Ирина Великанова: «Гурченко хотела покончить с собой»

Читать на сайте 7days.ru

Январь 1978 года. В «Останкино» Евгений Гинзбург готовится к съемкам очередного «Бенефиса». Костюмерный цех ждет работа в авральном режиме. В программе заняты Марис Лиепа, Александр Ширвиндт, Армен Джигарханян. Главная героиня — Людмила Гурченко. Ее имя прочно ассоциируется с «женщинами из народа», которых актриса сыграла в недавно вышедших фильмах «Рабочий поселок» и «Старые стены».

Замотанные жизнью тетки среднего возраста — с тусклыми глазами, в серых кургузых одежках. Ни лоска тебе, ни изящества, ни легкости... Не то что мой кумир — Алиса Фрейндлих! Интеллигентная, утонченная, музыкальная. Ради постановок и концертов с ее участием я постоянно катаюсь в Питер, а когда Театр имени Ленсовета приезжает на гастроли в Москву, не пропускаю ни одного спектакля. По поводу Алисы Бруновны у меня нет никаких сомнений: она могла бы стать звездой «Бенефиса»!

Но вот первая репетиция. На съемочную площадку ­влетает искрящаяся, темпера­ментная молодая красавица. В глазах — озорной блеск, в движеньях — грация пантеры. Она начинает танцевать — и взгляда оторвать невозможно!

Для меня ТАКАЯ Гурченко — открытие, и теперь я каждую свободную минуту стараюсь проводить в павильоне.

Готовятся съемки эпизода, где Людмила Марковна играет Артистку. Монтажники выстилают пол жутко скользкими стеклянными плитами. Звучит команда «Мотор!» — и на этот каток вступает Гурченко. На высоченных — сантиметров десять-одиннадцать! — каблуках она шествует будто по паркету: легкой, летящей походкой. А потом начинает выделывать такие па, что окружившие площадку девчонки из кордебалета ахают.

«Стоп! Снято!» — разносится по павильону, и лицо Гурченко, только что сверкавшее обворожительной улыбкой, искажает гримаса боли. В гримерку она идет сильно хромая.

— Людмила Марковна, что с вами? — спрашиваю я.

— Ногу на съемках сломала. Помоги — дай руку.

Подставляю локоть и чуть не падаю — Гурченко виснет на мне всем телом.

— Хорошо если дублей на этих стекляшках больше не будет, — цедит она сквозь стиснутые от боли зубы. — Танцевала, а сама от страха с ума сходила: вдруг поскольз­нусь? Второй раз мне эту ногу не соберут.

Навстречу бежит муж актрисы Константин Купервейс:

— Люся, как ты?! Очень больно?! Может, попросить Гинзбурга закончить на сегодня?

— Ты что?! Как можно?! Отдохну немного — и продолжим.

Оставляю Людмилу Марковну на попечение супруга, а сама иду в костюмерную.

Через полчаса раздается звонок:

— Это Ира?

— Да.

— А это Люся.

— Какая Люся?

— Гурченко.

— Ой, Людмила Марковна, простите, я вас не узнала. Вам что-то нужно?

— У тебя поесть ничего нет?

— Бутерброды. Принести?

— Принеси. И, если можно, чаю.

Несусь по коридору с кульком и термосом и рассуждаю про себя: «Какая же она простая и открытая!»

Через пару дней, когда я, ползая вокруг Людмилы Марковны на коленях, подшиваю подол платья, сверху звучит вопрос:

— Ир, а ты юбку можешь мне пошить?

— Могу.

Отрез серой фланели оказывается таким маленьким, что, развернув его, застываю в растерянности. Начинаю в уме прикидывать: «Если только узкую, а-ля «карандаш»...» За размышлениями пропускаю начало фразы:

— ...в крупную складку, застроченную до середины бедра.

— В складку не получится! — горячо возражаю я. — Ни в крупную, ни в мелкую. Тут одна длина.

— А ты поперек скрои.

— Так не делают. Это не по правилам.

— Да плевать мне на правила!

Сшила «не по правилам», принесла Людмиле Марковне.

Гурченко надела юбку и, подойдя к огромному, в пол­стены, зеркалу костюмерной, восхищенно присвистнула:

— О, бл...ь! Костя, иди сюда! Посмотри, у кого руки не из ж... растут!

Я, зардевшись от похвалы, молчала.

— А жилетку из панбархата сможешь пошить?

— Смогу, наверное.

— Только мне обязательно с подплечиками надо.

Намеревалась возразить: дескать, жилеты с подплечи­ками не бывают — но промолчала.

Точка зрения Людмилы Марковны на правила мне была уже известна.

Здесь я хочу сделать отступление и сказать, что в портняжном деле Гурченко очень многому меня научила. Смелости, умению пренебрегать стандартами, искусству из ничего сотворить уникальный наряд. «Бедность пробуждает фантазию» — одно из любимых выражений Людмилы Марковны «образца» восьмидесятых годов. Разгул ее собственной фантазии не знал границ.

Вернувшись из Манилы, с кинофестиваля, где получила приз «За лучшую женскую роль» в фильме «Любимая женщина механика Гаврилова», Гурченко выложила передо мной стопку то ли салфеток, то ли носовых платков из тончайшей, похожей на рисовую бумагу ткани. Каждый из квадратиков был украшен вышивкой «ришелье».

— Вот, получила из рук супруги правителя Филиппин Имельды Маркос, — доложила Людмила Марковна. — Уникальная ручная работа. Может, блузку из них пошьем?

— Как блузку? — оторопела я. — Тут же одни углы с вышивкой.

— Ну, это уж твоя забота как. Я тебе доверяю.

Я корпела над шитьем несколько ночей, а когда принесла обновку Гурченко, услышала беззлобное ворчание:

— Ну вот, а твердила «нельзя», «не получится».

Смотри, какая прелесть! Только ты не очень-то зазнавайся. «Проект дороже построенного собора» — это, между прочим, еще Леонардо да Винчи говорил!

Не в обиду будет сказано: «проекты» Людмилы Марковны были похожи на детские рисунки. Треугольник — лиф, примыкающий к нему полукруг — юбка. И мне потом приходилось выяснять: какой ширины будет оборка, где делать вытачки. Каждое платье изобретали вместе.

Вот Людмила Марковна говорит:

— В юбку вставишь клинья, а талию подчеркнешь поясом — широким, с красивой пряжкой.

Я хватаюсь за голову:

— Какие клинья? Здесь и прямое платье шить не из чего! Ткани — с гулькин нос!

— Сделаешь их из другого материала. Тут крупный горох, а у меня есть отрез, где горох помельче.

— И что из такой «чересполосицы» получится?!

— Шедевр!

В платье в горох разного размера Людмила Марковна снялась для настенного календаря. Заказала в обувной мастерской сапоги той же расцветки, воткнула в шпоры мелкие красные цветочки, взяла в руку алый газовый платочек — и выглядела потрясающе!

Как-то я подарила ей отрез импортного ситца: по черному полю — голубенькие мелкие цветочки.

Спросила:

— Домашнее платье из него сошьем?

— Это уж как получится. У меня кружавчики есть и пуговки интересные.

— Мне кажется, кружавчики будут лишними.

— Много ты понимаешь! Впрочем, смотри сама.

Начинаю шить и понимаю, что кружавчики просто необходимы.

Звоню Гурченко:

— Людмила Марковна, вы были правы.

— Конечно. Как всегда.

Через пару месяцев приезжает из Парижа и показывает фотографии.

На одной из них Люся — на Елисейских полях, в том самом ситцевом «домашнем» платье. Попавшие в кадр француженки, прямо скажем, выглядят куда менее изысканно.

А пальто, в котором она произвела фурор во время гастролей по Прибалтике!

Как-то Гурченко купила кусок льна. Полупрозрачное, похожее на рядно полотно грязно-серого цвета ввело меня в ступор: для половой ­тряпки — и то не годится. Жестковато.

«Будем шить из него летнее пальто, — заявила Люся. — Только сделай что-нибудь, чтобы ткань не такая страшная была». После нескольких стирок, кипячения и отбеливания лен стал более плотным, мягким и приобрел благородный седоватый оттенок.

Доложила о проделанной работе Людмиле Марковне. Та скомандовала: «Приезжай — будем думать над деталями».

«Жертвами» наших раздумий стали ажурные, связанные крючком салфетки. Люся собрала их со всего дома: со столиков, с изголовий кресел. Самую большую было решено приладить на спину, те, что поменьше, — разрезав, пустить воланами по воротнику и лацканам. Из своих бездонных закромов Люся достала старинные костяные пуговицы коньячного цвета. Для пущего эффекта уже я сама придумала широкие манжеты из плотного льна — на манер тех, что пришивали к петров­ским камзолам. Из него же выкроила карманы с лацканами, которые, как и манжеты, отделала узеньким кружевом. Анна Ахматова однажды написала: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи...»

Вот и роскошное пальто Людмилы Марковны выросло из... — только мы с ней знали из чего. Самое интересное — с чем она носила это великолепие! С ковбойскими сапогами и рыжей ковбойской кожаной шляпой, под которую повязывала большой платок из шифона леопардовой расцветки. В общем, даже привыкшим считать себя носителями передовой европейской моды прибалтам было от чего открыть рты.

Шикарные шубы Гурченко, о которых и по сей день ходят легенды, — отдельная история. Вернее, эпопея. Началась она с того, что Людмиле Марковне кто-то подарил старинный полушубок из меха гориллы.

— Смотри, какой ворс: черный, блестящий, длинный! — пригласила восхититься вместе с нею Гурченко. — Но сама кацавейка — так себе. Давай ее модернизируем: вставим бархатную кокетку — и будет полноценная длинная шуба.

— Я боюсь.

С мехом дела никогда не имела — вдруг испорчу.

— Боишься? Ну тогда я сама! — Люся схватила ножницы и стала пристраиваться к шубейке.

— Ну ладно, — вздохнула я, отбирая инструмент. — Попробую. Вы сейчас с ходу отрежете, а мне потом — дополнительная головная боль. Все равно ж я вашу идею воплощать буду.

— Конечно ты — кто же еще? — примирительно пробурчала Люся.

Шуба, на которую было потрачено недели две (ни мех, ни бархат на машинке не прострочишь — все вручную, иголочкой!), получилась на загляденье: выбитые на бархате орхидеи я вышила по контуру бисером.

Через некоторое время похожей переделке подверглась шуба из норки, которую я тоже удлинила (была до колен, стала в пол) с помощью бархатной кокетки.

Только на сей раз по коричневому полю «выросли» черные хризантемы из сутажа, по которому шла вышивка старинным стеклярусом.

Вы, наверное, заметили, что рассказывая о нашем с Гурченко портняжном сотворчестве, я постоянно употребляю слово «старинный». Антиквариат был страстью Людмилы Марковны. И страсть эта касалась всего: мебели, посуды, всевозможных аксессуаров. Если кто-то дарил Люсе новый сервиз, она тут же его передаривала — считала, что штампованная посуда не для нее. В загашниках Гурченко хранились десятки метров фламандских, флорентийских и брюссельских кружев, пригоршни пайеток необычной формы, килограммы пуговиц, бисера и стекляруса.

Все это дарили Люсе старые актрисы, балерины или просто поклонницы таланта из числа «осколков» дворянских родов.

По мнению Гурченко, любовь к красивым, уникальным вещам зародил в ней отец, который привез дочке из Германии расшитое синим стеклярусом платье и зеркальце в серебряной оправе. Я Людмиле Марковне в этой ее уверенности не перечила, но всегда считала: аристократические пристрастия Гурченко унаследовала от матери, родившейся в семье столбовой дворянки и директора московской гимназии. Изысканный, утонченный вкус передается с кровью. Как и умение мгновенно отличить «своих».

