Дрались мы с сестрой чудовищно. Ссорились, выясняли, кто больше похож на маму. Вопрос о сходстве с папой никогда не становился предметом обсуждения. Папа был смешной, мама же считалась совершенством...
Первое, что помню в жизни, — музыка. Она сопровождала меня с момента рождения и звучала отовсюду: из комнат родителей, от соседей сверху, снизу, сбоку... А как иначе? Мы ведь жили в знаменитом так называемом «Доме композиторов» в Газетном переулке.
Я засыпала под звуки виолончели, рояля и оперные арии.
Слушать музыку я любила, но совершенно не желала ею заниматься. Тем не менее в пять лет бабушка, папина мама, посадила меня за рояль. Софья Николаевна была замечательной пианисткой и рассчитывала, что внучка пойдет по ее стопам. А я страдала — час, отпущенный на занятия, превращался в пытку. Играла и гипнотизировала часы, которые отсчитывали время моего мучения. Если бабушка отходила, я тут же переводила стрелки вперед. На пять минут, на десять... Однажды осмелела и сразу «съела» полчаса. Конечно, она это заметила и наказала меня: за каждые пять «сэкономленных» минут пришлось отыграть десять лишних.
Я мечтала стать балериной, но родители отказались даже обсуждать эту тему.
В нашей семье поклонялись только музыке. И в шесть лет я пошла в ЦМШ — Центральную музыкальную школу. А в пятнадцать — выбрала виолончель, хотя папа был против: он считал, что это не женский инструмент. Но я влюбилась в виолончель, она так прекрасно звучала в папиных руках, что не было сомнений: когда-нибудь и у меня получится не хуже. Я ведь с детства считалась папиной дочкой. Внешне на него очень походила — манерами, повадками, жестами. Даже очки носила как он! В семье меня дразнили: «Слава номер два!» И папе, когда он что-то в очередной раз забывал, говорили: «Вылитая Оля!» А вот в последние годы многие уверяют, что я — копия мамы. Удивительно слышать это. Мамины черты, видимо, проявились с возрастом...
Жили мы с младшей сестрой Леной просто и понятно: родители за нас решали, что можно делать, а чего — нельзя.
Главное стоять друг за друга горой перед внешним миром, ведь семья — основа основ, наша крепость.
Я всегда вступалась за худенькую и щупленькую Ленку, которую обижали мальчишки. Однажды поколотила знаменитого на весь «Дом композиторов» хулигана. Мама мальчика пришла к моей: мол, да как ваша дочь посмела! Галина Павловна ответила в свойственной ей манере, словно ножом отрезала: «Значит, было за что! И вообще: не мешайте мне работать».
Однако воспитывали нас сурово. Особенно строг был папа. Я никогда бы не посмела встать перед ним в расслабленной позе, скривив лицо или закатив глаза, мол, «ах, опять нотации». Если я слышала: «Оля, иди сюда!»
— даже помыслить не могла ответить: «Сейчас!» или вовсе не отозваться. Надо было сию минуту бросать все и нестись стрелой.
Во время еды нам не позволялось подавать реплики, пока нас не спросят. За одним столом со взрослыми мы должны учиться, слушать и впитывать. А если захотела встать, жди, пока в разговоре наступит пауза, и попроси разрешения: «Извините, можно выйти?»
Нельзя было протянуть руку к еде первой или взять последний кусок.
Однажды на Новый год нас оставили без подарков за то, что разбили вазу и попытались замести следы. За вранье Дед Мороз, в которого мы свято верили, не пришел...
Поскольку мы другого обращения не знали, искренне считали, что так и надо.
Наверное, строгость в воспитании детей необходима. Но я не могу выдержать характер. Что бы ни натворили мои сыновья, я в конце концов их прощаю. Помню, младший Слава довел меня до белого каления, не желая выключать компьютерную приставку, в которую он играл бесконечно. Не выдержав, смахнула все со стола и выбросила. Слава заревел от обиды и стал выкрикивать какие-то смешные ругательства в мой адрес. Пришлось сказать: «За эти слова ты ничего не получишь на Новый год!»
Но в канун праздника сын принес собственноручно сделанную открытку, поцеловал меня и попросил: «Мамочка, прости!»
Конечно, я растаяла...
С моим отцом такой номер ни за что бы не прошел. Мы даже не пытались его упрашивать, это было бесполезно.
Конечно, он любил нас, но проявлялась эта любовь порой довольно своеобразно. Когда мы с Леной подросли, папа отправился в академию сельскохозяйственных наук и лично пригласил на свой концерт нескольких ученых с одной лишь целью: чтобы те привезли на нашу дачу специально выведенный сорт боярышника с гигантскими шипами. Сам сажал кусты, предвкушая, как шипы будут впиваться в зад мальчишкам, вознамерившимся поухаживать за его дочерьми. Этот боярышник до сих пор крепостной стеной окружает наш участок.
В городе мои ухажеры сидели под балконом, писали стихи, но приблизиться к дверям квартиры Ростроповичей осмеливался далеко не каждый. К нам редко приходили наши друзья. Говорить по телефону, когда папа был дома, не получалось. Отец был очень строг: «Немедленно прекрати болтовню!
Тебе надо заниматься делами!»
Папа знал, в котором часу мы должны возвращаться после уроков. Если я появлялась позже, нужно было готовить алиби.
— Где была?
— В библиотеке.
— И что же ты там читала?
Начинался допрос с пристрастием, я «путалась в показаниях», папа понимал, что ни в какой библиотеке я не была, а медленно шла из школы и меня провожал мальчик, который нес мой портфель. Выбор был невелик: скажешь правду — гроза, соврешь — может, и проскочишь. Зато уж если выведут на чистую воду... За раскрытое вранье полагалась суровая кара — лишение прогулок.
