Тайна гибели актрисы Елены Майоровой до сих пор не раскрыта. Недавно в нашем журнале вы читали версию писателя Сергея Маркова, ее возлюбленного. И вот еще одна попытка. У Татьяны Догилевой совсем другой взгляд на жизнь, личность и причины смерти близкой подруги...
С о дня гибели Лены Майоровой прошло без малого четырнадцать лет, а мифы и легенды, спровоцированные ее странной и страшной смертью, продолжают гулять по журнальным страницам и телепередачам.
Я долго колебалась: надо ли их развеивать? Вдруг Лене нравится мистика, которой окутывают ее имя? Вдруг с небес она слушает все эти разговоры-пересуды — и весело хохочет...
Несколько вечеров подряд, ложась спать, просила подругу дать знак: нужно ли ей, чтобы я рассказала правду? Знака не получила, в чем, скорее всего, виновата сама. Лет десять назад, после кошмара, при воспоминании о котором сердце и сейчас начинает колотиться как сумасшедшее, я попросила Лену больше мне не сниться. А Майорова просьбы друзей всегда выполняла...
Поначалу я соглашалась говорить о ней перед телекамерами.
Но авторы документальных фильмов и передач выдирали из моих монологов нужные им фразы и иллюстрировали этими обрывками свой образ Елены Майоровой, которую они не знали и не любили. Участия в одном из таких «шедевров» не могу простить себе до сих пор. Началось с того, что позвонил Эрнст (в ту пору он был для меня просто Костей, с которым мы несколько раз вели «Кинотавр»): «Я хочу снять документально-художественный фильм о Майоровой. Но речь в нем пойдет не только о Лене, но и о всех нас. Фильм будет посвящен нашему поколению».
И такой энтузиазм и творческий азарт слышались в его голосе, что не согласиться было невозможно. Снимать фильм начала женщина-режиссер, которая хорошо знала творчество Лены, ценила ее и как блистательную актрису, и как удивительного человека.
То есть ничего плохого о Майоровой снять не могла по определению. И мы с Женей Мироновым — что называется, с легким сердцем — согласились, сидя в ресторане, рассказать смешные случаи, происходившие с нами и Леной во время европейских гастролей со спектаклем «Орестея».
Фильм был снят наполовину, когда режиссера сменили. По моему твердому убеждению, преемник не знал о Майоровой ничего. Картина получилась чудовищной. Ее смысл заключался в том, что девочка с Сахалина приехала в Москву, вышла замуж за генеральского сына и стала жить в четырехкомнатной квартире на Тверской. А потом — непонятно почему — сгорела. С каждым эпизодом режиссер нагнетал трагизма, закадровый голос вещал о том, как страшно Лена умирала, какие муки перенесла, а посреди всего этого — мы с Женей, как два буржуя, сидим за столом с крахмальными скатертями и хрустальными бокалами и хохочем.
Как я тогда не умерла от стыда, не знаю.
Мне рассказывали о звонках, которые поступали режиссеру после выхода фильма. Люди возмущались: «Как вы могли такое снять?!» А тот, кажется, даже не понимал причин негодования: «Ну и что? Рейтинги-то хорошие!»
Наше поколение не знало слова «рейтинг» и вообще жило по совершенно другим законам. Было стыдно плохо играть, стыдно быть богатым, копить деньги. Стыдно болеть «звездной болезнью», мелькать без дела на телеэкране... Никто из нас никогда бы не произнес: «Я хорошо сыграл» и никогда бы не назвал свои роли «творчеством» или «искусством». А сегодня каждый прыщик рассказывает о «творческих удачах» и с гордостью позирует в интерьерах роскошных особняков.
К чему я это пишу? Чтобы было понятно: ни Лену, ни меня, ни других актеров и актрис нашего поколения нельзя вырвать из контекста ТОГО времени. Сегодня девочка из небогатой семьи не приедет с Сахалина в Москву и не поступит в театральный институт. У ее родителей просто не хватит денег, чтобы купить дочке билет...
