий муж» не упускал случая прилюдно «опустить» жену замечанием о не слишком длинных ногах, худосочной попке, плоской груди. У меня внутри в такие минуты все клокотало от негодования: «Если она так несовершенна, какого черта с ней живешь? Или специально взращиваешь комплексы, чтобы ощущала себя убогой и никому, кроме тебя, не нужной? Ира — талант, а ты кто?»
Упреждая упреки в несправедливости по отношению к талантам сценариста и артиста Воловича, снявшегося в паре фильмов, замечу: уже расставшись с Понаровской, он стал соавтором сценариев двух фильмов Леонида Гайдая — «Частный детектив, или Операция «Кооперация» и «На Дерибасовской хорошая погода...»
Степень участия Юрия в создании популярных комедий определять не берусь, скажу лишь, что над сценариями, кроме него, трудились Аркадий Инин и сам Гайдай.
Мы были на гастролях в одном из поволжских городов. Воловичу понадобилось срочно слетать по делам в Москву. В аэропорт он отбыл рано утром, пообещав к вечеру вернуться.
Телефон в моем номере зазвонил вскоре после полудня: «Велл, я неважно себя чувствую. Вы не могли бы зайти?»
Через мгновение я уже стучался в дверь Ирины.
— Открыто, — донеслось из глубины комнаты.
Понаровская лежала на кровати — в чем-то ажурном, полупрозрачном.
— Мне кажется, я умираю. Все тело болит, суставы жжет и выворачивает.
— Хотите, сделаю массаж? Я этому учился — знаю все акупунктурные точки.
Не скрою: прикасаясь к ее обнаженному телу, я возбудился. Но ни за что не позволил бы себе лишнего, если бы Ирина не приказала взять ее. Именно приказала — командным, не терпящим возражения тоном.
Из номера Понаровской я направился на телеграф. Дал телеграмму жене: «Галя, мы больше не можем жить вместе. Очень хочу, чтобы ты оставила Теодора со мной, но если для тебя это неприемлемо — готов обеспечивать вас обоих. Прости».
О том, будет ли у наших отношений продолжение, мы с Ириной не обмолвились ни словом, но я считал бесчестным продолжать жить с женщиной, которую разлюбил. Что касается сына, был уверен: жена оставит его мне. Рожать Галина Ермилова не хотела категорически, ссылаясь на то, что поправится во время беременности и не сможет вернуться к работе в хореографическом ансамбле «Сувенир». Я чуть не на коленях умолял ее не делать аборт, клялся, что благодаря специальной диете она сможет снова блистать на сцене. Галя сдалась, когда я предложил немедленно отправиться в ЗАГС и оформить наши отношения.
Слово свое я сдержал: Теодору не исполнилось и четырех месяцев, когда его по-девичьи стройная мама вернулась на сцену.
Вечером, перед отправлением на концертную площадку, набрал номер московской квартиры. Трубку взяла мама:
— Галя забрала малыша и уехала к своим родителям.
Я встревожился, но не слишком:
— Все будет хорошо. Приеду и привезу Теодора к нам на выходные.
В антракте за кулисами увидел вернувшегося из Москвы Воловича. Испытывая чувство неловкости, поздоровался, стараясь не встретиться взглядом. Ирина же вела себя как ни в чем не бывало: поцеловала мужа в щеку, спросила, хорошо ли слетал...
Оставшиеся до окончания гастролей дни прошли в прежнем «режиме»: утром я приносил к дверям люкса сок, потом мы вместе отправлялись на репетицию, вечером — концерт.
По пути в Москву, улучив момент, когда мужа не было рядом, Понаровская неожиданно сказала:
— Знаешь, мы с Воловичем, наверное, расстанемся.
Меня будто жаром обдало.
С трудом проглотив вставший в горле ком, прохрипел:
— А я... я уже свободен.
Ответом был теплый многообещающий взгляд.
Дома я первым делом схватился за телефон — набрал номер родителей Галины:
— Я очень соскучился по сыну. Сейчас прие...
— Не стоит, — оборвал тесть.
— Ребенок спит.
— Я посмотрю на него спящего.
— На часах десять с четвертью. После одиннадцати приличные люди визитов не наносят.
Без пятнадцати одиннадцать я был у квартиры, в которой спал сын. Мне не открыли. Это был удар, которого я не ожидал: «Неужели Галина решила сделать из Теодора орудие мести и запретит общаться с сыном?!»
— Галя, впусти меня! Иначе я выломаю дверь!
— Мы вызовем милицию!!! — истерически завизжала теща.
— Вызывайте!
Разбежавшись, я вышиб плечом дверь. В коридоре, вжавшись в стену, стояли тесть, Галина и какой-то мужик с закатанными до локтя рукавами «олимпийки».
— Это мой массажист, — ткнув в него пальцем, зачем-то сказала жена.
— Хулиган! Твое место в тюрьме! — потрясала перед моим лицом телефонной трубкой теща.
Я молча прошел в комнату, где спал Теодор. Через несколько минут в коридоре раздался топот — приехал наряд милиции. Меня забрали в отделение. Там я написал объяснение по поводу своего «хулиганского поведения» и пообещал возместить расходы по ремонту двери.
Отпуская на волю, офицеры дежурной части по очереди жали мне руку: «Держись. Все они стервы и суки. Знают, как побольнее ударить».
Поначалу я еще питал надежду: Галя немного остынет и разрешит мне общаться с сыном. Но она стояла на своем: «Сына не получишь!»
Не возымели действия и посулы купить квартиру, в которой она сможет построить новую семью.
Я видел Теодора раз в месяц. И этих коротких свиданий у меня бы не было, если бы накануне бракоразводного процесса не убедил Ермилову не подавать на алименты: «Буду платить больше, чем полагается по закону». В течение двух лет бывшая жена соблюдала соглашение, и в начале каждого месяца я приезжал с конвертом к метро «Динамо». Ждал, когда из перехода появится экс-теща, держа за руку Теодора.
Усаживал их в машину и вез в бассейн. Через час доставлял обратно к метро. Умолял:
— Любовь Павловна, разрешите довезти вас до дома — хотя бы полчаса еще побуду с Теодором!
— Не стоит, — поджимала губы бабушка. — Мы и на метро прекрасно доберемся.
Не знаю, связано одно с другим или нет, но вскоре после свадьбы с клавишником «Машины времени» Александром Зайцевым Галя подала-таки на алименты. И я лишился последней «законной» возможности видеть сына. Когда тоска становилась невыносимой, ехал к дому бывших тестя и тещи, где жил сын, и ждал, когда Теодор выйдет на прогулку. Только каждое такое свидание оставалось в сердце не радостью, а раной.