Избежать ее получалось редко — у отца был потрясающий нюх. Даже сказать, что заболталась с подругами, я не могла, долгие разговоры с девочками не поощрялись. Какие посторонние беседы, если нужно бежать домой и садиться за уроки? Но я, несмотря на все строгости, умудрялась по дороге из школы заворачивать на свидания...
Ленка иногда закладывала меня родителям. «Дай поносить часы, иначе покажу папе вот это», — и она, отбежав на безопасное расстояние, демонстрировала вытащенную из моего портфеля записку от мальчика.
Мы дрались чудовищно, косы рвали так, что в руках оставались клочья. Однажды, сцепившись, катились вниз по лестнице с четвертого этажа ЦМШ, но не хотели уступать. Ссорились из-за всего: прятали друг от друга какие-то нужные вещи, выясняли, кто больше похож на маму.
Вопрос о сходстве с папой никогда не становился предметом обсуждения. Папа был смешной, мама же считалась совершенством и идеалом.
Мама была невероятной красавицей, ею восхищались все, в том числе и мы с сестрой. Она всегда очень следила за собой. Я смотрю ее записи тех лет и с трудом представляю, что так могла выглядеть советская женщина. Откуда эта немыслимая элегантность? При том что мама не пользовалась услугами парикмахера, косметолога и стилиста. Все, что касалось внешности, делала сама. У нее была портниха Марта Петровна, которая приезжала из Эстонии раз в два года со своей сестрой. Женщины жили с нами месяц и шили маме наряды. Мама привозила с гастролей ткани, которые до поры до времени хранились в сундуке, и журналы мод, служившие портнихам руководством к действию.
Не так давно я узнала, что почти всю жизнь мама придерживалась белковой диеты.
Несмотря на мамину исключительность, женился на ней папа тайком. Если бы бабушка узнала о готовящемся мероприятии, не допустила бы. Она считала, что не родилась еще женщина, достойная ее сына. Поэтому родители расписались, никого не ставя в известность.
Роман у них был стремительным. Познакомились на фестивале «Пражская весна» и за четыре фестивальных дня фактически стали мужем и женой. Маме было двадцать восемь, так же как и отцу, но она считала себя серьезной, умудренной опытом дамой, примадонной. Встретив Ростроповича, вдруг скинула свою чопорность, почувствовала себя молодой, безрассудной.
Папа болтал без умолку, заставляя ее безостановочно хохотать, покупал цветы охапками, целовал ей ноги. Как-то раз во время прогулки уговорил перелезть через забор, а чтобы она, спрыгивая, не испачкала туфли, бросил в лужу собственное пальто. И мама влюбилась без памяти. Существовало лишь одно «но»: она уже десять лет была замужем. Директор Театра Оперетты Марк Ильич Рубин был намного ее старше...
«Буду ждать тебя у театра. Если любишь — придешь, если нет — больше никогда не увидимся», — напутствовал папа любимую по возращении в Москву.
Мама опаздывала, папу, нервно выглядывающего из такси, с интересом стала изучать стоящая рядом торговка ландышами. Чтобы избавиться от ненужного свидетеля, папа скупил у нее все ландыши и украсил ими машину к маминому приходу.
И мама...
пришла. Сначала только на свидание. А вернувшись домой, отправила Марка Ильича за клубникой, написала прощальную записку и, наскоро бросив в чемоданчик халат и пару платьев, сбежала. Шагнула «вниз»: одно дело быть замужем за директором театра и совсем другое — за виолончелистом, «человеком из оркестра». Она знать не знала, что этот молодой человек, имя которого она первое время даже не могла выговорить, выдающийся музыкант.
У бабушки чуть не случился инфаркт, когда сын привел в дом невестку. Всю жизнь Софья Николаевна не ладила с мамой и лишь перед смертью призналась: «А Галю-то я очень люблю, она хорошая». У обеих были непростые характеры.
Мама очень властная и строгая, она могла сказать: «Хочу!»
И точка. Папа беспрекословно подчинялся. При этом ревновал ее с первого и до последнего дня. У мамы была группа, как сейчас говорят, «фанатов», после спектакля провожавших ее от театра к «Дому композиторов», посвящавших ей стихи и признававшихся в любви. Папе это, безусловно, не нравилось. Мама тоже была не в восторге, когда вокруг отца вились студентки-аспирантки, впадавшие в эйфорию от его уроков, и могла довольно резко высказаться по этому поводу.
Отец часто забывал предупредить, что вечером будут гости, мог вспылить, когда ему казалось, что мама не съездила туда, куда он просил, а на деле не просил, поскольку опять же позабыл... И тогда мама, человек незлопамятный, но памятливый, наказывала его мучительным ледяным молчанием.
Он, секунду назад рвавший и метавший, мгновенно остывал. Ходил кругами, ластился. Мама минут пятнадцать фыркала, а потом прощала...
Но в воспитании детей она целиком и полностью поддерживала отца. Может, в глубине души мама сочувствовала нам, но внешне этого никак не выказывала. Однажды она привезла мне и сестре из-за границы по паре джинсов. Как же мы были с Ленкой счастливы! Даже усовершенствовали их немного: Лена вышила на штанине цветок, я настригла внизу штанины бахрому.
При папе мы в джинсах, конечно, не ходили. Но он каким-то образом узнал о них, нашел наши «дизайнерские творения», рассмотрел и «оценил»: облил бензином и сжег на каменной веранде дачного дома.
Боже, как мы рыдали! Неужели у нас никогда-никогда не будет ничего красивого, модного?! Только опостылевшая школьная форма!
Мама, возвращавшаяся из города, издалека увидела клубы дыма над нашим участком. Узнав в чем дело, она отругала папу за то, что он... развел огонь на веранде деревянного дома.