С момента нашего знакомства прошло недели три, когда Людмила Марковна впервые заглянула ко мне домой — в ту пору я жила с родителями неподалеку от «Останкино». Хозяйкой устроенного в честь знаменитой гостьи ужина была, конечно, мама. Она всегда считала себя в нашей семье главной.

Сколько себя помню, папа был мне ближе. Он прекрасно играл на гитаре, разбирался в классической музыке, любил джаз, блюз, неплохо рисовал, выпиливал лобзиком, читал запоем. Так что страсть к музыке и другие творческие наклонности у меня от отца — «простого мастера» по ремонту пишущих машинок.

За весь вечер, пока Гурченко была у нас в гостях, папа не сказал и трех фраз. Беседу вела мама, всячески демонстрируя свою значимость и в собственной семье, и в обществе.

Когда я вышла провожать Людмилу Марковну, она неожиданно сказала:

— Мама-то у тебя простушка, а вот папа — князь. Князь с голубыми глазами.

— С карими, — поправила я.

— Нет, с голубыми...

И в ту же минуту дальний закоулок памяти будто осветило молнией: «Насчет цвета глаз она не права, а вот что касается «простушки» и «князя»... Мама-то у меня и впрямь из крестьян, а у папы, как в детстве рассказывала бабушка, в роду были дворяне. Как же она это поняла?»

Несмотря на комплимент любимому папе, распрощалась я с гостьей сдержанно, даже холодно, имея на то серьезную причину.

В самом начале вечера, оглядывая наш нехитрый интерьер, Гурченко остановила взгляд на портрете Алисы Фрейндлих. Спросила пренебрежительно:

— Она тебе нравится?

— Да. Очень.

Передавать последовавшие за этим слова — ехидные, хлесткие — не стану, скажу лишь, что от обиды за любимую актрису у меня на глазах выступили слезы. Люся их будто не заметила — повернувшись на каблучках, направилась к накрытому столу:

— Где позволите сесть?

Утром собираюсь на работу с мыслью, что не хочу с Гурченко встречаться. Услышав приближающиеся к гримерке шаги, прячусь за шкаф. Вот встревоженный голос Людмилы Марковны в который раз допытывается у девчонок: «А где Ира?»

Из своего укрытия вижу, как те пожимают плечами: «Была здесь. Может, на склад или к начальству ушла». С детской, не подобающей тридцатилетнему возрасту вредностью шепчу про себя: «Вот пусть теперь поволнуется, попереживает...»

Необъявленный бойкот заканчивается на следующий день, во время съемок эпизода, где Людмила Марковна предстает в образе Ниниш. На Люсю надевают платье с кринолином, белый, посыпанный пудрой парик, налепляют мушки. Я в преображении Людмилы Марковны во фрейлину французского двора участия не принимаю. Сижу на стульчике в самом темном углу павильона — жду начала съемок. Вот она, покачивая объемной юбкой, шествует мимо. Вдруг останавливается и, обернувшись ко мне, говорит: «Ир, я тебя люблю, чтоб ты знала».

Я теряюсь.

В голове крутится: «Надо что-то ответить, но что?!» Гурченко делает несколько шагов вперед и пристально смотрит мне в глаза. Ждет.

Из дурацкой ситуации вызволяет Купервейс. «Люся, давай быстрее! Тебя ищут!» — Костя хватает жену за руку и тащит за собой.

Два года я буду искать повод, чтобы ответить на ее признание. Не найду — и отвечу без повода. По окончании очередного съемочного дня «Вокзала для двоих» Люся сядет в машину, чтобы ехать домой. Я загляну в приоткрытое окно и на одном дыхании выпалю: «Я тоже вас люблю, Людмила Марковна!» Через мгновение авто сорвется с места — и Люсиной реакции я не увижу.

В фильме «Вокзал для двоих» я знаю каждый кадр.

Который бы раз ни показывали картину по телевизору — обязательно смотрю. В ней так много «приветов» от Люси — лично мне. Нарядные крепдешиновые платья, в одном из которых она торгует на рынке, а в другом идет с героем Басилашвили в ресторан, — почти точные копии тех, что несколькими месяцами раньше я сшила для ее «частного гардероба». В эпизоде, где Люся бежит по заснеженной дороге, у нее на руках — мои варежки. А маленькие дамские часики, которые носит главная героиня, до сих пор хранятся в заветном ящичке моего комода. Людмила Марковна подарила их мне после окончания съемок. Несмотря на солидный возраст, часы идут, и иногда я их надеваю. Этот хронометр да фотографии, где Люся запечатлена в сшитых мною нарядах, — и есть все мое богатство.

Говоря: «Я вас тоже люблю!» — я была абсолютно искренна.

Моя привязанность к этой необыкновенной женщине росла с каждым днем. Будучи младше на двенадцать лет, я испытывала к ней чувство сродни материнскому. Восхищалась, жалела, остро переживала ее неудачи, боролась как могла с черным настроением, в которое Люся постоянно проваливалась.

Это на сцене и съемочной площадке Гурченко была сгустком энергии, фейерверком эмоций, остроумия и веселья. А дома ее улыбки можно было ждать месяцами. Иногда за весь вечер она не произносила ни слова. Лежала на кровати, прикрыв глаза или уставясь в сценарий. Костя, Елена Александровна, Маша ходили на цыпочках и «переговаривались» жестами. Включить телевизор — боже упаси! Любые звуки отвлекали, рассеивали Люсино внимание, «отсасывали» энергию, которую она, как аккумулятор, накапливала для завтрашних съемок или концерта.

Она постоянно учила очередную роль, погружалась в нее полностью. Жила в ней. Иногда окружающие терялись: а кто, собственно, сейчас перед ними? Люся Гурченко или «любимая женщина механика Гаврилова»? Если Гурченко вдруг заводила разговор «от себя самой», то почти всегда о том, как гадок и несправедлив мир, как неблагодарны и мелочны люди. Перебирание нанесенных давным-давно и свежих обид могло вылиться в многочасовой монолог. Порой хотелось закричать: «Людмила Марковна, окститесь! Вы красивая, молодая! Вас любят зрители, обожают родные — мама, дочка, Костя. А я? Неужели вы думаете, что я готова сорваться по первому вашему зову только потому, что получаю за шитье деньги?» Мне, идеалистке, очень хотелось доказать Люсе, что мир не так плох, как она о нем думает.

Не получилось. Ни у меня, ни у Кости... Ни у кого.

В середине девяностых, когда мы окончательно расстанемся, я начну изучать гороскопы, и они многое объяснят мне о Гурченко. Рожденная под знаком Скорпиона, она была обречена существовать в панцире, в броне, с жалом наизготовку. Только подойди, только посмей что-то сказать или сделать поперек — тут же получишь порцию яда!

Впрочем, в первые годы нашего знакомства скорпионью натуру Людмиле Марковне удавалось сдерживать. Если та и выплескивалась наружу — то только в жалобах близким на чужих. Своих в ту пору Люся не жалила. Не делала их жизнь невыносимой.

Рассказ о периоде, когда все изменилось, еще впереди, а сейчас на дворе 1978 год. Начало марта. Гурченко предстоит лечь в больницу, где из сломанной на съемках фильма «Мама» ноги врачи вынут металлическую пластину. Она очень боится: «А вдруг я умру прямо на столе? Вдруг не проснусь после наркоза?»

Ее страх передается мне. Я не сплю ночами и, чтобы скоротать время, шью блузку. Для нее. В подарок. Из заветного отреза голубого батиста.

Восьмого марта звонит Костя: «Операция прошла успешно. Завтра можешь Люсю навестить».

Какое «завтра»! Хватаю сверток с блузкой и несусь на «Войковскую», в ЦИТО. Ворота и калитка закрыты: время приема посетителей закончилось полчаса назад. Несколько минут топчусь на месте.

А потом решаю перелезть через забор. И лезу!

Внутрь больницы попадаю через служебный вход, крадусь по коридорам, прячась за углом, дожидаюсь, когда медсестра отлучится с поста. Вот, наконец, и дверь ее палаты:

— Здравствуйте, Людмила Марковна! Я пришла поздравить вас с праздником и подарок принесла...

— Как же ты пробралась?

— Через забор.

Гурченко прикладывает блузку к груди и растроганно восклицает:

— Вот дура-то!

Там же, в палате, я получаю ответный подарок — губную помаду.

В блестящем серебристом футляре, пахнущую какими-то экзотическими ягодами и цветами. Я хранила ее лет двадцать, так ни разу и не использовав по назначению. Доставала изредка из заветного ящичка, нюхала — и убирала обратно.

А другой презент Людмилы Марковны я продала.

Был какой-то праздник — кажется, Первое мая. Я пришла в квартиру на «Маяковской» с красивым букетом. Хозяйка поставила его в вазу — и мы приступили к примерке очередного наряда. Вдруг телефонный звонок. Поговорив, Гурченко вернулась в комнату:

— Нас с Костей приглашают в гости. С пустыми руками идти неудобно — можно мы возьмем твой букет?

— Он же ваш. Распоряжайтесь как хотите.

Спустя пару недель, вернувшись с черноморских гастролей, Людмила Марковна вынула из чемодана холщовую сумку с напечатанной синей краской физиономией какой-то зарубежной дивы: «Это тебе. Сейчас очень модно».

Презент я, поблагодарив, приняла, но про себя фыркнула: «Безвкусица какая-то!» Следующим утром, однако, отправилась с «торбой» на работу. Девчонки-костюмерши ахнули:

— Какая сумка! Это ж самый писк! Где достала?

— Могу продать.

— За сколько?

— Три рубля.

Охотниц до «эксклюзива» нашлось множество — пришлось тянуть жребий.

Через несколько дней во время очередной примерки Людмила Марковна поинтересовалась:

— Ты чего сумку мою не носишь?

— А я ее продала, — взгляд не прятала, смотрела Гурченко прямо в глаза.

— Костя, ты слышишь? — позвала мужа Люся. — Я ж тебе говорила, что Ирка за букет обидится!

Сейчас поймала себя на том, что в этих воспоминаниях иногда называю ее «Люсей». При общении с Гурченко я позволила себе это единственный раз, о котором расскажу позже. Обычно же — только «Людмила Марковна» и только на «вы».

Она меня звала «Ирой» (Костя в шутку — «Иркой»). И, естественно, — на «ты». Поначалу это сильно задевало: я хотела, чтобы меня не только любили, но и уважали.

Время от времени Гурченко освобождала гардероб от «вышедших из обращения» нарядов. Отпарывала кружевные воротники и манжеты, отрезала пуговицы, а расхристанные тряпки отправляла в Харьков родственникам. И вот однажды, принеся очередное платье, я услышала:

— Я тут шкаф разбирала. То, что никогда больше не надену, на кровать выложила. Все, что понравится, можешь взять себе.

— Спасибо, не надо.

Видимо, произнесено это было таким категоричным тоном, что больше подобных предложений не поступало.

Зато посыпались купленные специально для меня подарки: из Чехословакии были привезены джинсы, из ГДР — джинсовая, украшенная шелковыми шнурами рубашка, из Венгрии — отрез ткани.

Вручение каждого презента сопровождалось словами: «Машке ничего не привезла — только тебе».

А я от этих подарков задыхалась. Точнее — от невозможности отдарить. Однажды я перешила для Люси жакет из старинного кружева. Надев его, Людмила Марковна пришла в восторг:

— Какая красота! А у меня для тебя кое-что есть...

Я помотала головой:

— Не нужно. Больше подарков от вас принимать не стану. Мне ответить нечем, а чувствовать себя обязанной я не привыкла.

— Ах, не станешь!

— взвилась Гурченко. Стянула с себя жакет и, схватив за ворот, рванула со всей силы. Разорвала не по шву, а вдоль спинки — по узору. Швырнула половинки на пол и, отвернувшись к окну, процедила:

— Чтоб ноги твоей здесь больше не было.