Сын смотрел на меня волчонком. А однажды я услышал от него такое, о чем и по прошествии четверти века вспоминаю с содроганием.
Я приехал на дачу, куда на лето перебирались родители Галины вместе с внуком. Дверь открыл тесть. Не пустив за порог, сказал: «Теодор с бабушкой уехали в Москву. Вернутся только к вечеру».
В течение нескольких часов я ждал на остановке. Они приехали на последнем автобусе. Увидев сына, бросился к нему:
— Теодорчик!!!
Зло сверкнув глазами, мой дорогой, любимый мальчик процедил сквозь стиснутые зубы: — Ты зачем приехал, черт?!!!
Пассажиры разошлись, автобус уехал, а я все стоял на бетонной площадке, сжимая дрожащие пальцы в кулаки и не видя ничего вокруг.
Именно тогда я решил, что не буду больше искать свиданий с сыном.
Зачем, если стараниями мамы и бабушки с дедушкой парень при встрече с отцом испытывает стыд и ненависть? Зачем разрушать маленькую душу такими страшными чувствами?
Конечно, знай я, что новый муж Гали, отчим моего Теодора Александр Зайцев сильно пьет и употребляет наркотики, засунул бы свою обиду и гордость подальше — и любыми способами забрал сына. Но о слабостях участника популярного ансамбля мне стало известно много позже: Галина с ним уже развелась, а Зайцев был убит.
Когда сыну исполнилось шестнадцать, он нашел меня сам. Начал с укора:
— Ты забыл меня! Двенадцать лет не хотел знать!
— Это неправда! Я помнил о тебе каждую минуту!
— А почему не приезжал?
— Меня не пускали, не разрешали общаться. Тебя настраивали против отца. Наверное, ты не помнишь, как однажды... — едва начав рассказ о случае на автобусной остановке, я сам себя прервал: — Впрочем, это неважно...
— А почему ты не помогал деньгами?
— Кто тебе это сказал?
Теодор неопределенно пожал плечами: — Сам знаю.
— Вот, — я рывком выдвинул ящик письменного стола, — квитанции переводов, которые я посылал тебе...
По полу веером разлетелись бумажки, на которых значились суммы в шестьсот, восемьсот, тысячу четыреста рублей.
Подняв несколько «квитков», Теодор вертел их в руках.
— Это же огромные деньги...
Прости, пап, я не знал...
С минуту сын сидел, обхватив голову руками и глядя в пол, потом вдруг вскочил.
— Сейчас я поеду к ней и скажу все, что думаю! Зачем она мне врала?! Зачем лишила отца?!
— Стоп, дорогой! Ты никуда не поедешь, пока не успокоишься и не усвоишь одной очень важной вещи. Ты не вправе осуждать свою мать. Мужчина, который позволяет себе неуважительно говорить или думать о матери, — не мужчина!
Сейчас Теодору тридцать лет, и мы с ним большие друзья. Общаюсь я и с бывшей женой — Галей Ермиловой. Совсем недавно услышал от нее такие слова: «Велл, ты самый добрый человек из всех, кого я встречала. И самый честный...»
Но тогда, в 1982, она думала иначе...
Спустя пару недель после гастролей, во время которых стали близки, мы с Ириной решили, что должны быть вместе. Помню день, когда перевозили вещи из однокомнатной квартиры Понаровской на Ленинском проспекте ко мне на «Речной вокзал».
На подъезде к «Войковской» Понаровская вдруг попросила:
— Притормози. Юрий должен принести деньги. Гонорар за последний месяц.
Открыв конверт, который Волович просунул в окно машины, она вздохнула:
— Восемьсот рублей.
Все знали: за один концерт Понаровской ее муж-директор берет от трех до пяти тысяч рублей, а таких концертов за месяц набирается с десяток. Я подмигнул ей:
— Мог и это оставить себе на носовые платки — оплакивать потерю. Такой жены парень лишился!
Ира в ответ счастливо рассмеялась.
Мама встретила новую невестку приветливо, но мне тихо сказала:
— Эта женщина с тобой ненадолго.
— Почему ты так решила?
— Ирина не простит тебе сцены.
Мне бы расспросить, что мама имеет в виду, а я беззаботно махнул рукой:
— Вот увидишь, все у нас сложится! И в жизни, и в творчестве!
— Дай-то бог...
За окном уже светало, а мы все никак не могли насытиться друг другом.
— Знаешь, — приподнявшись на локте, я заглянул в Ирины глаза, — после той нашей ночи в гостинице у меня ни с кем ничего не было. А у тебя?
Она отвела взгляд.
— Что, с Юрием?
— Да, — прошелестела еле слышно. — Я не хотела, он взял меня силой.
А через неделю к нам нагрянули гости из Питера: мама Ирины, ее брат и даже отец. «Даже» — потому что последние двадцать лет экс-супруга с Виталием Борисовичем Понаровским не общалась. Но тут особый случай — надо спасать дочь. Пришлось привлечь тяжелую артиллерию.
Всю ночь накануне визита Ира дрожала как осиновый лист — боялась гнева матери. А когда раздался звонок в дверь, вообще едва не лишилась чувств. Я открыл, поздоровался, пригласил войти. «Кавалькада» проследовала в гостиную, даже не удостоив меня приветствием. Чтобы не мешать разговору, деликатно удалился в спальню.
Прикрывая за собой дверь, услышал гневный возглас будущей тещи: «С кем ты связалась? У него даже библиотеки нет!»
Через полчаса в спальню заглянула Ира:
— Велл, мне так неловко об этом говорить... Мама велит отдать семейные драгоценности, которые я надеваю на большие концерты. Говорит, у нее они будут в большей сохранности.
Каюсь, не удержался — съехидничал:
— Нину Николаевну можно понять: вдруг в приступе лунатизма я сбуду их по дешевке в какой-нибудь подворотне, — но видя, что Ира расстроилась, тут же продолжил: — Извини, дурацкая шутка. Конечно отдай.
Прошло еще с четверть часа, и из прихожей донеслось шуршание плащей. Гости отбывали. Я вышел попрощаться. Нина Николаевна окинула меня надменно-брезгливым взглядом и трагически обронила в пространство: «Боже мой, похож на обезьяну...»
Закрыв за родственниками дверь, Ира бросилась мне на грудь:
— Велл, они никогда тебя не примут! Никогда!