Как-то раз Ленка — дело было на даче — не пришла домой к назначенному времени. На улице стемнело, мама места себе не находила. Когда сестра вернулась, схватила ее за волосы и отрезала ножницами косу под корень. А папа постановил: Лене запрещается носить иную одежду, кроме школьной формы. Так и ходила целый год моя бедная сестра в платочке (волосы долго невозможно было оформить хоть в какую-нибудь пристойную прическу) и в коричневом форменном платье.
И это в подростковом возрасте, когда уже так хочется нравиться мальчикам!
Когда мы были маленькими, мама сама шила для нас платья. Правда, став взрослой, я только раз видела ее за рукоделием. К выпускному вечеру в ЦМШ она привезла мне из Франции чудесное черное платье. Я примерила его и на радостях совершила страшную глупость — побежала в комнату к родителям. Хотела покрасоваться, а в итоге — нарвалась.
— Это еще что?! — грозно спросил папа. Интонация, с которой был задан вопрос, не предвещала ничего хорошего.
— Выпускное платье... — выдохнула я.
— Ты так собираешься показаться на людях?
Немедленно снять! Моя дочь не может носить юбки выше колена!
— Папа...
Но его уже было не остановить.
— Даже думать не смей! Позорить мое имя вздумала? Коленками сверкать?!
— Тогда я не пойду на выпускной!
Выбежала, хлопнув дверью. Слезы полились градом, я сняла платье, которым восхищалась и которое ненавидела, бросилась на кровать, не в силах сдержать рыдания. Все пропало! Я снова буду хуже всех, монашкой без грамма косметики на лице. Юбка на два пальца выше колена сделала меня самой несчастной девушкой на свете! Приговор окончательный и обжалованию не подлежал. Кому как не мне это знать. Я прижала платье к груди.
«Лучше бы папа сжег и его! Лучше бы я никогда, никогда его не видела!»
Мама, по обыкновению, не вмешивалась. Ей нужно было беречь голос, и за день до выступления она вовсе прекращала говорить. Молча пошла в спальню, достала из шкафа черную ажурную шаль, распустила ее и удлинила подол необыкновенно красивым кружевом, которое сама связала крючком. Она всю ночь не смыкала глаз. Но на выпускной вечер я пошла в этом платье, которое стало еще восхитительнее. С тех пор где бы я ни была, в какую страну мира ни переезжала, оно всегда со мной. Как знак маминой любви.
Если папы не было дома, нам позволялось немного похулиганить. Так сказать, по умолчанию. Но с возвращением отца в дом словно врывался вихрь.
Спал он очень мало, трех часов вполне хватало, чтобы восстановить силы. В оставшееся время разучивал партитуры, читал, занимался домашними делами.
Он обожал состояние ремонта. Дача наша строилась двенадцать лет. Папа вел с рабочими долгие разговоры, пил с ними чай, видимо, считая, что так вдохновляет их на трудовые подвиги. И действительно: печник Вася, из уважения и привязанности к отцу, все шестнадцать лет, пока мы жили за границей, каждую неделю наведывался к нам на дачу, проверяя, все ли в порядке. Не за деньги и не по чьей-то просьбе. Кстати, с ним связана одна смешная история.
Когда английская королева Елизавета Вторая предложила устроить в честь Ростроповича прием в Букингемском дворце с участием монарших особ Европы, она попросила предоставить список лиц, которых он хочет пригласить.
Папа вписал туда печника Васю и его жену Машеньку. В Англию супругов провожали всей деревней. Ей сшили чудное платье, ему достали фрак. На приеме бедный Вася стоял и смотрел в одну точку, ему жена так велела: «Если тебя что спросят, ты молчи, а когда за стол сядешь, ничего не ешь». До сих пор в их доме хранится приглашение от королевы.
Я унаследовала эту папину черту, тоже безостановочно ремонтирую квартиры — сначала в Америке, теперь третий год здесь, в России.
Папа был гениален во всем, за что бы ни брался. Мог починить любую вещь, начиная от сковородки, у которой отвалилась ручка, до швейной машинки. Он до всего доходил логическим путем и страшно сердился, если я не могла чего-то собрать или привинтить.
«Сообрази! Напряги мозги! Сиди и думай», — говорил он. И я ковырялась, пока не находила решение. Результат налицо: я умею почти все, только с электрикой не дружна — побаиваюсь. Папа же был абсолютным гением. Он разобрал на детали и заново собрал сломанный телевизор, который потом отлично работал. В доме их было три, но мы с Леной не смели ничего смотреть в папино отсутствие, телевизоры включались только когда транслировали бокс, хоккей или футбол. Мама до сих пор обожает бокс. Иногда на даче берет пульт и переключает каналы один за другим, но если вдруг наткнется на соревнования по боксу, обязательно остановится, болеет она очень азартно.
Когда родители уезжали на гастроли, мы оставались с Риммой — нашей няней.
Она не только присматривала за нами, но еще готовила и убирала в доме. Это была суровая женщина, даже папа ее побаивался. «Мслав Лепольдыч! Что вы тут делаете?! Хватит пилить! Ну-ка выметайтесь, мне пылесосить надо».
И папа покорно уходил, таща за собой виолончель. Римма не всю музыку считала пиликаньем. В хорошем настроении она напевала арии из «Фиалки Монмартра» или «Королевы чардаша».
Ни Римма, ни мама не одобряли широты папиной души. Двери у нас не закрывались, папа звал в дом всех подряд. Иногда приходили поздно, когда Римма уже спала. Гостей надо накормить, а будить домработницу папа не решался, боясь, что она отругает его при всех. Поэтому просил меня: «Ольга, вставай, приготовь поесть».