Это случилось в день открытия Московской Олимпиады. Из репродукторов гремела жизнерадостная музыка, по разукрашенным флагами и транспарантами улицам гуляли нарядные веселые люди. А навстречу им брела я — сотрясаясь в рыданиях...

В качестве отлученной прожила месяц. Плакала день и ночь. Наконец не выдержала — набрала заветный номер: — Людмила Марковна, здравствуйте.

Это Ира.

— Ты где пропадала? — голос звучал ровно и даже приветливо. — Приходи. У меня тут идея нового платья созрела.

Порог квартиры перешагнула с бешено колотящимся сердцем, но хозяйка о произошедшей месяц назад сцене даже не упомянула. О «жертве» высочайшего гнева заговорила я:

— А жакет вы куда дели?

— В шкафу валяется.

— Дайте его мне — попробую починить.

Две или три ночи я корпела с иголкой над располосованным кружевом — и так его заштуковала, что потом место разрыва и сама не могла найти. Прошлой осенью, в канун семидесятипятилетнего юбилея Людмилы Марковны, телеканалы повторяли старые передачи с ее участием.

В одной, снятой на даче у Никиты Михалкова, Гурченко поет песни военных лет. В кружевном жакетике с короткими рукавами. Это он — тот самый...

Второй серьезный конфликт случился между нами спустя два года — в 1982-м. Однажды я осмелилась сказать, что устала и хочу уехать на пару недель к родственникам в Питер.

— И зачем ты туда едешь? — подозрительно прищурилась Людмила Марковна.

Попыталась ответить, но вдруг разрыдалась. Устать мне было от чего. Продолжая работать в «Останкино», многочисленные наряды для Людмилы Марковны я шила по ночам. Спала два- три часа в сутки и все равно постоянно слышала упреки в нерасторопности.

Вот и сейчас они посыпались градом.

Потом Люся перешла к другим моим «грехам» — припомнила и Алису Фрейндлих, и других актрис-актеров, которыми я когда-то имела неосторожность восхититься. Заводилась все больше и больше, кричала так, что дрожали стены, а я, плача, твердила:

— Устала. Не могу больше...

Наконец Гурченко замолчала. Несколько минут наблюдала за моей тихой истерикой, а потом спокойно поинтересовалась:

— У тебя темные очки с собой?

Я помотала головой.

— Темные очки женщина должна всегда носить в сумке, — наставительно заметила Людмила Марковна. — На всякий случай. — Обернулась и крикнула в глубину квартиры: — Костя! Позвони в кассу и закажи один билет до Ленинграда. Скажешь, для моей сестры.

В начале восьмидесятых, особенно в летние месяцы, с местами в поездах была напряженка, но билет для «сестры Гурченко», конечно, нашелся.

В Питер ехала с одной-единственной мыслью: «Больше никогда не переступлю порог ее квартиры, никогда не позвоню». Три недели в любимом городе меня не оставляло ощущение эйфории: «Я свободна!» Но как только вернулась в Москву, в душу начала прокрадываться тоска. Я чувствовала, что задыхаюсь, умираю без ощущения творческого полета и куража, переполнявшего меня в те часы, когда, сидя голова к голове — как две заговорщицы, мы с Гурченко сочиняли очередное платье.

Я начала писать Людмиле Марковне письма, в которых признавалась в любви, просила прощения за истерику, спрашивала, смогу ли когда-нибудь вернуть ее дружбу. Запечатанные конверты относила на почту или, пробравшись в подъезд дома на «Маяковке», опускала в Люсин ящик.

Все мои послания остались без ответа. И тогда я, купив несколько мотков серой пряжи, села за работу. Спинку и перед длинного, почти в пол, платья связала спицами — мелким ажурным узором, манжеты и ворот — крючком, большими объемными цветами. Чтобы подчеркнуть осиную талию Люси, из тех же ниток сплела пояс с кистями.

С момента последней встречи прошло полгода, когда я, не попадая от волнения в дырочки диска, набрала номер квартиры на «Маяковке»:

— Добрый вечер, Людмила Марковна.

Я вам платье связала.

— Да? Ну приноси.

И снова Хозяйка вела себя так, будто мы расстались только вчера — и при самых милых обстоятельствах.

Уже прощаясь, Люся как бы между прочим спросила:

— В Ленинград-то тогда съездила?

— Да. Спасибо за билет.

— Тебе действительно надо было отдохнуть — я тебя загнала.

К связанному мною платью Гурченко купила серые сапоги на высоком каблуке — и в этом «комплекте» снялась в телепередаче.

А однажды я подарила Люсе...

свои волосы. На момент нашего знакомства Гурченко была блондинкой. Короткое каре, челка до бровей. Волосы тонкие, негустые, да еще и краской попорченные. А у меня — пепельно-русая вьющаяся грива. Людмила Марковна то и дело запускала в нее пальцы и, сжав в горсти солидную прядь, вздыхала: «Всю жизнь завидовала хорошим волосам».

В очередной раз за комплиментом последовало распоряжение: «Ты их отрасти, а потом отрежешь. Я себе парик сделаю».

Через несколько месяцев я коротко подстриглась, а отрезанные пряди принесла Людмиле Марковне. Парик получился хороший: волосы лежали естественно, будто свои, а пепельно-русый цвет был Люсе к лицу.

Чтобы как-то компенсировать урон, нанесенный моей внешности, на следующий день я появилась на съемочной площадке в яркой кофточке, с накрашенными ресницами и губами.

И сразу попала под артобстрел Гурченко: «Ты чего это вырядилась и намалевалась?! Немедленно умойся!»

Приказ был безропотно выполнен. А из инцидента вынесен урок: любая попытка быть яркой и привлекательной рядом с Люсей — серьезный проступок. Больше подобных «вызовов» я себе не позволяла — месяцами ходила в одном и том же. Любое пополнение моего гардероба вызывало у Люси... нет, не зависть, а что-то вроде ревности. Как-то я связала себе кофточку из ангорки. Цвет пряжи выбрала неяркий — дубовая кора.

Ажурная кокетка, рукава три четверти. Увидев обнову, Гурченко поджала губы:

— Себе-то вон какую связала, а как мне — так говно.

— Хотите, вам отдам?

— Нет уж, не надо.

— Я вам свяжу такую же.

И связала — кипенно-белую, которая Люсе очень шла.

Служить Хозяйке надо было днем и ночью. Принадлежать ей целиком и полностью. Контроль был жесточайший. Если мы не уезжали вместе на гастроли или съемки, я должна была звонить три раза в день — докладывать, чем занимаюсь. Стоило Люсе услышать, что Ира позволила себе сесть перед телевизором или прилечь с книжкой, тут же следовало недовольное: «Хватит ерундой заниматься!

Ты лучше платье мне пошей».

О том, чтобы я взяла заказ у кого-то из коллег Людмилы Марковны, нечего было и думать. Это при том, что в «Останкино» меня каждый день окружали актрисы и певицы.

Однажды на съемках ко мне подошла Наталья Фатеева:

— Ира, вы не могли бы укоротить мне юбку?

— Хорошо. Приносите.

Вечером того же дня звоню Гурченко и рассказываю о просьбе Фатеевой. И чего только в ответ не слышу! И про себя, и — в первую очередь — про Фатееву... Всю ночь не сплю, придумывая, как, не обидев, отказать артистке.

А Наталья, как на грех, приволакивает в «Останкино» гору вещей, которым требуется переделка. Сославшись на занятость, беру в работу только юбку.

«Я на вас так рассчитывала!» — расстраивается Фатеева и просит номер телефона: дескать, буду позванивать — узнавать, когда у вас появится для меня время.

Умирая от стыда, что-то вру, но номер не даю.

Урок: в присутствии Люси нельзя никем восхищаться — был усвоен мною давно, после истории с портретом Алисы Фрейндлих, который, кстати, перед следующим визитом Людмилы Марковны я со стены сняла. Что толкнуло меня нарушить правило — сама в толк не возьму. Может то, что на сей раз объектом моего восторга был актер-мужчина?

Вроде как Людмиле Марковне — не соперник. В «Останкино» снимали телеспектакль «Сирано де Бержерак», главную роль играл Георгий Тараторкин. Играл потрясающе! Не в силах сдержать эмоций, я поделилась ими с Гурченко.

— «Тараторкин, Тараторкин», — передразнила Люся. — Ты что, думаешь, он с тобой спать будет?

Меня будто кипятком ошпарили.

— Я же о нем как об артисте говорю...

Гурченко пренебрежительно поморщилась и сделала нетерпеливый жест рукой: дескать, все, хватит об этом!

Любой мой контакт с мужчинами пресекался Людмилой Марковной на корню.

Даже самый безобидный. Стоило на съемочной площадке или за кулисами концертного зала кому-то подойти, перекинуться парой фраз, тут же следовал допрос: «Что за мужик? О чем разговаривали? ...Костя!!! — звала Гурченко мужа. — Догони вон того мужика, узнай, кто он».

Даже боюсь представить, что было бы, если Людмила Марковна узнала бы о моем романе. К счастью, она так и осталась в неведении. А любовь у меня случилась такая, что хватило на всю жизнь. Он был необычайно красив — Ален Делон и Дин Рид «в одном флаконе». Умен, начитан, ироничен. Работал лесничим. Наверное, между нами все могло сложиться, если бы мой возлюбленный был свободен. Но он был женат.

Чтобы перевернуть эту романтическую и грустную страницу, скажу: я очень благодарна этому человеку и за счастливые часы, и за то, что поднял мою самооценку.

Потом мне еще не раз встречались достойные мужчины, звали замуж, но позволить себе завести семью я не могла. Ведь тогда бы пришлось пожертвовать дружбой с Люсей. Дружба... Наверное, я неверно выбрала слово. Дружба предполагает взаимную душевную отдачу, взаимную заботу. С моей стороны все это, несомненно, было. А вот с Люсиной... Поначалу отсутствие добросердечного внимания компенсировалось приметами того, что Гурченко боится меня потерять. Я и запрет на общение с мужчинами объясняла этим страхом: ведь выйдя замуж, преданная костюмерша не смогла бы служить госпоже каждую минуту. Что же касается других примет... Да, Люся никогда не шла первой на примирение, да, слова «извини» и «я была не права» в ее лексиконе отсутствовали. Тем не менее она могла, накричав ни за что ни про что, тут же все исправить.

Сидим с девчонками в костюмерной — латаем костюмы.

Раздается звонок. «Ир, — зовет одна из коллег, — это тебя». Беру трубку и слышу дикий крик: «Чтоб я больше тебя никогда не видела, поняла?!! И писем мне никогда не пиши!!!»

Не успеваю рта открыть — короткие гудки. Сижу напротив примерочного зеркала и тупо смотрю на свое отражение. В голове ворочается вопрос: «Здесь заплакать или уйти куда-нибудь, где никто не увидит?» Начинаю медленно, будто древняя старуха, подниматься на ноги — снова звонит телефон:

— Ир, это я. Взяла — и сорвалась на тебя. Трубку бросила, а потом подумала: «Чего на человека наорала?» Ты когда придешь?

— Наверное, завтра — как договаривались...

— Ладно.

Спросить при встрече «С чего это вы давеча на меня наорали?»

— да боже упаси! Я уже крепко усвоила: чтобы быть рядом с Гурченко, надо прощать и, засунув подальше свое «я», терпеть, терпеть и терпеть. На подобные жертвы способен только человек, который любит — бескорыстно и бесконечно. Именно так я и любила Люсю. Именно так ее любили и Елена Александровна, и Костя.