— Примут, обязательно примут. Как только увидят, что рядом со мной ты выздоравливаешь, расцветаешь... А уж когда мы подарим им внука или внучку — то, может, и полюбят.
— Велл, — тихо сказала Ирина, — я вряд ли смогу выносить ребенка. У меня уже было несколько выкидышей... Последний малыш родился живым, но умер через девять минут.
Врачи опасались за мое психическое здоровье и советовали больше не рисковать.
— Я вылечу тебя, и у нас обязательно будут дети. Ты мне веришь?
— Верю, — она улыбнулась сквозь слезы и тут же стала очень серьезной. — Я вижу, как ты любишь Теодора и как мучаешься от разлуки с ним. Поэтому тоже хочу тебе кое-что пообещать: если случится, что мы расстанемся, я ни за что не стану препятствовать твоим встречам с нашим ребенком.
— Ловлю на слове! — рассмеялся я.
В первую очередь Ире нужен был отдых, и я урезал ее гастрольный график до минимума. Сам пахал как проклятый, а ей твердил: «Твое дело — спать и есть здоровую пищу». Когда был дома, с утра до ночи гнал соки из фруктов и овощей, а в перерывах давал Ире уроки йоги, которой сам серьезно занимался с юных лет.
Она была послушной, старательной ученицей и уже через пару месяцев изменилась до неузнаваемости: совсем исчезла одышка, пепельно-серая кожа приобрела здоровый розовый цвет. Меня это бесконечно радовало, но в глубине души я боялся, что Ира скучает, сидя безвылазно дома. Предлагал, отправляясь на гастроли:
— Съезди к подругам — посидите, обсудите мировые проблемы.
— А с чего ты взял, что я скучаю? — удивлялась Ира. — Я вяжу, и с твоей мамой мы очень весело и содержательно проводим время: смотрим кино, слушаем музыку, читаем. Мне с ней куда интереснее, чем с любой из подруг.
Каким бальзамом лились на душу эти слова!
Здесь я хочу сделать отступление и рассказать о своих родителях. Оба они приехали в Советский Союз из Америки и познакомились в московском интерклубе. Белая и черный. Пианистка и актер.
Если быть точным, маму привезли в СССР родители, когда ей едва исполнилось шестнадцать. Мой дед Милан (серб по происхождению) был одержим коммунистическими идеями. В Запорожье, куда определили семью политического эмигранта на постоянное жительство, его взяли курьером на завод. Полгода Милан учил русский язык, а потом выступил на профсоюзном собрании. Достал из кармана блокнот и начал читать: «Два станка в токарном цехе следует переставить левее — тогда на них будет падать солнце, что улучшит настроение рабочих.
В курилке нужно поставить лавочки, чтобы во время перерыва люди могли дать отдых ногам, ведь им приходится стоять по восемь часов...» Зал встретил выступление американского коммуниста аплодисментами, а вот сидевшим в президиуме товарищам оно не понравилось. До такой степени, что деда арестовали. Следователь, который вел дело, требовал чистосердечного признания: «Вы приехали в Советский Союз, чтобы очернять нашу действительность? Стремитесь доказать, что наши партия и правительство не заботятся о рабочих?»
Дед клялся, что ничего подобного даже в мыслях не держал, но срок все равно получил. Вскоре арестовали и его старшего сына. К счастью, дядя, окончив в Детройте медицинский университет, успел зарекомендовать себя как блистательный врач-венеролог.
Его услугами пользовались даже высокопоставленные чиновники из Киева. Узнав, что доктор томится в застенках НКВД, товарищи использовали «административный ресурс» — и деда с дядей отпустили.
Арест и несколько месяцев тюрьмы развеяли последние иллюзии и сломали Милана. Он умер через несколько месяцев после освобождения. Вслед за ним ушла и бабушка. Она так любила мужа, что не захотела без него жить. В лютый мороз открыла в ванной окно и легла в воду. Вскоре она скончалась от двусторонней пневмонии. Мой отец Вейланд Родд — довольно известный в Нью-Йорке актер — в середине тридцатых приехал в Москву на премьеру фильма, в котором принимал участие. Выйдя из «Националя», он тут же оказался в окружении восторженной толпы. Темнокожему гиганту с ослепительно белой улыбкой жали руку, аплодировали, дарили цветы.
Вернувшись в Америку, он написал письмо Калинину: дескать, хочу стать гражданином вашей великой страны.
На самом деле (да простит меня Бог, если не прав) папой руководили карьерные соображения. Вкусив «славы» на Тверской, он решил, что станет в СССР звездой. Получив от Калинина положительный ответ, Вейланд Родд-старший немедля перебрался в Москву. Полученное в Америке актерское образование брать в расчет никто не собирался — пришлось еще окончить ГИТИС.
Пару сезонов отец поработал в Театре Мейерхольда, потом создал свою труппу, с которой ездил по городам и весям. Снялся в небольших ролях в трех советских фильмах — «Пятнадцатилетнем капитане», «Великом утешителе» и «Томе Сойере».
Когда началась Великая Отечественная, в первый же день отправился в военкомат — проситься на фронт добровольцем. Конечно, ему отказали, сославшись на то, что, оставаясь артистом, он принесет больше пользы своей новой родине. Представляю, как веселились офицеры, когда за отцом закрылась дверь. Высоченный негр в советской военной форме и с трехлинейкой в руках — такого только в разведку!
Отец умер, когда мне было пять лет.
Две мои старшие сестры давно живут за океаном: одна — в Америке, другая — в Канаде. А я остаюсь верен России, которую, несмотря на двойное гражданство, считаю своей Родиной.
Понаровская, кстати, этой моей привязанности никогда не понимала и все шесть лет, что мы жили вместе, уговаривала уехать за океан.
«В Америке ты никому не нужна, — внушал я Ирине.
— Скажи, кто из русских вокалисток или актрис востребован за океаном? Никто. Достойную жизнь я тебе там смогу обеспечить. Но разве ты сможешь жить без выступлений, без публики?»
Понаровская со мной вроде соглашалась, но вскоре снова заводила разговор о переезде.
Я не мог дождаться окончания бракоразводного процесса с Галей, чтобы отвести Иру в ЗАГС. Смею заверить: такой шикарной невесты Грибоедовский еще не видел! Платье с пышной многослойной юбкой из ярко-алого, расшитого золотыми цветами и птицами шелка, живые цветы в волосах...