Я бы так и продолжала пребывать в сомнениях, стоит ли развеивать связанные с именем Лены мифы, если бы не слышала от актеров, игравших с Майоровой: «Ты читала? Боже мой, что о ней пишут?! Лена была светлейшим и очень веселым человеком, а ее рисуют мрачной личностью с дурным нутром!» После этих встреч и решила, что должна рассказать о Лене. Даже не получив знака. Я не претендую на то, что знала ее лучше всех. Мы дружили только последние четыре года.
Но дружили по-настоящему, мало что скрывая друг от друга и поддерживая в тяжелые минуты. Я расскажу о СВОЕЙ Лене — такой, какой она осталась в МОЕЙ памяти. О Лене, которую я любила и которой восхищалась как талантливой актрисой, красивой женщиной и удивительно добрым, чистым, тонким человеком.
Майорова впервые увидела Москву, когда ее, ученицу выпускного класса, наградили туристической поездкой в столицу. А через год приехала поступать в театральный. Не поступила. Пошла в ПТУ — учиться на обмотчицу труб. Сейчас это описывается как страшное испытание. А Ленуська между тем с радостью принимала приглашения на вечера выпускников училища, любила рассказывать смешные истории из своего пэтэушного прошлого и даже гордилась им: «Ты что! Я у них там за героя!
Моя фотография на стенде «Лучшие выпускники» красуется!» Случалось, добавляла: «Если выгонят из театра, не пропаду — пойду трубы обматывать!»
При поступлении в ГИТИС прочтенное с выражением — так, как учили в драмкружке ПТУ — стихотворение впечатления не произвело. И тогда Лена со всей дури с присущим ей темпераментом запела-заорала: «Этот День Победы порохом пропах!» Нетривиальное исполнение решило ее судьбу. Табаков набирал студентов по принципу: «Нечто непонятное и архиталантливое — чтобы все ахнули».
Я училась на третьем курсе, когда в институте появились наглые «табаковцы», в момент взломавшие патриархальный порядок, при котором вчерашние абитуриенты традиционно преклонялись перед старшекурсниками.
Эти юные хамы смотрели на нас свысока, даже с презрением: дескать, мы — будущее отечественного искусства, а вы — полный отстой! Никто не знал, где «табаковцы» репетируют, что и когда сдают. Время от времени они показывали «наработанное» кафедре актерского мастерства, мнение которой не слушали, а выслушивали. На физиономиях «гениев» читалось: все, что вы скажете, нам абсолютно по фигу.
Ближе к выпуску студенты становятся жутко нервными и начинают глядеть окрест: с кем придется конкурировать за место под солнцем. И когда по институту прокатился слух: студентки спецкурса показывают отрывок и играют «табаковки» гениально, я пошла посмотреть. Ни отрывок, ни исполнительницы мне не понравились. В том числе и объявленная «новой звездой ГИТИСа» Елена Майорова.
Раздавшаяся тяжелая фигура, огромный зад, нелепая прическа делали ее похожей на провинциальную продавщицу. Потом, когда мы подружимся, я узнаю, что как раз в ту пору Лена лечилась гормонами, от которых ее «просто распирало».
С показа уходила в веселом настроении: «Много шума из ничего. Чем больше говорят о гениальности, тем меньше ее обнаруживаешь».
Сейчас, когда нам, актерам одного поколения, уже нечего делить, могу сказать: Табаков не зря гордится своими учениками и считает их штучным товаром. Его эксперимент, благодаря которому отечественные театр и кинематограф получили очень интересных, нестандартных актеров и актрис, удался.
Здесь я хочу сделать отступление и опять обратиться к тем странным временам, когда еще нужны были интересные, талантливые артистки. Сегодня, например, ни меня, ни Лену ни в один крупный столичный театр просто не взяли бы. На подмостках и экранах «блистают» дочки и жены. Иной раз диву даешься: одна роль у «звезды» хуже другой, а она все снимается и снимается. При этом совсем не тратит свою нервную систему, свои душевные запасы. Возможно, этих душевных запасов у нее просто-напросто нет, а может, и имеются, и потратить она их хотела бы, но не знает как. Не научили. Слезы сериальных «звезд» меня просто смешат: они одинаковы по любому поводу — что бриллиант украли, что любимого грохнули...