И я бодро шла на кухню жарить папино любимое блюдо — яичницу с помидорами. Делала это с удовольствием, мне было приятно почувствовать себя настоящей хозяйкой. Правда, лет в шесть-семь у меня все подгорало, но потом наловчилась и готовила уже вполне сносно.
Я любила «запланированных» гостей, которые приходили на Новый год или день рождения родителей. Римма пекла тогда замечательные пирожки с капустой, грибами, секрет которых так и остался не разгадан. Еще она делала потрясающую утку с жареной картошкой. Вкуснее я ничего не пробовала! Хотя мне доводилось обедать в лучших ресторанах мира, да и сама я неплохо готовлю.
Дмитрий Дмитриевич Шостакович встречал с нами почти каждый Новый год.
Он был удивительно скромным, застенчивым человеком, словно все время извинялся за что-то. Никогда не забывал спросить о моих делах в школе, словно его это живо интересовало. Тогда мне такое его поведение казалось совершенно нормальным, а сейчас думаю: «Боже! Кто со мной разговаривал!» Однажды Дмитрий Дмитриевич спас меня от разъяренного папы, который, увидев, что я бездельничаю, схватил виолончель и погнался за мной по дачному поселку с целью немедленно засадить за занятия. Я стрелой промчалась мимо прогуливавшегося Шостаковича, а папе пришлось притормозить, чтобы раскланяться. «Славочка! Побойтесь бога!» — воскликнул Дмитрий Дмитриевич, и отец прекратил преследование.
Среди друзей отца были не только музыканты. Я любила слушать вальсы Шопена в исполнении академика медицины Иосифа Кассирского.
Он играл на рояле и флейте. Часто бывал у нас легендарный спортсмен Валерий Брумель. Художник Шагал, к которому мы ездили, когда жили во Франции, был для меня дядей Марком. Он рисовал папины портреты, рассказывая, что не может заснуть ночью, потому что ноги мерзнут. Говорил, что не помнит, где у него сейчас выставки, и лишь Вава — жена — в курсе всех дел. И постоянно спрашивал у нее, где, что и как.
Дядя Саня Солженицын лет пять жил у нас на даче в гостевом домике. Он писал с раннего утра до позднего вечера, редко соглашаясь поужинать с нами. Папе с мамой давал почитать кое-что из рукописей. За это время появились на свет не только романы «В круге первом» и «Август Четырнадцатого», но и трое его сыновей.
Дядя Саня не был ни излишне приветливым, ни разговорчивым, но когда у меня возникли проблемы с алгеброй, доступно и терпеливо все разъяснил.
Из-за дружбы с Солженицыным и письма, написанного в его защиту, у папы начались серьезные проблемы. Его травили, не давали выступать. Мы чувствовали, что грядут серьезные перемены. Наконец родители объявили: «Мы уезжаем из России на два года».
Нам с Леной было непонятно, почему это говорится трагическим тоном, когда лучшей новости не придумать! Меня к тому времени зачислили на первый курс консерватории, и я, не сожалея ни минуты, написала заявление на академотпуск. Ура! Никакой учебы и экзаменов! Впереди два года счастливой жизни! Мы увидим мир!
Открытие мира началось с Монако, где папа играл концерт. Вечером нас пригласили на ужин. Это было потрясающе — мы сидели за столом с принцессой Грейс и принцем Ренье! На ужине присутствовала и их старшая дочь Каролина, которая разговаривала с нашим папой на немецком, а еще она блестяще знала английский и, разумеется, французский.
«Ах, какая умница! — восхитился папа. — А мои дурочки ни на одном иностранном языке не говорят!»
Нам стало обидно до слез! Да если бы мы жили как принцессы, то и на пяти языках заговорили бы! А чему могли научить в ЦМШ? «My name is Olia, I’am a pioneer» — и все. Папа не понял, почему мы расстроились, он же не хотел нас обидеть, а всего лишь сказал комплимент Каролине...
Конечно, мы простили его, мы все ему прощали, рано поняв, насколько он неординарен. А он искренне верил, будто обладает уравновешенным характером.
Отец буквально притягивал к себе людей. Его память хранила невероятное количество историй, анекдотов. Рассказывая их, он словно вовлекал слушателей в магический круг, заставляя хохотать, восхищаться и любить его. Общение с Ростроповичем было подарком для королевских особ и простых смертных, ибо папа был невероятно позитивен. Не виолончель сделала Ростроповича великим, а он заставил людей всего мира слушать этот инструмент. И все благодаря своей гениальности и невероятной энергетике.
После Монако мы две недели плавали по Средиземноморью на круизном лайнере «Ренессанс» в окружении изысканной публики, платившей бешеные деньги за возможность послушать знаменитых музыкантов и артистов.
К ужину нужно было выходить непременно в длинных платьях. А у нас их отродясь не водилось. Даже для мамы это предписание этикета стало неожиданностью. Мы с Ленкой рыдали: «Опять мы хуже всех! Не пойдем замарашками, лучше голодными останемся!» Мама выдала нам свои платья, что настроения не улучшило. В этих нарядах мы выглядели довольно нелепо, но что было делать?
В один из первых круизных вечеров родители познакомили нас с Нуриевым.
«Сжальтесь, отпустите девочек на дискотеку под мою ответственность», — стал упрашивать Руди отца, и тот нехотя согласился, наказав быть в каюте в половине первого ночи.
Удивительно, но гениальному Нуриеву, который на классической сцене мог все, никак не удавалось двигаться под музыку на дискотеке.
Знаменитая танцовщица Кэрол Кейн взялась научить Руди, а заодно и нас с Ленкой танцевать. Мы увлеклись и не заметили, как пролетело время. Опоздали к «комендантскому» часу совсем не намного, но на следующий день папа запер нас в каюте. Благодаря заступничеству Руди мы просидели под замком лишь два дня...