Жена вообще одевалась как картинка. Обувь, сумочки, шляпы присылали мои многочисленные родственники. Лучшие московские портные, с которыми я свел Понаровскую, развернув отрезы «забугорных» тканей, ахали:
— Откуда такая красота?!!
— А разве эта женщина достойна меньшего? — отвечал я, сияя от гордости.
Спустя несколько лет, когда мы с Понаровской уже расстанемся, Таня Веденеева скажет: «Благодаря Вейланду Родду Понаровская стала единственной европейской женщиной на советской эстраде».
В одном из недавних интервью Ирина заявила, что открыла для меня правильное питание и здоровый образ жизни. Сначала я от такого откровения впал в ступор, а потом полчаса хохотал как сумасшедший: «Вот, оказывается, как дело было!»
Сознаюсь: был соблазн набрать номер и напомнить о визите в Институт курортологии, который состоялся спустя год после того, как мы стали жить вместе.
В этом лечебном заведении Понаровская наблюдалась с конца семидесятых у одного из лучших урологов Москвы.
— Ирочка, да вас не узнать! — воскликнул доктор, увидев пациентку на пороге своего кабинета. — Посвежели, похорошели! Проходите, давайте сюда анализы.
Несколько минут за дверью стояла тишина, которую прервал пораженный возглас:
— Чем вы лечились?! Это чудо какое-то!
В ответ — тихий, счастливый смех Иры.
— Хотите, познакомлю вас с этим чудом? Он тут, в коридоре, сидит себе скромненько.
Доктор долго жал мне руку.
— Вы сделали то, что медицине оказалось не под силу. Ирина абсолютно здорова.
По дороге домой жена заявила: «Велл, я очень соскучилась по сцене. Теперь здоровье позволяет работать в полную силу. Так что, товарищ директор певицы Понаровской, давайте-ка быстренько организуйте гастроли».
И мы начали колесить по стране, давали концерты на самых престижных площадках столицы. Однажды на своем творческом вечере, в котором я не принимал участия, Ира едва ли не силой вытащила меня из-за кулис на сцену.
Представила публике: «Это мой муж, друг, сын, любовник и доктор! Я благодарна судьбе, что встретила Велла. Он самый лучший!»
Зал взорвался такими аплодисментами, что со стен посыпалась штукатурка.
Как только в гастрольном графике случалась свободная неделя, мы с Ирой ехали в Питер. О «холодной войне», некогда объявленной родственниками Понаровской похожему на обезьяну Родду, давно никто не вспоминал. Нина Николаевна не могла нахвастаться перед подругами зятем, который и капитальный ремонт в квартире сделал, и сына (брата Ирины) от язвы вылечил, и бабушку Шарлотту от верной смерти спас.
Свое знакомство со старейшиной рода я помню до малейших деталей. Ира провела меня в комнату с опущенными шторами, где в старинном, похожем на трон кресле сидела древняя-предревняя старуха.
«Три карты, три карты... графиня из «Пиковой дамы», — промелькнуло в голове, пока шел от двери до кресла.
— Здравствуйте!
— Добрый день. Давно хотела с вами познакомиться. Шарлотта Арнольди, — «графиня» протянула похожую на птичью лапку руку.
Я почтительно притронулся к ней губами.
— Жаль, что вас не было на нашей свадьбе.
— Бог с вами, молодой человек! Я давно не выхожу из этой комнаты. А уж предпринять путешествие из Петербурга в Москву и обратно — вы, верно, смеетесь?
— Ничуть.
— Мне девятый десяток, у меня нет ни единого здорового органа.
Впрочем, не будем о грустном. Вы кудесник, сделали то, что оказалось не под силу целым клиникам. Благодарю вас за внучку и за то, что уйду на тот свет спокойной за нее.
— Я берусь и вас вылечить.
Опершись руками о подлокотники, Шарлотта подалась вперед.
— Вы считаете, это возможно?
— Вполне. Но при условии, что вы будете выполнять все мои рекомендации.
Шарлотта величественно кивнула.
— Вот в этой вазе ваша моча? — я показал рукой на большой сосуд, заполненный желтой жидкостью.
— Да, — очередной величественный кивок. — Врачи велят контролировать количество выпитого и выделенного.
— Вы слышали что-нибудь об уринотерапии?
— Не хотите ли вы, молодой человек, предложить мне... — лицо Шарлотты исказила брезгливая гримаса, а в голосе послышалось негодование.
— Именно это я и хочу вам предложить в качестве первого этапа лечения. Голодание и уринотерапию.
— Я не смогу... Это так противно, — еле слышно простонала Шарлотта.
— Ничего подобного! — я поднял вазу и несколькими крупными глотками отпил половину.
Старушка едва не лишилась чувств.
Расписывать в подробностях курс лечения Шарлотты не стану — подобный материал годится для издания другого профиля. Скажу лишь, что старушка прожила еще полтора десятка лет.
...Это случилось вскоре после того, как мы отпраздновали «ситцевую» свадьбу — первую годовщину совместной жизни. На гастролях в Златоусте. Ира влетела в гримерку со словами:
— Велл, там девочка! Черненькая! Ее мать просит, чтобы мы взяли малышку к себе!
— Подожди, подожди... Что значит «взяли»?
— Насовсем! Марине негде жить и даже кормить дочку не на что. Велл, умоляю — давай заберем! Она такая хорошенькая! Кожа — оливковая, волосики вьются...
— Нет. Категорически.
— Но почему?! — Ира в отчаянии заломила руки.
— Потому что когда появится свой ребенок, эта девочка станет тебе не нужна.
Мне казалось, аргумент принят — и разговоров о чернокожей малышке больше не будет. Однако всю дорогу из Златоуста в Челябинск, где нам предстояло дать несколько концертов, жена твердила как заведенная: «Если мы не согласимся, девочка погибнет. Марина сказала, что выбросит ее на помойку».
Утро началось с той же «песни»: «Я записала адрес этой женщины, давай пошлем телеграмму и деньги на дорогу — пусть привезет дочку. Тебе стоит только увидеть Бетти — ты сразу ее полюбишь».
Понаровская ломала меня двое суток — и я наконец сдался.
Марина вела себя как законченная истеричка: то прижимала девочку к себе с воплем «Доченька моя ненаглядная! Кровиночка!», то вдруг с силой отталкивала: «Спасите ее!!! Она никому не нужна!!!»
Я, склонившись к Ире, прошептал:
— Неужели ты не видишь, что эта женщина неадекватна, а у ребенка — ее гены.
— Но крошка будет расти в нормальной семье, с любящими родителями...