В доме все было подчинено Хозяйке, созданию для нее комфортных условий. Леля (так звали близкие Елену Александровну) с утра до ночи толклась на кухне, готовя любимые Люсины блюда: кнедлики из судака с тушеной свеклой, заваренный манкой куриный супчик, обжаренные с четырех сторон круглые сочные котлетки.

Готовила Елена Александровна изумительно и бросалась к плите, едва услышав, что Люся проголодалась или среди ночи вдруг захотела перекусить чем-то особенным. Леля никогда не жаловалась на усталость или недомогание, хотя при весе в сто пятьдесят килограммов и больном сердце кухонная работа была ей, конечно, в тягость.

Глядя на Костю, я не уставала поражаться: «И где Люся такого хорошего нашла?» Купервейс отдавал жене всего себя, растворялся в ней. Ладно бы сам при этом был каким-то бесталанным и ни на что, кроме служения и прислуживания, не годным! Но Бог наделил Костю редким аккомпаниаторским даром. Хороших пианистов много, аккомпаниаторы высокого класса — всегда наперечет.

У Гурченко и Купервейса был прекрасный тандем — и творческий, и личный. Он мог существовать долгие-долгие годы, если бы Люся мужа не унижала. Если бы не била постоянно по голове: «Не вылезай! Сиди в моей тени!» И Костя, боясь разгневать супругу, старался не вылезать. Он был кем-то вроде пажа или придворного-порученца в Люсиной свите. Словно кадр из кино, перед глазами встает картина: на гастролях в одном из периферийных городов мы совершаем «ревизию» местного универмага. Народ шныряет между прилавками. И тут в торговый зал вплывает Гурченко. Величественно, будто лебедь, движется мимо отделов и, не замедляя шага, не поворачивая головы, одним только боковым зрением выхватывает из наваленных горой рулонов с тканями что-то достойное себя. Негромко роняет шествующему на полметра позади Косте: «Синего штапеля в цветочек — два метра, серой шерсти в крупную полоску — пять.

Купи — и догоняй».

Другая картинка. В доме — праздничное застолье. Костя мечется из комнаты в кухню и, едва присев, вскакивает, перехватив недовольный взгляд жены: «Люся, что принести?»

Будучи Львом по гороскопу, жизнь Константин вел совсем не «львиную». Иногда, впрочем, его прорывало. Об одном таком случае Купервейс рассказал вашему журналу. Позволю себе его процитировать.

«Я заключил договор на несколько концертов в Тольятти. Музыканты на вокзале грузят аппаратуру, нам через пятнадцать минут выезжать в аэропорт. И вдруг Люся заявляет, что никуда не поедет.

— Почему?

— А не хочу! Ты договаривался — ты и езжай, выступай там со своим ансамблем. Если вас кто-то слушать будет.

— Все билеты проданы! Люди тебя видеть и слушать хотят.

— А-а-а, ты все-таки это понимаешь? Что меня, а не какого-то Костю Купервейса.

Тут я схватил не умолкавший ни на минуту во время нашей «беседы» телефон и запустил им в стену.

В глазах Люси мелькнул интерес:

— Что, восстание рабов? Взбунтовался?

— Да!!! — заорал я ей в лицо.

На гастроли мы тогда поехали. Поездом, вместе с музыкантами, потому что в аэропорт уже не успевали».

В своем рассказе Костя опустил (намеренно или сочтя неважным) одну деталь, а именно — мое участие в разрешении ситуации. Я тоже должна была лететь на гастроли в Тольятти вместе с Костей и Люсей. Звоню в дверь их квартиры — открывает Купервейс. Бледный, взъерошенный. Прикладывает палец к губам: дескать, тихо... Ставлю на пол дорожную сумку и в растерянности озираюсь по сторонам: шторы сорваны, на полу валяются разбитые наручные часы. Костя жестом показывает: мол, иди к ней в комнату. Открываю дверь, а у самой поджилки дрожат: как страшна Люся в гневе, объяснять не надо. Гурченко сидит в кресле и читает газету. Никогда прессу в руки не брала, а тут вдруг проявила интерес.

Присаживаюсь на краешек соседнего кресла и молчу. Знаю: если заговорю, она меня убьет. Молчание длится минуту, две, пять. Потом Людмила Марковна опускает газету на колени:

— Ну что, поедем?

— Конечно.

Наверное, Костя караулил под дверью, потому что тут же вошел в комнату. В глазах — покаяние и готовность выполнить любое распоряжение.

— Звони на вокзал, — командует Гурченко. — Спроси: найдется ли три билета? В аэропорт ехать уже поздно.

Пройдет какое-то время, и Люся скажет: «Ты правильно себя повела». Ах, если бы всегда понимать: как правильно, а как — нет! Очень часто предугадать реакцию Люси было просто невозможно.

Что бы ты ни сказала — все равно останешься виноватой.

Как-то мы поехали на гастроли в Свердловск. Вдвоем. Костя с коллективом должны были присоединиться днем позже. Организаторы обещали устроить нас в коттедже, но привезли в обыкновенный дом отдыха под названием «Дальняя дача». Идем с сумками по длинному коридору, где вдоль стен сидят на диванах бабушки в байковых халатах. Обычный контингент рядового дома отдыха в зимнее время.

Двухместный номер оказывается под стать всему остальному: дешевая мебель, телевизор с небольшим экраном. Раздеваемся, распаковываем чемоданы. Чувствую: Люся на взводе. Ее, звезду — и в такие условия! А тут еще бабушки в коридоре хором затягивают песню.

Лицо Люси перекашивается, как от зубной боли. Только пение смолкает — стук. Дверь приоткрывается, и в щель просовывается старушечья голова в платочке:

— А можно к вам? Очень хотелось бы на Гурченку посмотреть.

Иду на пенсионерок грудью:

— Людмила Марковна очень устала, ей нужно набраться сил перед концертами.

Бабушки обиженно поджимают губы, но ретируются. Запираемся и включаем телевизор. Там идет передача про «голубых».

— Как ты считаешь: это врожденное или приобретенное? — спрашивает Гурченко.

— Мне кажется, врожденное.

— Ты что?!! — взрывается Люся. — Какое врожденное?! Ты знаешь, сколько таких людей в шоу-бизнесе?! Каждый второй!

Я молчу, а Люсина ярость набирает и набирает обороты. Лейтмотив обвинения: я, дура, осмеливаюсь рассуждать на тему, в которой совершенно не смыслю. Оправдаться: мол, вы сами меня спросили — даже не пытаюсь. Будет только хуже. Людмила Марковна просто вымещает на мне гнев за неподобающие условия проживания.

Уйти мне некуда — разве что в окружающий дом отдыха зимний лес. Забираюсь с головой под одеяло и рыдаю там. Беззвучно, чтобы не мешать заснуть Хозяйке, которая, выпустив пар, начинает мирно посапывать.

Встаю первой. Вытаскиваю из багажа плитку, кипятильник, готовлю завтрак, накрываю на стол. После взаимного приветствия: «Доброе утро, Людмила Марковна!» — «Доброе, доброе...» — нами не сказано ни слова. Сидим напротив друг друга, пьем чай с гренками. Вдруг Люся поднимает глаза и, глядя в упор, спрашивает:

— Ты меня жалеешь?

Я медлю, соображая, чем может обернуться искренний ответ, а потом — как в холодную воду с разбега:

— Да.

Жду реакции, продолжения разговора, но Люся молчит. И я понимаю, что она получила ответ на давно мучивший ее вопрос: почему я терплю эти жуткие взрывы гнева, ругань, оскорбления?

Случай в Свердловске, кажется, был последним, когда Людмила Марковна — пусть формально, пусть ища повод выплеснуть раздражение — спросила о моем мнении. Впоследствии мне категорически запрещалось произносить слова «я думаю». Стоило ослабить самоконтроль, как тут же звучала отповедь: «Я»?!! Кто ты такая, чтобы «якать»? «Думаю», говоришь? Позволь узнать, чем?!»

Маша была хитрее меня. Какой бы вопрос мать ей ни задала, отвечала так, что понять: «да» или «нет» — было невозможно. Люся от Машиных речей, бывало, впадала в ступор. Спрашивала:

— Ир, ты поняла, что она сказала?

— Нет.

— Вот и я — тоже.

Однажды я поинтересовалась у Маши:

— Ты чего так путано изъясняешься?

— Что бы я ни сказала, все равно буду не права, все равно мать будет кричать, — грустно констатировала Мария. — Вот и приходится вертеться.

Хорошо помню впечатление, которое произвела на меня Маша при первой встрече. Куколка! Большие карие глаза, белая, будто из тонкого дорогого фарфора, кожа, нежный розовый румянец, легкие вьющиеся волосы цвета льна. Были минуты, когда и Люся дочкой искренне восхищалась. Сидя рядышком на диване, мы частенько любовались, как Маша танцует. Делала она это очень необычно: стоя на месте, двигала телом и руками — красивыми и невероятно гибкими. Оторвать взгляд от их полета было невозможно. Когда заканчивалась музыка, Люся хлопала себя по коленям и говорила: «Что дано, то дано.

Жаль только, Бог слухом обидел и лицо интеллектом совершенно не обременено».

На свадьбе Маши я была свидетельницей со стороны невесты. Возможно, новобрачная выбрала бы на эту роль кого-то из подружек, но никто ее мнения не спросил. Мать сказала: «Свидетельницей будет Ира» — и упредила возможные дискуссии. Таким же явочным порядком я стала и крестной матерью Марка. В этом случае обошлось даже без моего присутствия. Спустя неделю или две Люся оповестила между делом: «Мы Марка крестили. Тебя записали в крестные».

Об отношениях Гурченко с зятем писали всякое. Я же знаю, что изначально Люся к избраннику дочери относилась хорошо. Парень окончил МГИМО, работал гидом-переводчиком, на службе ему был обещан быстрый карьерный рост.

Ровные отношения полетели в тартарары из-за одной-единственной сказанной Александром фразы.

Дело было на даче. Праздновали чей-то день рождения. И Саша, присев рядом с тещей, в шутку выдал:

— Машка для меня простовата. Мне бы такую жену, как вы, Людмила Марковна!

Люся шутки не поняла:

— Ишь чего захотел! Да я бы с тобой на одном поле с...ть не села!

С чего Сашка такое брякнул? Наверное, польстить хотел...

С тех пор зять с тещей не разговаривали. А спустя год (или даже меньше) после дачного застолья Королев ушел из семьи.

Оставшись с двумя детьми на руках, Маша впала в депрессию. Помню, как она плакала, разговаривая со мной по телефону:

— Ира, я ведь осталась одна...

— Нет, — возражала я, — это он остался один, а вас — трое. Мама, бабушка, Костя, я — мы ведь тоже с тобой!

Сколько сил было положено, чтобы вытащить Машу из жуткого состояния! И Костей, и Лелей, и мной, но прежде всего — Люсей. Так, как в тот период, Гурченко не возилась с дочерью даже в детстве. Вела долгие беседы, заставила сесть на диету, накупила кучу тряпок и обуви, мне заказала для Маши несколько платьев, а у Славы Зайцева сшила для нее пальто. Ярко-алое, в котором Мария выглядела принцессой. Потратила уйму денег, не моргнув глазом.

Чем был вызван такой всплеск щедрости — не знаю. Наверное, все-таки любовью и жалостью к единственной попавшей в беду дочери, которая могла повторить судьбу матери, — ведь когда-то и Люся осталась одна с ребенком на руках.

Сыграло свою роль роскошное пальто от Зайцева или нет — только Саша с семьей воссоединился.

В тот вечер он должен был прийти в коммуналку на Новокузнецкой, где оставалась Маша с детьми, чтобы забрать свои вещи. Было часов семь, когда Люся первый раз набрала номер — хотела узнать, приходил ли бывший зять (Мария и Александр уже больше года были официально разведены) и какой между экс-супругами состоялся разговор. Телефон ответил короткими гудками. Спустя полчаса еще одна попытка — и опять «занято». И так раз двадцать.