Эмигрировать из СССР родители не собирались, рассчитывая через какое-то время вернуться в Москву. Поэтому не покупали за рубежом недвижимость. Вскоре стало очевидно, что далее мотаться по отелям с двумя дочерями невозможно. Папа с мамой кинули клич, прося друзей найти для нас пансион, а лучше монастырь — это была папина идея.
Мы объездили несколько «объектов», в итоге отец остановил выбор на женском монастыре недалеко от Лозанны. Там был самый высокий каменный забор с острыми пиками по периметру. Только в таком месте он мог со спокойной душой нас оставить. В горах, в окружении коров.
Папа продолжал мотаться по миру, мама, гастролировавшая меньше, занялась обустройством купленной в Париже неподалеку от площади Трокадеро квартиры.
Первое время мы с Леной пребывали в шоке. Кельи, монашки в черном, настоятельница в остроугольном головном уборе. Странно и смешно, словно ожившие картинки к романам Александра Дюма! В монастыре обучались девочки из состоятельных семей Европы. Представительниц Советского Союза тут видели впервые.
Всем было интересно, что это за птицы такие, про родителей которых постоянно пишут в газетах. Мы же не в состоянии были удовлетворить любопытство «сестер», поскольку никакого языка, кроме русского, не знали. Самое ужасное, что нас с Ленкой поселили на разных этажах и запретили говорить по-русски. Мы сидели за разными партами на уроках и за разными столами во время обеда. Лишь по выходным, если прилежно учились, разрешалось вместе погулять. Через шесть месяцев мы заговорили на французском...
В семь часов вечера воспитанницы монастыря ложились спать. В маленькое окошечко на двери кельи в любой момент могли заглянуть с проверкой. Перед трапезой (кормили ужасно, до сих пор с содроганием вспоминаю разваренную зеленую фасоль) читалась непременная молитва.
В пять часов утра всех будили к заутрене. Но я объяснила, что нам, православным, католические молитвы ни к чему, и добилась поблажки. Правда, сначала нас пригрозили выгнать.
«Прекрасно, — сказала я. — Этого и добиваемся».
Мы с Ленкой вообще много себе позволяли. Упросили отца снять для нас комнату за пределами монастыря — и возобновили занятия музыкой. Ходили туда под конвоем — монашки сопровождали нас от двери до двери.
Когда в Лозанну приехал всемирно известный пианист Раду Лупу, он позвонил в монастырь и попросил, чтобы дочкам Ростроповича позволили присутствовать на его концерте и провести день с ним и его женой, папиной ученицей Лизой Уилсон.
Какое же это было для нас счастье!
На следующее утро после концерта мы сказали в монастыре, что хотим еще побыть с Раду и Лизой, а сами рванули на поезде в Женеву. Гуляли, глазели по сторонам и в итоге пропустили обратный поезд в Лозанну. До монастыря добрались поздней ночью на перекладных. Папа обо всем узнал и устроил нам «конец света» в телефонной трубке.
В монастыре мы с Леной прожили почти два года. Слава богу, потом отец внял моим уговорам: «Папа, если хочешь, чтобы мы стали лингвистами, есть более достойные учреждения, например Сорбонна. Но ведь ты мечтал сделать нас музыкантами».
В результате я пробила нам с Леной дорогу в Нью-Йорк, в знаменитую Джульярдскую школу.
Но папа и там умудрился запихнуть нас в «монастырь»! На 72-й улице есть католическая Saint Mary’s Residence, порог которой не вправе переступить ни один мужчина. В ней мы прожили год. Я таскалась с тяжеленной виолончелью через весь город! Опять заклинала и умоляла папу, но только следующей осенью он сжалился и мы переехали в квартиру прямо напротив Джульярда.
О бойфрендах по-прежнему речь не шла. Если я задерживалась вечером, то гарантированно получала нагоняй от папы, который даже из Европы умудрялся «контролировать процесс».
По окончании школы Лена вышла замуж и уехала в Париж, а я стала артисткой Columbia Artists Management. Наверное, с момента моего появления на свет подразумевалось, что я продолжу папино дело.
Поэтому когда я рассталась с виолончелью, прекратила концертную деятельность и стала преподавать, разразилась гроза. Сказать, что папа рассердился, значит ничего не сказать. Он гневался! Страшно! Даже вспоминать не хочется... Три года со мной не разговаривал. Мы помирились только когда настал мой черед выходить замуж, хотя я уже не надеялась на прощение.
Знакомый пригласил меня на ужин, устроенный в честь главы модного дома «Гермес». Там я и познакомилась с Олафом, сыном Патрика Герана-Гермеса. Он позвонил, мы стали встречаться и вскоре поженились. Прожили с Олафом несколько счастливых лет. У нас был красивый дом, два прекрасных сына — Олег и Слава, которых мы очень ждали и хотели, интересная, наполненная яркими событиями жизнь.
Имя обязывало, мы должны были посещать светские приемы, принимать гостей. Я не очень любила подобные мероприятия. «Выгуливать» вечерние туалеты, произносить одни и те же предусмотренные этикетом реплики: «Мы вам рады», «Как вы замечательно выглядите», «Когда увидимся?» Все это не по мне. То ли дело застолье в кругу близких людей!
Как-то мы решили встретить Новый год всей семьей в Петербурге, в родительском доме на Кутузовской набережной (Ростропович и Вишневская к тому времени уже вернулись в Россию). Я приехала с Олафом, Лена — со своим мужем Стефано Тартини, талантливым дизайнером (из рода знаменитого итальянского композитора Джузеппе Тартини). Папа к столу переоделся в костюм «бессмертного» французской Академии — зеленый фрак с золотыми эполетами и перевязью, шпага и наполеоновская треуголка.