Представители нашего поколения, кажется, были последними, кто стремился тратиться по полной и примерно знал, как это делать.
Но и эти стремления-знания не гарантировали нам легкого врастания в театр, тем более такой, каким был МХАТ в восьмидесятые годы. Ефремов собрал труппу, равной которой не было и не будет. Лена, сверкнув в спектакле «Вагончик», очень долго оставалась без больших, серьезных ролей. Был момент, когда Олег Николаевич хотел актрису Майорову выгнать. Она сама мне об этом рассказывала.
Случилось это, по-моему, в Германии, куда МХАТ поехал на гастроли. Лена, по ее собственному выражению, в число участников зарубежного турне «попала чудом». Из города в город мхатовцы переезжали на автобусе. И однажды Майорова буквально на пару минут опоздала к назначенному для отъезда времени. Мэтры ждали «соплячку», мрачно куря возле автобуса.
Не глядя на опоздавшую, Ефремов обратился к стоявшей рядом Вертинской: «Выгнать ее, что ли?»
Несколько раз, устав быть «приблудной кошкой», Лена и сама собиралась уйти. Но оставалась — видимо, интуитивно чувствуя, что даже в таком блистательном созвездии ей найдется место... Положение в театре Майорова завоевала своим старанием, готовностью в любой момент приступить к работе над ролью, нерастренированностью. Написала последние строки и подумала: Лена о себе так никогда бы не сказала. В ее интерпретации Ефремов выделил актрису Майорову из числа других благодаря случаю, который преподносился подругой как трагикомический: дескать, нет худа без добра.
Еще не будучи замужем, Ленуська с одним из кавалеров гуляла по ночной Москве.
Парочка остановилась на Тверской и, прислонившись к какой-то машине, принялась обниматься. Бесконечно дороживший своей «тачкой» автовладелец вызвал милицию. В отделении какая-то милиционерша набросилась на Лену с оскорблениями, пустила в ход кулаки. Попытка образумить садистку: «Что вы делаете? У вас ведь, наверное, такая же дочь, как я?» привела к новому приступу ярости и новым побоям. И когда милиционерша решила заковать Ленуську в наручники, та укусила ее за палец.
Вызволял Майорову из кутузки Ефремов. Он же потом хлопотал, чтобы заявлению покусанной сотрудницы органов правопорядка не дали ходу. Спасая Лену от суда по уголовной статье, Олег Николаевич ее и разглядел. А разглядев, понял, какой она интересный, глубокий человек.
Стал давать роли...
Польщу своему тщеславию: то, что Лена очень хорошая актриса, я поняла еще в начале восьмидесятых. Поставленный режиссером Александром Орловым телеспектакль «Дядюшкин сон», где у Майоровой была главная роль, я смотрела не отрываясь — все искала, к чему бы придраться. Молодые актрисы так устроены, что все роли считают своими, — вот и я недоумевала: «Чего это Орлов выбрал не Догилеву, а Майорову? Авось еще поймет свою ошибку, раскается». Изъянов в игре я, как ни старалась, не нашла, печально констатировав: «Это здорово. Я бы так не сыграла».
Потом мне не раз представится возможность восхититься ее игрой. Помню впечатление, которое произвела на меня Майорова в фильме Владимира Хотиненко «Макаров», где сыграла жену главного героя — интеллигентную, образованную, тонко чувствующую.
А ее Ира Санько в картине Самсона Самсонова «Одиноким предоставляется общежитие»! А врач в лагере ГУЛАГа в ленте Александра Митты «Затерянный в Сибири»! А официантка вагона-ресторана в «Скором поезде»! А проводница в фильме «34-й скорый»! Этот список можно продолжать и продолжать...
Педагоги ГИТИСа были правы, записывая меня и Лену в актрисы одного плана. Не раз и не два, приезжая в «Мосфильм» на пробы, я слышала от гримеров: «А вчера Майорову на эту же роль смотрели». В большинстве случаев и мне, и Лене давали от ворот поворот. Понимая, что пробы — это рулетка, я все равно очень переживала. Лена была в лучшем положении: она и сниматься начала раньше, и режиссерами, считавшими ее «своей» актрисой, потихоньку обзаводилась.