— Оформление удочерения или опекунства — длительный и муторный процесс, — все еще надеясь удержать жену от опрометчивого шага, предупредил я.
— А Марина не хочет, чтобы мы Бетти удочеряли.
Она отдает ее просто так... — Ира в нерешительности закусила губу. — Вернее, за деньги. Но сумма небольшая, вполне нам по карману.
— Делай как знаешь.
В Москве Ирина первым делом занялась «дочкиным» гардеробом: сама навязала гору кофточек, заказала у портних платьица и костюмчики. А потом принялась всюду таскать ее за собой. Нравилось ловить изумленные взгляды: «У Понаровской, оказывается, есть дочка? Когда она успела родить? Никто не видел Иру беременной!»
На вопросы «в лоб» Ира загадочно улыбалась: «Как «откуда»?
Вы что, не знаете, что у меня муж цветной?» Раз в полтора-два месяца в Москву наведывалась Марина. С порога начинала причитать, как соскучилась по дочке: мол, не сплю ночами, кусок в горло не лезет! За жалобным монологом следовал вопрос:
— Может, мне ее забрать?
На Иру в такие минуты было больно смотреть: руки и губы дрожат, на глазах — слезы.
— Марина, одумайся! Куда ты ее заберешь?
— Сама живу в подвале, и она со мной будет.
Я видел, эта особа женой манипулирует. Пытался вмешаться:
— Ира, она шантажистка и не оставит нас в покое никогда! Отдай ей ребенка!
— Нет! — Понаровская прижимала девочку к себе. — Велл, уйди, пожалуйста, мы с Мариной сами обо всем договоримся.
Получив несколько сотен «баксов», Марина отбывала в свой Златоуст. Чтобы через какое-то время появиться на пороге нашего дома снова.
Я гулял с малышкой, покупал игрушки, но привязываться к ней себе запрещал. У меня уже был горький опыт разлуки с Теодором, а этой девочки мы могли лишиться в любой день и час.
Нам предстояли гастроли в Душанбе. Но Ира вдруг заявила, что ехать не хочет:
— Там такая жара!
Пять минут на сцене — и ты уже мокрая с ног до головы.
И тут я выдал решающий аргумент:
— Именно там мы сможем зачать ребенка.
Откуда во мне взялась эта уверенность — не знаю, но факт остается фактом: нашего Энтони мы «привезли» именно с душанбинских гастролей.
Малыша Ира носила легко — без дурноты, отеков, болей в спине. И была красива той удивительной красотой, которая присуща здоровой, любимой женщине, носящей под сердцем долгожданного первенца.
«Я рожу тебе десятерых, — обещала Ира и тут же спохватывалась: стучала по столу, плевала через плечо.
— Только бы не было выкидыша — не переживу...»
Энтони появился на свет ночью, а утром я привез полный багажник роз и выложил цветами под окном палаты, где лежала Ира, ее имя. Она смотрела на мои «художества» через стекло и плакала.
После выписки Ирины и Энтони из роддома я на несколько недель стал нянькой, сиделкой, поварихой и горничной. Мама к тому времени уже перебралась к моей сестре в Америку. Без ее помощи приходилось туго, но я все равно твердил жене: «С домашними делами справлюсь сам. Твоя «работа» — есть побольше и кормить грудью маленького».
Иногда на Иру нападала хандра — неизбежный недуг каждой новоиспеченной мамочки.
Но я всегда находил способ его победить.
Вот Ира лежит в ванной. Я вижу скорбно опущенные уголки губ и полные грусти глаза.
— Что случилось?
— Не знаю. Отчего-то тревожно.
— Уно моменто!
Бросаюсь к гардеробу и по-солдатски, за сорок пять секунд, облачаюсь в новенький смокинг с «бабочкой» и немецкие туфли, за которые пару дней назад отдал целое состояние. Вскидываю руку в опереточном жесте: «Вуаля!» — и при полном параде плюхаюсь рядом с Ирой в душистую пену.
Она хохочет: — Ты сумасшедший!
Облачка в виде Ириной хандры я разгонял с легкостью, а вот Бетти тревожила меня все больше.
Девочка стала замкнутой, смотрела исподлобья.
— Бетти очень переживает твое охлаждение, — мягко внушал жене. — Приласкай ее, почитай книжку, спой на ночь колыбельную.
— А ты? У меня на нее не остается сил.
— Ира, Бетти нужна твоя любовь, а не моя. Помнишь, что я говорил, когда ты умоляла взять ее у матери? Ведь предупреждал же...
— Да, ты был прав. Но что теперь-то делать?
— Не знаю.
Однажды я вошел в детскую и застал четырехлетнюю Бетти возле кроватки годовалого Энтони с ножницами в руках. Просунув их между деревянными планками, девочка пыталась дотянуться острыми концами до личика малыша.
Меня пробил холодный пот. Отобрав ножницы, я привел Бетти к Ирине.
— Если ты не научишься делить любовь и внимание между детьми, однажды мы найдем сына зарезанным или задушенным!
— Нужно вернуть Бетти матери! — выдохнула побледневшая Ирина.
— Пожалуй, это единственный разумный выход.
Вечером мне нужно было ехать на гастроли, и на вокзал я отправлялся с тяжелым сердцем. Из гостиницы первым делом позвонил знакомой, работавшей в инспекции по делам несовершеннолетних.
Коротко изложил ситуацию.
Майор милиции не сразу пришла в себя от услышанного:
— Вы хотите сказать, что девочка живет у вас без оформления опеки?! А если бы ее мамаша, не удовлетворившись размером откупа, в один прекрасный день написала на вас заявление о похищении ребенка? Это же статья! Огромный срок!
— Да, я понимаю...
— Хорошо, что понимаете. Ладно, работайте спокойно, а мы с Ириной ситуацию разрулим.
Когда спустя неделю я вернулся в Москву, Бетти уже не было. Я не стал расспрашивать Понаровскую о подробностях: кто забирал девочку?
Как они расстались? Не хотел бередить рану.
Прижал Ирину к себе, погладил по волосам.
— Вот Энтони чуточку подрастет, и мы родим ему сестренку. А потом — братика, а следом — еще одну сестричку...
— Знаешь, Велл, — Ира подняла голову и посмотрела мне в глаза, — с десятью детьми я, кажется, погорячилась. Давай остановимся на пятерых.
Через пару месяцев число отпрысков уменьшилось до трех, а еще через полгода я случайно узнал, что жена поставила спираль.
— Зачем ты это сделала? Мы же хотели много детей!
— Мне лично достаточно одного.