Время к полуночи, Люся мечется по квартире:

— Ну что это такое? Не может же Машка столько времени болтать по телефону? А если там что-то случилось — и аппарат разбитый на полу валяется?

— Зачем сразу думать о плохом? — вклиниваюсь я в Люсин монолог. — Может, они сидят напротив друг друга и по душам разговаривают? Трубку сняли, чтоб никто звонками не мешал.

— Не говори глупостей! Этого не может быть!

— Почему же не может? Сколько бы я с Машей ни разговаривала, она про Александра ни одного худого слова не сказала. Даже после самых крепких ссор — ни разу не обозвала. Вот увидите: они помирились.

— Костя, езжай скорее, узнай, в чем там дело! — командует Гурченко.

Купервейс — за руль и на Новокузнецкую. Приезжает минут через сорок: «Помирились».

Думаю, хотя бы формальные отношения между тещей и зятем могли со временем установиться, если бы, выходя за Александра замуж во второй раз, Мария не взяла фамилию супруга. После первой свадьбы оставалась Гурченко, а тут — на тебе, стала Королевой! Люся сочла это предательством и несколько лет с дочерью не разговаривала. Попыталась наладить контакт, когда сама осталась одна, но попытка успехом не увенчалась.

В первый раз Костя ушел от Люси весной 1991 года. Через несколько месяцев Гурченко его вернула, но всем — может, кроме нее самой — было ясно: это возвращение ненадолго.

Костя терпел унижения и издевательства жены из последних сил...

Как-то вечером — по заведенной традиции — звоню в квартиру в Трехпрудном. Трубку поднимает Купервейс.

— Как дела? — спрашиваю.

— Плохо.

— Мне приехать?

— Приезжай.

Дверь открывает Костя и со словами «Пойду лягу — две ночи без сна» скрывается в гостиной. Я оглядываюсь вокруг: на полу валяются осколки гжельской посуды из коллекции, которую Люся собирала много лет, какие-то тряпки, разбитая бутылка из-под водки.

Люся лежит в спальне. Никакая.

Спрашиваю:

— Людмила Марковна, может, врача вызвать?

— Не надо.

Сажусь на пуфик в изножье кровати и больше не произношу ни слова. Через некоторое время Люся встает с постели и направляется в ванную. Проходит пять минут, десять. Я начинаю волноваться: «Что она так долго?» Дверь в ванную не заперта. Люся стоит перед раковиной, ко мне спиной. Заглядываю через плечо — и на мгновение застываю от ужаса. Раковина залита кровью, в руке у Люси — бритва.

— Что вы делаете?!! — ору так, что у самой закладывает уши. Вырываю из окровавленных пальцев лезвие, поясом халата перетягиваю предплечье и волоком тащу Люсю в спальню.

Бегу в гостиную, где спит Купервейс:

— Костя, вызывай «скорую»!

Тот приоткрывает глаза и, что-то пробормотав, поворачивается на другой бок. Все понятно: не признающий в «мирной жизни» крепких спиртных напитков Купервейс влил в себя водки.

Хватаюсь за телефон. Набираю «03» — диктую фамилию, имя, возраст, адрес. Несусь обратно в спальню. В одном из ящиков нахожу кусок марли, которым в десяток слоев обматываю Люсину руку. Благодаря жгуту-поясу кровь из раны не льется, а сочится, но все равно уже через пару минут на повязке проступают красные пятна.

Через четверть часа приезжает «скорая»: два санитара и врач-психиатр — такие бригады высылают к тем, кто пытался покончить с собой.

Доктор просит меня выйти из комнаты и остается с Люсей наедине. Дверь приоткрыта, и я слышу совершенно спокойный голос Гурченко: «Я пять раз была в Америке, три — в Германии. В Мексике, на Филиппинах... Объездила весь мир, все посмотрела. Зачем дальше-то жить?»

Беседуют они минут десять-пятнадцать.

«У нее психика — дай бог каждому, — говорит доктор, когда я провожаю его и санитаров до входной двери. — Здоровее не бывает. А с рукой советую обратиться в травмпункт или в хирургию ближайшей больницы. Мы такой помощи не оказываем».

Едва за психиатрической бригадой закрывается дверь, из гостиной появляется Костя. Узнав, что случилось, мгновенно трезвеет: «Ира, надо что-то делать! Повязка вся красная — она же умрет от потери крови!»

Начинаем звонить по знакомым — кто-то дает номер живущего неподалеку хирурга. Слава богу, тот оказывается дома и соглашается приехать. Осмотрев рану, делает вывод:

— Надо зашивать.

— Так шейте, — равнодушно роняет Люся, будто речь идет не о ее собственной руке, а о подгонке сценического костюма.

— У меня нет анестезии.

— Значит, шейте без анестезии.

Рана оказалась довольно серьезной — пришлось наложить три или четыре шва. Пока врач орудовал иголкой, на лице Люси не дрогнул ни один мускул. Доктор закреплял повязку, когда в прихожей раздался звонок — приехали друзья, которых позвал Костя. То ли хотел поднять Люсе настроение, то ли просто боялся снова остаться с ней наедине. Елены Александровны в тот вечер не было дома — за что я раз сто поблагодарила небеса. Вряд ли ее больное сердце такое бы выдержало...

Мы с Костей на скорую руку нарезали бутербродов, вскипятили чайник. Но атмосфера на кухне была совсем не застольная. Надо было что-то делать, как-то переломить это мрачное, как туча, настроение, готовое в любую минуту разразиться новой грозой.

— Людмила Марковна, а я вам платье привезла.

— Покажи.

Приношу сверток, разворачиваю. Гости ахают.

— Сейчас надену, — подхватывается Люся и направляется в комнату, которая служит ей гардеробной и будуаром.

Я иду следом, чтобы помочь.

— По-моему, очень даже ничего получилось, — говорит Гурченко, стоя перед зеркалом в новом платье. — Подожди-ка, я сейчас еще себе лицо сделаю.

Несколько взмахов кисточкой для ресниц, яркая помада, и вот уже передо мной — звезда!

На кухне ее появление встречается восторженными возгласами и аплодисментами.

Уперев обмотанную окровавленным бинтом руку в бок, Люся командует:

— Ира, неси шляпу!

— Какую?

— Любую.

Приношу шляпу с широкими полями. Люся водружает ее на голову: ни дать ни взять — Мэрилин Монро.

— А теперь — другую!

Несу «таблетку» с вуалью. Леди Диана собственной персоной!

— Давай монгольскую!

Как ни странно, но именно национальный головной убор монгольских пастухов из белого фетра к изыс­канному платью подходит больше всего.

Получается этакий сюрреалистический образ — и Люся в нем неотразима!

Вечер продолжается в совсем другой атмосфере. Людмила Марковна блистает остроумием, много смеется. Я смотрю на нее и думаю: «И в этом вся Гурченко, у которой от трагедии до комедии — один шаг и постичь которую до конца невозможно!» Через мгновение восхищение сменяется страхом: «А если бы сегодня мы ее потеряли? Не дай бог, чтобы подобное еще раз повторилось...»

Пройдет три года, и пытавшуюся снова покончить с собой Гурченко увезут в токсикологию НИИ Склифосовского. Это случится уже при Сергее Сенине — пятом и последнем супруге Людмилы Марковны.

Летом 1991 года у меня умер папа. В день похорон Людмила Марковна отбывала на гастроли.

— Я не могу с вами поехать, но попросила приятельницу — она меня заменит.

— Ты держись, — в голосе Люси звучало сочувствие. — И передай маме мои соболезнования.

Казалось, она была искренне расстроена уходом «голубоглазого князя», с которым успела подружиться. Но через несколько дней от вернувшейся с гастролей Гурченко я услышала:

— Ты меня бросила. Знаешь же, как не люблю около себя посторонних людей!

— Но я не могла не пойти на папины похороны.

— А-а-а, — досадливо протянула Люся и махнула рукой: дескать, знаю я ваши отговорки.

Накануне сороковин я позвонила Людмиле Марковне:

— Мне завтра нужно на кладбище. Поеду сразу после работы, но к вам, наверное, уже не успею.

— Я хочу поехать с тобой, — неожиданно заявила Гурченко. — Проститься не удалось, а Владимир Сергеевич мне очень нравился.

— Хорошо. Где встретимся?

— Мы с Костей тебя по дороге подхватим.

Подвинув лежащий на заднем сиденье большой букет, сажусь в машину. В воздухе висит раздражение. Проезжаем в молчании километра два, когда Гурченко, слегка повернув голову в сторону мужа, роняет:

— И чего я должна туда ехать?

Все понятно: Люся жалеет о своем минутном порыве.

— Людмила Марковна, если не хотите ехать — возвращайтесь.

Костя, останови машину — я выйду.

Гурченко оборачивается ко мне, смотрит пристально:

— Ладно, поехали.

Я положила на могилу свой букет, она — свой. Вместе со слезами, которые ручьем текли по щекам, из моего сердца ушла неловкость. Я была рада, что Люся и Костя стоят рядом.

Когда садились в машину, сказала:

— Мама накрыла стол — приглашает вас помянуть отца.

Была уверена, что Люся откажется. Но она неожиданно согласилась:

— Да, помянуть нужно.

Стол гостеприимная и хлебосольная мама накрыла очень богатый и весь вечер следила, чтобы тарелки у гостей не пустовали. Помянуть папу пришли моя сестра Людмила с мужем и детьми — со всеми Гурченко была знакома и прекрасно общалась. В общем, атмосфера царила самая добрая. И вдруг я перехватила Люсины мимолетные — полные мрачного недоумения — взгляды. Гурченко сравнила содержимое своей тарелки и Костиной: Купервейсу досталось два куска мяса, а ей — один.

На следующий день в разгар обсуждения фасона очередной юбки Гурченко, прервав саму себя на полуслове, выдала: «Твоя мать положила Косте два куска, потому что хотела к нему подмазаться».

Я промолчала. С языка уже готов был слететь вопрос «А зачем маме Костю умасливать? С какой целью?», но этот самый язык я давно научилась прикусывать.

Иногда желание Люси быть главным объектом любви-заботы всех и каждого оборачивалось анекдотом.

Лето 1991 года было по­следним в совместной жизни Гурченко и Купервейса. Костя еще оставался в доме, но ежедневно устраиваемые Люсей истерики приближали его уход. Осколок одного из таких скандалов попал в меня: «Больше здесь не появляйся!

И не звони!»

Месяца два я не жила, а существовала. Поначалу плакала, а когда слезы закончились, стала похожа на робота. Утром, не чувствуя вкуса еды, завтракала, потом ехала на работу, вернувшись домой, ложилась на кровать лицом к стенке. Изредка звонила Маше, спрашивала, как у Люси дела, еще реже — заезжала к ней на полчасика в гости. Во время одного из таких визитов узнала, что «Костя ушел насовсем и живет с другой женщиной», во время другого застала у внучки Елену Александровну. Леля сбежала от дочери в одном халате.

Люся ворвалась в комнату матери в третьем часу ночи с криком:

— Где документы на квартиру?!!

Леля спросонья долго не могла взять в толк, о чем речь:

— Документы?

Я не знаю ни про какие документы...

— Не знаешь?!! — Люся прибавила звук еще на десяток децибел. — Это вы с Машкой их спрятали!!! Признавайся, куда вы их дели?!!

Наверное, ею были сказаны еще какие-то слова, которые Леля мне передать постеснялась. Слова, после которых больная старая женщина выскочила на улицу в одном халате и пешком прошла по ночной Москве от «Маяковской» до «Новокузнецкой». Леле пришлось спать в детской — на первом ярусе двухэтажной кровати ее внуков.