Мама вышла в длинном платье. На часах десять вечера.
— А где же шампанское? — спрашивает мой муж, для которого без этого напитка Новый год не наступает.
И тут выясняется, что шампанского в доме нет.
— Зятья, вперед! — командует папа.
— Но мы же впервые в Петербурге и не знаем, куда идти!
— Тогда пусть отправляются Оля и Лена.
Но мы тоже не ориентировались в Питере!
— Раз так, пойду сам, — заявил обиженный папа и как был, во фраке и треуголке, ушел из дому в темноту соседней подворотни, где, он знал, есть винный магазинчик.
Половина двенадцатого.
Папы нет. Без четверти двенадцать — нет. Он появился за минуту до боя курантов!
— Где ты был?! — восклицаем мы хором и слышим удивительную историю.
Стоя в очереди при полном параде, папа почувствовал, как кто-то тычет его в спину. Обернулся и увидел незнакомца.
— Это ты? — спросил его мужичок.
— Я, — ответил папа.
— Ростропович? Точно?
— Да.
— Поехали со мной! — потребовал мужичок и потянул отца за рукав.
— А в чем, собственно, дело?
Оказалось, что приставший к папе человек работал таксистом.
— Лет пять тому назад, — рассказал он отцу, — первого мая после получки еду я по Невскому и вдруг вижу: стоит и голосует богиня, похожая на Вишневскую. Я отвез ее, потом отметил с друзьями праздник и пришел домой. «Где был?» — спрашивает жена. «Вишневскую возил». — «Ах ты, пес! — кричит жена. — Получку пропил и заливаешь. Весь мир знает, что Вишневская живет в Париже». Представляешь, — говорит таксист папе, — если сейчас приду домой и скажу жене, что стоял в очереди с Ростроповичем в треуголке? Она же меня из дома выставит! Поехали со мной!
И папа поехал.
В какую-то коммуналку, где посмотреть на Ростроповича сбежались все соседи. Он выпил с ними водки, после чего таксист отвез его домой. Шампанского папа так и не купил. Кроме того, таксист, отметив праздник, звонил нам домой каждые полчаса и признавался папе в любви и верности.
Любовь, верность... Для отца эти слова имели значение, лишь когда звучали только из одних уст. Они с мамой любили друг друга. Всегда. Мы это знали и даже немного завидовали. Когда папа уезжал на гастроли, они с мамой могли часами говорить по телефону. Ворковали как влюбленные подростки.
В марте 2006 года у отца были концерты в Нью-Йорке, где я жила уже много лет.
Вечером мы пошли к нему в отель. Когда я собралась уходить, стрелки часов приближались к двенадцати. «Посиди еще, — попросил папа. — Через полчаса наступит мой день рождения, поднимем бокалы».
Ровно за три минуты до полуночи — телефонный звонок. «Я хотела поздравить тебя первой», — раздался в трубке мамин голос из далекой Москвы.
И они целый час не отрывались друг от друга. Я посидела-посидела и ушла, чтобы не мешать...
Мама называла папу Буратино. А он ее... Жабой. Ну а как еще, если страсть переполняет?! Дарил ей сувенирных и антикварных земноводных всех видов и мастей. Папа любил и умел преподносить сюрпризы, умел ждать и блестяще справлялся с ролью разочарованного и расстроенного, сообщая маме, что вещь, которую она рассчитывала купить на аукционе, приобрел кто-то другой.
Мама огорчалась, ругалась, а потом забывала.
Однажды ради мамы отец буквально раздвинул пространство. Она очень тосковала на чужбине, и чтобы приблизить ее к родине (мамино детство прошло в Кронштадте), отец купил квартиру в Финляндии. Мама сокрушалась, что гостиная, совмещенная с кухней, очень уж маленькая. Папа принял мамины сетования за руководство к действию и, пока Галина Павловна была в Париже, выкупил соседнюю квартиру, которая примыкала к кухне. Он разрушил стену, но при этом расставил мебель так, словно ничего не изменилось. Мама вошла и застыла в изумлении, как Алиса, оказавшаяся в Стране чудес.
— Слава, тебе не кажется, что гостиная стала больше?
— Почему больше? Откуда больше?
— Я же помню!
— Галя, все так и было, — отпирался счастливый папа, радуясь, что сюрприз удался.
А как он строил дом в Америке! Три года никто из нас не догадывался о его грандиозных замыслах. Он купил тысячу гектаров возле Джорданвилля, места, где находится самый большой за пределами России православный монастырь, и приступил к строительству. Ранее принадлежавшее семейству Рузвельтов поместье папа назвал «Галино», пройдя неимоверное количество бюрократических процедур, чтобы под этим именем оно значилось на карте. Ему даже пришлось прибегнуть к помощи монахов для изгнания из поместья злых духов.
Местные верили, что там живет привидение некой Генриэтты. Она трогала клавиши органа в старой крепости и двигала зеркала. Мистика!
Когда все было готово, отец посадил маму в машину и повез, не говоря зачем и куда. Пошел дождь, они заблудились, а когда наконец подъехали, стемнело. Ничего не понимающая мама метала громы и молнии.
Папа, приговаривая: «Сейчас, Галя, сейчас», остановил машину, распахнул кованые ворота, узор которых был скопирован с решетки Летнего сада в Петербурге (только на них стояли инициалы «GV» и «МR») и сказал: «Выходи!»
Упал перед нею на одно колено прямо в грязь и стал читать поэму собственного сочинения.