Даже после вторых родов меня может разнести как корову. И как я, жирная, буду выходить на сцену?
— Я все понял: родив Энтони, ты самореализовалась как женщина...
— Да-да-да! Если тебе лично еще нужны дети, давай попросим родить Лену.
— То есть как это? — оторопел я.
— Я с ней говорила, — не слушая меня, продолжала Понаровская, — она не против.
О личности Лены, которой Понаровская уготовила роль «продолжательницы рода», надо сказать особо. Она была спекулянткой-фарцовщицей и носила прозвище Соточка.
Его я дал подружке жены за то, что любая вещь в предлагаемом Леной ассортименте стоила сто рублей. Бывало, приволочет «благодетельница» огромный чемодан со шмотками и разложит в нашей гостиной, как на барахолке.
— Рубашка почем? — спрашиваю.
— Соточка.
— А галстук?
— Соточка.
— А брюки?
— Тоже соточка.
Почему не вызывающая у меня ни малейшего сексуального интереса Лена-Соточка должна стать матерью моих детей? Бред...
«Гениальный» план зарубила сама Ирина:
— Соточка не подойдет. Уж больно зазывно на тебя смотрит. Баба она хитрая и вполне может сделать так, что ни с первого раза, ни со второго забеременеть не удастся. И сколько это будет тянуться? А вдруг тебе понравится?!
Таким вот парадоксальным образом я получил доказательство, что Ира боится меня потерять!
На радостях отправился в Тольятти и пригнал для жены новенькую «шестерку». Узнав, что машина зарегистрирована на ее имя, Понаровская едва не разрыдалась. Предыдущие мужья подобных подарков не делали. Кстати, Ирина Витальевна лукавит, утверждая, что я был вторым ее супругом. На самом деле — пятым.
Имена троих предшественников мне известны: музыкальный руководитель ВИА «Поющие гитары» Григорий Клеймиц, кинорежиссер Леонид Квинихидзе и уже упоминавшийся Юрий Волович. Еще был, кажется, врач, пытавшийся излечить Иру от пиелонефрита. В беседах с журналистами Понаровская не упоминает и о мужчинах, которые были с нею рядом после меня. Почему? Наверное, опасается, что истинное число мужей способно бросить тень на ее репутацию. Впрочем, бог ей судья...
Еще год мы прожили в мире и согласии, а потом начало сбываться предсказание мамы. Первый звоночек прозвенел, когда в компании друзей я и Ира смотрели кассету с записью «Новогоднего огонька». Песню, которую пели дуэтом, Понаровская заставила прокрутить раза три. Глядя на экран и на часы, жена что-то черкала на бумаге.
— Это черт знает что!!!
Тебя показали в два раза больше, чем меня!
— Какая разница, малыш, кого больше, кого меньше...
— Есть разница! Есть!
Спустя пару месяцев мы отправились с гастролями в Махачкалу. Публика там была потрясающая — и я оторвался. Пел так, что сам себе завидовал. Конец первого отделения. Зал скандирует:
— Браво! Бис! Еще!
Я прошу в микрофон:
— Дорогие друзья! Поберегите свои эмоции, потому что после перерыва на эту сцену выйдет блистательная певица Ирина Понаровская!!!
Влетаю в гримерку:
— Ирочка, сегодня так принима...
— Кто тебе позволил, ...твою мать?! Как прикажешь теперь выходить мне на сцену?!
С полминуты стою с открытым ртом. Ни мата, ни крика я от тихой интеллигентной Понаровской прежде не слышал. Наконец прихожу в себя, пытаюсь оправдаться:
— Я разогрел зал, тебе легче будет...
В ответ — новый поток ругательств.
— Малыш, я все время выступаю в полсилы. Могу хоть раз в год оторваться?
— Не можешь!!!
Еще через пару недель в нашем гастрольном графике — Воронеж. Забывшись, опять «позволяю себе лишнего». На сей раз Понаровская не матерится, но разговаривает сквозь зубы. А наутро к нам в номер заявляется журналист одного из центральных изданий, приехавший в Воронеж специально для того, чтобы взять интервью у Ирины.
— Велл, вы вчера произвели настоящий фурор! — заявляет он, едва перешагнув порог.
Жена меняется в лице.
— Молодой человек, вы, кажется, собирались брать интервью у МЕНЯ?
Парень, смешавшись, замолкает. А Понаровская смотрит на меня так, будто я у нее что-то украл.
По окончании гастрольного тура Ирина заявляет, что хотела бы поехать вместе с отцом и его друзьями в Сочи — отдохнуть, развеяться.
— Конечно езжай, — говорю я, хотя внутри ни с того ни с сего поднимается тревожная мутная волна. — Только звони нам с Энтони почаще.
— Хорошо, — обещает она, но забывает о нас сразу, как только садится в самолет. Это я звоню ей каждый вечер: спрашиваю, как дела, рассказываю о сыне. Ирина отделывается кратким: «Все хорошо. Купаюсь, загораю».
Однажды набираю номер и слышу длинные гудки. Через полчаса набираю снова — то же самое. Время за полночь. Звоню администратору гостиницы, в которой остановилась жена. «Ирина Витальевна давно у себя. Возможно, принимает душ и не слышит звонка. Я сейчас поднимусь и постучу в дверь».
Через пять минут Ира ответила.
Глухим прерывающимся голосом — таким, каким обычно благодарила меня за доставленное в постели удовольствие. Она мне изменяет!
Остаток ночи не спал. Уговаривал себя: «Легкое увлечение. Курортный роман. С кем не бывает? Она сейчас, наверное, сама раскаивается и переживает...»
Иллюзии строил напрасно. Вернувшись в Москву, Ира пустилась во все тяжкие. Я молча мучился, делая вид, что верю: она допоздна пропадает у подруг или ходит на театральные премьеры, после которых ее «силой заставляют» остаться на банкет. Но однажды не выдержал и встретил явившуюся после полуночи жену вопросом:
— Где ты была?
— Я же предупредила, что задержусь у подруги.
— Это неправда. Я не выношу вранья — признайся, что была с мужчиной. Измену как-нибудь переживу, и между нами все останется по-прежнему. Только не лги!
— Клянусь здоровьем сына.
— Ты готова написать это на бумаге?
— Да.
— Тогда пиши и положи листок Энтони под подушку. Только знай: если солгала, с Энтони произойдет беда. Не обязательно сейчас, но случится.
Не колеблясь, она взяла ручку, бумагу, написала: «Клянусь здоровьем сына, что была у подруги, а не с мужчиной», сложила листок вчетверо и сунула сыну под подушку.