Девятилетний Марик происходившие в мире взрослых события переживал очень болезненно. Умный, добрый, впечатлительный Марик... Однажды, увидев слезы на моих глазах, подошел, обнял:

— Теть Ир, а давайте я вас с Люсей помирю!

Хотите?

— Марик, я тебе очень благодарна, но должна от твоей помощи отказаться. Всему свое время. Оно придет — и Люся сама меня позовет.

Как сказала — так и случилось.

Оставшись одна, Люся продержалась неделю или полторы. Впрочем, и это было удивительно. Представьте себе: на человека, который за последние двадцать лет ни разу не зашел в продовольственный магазин (этим всегда занимался Костя), ни разу чайник себе не вскипятил (готовка была полностью на Леле), свалились все заботы о доме. А тут еще таксу Тузика надо утром и вечером выгуливать!

Где Люся узнала телефон склада «Останкино», куда меня в тот день направили, одной ей известно. Развешивая костюмы, я по тысячному кругу гоняла тоскливые мысли о том, что, наверное, уже никогда не буду рядом с Люсей, не почувствую исходящей от нее бешеной энергии — и к горлу подступал предательский комок. На звонок стоящего на столе телефона даже не обратила внимания — на склад мне звонить никто не мог. «Это тебя, — доложила коллега и заговорщицким шепотом добавила: — Какой-то мужчина».

В трубке действительно звучит бас:

— Ира, это я. Ты можешь ко мне приехать?

Не ухом, а каким-то внутренним чутьем распознаю интонации Гурченко.

— Сейчас отпрошусь.

По пути заскакиваю в продуктовый магазин. И правильно делаю, потому что в холодильнике нахожу только полбутылки прокисшего молока. Готовя ужин, параллельно замачиваю белье, занимаюсь уборкой и выслушиваю жалобы Люси: «Позвонила Машке, попросила: приезжай, помоги с уборкой — я не знаю, как пылесос включается. Она что-то мямлит, а фоном — голос Александра: «Да там одна кнопка: пусть ее нажмет — и все!» Представляешь: Машка даже не спросила: как я, не болею ли? Матери это тоже неинтересно. Ни та ни другая не то что не приехали — даже не перезвонили!»

Не знаю, в чем больше нуждалась Гурченко в ту пору: в помощи по хозяйству или в моральной поддержке. И в той и в другой родными ей было отказано: кроме собственных обид была еще и обида за Костю, которого все очень любили.

Пахавший без продыху почти двадцать лет Купервейс остался ни с чем. Без угла, без машины, без музыкальных инструментов. Получалось, что два десятилетия он работал исключительно на жену — и в сорок с лишним лет должен был начинать с нуля.

А Люся, кажется, искренне не понимала причин ухода мужа. Точнее — не могла поверить, что бесконечно любящий, отдававший всего себя Костя решился ее оставить. Более того, «завел какую-то продавщицу».

— Как он мог?! — звучало рефреном в монологах Люси. — Променять меня на нее! Нашу творческую жизнь на торгашество! Я должна посмотреть на эту тетку, к которой он ушел! Завтра утром поедем с тобой на машине к дому, где они живут...

— Что хотите делайте со мной, Людмила Марковна, но я не поеду.

Сказала — и присела от страха в ожидании реакции на «наглость».

Обошлось тяжелым, будто булыжник с мостовой, взглядом:

— Не поедешь — не надо. Одна справлюсь.

В течение полутора недель я дважды в день: утром и вечером, до и после работы — приезжала в квартиру в Трехпрудном переулке. Готовила, мыла полы и посуду, гуляла с собакой. Видела, как Люся страдает, и очень хотела ей помочь. Вернуть Костю было невозможно, но Леля, мне казалось, могла простить дочь. Мы сидели в гостиной, за Люсиным любимым столом с мраморной столешницей, когда я решилась об этом заговорить: — Людмила Марковна, а может, вам с мамой все-таки помириться?

Реакции, которая за этими словами последовала, не могла ожидать даже я, так хорошо знавшая Люсю.

Гурченко схватила со стола двухкилограммовую хрустальную пепельницу и со всей силы хрястнула ею о стол.

Хрусталь — в мелкие брызги, через всю столешницу — трещина.

— Ты думаешь, я не пробовала?!! Не делала шагов?!! Никто не хочет идти мне навстречу!!!

Помню, подумала: «Все, следующий удар придется по моей голове». Быстро подхватилась со стула:

— Ой, я забыла, мне еще на кухню надо...

В тот вечер мы с Люсей больше не разговаривали. Пока я гремела кастрюлями, она ушла в спальню и легла. К утру трещина на столе оказалась прикрыта скатертью, и мы обе сделали вид, что ничего особенного накануне не произошло.

После истории с пепельницей я решила, что больше пытаться мирить Люсю с ее родственниками не стану.

Вечерами мы сочиняли очередное новое платье или просто гуляли. Из той поры в памяти засела картинка: мы с Люсей идем по Тверской, где только-только начали появляться магазины одежды от-кутюр. В витрине одного из них выставлено платье — роскошное, сшитое из мелких кусочков шифона. Несколько минут, замерев, стоим перед шедевром. Потом Люся говорит:

— Иди узнай, сколько стоит.

Окидываю себя тоскливым взглядом: в таком виде только набеги на бутики совершать! Чувствую себя полной дурой — однако иду и спрашиваю. Цена — «пятьдесят тысяч долларов» — производит шоковое впечатление не только на меня, но и на Люсю.

— Ё-о-о! — выдыхает Гурченко. — Все, пошли отсюда — ты мне такое же пошьешь.

— Ладно, — соглашаюсь я.

Если не считать случая с пепельницей, этот период в наших с Люсей отношениях был одним из самых спокойных и счастливых. Но потом в ее жизни появился Сенин. Надежды на то, что мы подружимся, я не питала, но неприязнь, которую Сергей стал проявлять ко мне буквально с первых дней, стала полной неожиданностью. Как, впрочем, и власть, которую он очень быстро приобрел над Люсей.

С момента его поселения в квартире в Трехпрудном прошло две-три недели, когда Сенин подошел ко мне почти вплотную и прошипел:

— Иди домой.

В тот вечер я привезла Людмиле Марковне платье для примерки.

Мы обсудили, что в нем нужно переделать, и мне хотелось тут же, при ней, переметать пару швов и еще раз примерить.

Я заглянула к Люсе в спальню:

— Сергей говорит, чтобы я шла домой.

— Останься, — роняет она и снова углубляется в присланный с киностудии сценарий.

Возвращаюсь к работе — и тут же слышу бешеный крик:

— Я тебе сказал: иди домой!!!

Снова заглядываю к Люсе:

— Он настаивает, чтобы я ушла.

— Ладно, иди.

Крайнее раздражение вызывали у Сенина и мои телефонные звонки. Не ответив на приветствие, он шипел: «Ты зачем звонишь?!»

До оправданий: дескать, Людмилой Марковной давно было заведено, что я должна отзваниваться три раза в день — не опускалась. Люсе, когда та «наезжала» за необязательность, пыталась объяснить: «Я звонила, но Сергей не позвал», однако мой «детский лепет» встречался досадливой гримасой.

В конце сентября 1993 года Люся уехала с концертами в Казань.

Я в тот момент работала на съемках сериала и отправиться с ней не смогла. Сенин тоже оставался в Москве.

Вечером третьего октября едем со съемок в служебном автобусе. У водителя включено радио. Диктор говорит о том, что с минуту на минуту должен начаться штурм «Останкино». Въезжаем на улицу Королева и видим: прямо перед нами катят несколько грузовиков, набитых людьми, машущими красными флагами и поющими революционные песни. Центральные входы в телецентр закрыты. По длинным коридорам бежим к складам — чтобы сдать костюмы и оборудование. Когда возвращаемся обратно, холлы и студии уже полны омоновцев. От страха у меня подгибаются колени: если начнется обстрел, стеклянные стены здания от пуль никого не защитят.

«Господи, только бы живой выбраться!»

Выскакиваю на улицу — и тут же где-то совсем рядом бабахает гранатомет, небо над головой пронизывают красные и зеленые пунктиры — следы трассирующих пуль. Огромная, объятая ужасом толпа перекатывается от одного здания к другому. В перерывах между выстрелами гранатометов слышны рев, проклятья, стоны. Кого-то, окровавленного, выносят на руках. Я смотрю на весь этот кошмар, а в голове — единственная мысль: «Люся далеко и, наверное, даже не знает, что творится в Москве. А если отменят все поезда и авиарейсы — как она попадет домой?»

Кое-как добираюсь до квартиры и тут же хватаюсь за телефон: — Сергей, это Ира!

Люся сегодня не звонила? В Казани все спокойно? Я только что из «Останкино» — ты не представляешь, что там творится!

— Да, мы с ней сегодня разговаривали. Через пару дней вернется.

Следующие два дня я отвечала на звонки знакомых: «Ира, как ты? Жива? Не ранена?» Позвонила даже бывшая коллега из Америки. А вернувшаяся из Казани Люся задала один-единственный вопрос: «Ты зачем Сенину звонила?»

В ее голосе звучали сарказм и недовольство.

Мне сразу вспомнился день, когда Гурченко представила нас с Сергеем друг другу, и ее данное отнюдь не шутливым тоном наставление: «Ты смотри — не влюбись в Сенина!» Нужен был мне этот Сенин!

Я волновалась за Люсю. А она, наблюдая в гостиничном номере Казани за происходящим вокруг «Останкино» кошмаром по телевизору, наверняка даже не подумала о том, что среди мечущейся под пулями толпы могу быть я...

Теперь я старалась приходить в квартиру в Трехпрудном как можно реже. Исключительно по делу — с примеркой или готовым платьем. Ежедневные звонки-отчеты перед Люсей тоже канули в Лету. Но однажды — один-единственный раз — Сенин позвонил мне сам:

— Ир, у нас беда. Люся встала из-за стола, сделала несколько шагов — и упала. Лежит без сознания. Я вызвал «скорую». Как ты думаешь, что с ней?

У меня от тревоги и страха внутри все зашлось.

Стараясь держать себя в руках, я спросила:

— Это случилось внезапно? Она ни на что не жаловалась?

— Нет.

— Или инсульт, или отравление.

— Какое отравление?! Такого не может быть!

— Я сию минуту выезжаю.

— Давай быстрее!

Приезжаю, а в дверях записка: «Мы в токсикологии «Склифа». Время — час ночи. На метро уже не успеваю — иду в НИИ Склифосовского пешком. Сенин сидит в приемном отделении, на коленях — Люсина одежда. Бросаюсь к нему: — Как она?

— Пока ничего не известно.

Так мы и просидели рядом до утра, мучаясь страхом: выживет — не выживет?

Сенин — человек не словоохотливый, но тут разговорился.

Рассказал, что они с Люсей поссорились и она была очень взвинчена. Сергей попросил ее успокоиться и услышал в ответ: «Сейчас успокоюсь». Делая шаг к примирению, сам приготовил чай. Только сели за стол, как Люся вдруг поднялась, прошла пару метров — и упала.

Около семи утра к нам вышел врач: «Опасность миновала. Доза принятого снотворного была большая, но все обошлось».

Немного успокоившись, я прямо из «Склифа» отправилась на работу. По дороге решила: «О том, что случилось, никому рассказывать не стану. Возьму отгулы. Мне сейчас нужно быть рядом с Люсей, ухаживать за ней».

Только вошла в костюмерный цех, как девчонки бросились навстречу с новостью: «В газете написали, что Гурченко отравилась! Ты в курсе?»

Сенин забрал Люсю домой в тот же день, но еще неделю ее состояние трудно было назвать адекватным. Она снова и снова пыталась свести счеты с жизнью. В доме были спрятаны все таблетки, все острые предметы. А однажды, войдя в комнату, я увидела Люсю стоящей на подоконнике. Окно было открыто. Шестой этаж.