В довершение всего из громкоговорителей на всю округу грянула прокофьевская «Ромео и Джульетта». Это мы с Леной (к моменту дарения нас ввели в курс происходящего), выполняя папину просьбу, обозначили таким образом торжественность момента. Потом папа снова посадил маму в машину и медленно подвез к дому, на котором разом вспыхнули лампочки и фонарики из цветного стекла.
Все залы «от и до» оказались обставлены мамиными любимыми и желанными вещами. Теми самыми, которые папа якобы «упустил» на прошедших аукционах. В спальне помимо кровати, перекупленной, как мама считала до сего момента, неким музеем, висел халат-кимоно ее любимого цвета, а в шкафу лежали полотенца с маминой монограммой и стояли кремы, которыми она привыкла пользоваться.
Папа тайком переписал на бумажку мудреные названия с коробочек и баночек из парижской квартиры, чтобы избежать упреков: дескать, привез на край земли без предупреждения, а здесь нет необходимых вещей!
И ведь улучил момент, поскольку в Париже у родителей были разные ванные комнаты — у мамы огромная и шикарная, у папы поскромнее. Бумажки с переписанными названиями вручил нам с Леной и отправил по магазинам.
Для передвижения по огромному поместью отец заказал специальный гольфкар на восемь человек, чтобы мы могли путешествовать всем семейством. Плюс — на всякий случай! — серебристый «кадиллак» с номерами «GV-1».
Мама была в шоке от царского подарка. Увидев на стене заказанный папой по фотографии портрет Веры Николаевны Гариной, любимой преподавательницы вокала, сделавшей из мамы певицу, расплакалась. «Буратиночка, миленький, спасибо», — только и смогла вымолвить она. В тот вечер папа не услышал ни слова упрека.
Увы, родители не слишком часто навещали Галино. Правда, мама жила там довольно долго, когда писала книгу воспоминаний. Несмотря на усердие монахов, в поместье продолжали происходить мистические странности, чему я была свидетельницей. Орган, который папа перенес в дом из старой полуразрушенной крепости, играл сам по себе, словно кто-то невидимый брал на нем аккорды. А старинное зеркало в огромной тяжелой раме из резного дерева, которое при всем желании невозможно было сдвинуть с места, неожиданно подавалось углом вверх.
Поместье пришлось продать. Но не из суеверных страхов — просто на расстоянии трудно присматривать за таким огромным хозяйством.
Всю жизнь папа боготворил Галю, которая единовластно правила в его сердце, баловал шикарными подарками. Сама же Галина Павловна всегда и повсюду покупала папе... галстуки. Возможно, в память о первых днях знакомства, когда он без конца менял их, стараясь произвести впечатление.
Естественно, глядя на родителей, я хотела такой же любви, такой же семьи. Увы, надежды не оправдались, мы с Олафом расстались. Но я продолжала жить с детьми в Америке. И только в 2007 году, после папиного звонка, перебралась в Россию.
Отец сказал, что заболел. Поначалу не восприняла это известие всерьез — он всегда был на редкость здоровым человеком... Два с лишним месяца я, по сути, жила с ним в больнице. Мы много говорили, иногда даже ругались. Папа очень хотел, чтобы я вернулась в Россию. А я объясняла, что это невозможно, ведь у меня дети — американцы.
Незадолго до папиной смерти мы сидели в комнате рядом с его палатой — мама, Ленка и я. Вдруг ни с того ни с сего стали рассказывать друг другу разные истории о папе. Это был фейерверк! Мы чуть по полу не катались от смеха.
Я вспомнила, как родители, одолжив у знакомого импресарио грузовик, загрузили его мебелью, и мы втроем поехали из Парижа в Лозанну, где папа купил очередную квартиру. Мама в собольей шапке и бриллиантах — величава и царственна, папа за рулем.
Стояла поздняя промозглая осень с проливным дождем. Сначала в машине отказало отопление, потом дворники. Мы притормозили у придорожного отеля, папа зачем-то полез в кузов, дверца которого с грохотом слетела с петель. «Идите спать, — самоотверженно сказал отец, — я буду караулить вещи».
На следующий день, когда мы добрались до места назначения, все такая же величавая мама давала ценные указания, куда ставить мебель, которую мы с папой перетаскивали в дом.
— Нет, Слава и Оля, здесь не смотрится, лучше переставьте туда, — говорила она в раздумье.
— Вишневская, ты, конечно, великая женщина, но определись уже, куда ставить эту кровать, сил больше нет!
— возопил взмыленный Ростропович.
Историей про Пуксу папа в свое время рассмешил испанского короля Хуана Карлоса. Родители всегда любили животных. На нашей даче жили два ньюфаундленда и дворняжка, в городе — карликовый пудель, подаренный директором «Ла Скала». Как-то в гостях папа с мамой увидели миниатюрную длинношерстную таксу. И вскоре у нас появилось забавное существо весом полтора кило, похожее на сосиску. Папа посмотрел на щенка и сказал: «Не то помидор, не то картошка. У Войновича в «Чонкине» такой гибрид называется «Путь к социализму», сокращенно Пукс. Подходящая кличка!»
Так наша такса стала Пуксой. Как и все мы, она умела музицировать.
«Пукса, сыграй-ка, — коротко бросал папа. Собачонка мгновенно запрыгивала на клавиатуру рояля и начинала перебирать лапками. Потом останавливалась и вопросительно смотрела на хозяина. — Еще поиграй», — говорил он, и Пукса переходила к нижним октавам.
Отец возил таксу на все репетиции и гастроли. Тайком проносил в самолет в маленькой сумочке. Как-то у собачки случились неприятности с желудком. И по салону первого класса пополз запах. Пассажиры стали бросать в папину сторону косые взгляды. Стюардесса участливо поинтересовалась, хорошо ли он себя чувствует. Тут только до папы дошло, что соседи тянут шеи и ерзают в креслах не потому, что узнали его и хотят рассмотреть. Он взял сумочку, отнес Пуксу в туалет и посадил в раковину, чтобы помыть. Освобожденная собачка тут же на радостях отряхнулась прямо на Ростроповича...