Спустя восемь лет мне позвонит знакомый из КГБ, которого я когда-то вылечил от гастрита: «Велл, Энтони избили скинхеды.
Травмы серьезные. Парень в больнице». В голове пронеслось: «Вот она, расплата за материнское клятвопреступление!» Информацию о состоянии сына я получал окольными путями и был счастлив, когда услышал: «Жизни и здоровью мальчика больше ничего не угрожает».
До сих пор мучаюсь вопросом: «Что было бы, если бы я продолжал делать вид, будто не подозреваю об изменах Ирины?» Может, отомстив за успех на сцене парой любовных связей, она и успокоилась бы, а наша семейная жизнь вернулась в прежнее русло? Впрочем, что теперь гадать? Случилось так, как случилось.
Тот наш разговор я запомню до конца дней.
Ира начала без предисловий:
— Я полюбила другого и ухожу от тебя.
— Кто он?
— Какая разница?
— И все-таки?
— Это Влад.
Ну конечно! Красавчик-танцор, которого я сам привел в коллектив! Настаивал, дурак, что на подтанцовках у такой изысканной женщины должны быть только мужчины — молодые алены делоны. В любовники Ирина выбрала самого яркого и пластичного.
— Это минутная страсть, — я старался говорить спокойно.
— У тебя есть квартира на Ленинском, поживите там вместе месяц, два, полгода. Когда насытишься им, возвращайся.
Она помотала головой:
— Ты не прав. Это серьезно. Возможно, на всю жизнь. Сына я оставляю с тобой. Ты ему и мать, и отец. Лучше, чем ты, об Энтони никто не позаботится.
— Да, конечно... Ира, я очень тебя люблю. Иди сейчас к Владу, только здесь не разрушай все до основания. Помни: мы с Энтони ждем твоего возвращения и встретим без единого упрека...
Я так любил жену, что готов был простить ей все.
За следующие три месяца Ирина ни разу не позвонила. Единственным посланием от нее стала повестка в суд — на бракоразводный процесс.
Перед заседанием я волновался, готовил слова, которые скажу и которые, может быть, заставят ее изменить решение. Да что там — просто хотел увидеть!
Однако на суд Понаровская не пришла. Ее интересы представлял адвокат.
— Судья будет спрашивать о причинах, делающих невозможным совместное проживание, — проинформировал меня защитник Понаровской перед началом заседания. — Ирина просит вас не возражать против формулировки «в связи с регулярными изменами супруга». Ведь вы согласитесь? Не захотите же, чтобы на ее имя упала тень?
Я сказал:
— Делайте так, как лучше для нее.
Мне звонили общие знакомые:
— Твоя-то бывшая в ресторанах зажигает! Вчера видели ее в компании каких-то грузин.
Я жестко обрывал:
— Не хочу ничего слышать!
Между тем эти звонки рождали в моей душе надежду: «Может, Влад ей уже надоел и, понаслаждавшись свободной жизнью, Ира ко мне вернется?»
В один из таких моментов позвонил Соточке:
— Лена, передай Ире мою просьбу. Все это время я таскал Энтони с собой по гастролям, но те, на которые уезжаю завтра, очень тяжелые. Может, она приедет и побудет с сыном несколько дней?
Знаю: это чисто «бабский» прием. Заманить покинувшего тебя возлюбленного туда, где оба были когда-то счастливы, заставить увидеть общего ребенка. Вдруг в жестоком сердце что-то екнет — и он вернется?
— А с чего ты взял, что я знаю, где Ирина, и у меня есть с ней связь? — я будто увидел, как Соточка усмехается.
— Пожалуйста, передай.
Телефон зазвонил через минуту.
— Здравствуй, Велл...
— Ты можешь пожить несколько дней у меня — присмотреть за Энтони?
— А машину ты мне отдашь?
Сразу я даже не понял вопроса: — Машину?
А при чем здесь... Конечно отдам — она же твоя.
— Хорошо. Я приеду.
Не прошло и получаса, как Понаровская уже звонила в дверь. Четырехлетний Энтони выглянул из комнаты — и тут же вернулся к игрушкам. За три месяца он успел отвыкнуть от матери. Впрочем, равнодушие сына Ирину совсем не расстроило.
— Документы на машину где? — деловито спросила она, едва переступив порог.
— На холодильнике.
— Отлично.
Другой вопрос раздался спустя пару минут из туалета: — Велл, а где мои драгоценности?
— Там же, где и прежде, — в ящике.
В пакете.
— Принеси.
Во времена супружества я купал Иру в ванной, потому меня она совсем не стеснялась. Сейчас — по традиции — туалет был нараспашку. Бухнув мешок с золотом-бриллиантами на голые колени, я усмехнулся:
— Хочешь учет при мне провести?
Ирина, скорбно поджав губы, промолчала.
Помню, подумал: «Уходила красиво — налегке, без машины и цацек, о чем, видно, жалела. Впрочем, все равно, что заставило ее прийти, главное — Ира здесь...» Мы немного посидели — и я отправился на вокзал.
Наутро первым делом позвонил из гостиницы домой. Телефон не ответил. Набрал номер ее квартиры на Ленинском — те же длинные гудки. Сердце упало: «Она забрала Энтони и куда-то увезла!»
Я звонил несколько раз на дню. Понимал, что делаю это напрасно, но все равно набирал номера — свой и Ирины.
Вернувшись в Москву, открыл дверь квартиры и замер на пороге. Из комнат было вынесено все! Позвонил Соточке:
—Вам с Ирой нужно было еще оборвать обои, а сына оставить. Все равно кроме меня он никому не нужен. Куда она увезла Энтони?
—Не знаю!!! — сорвалась на истерику Соточка. — Это ваши семейные дела — меня в них, пожалуйста, не вмешивай!
Я позвонил в Ленинград.
Трубку взяла бабушка Шарлотта: «Велл, мальчик на даче».
Подъезжать к дому я не стал — оставил машину за углом. На скрип калитки выглянула Нина Николаевна — и тут же скрылась, видимо, отправилась звонить Ирине. Энтони возился в песочнице. Увидев меня, бросил ведерки-совочки и кинулся навстречу. Я схватил сына на руки и побежал к машине. Увез в чем был — в маечке и трусиках. Всю дорогу то и дело смотрел в зеркало заднего вида — боялся погони.