И я применила «шоковую терапию» — заорала на Люсю матом и, естественно, на «ты»: «Давай, Люся, прыгай!

Я тут около тебя вторую неделю, Сергей боится из дома даже на минуту выйти! Прыгай — доставь нам облегчение!»

Выкрикнула все это и почувствовала, как на плечи навалилась невыносимая тяжесть. Оставила Люсю стоять на подоконнике — и ушла.

Больше попыток покончить с собой Гурченко не предпринимала.

Позже Люся сама расскажет мне о том, что заставило ее наглотаться таблеток.

Сенин, который был младше жены на четверть века, в разгар ссоры назвал Гурченко «старухой»! Большего оскорбления для Людмилы Марковны придумать было невозможно. Еще в самом начале нашего знакомства Люся как-то заявила: «Ненавижу старух!» — и шла на все, чтобы выглядеть «на двадцать пять и ни днем больше».

Кто-то осуждает Гурченко за пластические операции, я — нет...

Со дня выписки из «Склифа» прошло недели полторы, когда однажды утром Люся встретила меня с прической и при макияже. Перехватив обрадованно-удивленный взгляд, сказала:

— Ира, я все.

— Ну и слава богу!

Люсины слова «я все» означали, что она выбралась из депрессии и простила Сенина. Но мне Сергей своей минутной слабости и открытости не простил. Если прежде Сенин, не понимая роли и места костюмерши в Люсиной жизни, отлучал меня от жены постепенно — то теперь пошел напролом. Я уверена, что именно с его подачи Людмила Марковна обвинила меня в воровстве.

Меня, которую знала долгие годы и которой бесконечно доверяла.

Осенью 1994 года Люся и Сенин уехали на гастроли. Только отбыли — звонок: «Ир, мы забыли кассету с моими фильмами. Она в книжном шкафу. Отвези на вокзал, передай с проводниками».

Дубликат ключей от квартиры, уезжая, Люся всегда оставляла мне. Кассету я нашла и отвезла на вокзал.

Через пару дней — опять звонок: «А теперь нам проектор понадобился. Отправь поездом — мы тут встретим».

Через неделю гастролеры возвращаются. Я приношу новое платье, однако хозяйка в мою сторону даже не смотрит. Теряюсь в догадках: чем на сей раз могла прогневить королеву? Наконец Люся размыкает уста: — Что ты взяла у меня из шкафа?

Душа уходит в пятки, но стараюсь, чтобы голос звучал твердо:

— Людмила Марковна, я у вас ничего не брала.

— Нет, взяла.

— Вы хоть скажите, что пропало-то?

Косметика, колготки, золото — что?

— Ты сама знаешь.

— Не знаю.

— Сейчас же принеси мне ключи от квартиры.

Кладу связку на тумбочку в прихожей и берусь за ручку двери. Чувствую: Хозяйка дышит мне в затылок. Тяжело, прерывисто. Кажется, еще немного — и, набросившись, разорвет.

Слышу ее охрипший от ярости голос:

— Какая ты спокойная...

Оборачиваюсь и смотрю в глаза:

— А мне нечего волноваться.

Я у вас ничего не брала.

Закрываю за собой дверь и ухожу. С твердым намерением — самой не звонить. В конце концов, у меня есть собственная гордость и вытирать о себя ноги я не позволю!

Проходит неделя, и у меня раздается звонок:

— Ир, ты, пока нас не было, белье в прачечную отдавала, — голос у Люси спокойный, даже приветливый. — Где квитанции, не помнишь?

— Лежат на телевизоре.

— Пойду посмотрю... Да, здесь.

— Вы нашли то, что пропало?

— Нет. Но это я сама куда-нибудь засунула, — и тут же, не давая мне слово вставить: — Ты когда придешь-то?

Инцидент был исчерпан. Больше ни я, ни Гурченко о пропаже не вспоминали.

Причиной следующего и последнего конфликта стала такая мелочь, что и рассказывать неловко. Я принесла на примерку платье. Домофон в подъезде Люси оказался неисправен. Я позвонила из автомата: «Спуститесь, пожалуйста, откройте мне». Никто не спустился. Простояв на морозе четверть часа, в подъезд вошла вместе с возвращавшимися с работы соседями.

Хозяйка пребывала в крайнем раздражении:

— То тебе доллары подавай, то дверь открывай!

— Так домофон же сломан. Я промерзла до костей, пока...

— Неправда, — оборвал меня Сенин. — Он исправен.

— Вы что, не верите? — изумилась я. — Зачем мне врать-то? Смешно даже...

— Ах, тебе смешно?!! — взорвалась Люся. — А не пошла бы ты к ... матери!

Я не выношу мата, а уж выплюнутого с такой злостью и яростью, да еще и адресованного мне...

Спускаясь по лестнице, слышала, как Люся за дверью продолжала изрыгать ругательства, а Сенин вторил ей приятным баритоном.

Глупый конфликт произошел тринадцатого февраля 1995 года.

В этот день в наших с Люсей отношениях была поставлена жирная точка...

В предыдущем эпизоде в одной из брошенных Людмилой Марковной реплик фигурировали доллары. Наверное, стоит рассказать, с чего это Гурченко про них упомянула.

Полутора годами раньше, в 1993-м, в стране случилась денежная реформа, после которой и без того сумасшедшая инфляция стала запредельной. В ценниках на самые простые продукты значились суммы с тремя нулями. А Люся по-прежнему — как было оговорено еще в 1978 году — платила мне за пошив блузки и юбки по пятнадцать рублей, платья, пальто, брючного костюма — по двадцать пять.

Я несколько раз собиралась с духом, чтобы обсудить повышение расценок, но в последнюю минуту разговор откладывала. До тех пор, пока втайне от Гурченко не взяла заказ у художника-модельера Милы Надточий и не получила за работу сто долларов! Это была сумма, равная трем моим месячным зарплатам в «Останкино»!

В тот же день пришла к Гурченко, держа под мышкой новую юбку, и с порога выпалила:

— Людмила Марковна, жизнь очень дорогая стала — вы не могли бы платить мне в долларах?

У Люси отвисла челюсть. С минуту она стояла, не произнеся ни слова. Бледная, глаза выпучены. Я испугалась: «Вдруг ее сейчас инфаркт хватит?» Наконец к Людмиле Марковне вернулся дар речи:

— Тебе что, зарплату на работе в валюте дают?

— Нет, в рублях.

Но за последнее время нам ее несколько раз повышали с учетом инфляции.

— С учетом чего? — ерническим тоном уточнила Люся.

— Инфляция в стране сумасшедшая. Вы в финансы не вникаете, ими Сергей заведует, и в магазины не ходите...

— И сколько же ты хочешь? — зло прервала мои объяснения Гурченко.

— Двадцать долларов, — большую сумму я назвать не решилась.

— Хорошо. Получишь. Но уж, извини, в пересчете на рубли.

То, что я посмела открыть рот, в памяти Людмилы Марковны засело очень прочно.

До такой степени, что она даже в книжке «Люся, стоп!» по данному эпизоду отметилась — привела якобы сказанные мной слова: «Я мастер. Теперь я получаю в долларах, а не жалкие рубли...»

Вообще, в этой книге много такого, на что я должна бы обидеться. Должна, но не могу. Потому что по-прежнему люблю Люсю. Потому что привыкла ей все прощать. Но я была бы неискренна, если бы сказала, что строки о себе читала с легким сердцем. В рассказе Люси я представала навязчивой фанаткой: дескать, пристала как-то к звезде с предложением сшить блузку, а потом осталась в свите на несколько лет. В присущей ей едкой, язвительной манере Людмила Марковна описала, как я, поставив пластинку с песнями Гурченко и надевая ее платья, кружилась перед зеркалом.

Тут же следовала ремарка: мол, во всех этих «грехах» поклонница сама не раз признавалась.

Большой неправды в Люсиных словах вроде нет. Я действительно надевала ее платья и кружилась в них перед зеркалом. Но почему Гурченко не упомянула о том, что я делала это в процессе шитья — когда нужно было проверить, не провисает ли подол, посмотреть, как лягут складки во время танца? Манекена у меня в ту пору не было — приходилось использовать в этом качестве саму себя. Пластинки с ее песнями во время работы я тоже ставила, но только для того, чтобы помочь своему воображению. Дома-то я видела Люсю обычной, неяркой, даже невзрачной, а мне нужно было все время держать в голове образ королевы.

Представлять Люсю такой, какой она выйдет в моем платье на сцену или перед телекамерами. Я всегда помнила, как в самом начале нашего сотворчества Гурченко сказала: «Ведь ты не идешь в этом платье по красной дорожке в Каннах, а я иду!» Со временем я научилась видеть Люсю на той самой красной дорожке...

До сих пор слышу от знакомых:

— Почему ты терпела, когда Гурченко присваивала себе твои заслуги? Ведь она ни разу не назвала твоего имени, когда журналисты заводили речь об «изумительных, оригинальных» нарядах! Говорила, что шьет сама!

В ответ улыбаюсь:

— Я человек не тщеславный, — или привожу слова Леонардо да Винчи, которые услышала от Люси в самом начале нашего сотворчества: — «Проект дороже построенного собора»...

Платье, которое я приносила Люсе тринадцатого февраля, пришлось дошивать без примерки.

Дверь открыл Сенин. «Передайте Людмиле Марковне», — с этими словами я сунула ему в руки пакет.

Замешкалась на пороге: надеялась, что Люся, услышав дверной звонок, выйдет из комнаты, увидит меня и скажет что-то вроде: «Ты платье принесла? Сейчас примерим!»

Люся не вышла.

Несколько дней я ждала ее звонка. Тем более что повод для него — не отданные за обновку деньги — у Гурченко имелся. Не дождалась.

Снова, как и во времена наших прежних разлук, стала писать Люсе письма.

Послания оставались без ответа. А посылка, куда я вложила две сшитые ночами блузки, вернулась обратно. Судя по тому, что пакеты, в которые были упакованы подарки, оказались порваны, Люся посылку открывала. Посмотрела, что в ней, — и велела отправить обратно. Вторая посылка — с красивым платьем из шелка и кружев — вернулась нераспакованной.

На работу теперь я ездила как на каторгу, а из костюмерной боялась шагу ступить. Вдруг пойду по коридору, а мне навстречу — Люся? Прошествует мимо, сделав вид, что мы не знакомы — как тогда дальше жить? Однажды я была свидетельницей ее встречи с Кобзоном в коридоре телецентра. Иосиф Давыдович поздоровался, а Людмила Марковна даже головы в его сторону не повернула. А Евгений Гинзбург, с которым Люся поругалась на съемках фильма «Рецепт ее молодости» и семь лет не разговаривала?

И мимо него Люся проходила, делая вид, что не слышит приветствия. Петр Тодоровский, рассорившийся с Люсей на съемочной площадке фильма «Любимая женщина механика Гаврилова», ждал, когда королева смилостивится и снизойдет до общения, целых десять лет. Одна деталь: ни Кобзон, ни Гинзбург, ни Тодоровский не зависели от Гурченко в той степени, в какой зависела я.

Несмотря на все предосторожности, однажды я с Гурченко едва не столкнулась. Вышла из телецентра и увидела у входа ее машину. Меня как кипятком обварило: «Люся здесь!» Побежала прочь с такой скоростью, что аж дыхание перехватило. А на другой день написала заявление об увольнении. Устроилась работать в ателье. Промучившись несколько месяцев, подумала: «Я что, частным шитьем не проживу?»