Вообще с папой связано так много историй, что рассказывать можно бесконечно.
Страниц не хватит.
В апреле 2007 года папы не стало. Мы до сих пор не говорим на эту тему. В словах скорби есть завершенность бытия, а я точно знаю, что папа есть, он с нами.
Порой ко мне подходят и благодарят за то, что когда-то сделал Ростропович. Он заботился о людях бесконечно. Если кому-то из знакомых требовалась помощь, мчался из одного конца города в другой, доставал лекарства, всегда готов был предоставить нуждавшимся и кров, и стол. А мы и знать ничего не знали, мама только ворчала, что у него нет времени побыть дома с детьми.
Судьба сложилась так, что я осталась жить в России, как он того хотел. Вышла замуж и продолжаю дело отца, возглавляя созданный им Фонд помощи молодым музыкантам.
С будущим мужем познакомилась, в общем-то, тоже благодаря папе. В Вашингтоне у нас есть духовник отец Виктор. Узнав, что папа оказался в московской больнице, он посоветовал обратиться к Армену: «Этот человек поможет». Мы встретились и подружились, а потом поженились. Вместе уже четыре года. У нас не было никаких отношений, кроме дружеских, пока мы не повенчались. Оказывается, в наши годы, в нашем веке такое возможно. Почти все сумочки, пояса «Гермес», оставшиеся от прошлой жизни, раздарила. Армен не любит, когда я их ношу. Только часы оставила, они мне очень нравятся.
Муж занимается проектами в области образования и культуры, у него своя компания. Каждое воскресенье служит алтарником в храме Рождества Пресвятой Богородицы на Крылатских холмах. Он добрый и общительный, к нему все идут за советом. Лена обращается со своими проблемами. А с мамой они устраивают литературные вечера, читают друг другу стихи. Меня Армен поддерживает во всех делах фонда и еще помогает привыкнуть к Москве, я не до конца здесь адаптировалась.
Города моего детства уже нет. Все стало другим. Как люди здесь живут?! Душевность и духовность вытеснены телевидением и Интернетом. Захочешь поговорить с человеком, а в ответ: подожди, не мешай, начинается мой любимый сериал. У нас, между прочим, дома телевизора нет и не будет. Вместо бдения перед экраном мы с мужем разговариваем, читаем.
Это очень интересно, скажу я вам.
Мои дети тоже любят общаться с Арменом, правда, такое счастье выпадает на их долю нечасто.
Сыновья, как когда-то и мы с сестрой, учились в Швейцарии. Я вдруг поняла, что мои представления о добре и зле, о том, что позволено делать подросткам, а что запрещено, идут вразрез с нормами американской школы. Вот и решила отправить Олега со Славой в проверенную на собственном опыте Швейцарию. Дети были страшно недовольны: еда отвратительная, дисциплина строгая.
— Надо! — твердила я.
— Когда-то тебе тоже так говорили, а ты из Швейцарии сбежала, — отвечали сыновья.
Олег в этом году окончил школу и поступил в американский университет на факультет public relations, он очень контактный — в дедушку, повсюду у него друзья. Увлекся диджейской культурой, мастерски управляется с пультом, крутя пластинки, совершает невероятные движения руками, пританцовывает. Поначалу я была против. Но знакомые заверили, что Олег делает это виртуозно. Кроме того, мне сказали, что живущий в Лондоне внук композитора Прокофьева тоже потрясающий диджей. Ну, раз так — пришлось поменять отношение к увлечению сына.
Мама хочет, чтобы мои дети жили в России, но нужно реально смотреть на вещи: Олег и Слава почти не говорят по-русски. Правда, Славка недавно выдал в письме: «Мама, пиши мне, пожалуйста, по-русски латинскими буквами, хочу знать, как звучат русские слова».
— «Это что-то новое», — подумала я, решив, что у него появилась русская герлфренд. А на Олега в свое время жаловался учитель: «Ваш сын обзывал одноклассника русскими ругательствами».
Так что интерес к языку у мальчиков есть, хотя и специфический. Славка ловко лавирует в мультикультурном мире. Когда ему выгодно, говорит, что плохо написал диктант на французском, потому что — русский. Когда же просят рассказать о России, отвечает, что вообще-то он француз, а связь с исторической родиной ограничивается любовью к бабушке. Он действительно очень ее любит. Двадцать раз позвонит: «Как бабушка себя чувствует?» В шесть лет сделал проект ресторана, который решил открыть в Москве и назвать в честь Галины, и до сих пор не оставляет надежды воплотить эту идею в жизнь.
Мама в свои восемьдесят четыре продолжает руководить Центром оперного пения, преподает, готовит спектакли. Она могла бы делать это и за границей, но считает, что здесь ее дом.
Мы видимся с ней каждый вечер, делимся планами на будущее и вспоминаем прошлое. Папа всегда живет в наших разговорах. «Мне все кажется, — говорит мама, — что дверь вот-вот откроется и появится Слава со своей виолончелью...»
Недавно зашел разговор о том, как она отрезала Ленке косу. «Как я могла? — расстроилась мама. — Какое имела право?» И на глазах у нее выступили слезы.
Я благодарна родителям за все, что они дали мне в жизни. Вспоминаю фразу, сказанную папе великим композитором Прокофьевым: «Жить надо так, будто идешь по тоннелю с фонариком на вытянутой руке — идешь к свету, но никогда его не достигнешь».
Этот свет для меня — мои родители, великие и любимые.
Подпишись на наш канал в Telegram