В течение полугода мы с Энтони жили по прежнему адресу, я брал его на концерты, в гости к друзьям и знакомым. Скрываться и не помышлял. Увидеться с сыном Ирина не пыталась, даже не звонила. Зато как-то объявился один из моих пациентов — московский «авторитет»: «Велл, надо встретиться, перетереть кое-что».
В назначенное время я прибыл к гостинице «Пекин».
Разговор состоялся в припаркованном рядом со входом «бентли».
— К одному из моих людей обратилась твоя бывшая жена, — начал собеседник без обиняков. — Попросила с тобой серьезно разобраться. Не хочешь объяснить, что у вас за терки?
Рассказывать не хотелось, но таким людям отказывать не принято. Выслушав меня, влиятельный пациент спросил:
— Хочешь, эта стерва больше никогда не появится на твоем горизонте?
— Нет, нельзя лишать ребенка матери.
— Смотри, как бы не пожалеть, речь ведь о жизни твоей идет. А если она к кому другому обратится?
— Она мать моего сына.
— Ну, дело твое...
Мой коллектив был на гастролях в одном из подмосковных городов, когда в гостиничный номер вдруг влетела Ира в сопровождении представителей «органов».
Я, Энтони и танцовщица моего шоу-балета Вика, с которой у меня в тот момент были близкие отношения, ужинали.
— Сыночек, иди ко мне! — Ира театрально простерла руки к сыну.
Энтони испуганно прижался к Вике и помотал головой.
— Ира, давай не будем устраивать сцен, — попросил я. — Не надо пугать ребенка.
Мы сели за стол и начали переговоры через сотрудников милиции, потому что общаться со мной напрямую Понаровская не желала категорически. Даже не смотрела в мою сторону.
— Вы обещаете, что не станете чинить препятствий для встреч бывшего мужа с сыном? — спросила ее сотрудница инспекции по делам несовершеннолетних.
— Конечно.
— И на выходные отец сможет забирать ребенка к себе?
— Пожалуйста.
Я поверил. И даже стал уговаривать сына пойти с мамой.
Расставаться со мной и Викой Энтони не хотел. И тогда Ира прибегла к беспроигрышному приему:
— Сынок, ты же любишь мультики? У папы их нет, а у меня — сколько хочешь.
Энтони сполз со стула и протянул ей ручку:
— Пойдем. Посмотрим мультики, а потом я вернусь к папе.
Приехав в Москву, я сразу помчался на Ленинский.
Нина Николаевна строгала на кухне капусту и со мной едва поздоровалась. Ира, кивнув в ответ на приветствие, ушла к матери. Рад — искренне, бесконечно — был только Энтони. Бросился ко мне, прижался всем телом: — Папочка, дорогой, я так соскучился!
Обнявшись, мы просидели час.
Я чувствовал: мое присутствие напрягает и бывшую жену, и экс-тещу. Поднявшись, стал прощаться:
— Сынок, мне нужно идти.
— Я с тобой!!! — Энтони вцепился в мою брючину.
— Ты пока останешься здесь. Ты же любишь маму?
Сын поднял на меня полные слез глазищи и прошептал:
— Я не люблю маму... — закрыл ладошками лицо и заплакал.
— Завтра мы с тобой обязательно увидимся! — эти слова я выкрикнул, выскакивая за дверь, — боялся, что не выдержу и тоже разрыдаюсь.
Следующим утром я позвонил Ирине и сказал, что хочу приехать после полудня.
— Не надо, — ответила она.
— У мальчика из-за твоего визита был нервный срыв. Мы с мамой его едва успокоили.
— А когда же?
— Не знаю.
Через день ответ был более жестким:
— Нам пришлось вести Энтони к врачу. Если тебе хоть сколько-нибудь дорого здоровье сына, ты не будешь настаивать на встречах с ним.
— Но как же так, Ира! Энтони любит меня, а я, я... Я не знаю, как буду жить без него!
— Придется научиться.
Добиваться права видеть своего ребенка через суд я не стал.
Понимал: ничего хорошего из этого не получится, главное — спокойствие маленького сына.
Чтобы избавиться от глубокой депрессии, ушел в десятидневное сухое голодание и сжег все фотографии, на которых был запечатлен с Ирой и Энтони. Уничтожил, превратил в пепел свою старую карму.
С танцовщиком Владом Понаровская прожила год. Потом, на протяжении двух лет, ее любовником был Сосо Павлиашвили. Служащие гостиниц, в которые мой коллектив селился вскоре после отбытия Павлиашвили и Понаровской, неизменно сетовали: «Ах, Велл, ну почему же вы расстались?
Такая была прекрасная пара! А как вы относились к Ирочке! На руках носили! А Сосо обращается с ней как со служанкой. Сам лежит в кровати, а ее гоняет: то за кофе, то за пирожками. Она послушно выполняет его приказы, а у самой на лице — такое страдание!»
После расставания с Сосо у Понаровской был какой-то врач — на десять с лишним лет моложе ее, потом, кажется, еще кто-то... Сейчас Ирина одна. С Энтони, которому двадцать шесть лет и который давно живет в Норвегии, она видится очень редко.
Мне шестьдесят пять. Я не женат. Живу с пятнадцатилетним сыном Миланом, мама которого давно замужем за другим человеком и растит во втором браке двоих детей. Мальчика Татьяна оставила со мной, потому что я очень об этом просил.
Мы с Миланом рады видеть маму в любой день, в любую минуту.
Моему старшему сыну Теодору — тридцать. Младшей дочери Женечке — тринадцать с половиной. У всех моих шестерых детей — разные матери. Некоторые из наследников родились от большой любви, другие — от короткой страсти. Но все они мне одинаково дороги. Независимо от того, живут ли со мной или только навещают по выходным. Как сказал один мой знакомый: «Ты послан в этот мир, чтобы продолжать род человеческий, — недаром у тебя такая фамилия». Я бы добавил: «…и чтобы любить до самоотречения».
Об Энтони Родде я узнаю из газет. Он стал художником, у него своя семья. В беседах с журналистами Ирина уверяет: «Энтони взял фамилию отца потому, что хотел всего добиться сам, а не благодаря родству со знаменитой певицей».
Пусть говорит и думает что хочет. Для меня его поступок означает совсем другое. Протест против эгоизма матери, лишившей сына отца, и надежду на то, что когда-нибудь мы обязательно встретимся, поговорим по душам и поймем друг друга. Я всегда жду его. Только навязываться не в моих правилах — первый шаг должен сделать Энтони...
Редакция благодарит за помощь в организации съемки мебельный салон Baker.
Подпишись на наш канал в Telegram