— и тоже ушла. Заказчицы нашлись сразу — милые, интеллигентные женщины. Но я по-прежнему тосковала по Люсе. Сердцем чувствовала, когда ей было плохо. Однажды, от непонятной тревоги не сомкнув за всю ночь глаз, наутро позвонила Маше. И узнала, что Людмилу Марковну положили в больницу:

— У мамы что-то с кровью. Очень серьезное.

Сердце зашлось: «А вдруг это смертельно?!»

Задыхаясь от ужаса, с трудом выговариваю:

— Ты... ее... навещаешь?

— Завтра собиралась.

— Спроси: могу ли я прийти?

Звоню вечером следующего дня:

— Ты была в больнице?

— Лучше бы не ходила. Она так на меня орала! Почему-то решила, что я явилась узнать про завещание. Кто-то ее явно накрутил.

— А мою просьбу выполнила?

— Да. Она еще громче крик подняла. Мол, пусть даже близко не подходит!

Но и после этого я продолжала Люсю любить. Она снилась мне почти каждую ночь — в необычных, кра­сивых нарядах. Наутро я помнила платья и блузки до последней рюшечки. Мне очень хотелось сшить нечто подобное для Люси. От мысли, что мои мечты так и останутся мечтами, сжималось сердце.

И все-таки еще одно платье я для Люси сшила.

В октябре 1997 года мне позвонила художник по костюмам Мила Златопольская, с которой мы когда-то вместе работали на «Бенефисе»:

— Ира, выручай. У нас на НТВ готовятся к съемкам семидесятилетнего юбилея Рязанова, и Гурченко нужно сшить платье — такое, в каком она снималась в «Карнавальной ночи». Черное, помнишь? Оно простое...

— Какое же простое?! Это же Голливуд! В этом платье Гурченко звездой стала.

— Пожалуйста, не отказывайся. У нас просто нет других вариантов. Обратились к Юдашкину, он говорит: «За десять дней не успеем». А ты, я знаю, и посложнее вещи за неделю шила. К тому же мерки Гурченко у тебя есть.

— Хорошо, давай попробуем.

Только мне нужна пленка с этим фильмом.

Рассмотрев платье во всех подробностях и зарисовав некоторые детали, вместе с Милой мы отправились в магазин. Купили шесть метров черного муара.

— Гурченко просила, чтобы рукава из гипюра были, а манжеты — из перьев, — передала пожелания звезды Златопольская.

Приобрели гипюр и перья.

— Да, а еще Люся велела талию шестьдесят два сантиметра сделать — вспомнила Мила. — Она что, у Людмилы Марковны в самом деле такая тонкая? Как у модели?

Талия у Гурченко на протяжении всех семнадцати лет нашего сотворчества была шестьдесят восемь сантиметров, но с помощью корсета и благодаря Люсиной гибкости ее удавалось утягивать до шестидесяти двух.

С Милой я эти подробности обсуждать не стала — согласно кивнула:

— Как просила — так и сделаю.

Примерить на Людмиле Марковне платье я попросила свою подругу. Оно сразу село по фигуре — лишь в паре мест пришлось расшить на полсантиметра. Вторая примерка не состоялась — Гурченко отбыла на гастроли. Пришлось завершать работу на свой страх и риск.

О том, что это я шью ей платье для юбилея Рязанова, Людмила Марковна не знала. И не должна была знать. Бог весть, как Люся отреагировала бы, обмолвись кто об «авторстве»!

Вдруг порвала бы, как тот кружевной жакет?

Платье было готово, оставалось только вышить уголки воротника-стойки. Перебирая пакетики с бисером и стеклярусом, я наткнулась на старинные пайетки в виде звездочек, которые когда-то получила от Люси. И тут мне в голову пришла хулиганская мысль — передать Люсе Гурченко привет от Иры Великановой. И я вышила уголки воротника этими самыми, эксклюзивными пайетками!

Сомнений в том, что Людмила Марковна распознала на воротнике свои звездочки, у меня нет. От ее глаза-алмаза такая деталь просто не могла укрыться! Но Люся промолчала, и «привет» так и остался нашей с нею общей тайной.

О том, как развивались события в костюмерной НТВ, мне рассказала Мила. Гурченко приехала на съемку раздраженная:

— Где это платье?! Я его только один раз мерила, а готовым — в глаза не видела! Вдруг оно плохо сшито и сядет на мне как мешок?

— Людмила Марковна, не волнуйтесь, — принялась успокаивать звезду Златопольская. — Платье готово. Очень красивое. Вот, висит на вешалке — вас дожидается.

Люся бросила взгляд на платье и смягчилась:

— Ну хорошо. Давайте его сюда.

Утянув талию до заказанных шестидесяти двух сантиметров, костюмеры помогли Гурченко надеть платье.

— Я впервые видела, чтобы у человека так моментально изменилось настроение, — изумлялась в разговоре со мной Мила.

— Только что раздраженно всех отчитывала, метала молнии, и сразу — ослепительная улыбка. По коридору в студию Гурченко направилась пританцовывая и, кажется, даже что-то напевала.

От того, что мне удалось доставить Люсе радость, я чуть ли не месяц летала на крыльях.

Чтобы жить, мне нужно было продолжать ее любить и видеть. Хотя бы изредка. Хотя бы издалека. Я ходила по десять-двадцать раз на каждый ее спектакль, не пропускала ни одного московского концерта. После окончания стояла в стороне и смотрела, как Гурченко раздает автографы. Иногда перехватывала ее устремленный на меня взгляд и опускала глаза.

Мюзикл «Бюро счастья», где Люся играла с Николаем Фоменко, шел во Дворце молодежи.

Посмотрев его пятый или шестой раз, я вышла из зала, но спускаться сразу вниз не стала. Ждала чего-то. И дождалась. Люся прошествовала в нескольких метрах от меня, открыла дверцу машины, села за руль. Прошла минута, пять, семь — а красный «фольксваген» все не трогался с места. Я чувствовала: все это время Люся через лобовое стекло смотрит на меня. Мне казалось, что между нами возникла «вольтова дуга». Начала медленно спускаться, но когда преодолела несколько ступеней, Гурченко нажала на газ.
Не думаю, что Люся хотела наказать меня за то, что медлила — не рванула к ней сразу вниз по ступенькам. Мне кажется, она сама боялась нашей встречи.

И воспоминания о наших прежних отношениях отзывались в ее сердце болью. Люся не могла не понимать: я и Сенин можем существовать рядом с ней только поодиночке. Она выбрала Сергея — он был для нее важнее...
Слава богу, у меня оставались Елена Александровна, Маша с Марком и Леной, Костя Купервейс. Мы общались, поддерживали друг друга морально. Наши отношения были сродни отношениям бывших однополчан, прошедших плечом к плечу дорогами войны и многое вместе переживших. Но оказалось, главное испытание — впереди. Для всех. В том числе и для Люси.

Четырнадцатого декабря 1998 года я позвонила Маше — узнать, как дела. И вдруг услышала:

— Ира, сегодня Марик умер.

Я не поверила своим ушам:

— Как умер? Он же в Англии, в колледже.

— Приехал вчера вечером, а сегодня в семь утра вхожу к нему в комнату — лежит без сознания. Пульс еле прощупывается. Вызвала «скорую», сама стала делать искусственное дыхание, массаж сердца. Не помогло. Умер у меня на руках. «Скорая» не успела.

Положив трубку, я несколько часов не могла прийти в себя. В голове стучало: «Марик, мальчик мой! Как же за тобой не уследили-то? Мать рассказывала, как ты звонил из Англии, жаловался, что в этом колледже как в тюрьме. Просил забрать домой. Выходит, Маша скрывала, что отправила тебя из Москвы, чтобы оградить от дурного влияния, от дружков, поставлявших зелье!

Наверное, и колледж был не простой, а для тех, кто попал в зависимость от наркотиков. Потому и закрытый, потому и «хуже тюрьмы»!»

Перед внутренним взором встала картинка двухлетней давности: Марик сидит за компьютером и на мое приветствие даже не оборачивается. Бурчит: «Здрасьте», и за весь вечер я не слышу больше от него ни слова. Прежде обязательно выходил встречать в прихожую, о чем-то расспрашивал, что-то рассказывал. Неужели уже тогда, в четырнадцать лет, он кололся и не хотел, чтобы кто-то догадался о его болезни?

В день похорон я купила букет роз и поехала на кладбище. Полчаса простояла у входа, пока кто-то не сказал, что «внука Гурченко уже похоронили». Пошла в указанном направлении и увидела у свежей могилы много юных девчат и мальчишек.

Это были одноклассники Марика из московской школы.

С кладбища мы шли вместе с Машей. Я спросила:

— А Люся на похоронах была?

— Да. Она в больнице лежала. То ли с почками, то ли опять с кровью. Приехала, простилась с внуком — и сразу уехала.

Я надеялась, что потеря сблизит Люсю с родственниками. Не тут-то было! Обвинив дочь, мать и зятя в гибели Марика, Гурченко порвала с ними всякие отношения.

Маша еще как-то держалась, а Елена Александровна, не перенеся потери, через полгода ушла вслед за правнуком...

Бывая на концертах Гурченко, я отмечала: то Люся одета в сшитое мною платье, то в жилет, то на ней сделанный мною пояс, то съемный кружевной воротничок. Долго держалась, чтобы не послать ей что-то новое, но однажды не утерпела. Сделала цветы — необычные, никем и нигде не виданные. Это была очень сложная и кропотливая работа: на изготовление одного цветка у меня уходил целый день. Для Людмилы Марковны я их сделала шесть. Один — золотой, другой — красный, третий — розово-зеленый... Вышитые бисером лепестки — из разных видов ткани: от тончайшего газа до бархата и парчи.

Когда цветы были готовы, стала думать: как их передать? А тут вдруг узнаю: моя давняя знакомая, поклонница Гурченко, едет в ее свите на гастроли в Брянск.

Накануне отъезда принесла ей коробку с цветами домой:

— Отдай это Людмиле Марковне.

— А что я скажу: от кого они?

— Придумай что-нибудь.

На гастролях приятельница никак не могла улучить момент, чтобы преподнести подарок, а потом взяла и разложила мои цветы на гримерном столике.

Увидев их, Люся ахнула:

— Какие замечательные цветы! Ручная работа! Кто их сделал?

— Одна местная художница, — ответила поклонница. — Просила сказать, что очень вас любит.

— Вы ее еще увидите? Непременно передайте мою благодарность!

Розово-зеленый цветок Гурченко тут же приколола себе на плечо, а выйдя на сцену, рассказала зрителям, какие мастерицы живут в их городе: «Очень приятно, что такие талантливые и щедрые люди существуют!»

Наутро о презенте написала местная газета. Этот номер приятельница привезла в Москву — он хранится в моем архиве, среди фотографий, на которых Люся запечатлена в сшитых мною нарядах.

...Последний раз я видела Люсю за десять месяцев до ее ухода, на концерте, посвященном Дню Победы. Десятого мая 2010 года. На Людмиле Марковне был жилет, который я сшила шестнадцать лет назад.

В тот же вечер я написала стихи. Кому-то они покажутся наивными, специалисты сочтут, что хромает рифма и сбивается ритм.

По-моему, это не важно. Главное — они написаны сердцем, преданным и любящим.

Обнимаю тебя жилеткой,

Согреваю любви теплом.

Я скучаю по этой женщине

редкой

И тоскую по этой любви

неземной.

Ты сидишь, словно птица

в клетке.

Не подлететь к тебе,

не подойти.

Лишь увидев на сцене —

возможность

Прежним чувствам опять

расцвести.

Восхищаюсь, любя, этой

худенькой птицей,

Что так сладко и горько

поет о любви,

А меня согревает счастье

Бесконечности этой любви...

Листок со стихами я положила в конверт и отправила Людмиле Марковне по почте. Мне очень хочется верить, что она эти строки прочла.

Подпишись на наш канал в Telegram