Мало кто знает, что на роль медсестры Лиды в «Забытой мелодии для флейты» Лена тоже пробовалась.
Однако на сей раз в рулетке повезло мне. А Майоровой, которая очень понравилась Рязанову, было предложено сыграть соседку Лиды — сержанта милиции Люсю. Окажись на месте Лены другая, я наверняка стала бы объектом ревности и даже ненависти. Основания для злорадства тоже имелись. Эльдар Александрович довольно долго сомневался в своем выборе — нервничал, кричал и на меня, и на помощника режиссера: «Что за артистку вы мне подсунули?! Она даже пройти по улице нормально не может!» При таком раскладе неприязнь партнерши могла стать последней каплей. Но Лена, которой, кстати сказать, от Эльдара Александровича тоже доставалось, была сама доброжелательность.
В середине восьмидесятых все так и осталось на уровне симпатии.
Во-первых, в «Забытой мелодии...» у нас с Леной было не так уж много совместных съемочных дней, во-вторых, вне площадки обе были заняты бурно развивающимися романами со своими будущими мужьями. В жизни Лены появился Сережа Шерстюк, в моей — Михаил Мишин. Время для нашей дружбы еще не пришло...
В 1991 году режиссер Валерий Фокин поставил спектакль «Бесноватая» по «Идиоту» Достоевского. Лена играла Настасью Филипповну. Каждое ее появление на сцене сопровождалось восторженным выдохом зала: «Какая красивая!!!» И это было чистой правдой. Сидя среди зрителей, я не могла дождаться окончания спектакля, чтобы помчаться за кулисы и спросить у Лены, где и почем обыкновенных женщин превращают в невыносимых красавиц.
В том, что она что-то с собой сделала (скорее всего пластику), у меня не было никаких сомнений.
Наконец занавес. Я влетаю в гримерку — и вижу... обыкновенную Лену. Ничуть не изменившуюся с той поры, когда мы снимались у Рязанова. На моей вытянувшейся физиономии, видимо, было написано некое разочарование, потому что в глазах Лены мелькнула обида.
Потом я еще не раз буду свидетельницей, как, вступив на сцену, она поразительно преображалась и своей неземной красотой заполняла, завораживала зал. На подобные метаморфозы способны единицы — профессионалы высочайшего класса.
Пишу эти строки, а перед мысленным взором встает Лена в роли Афины. Воистину богиня! С мерцающими ярко-голубыми глазами, гордо посаженной головой, чеканным профилем. Недаром западные газеты неизменно отмечали: «Ну и конечно, голливудская дива, великолепная Елена Майорова!»
Ставивший спектакль «Орестея» великий режиссер Петер Штайн млел, когда Майорова появлялась на сцене. А немецкий продюсер Йохан Хан был в нее влюблен и пытался ухаживать. Однако не удостоился даже дружеского расположения, потому как оказался очень жадным и мелочным, что, по мнению Ленуськи, было непростительным пороком.
У мужчин Майорова пользовалась огромным успехом, на нее, как принято нынче выражаться, «западали» самые известные люди — и соотечественники, и иностранцы.
Но вряд ли кто из них может похвастаться ее расположенностью. Хотя нет — похвастаться может, но это будет неправдой. Лена очень любила своего Сережку. Заговаривая о муже, начинала светиться изнутри: «Он у меня самый лучший: умный, талантливый, аккуратненький весь. И нам друг с другом так хорошо...»
Майорова и Шерстюк действительно были замечательной парой.
Мы подружились во время репетиций «Орестеи» — я, Лена и Женя Миронов. Октябрь 1993 года. По полупустой Москве грохочут бронетранспортеры и танки, «Останкино» берут штурмом, Белый дом — в осаде. А в Театре Российской армии русские актеры под предводительством немецкого режиссера Штайна разбирают трилогию грека Эсхила, написанную в V веке до нашей эры.
Вот Петер настаивает, чтобы предводитель Олимпа звался не Зевсом, а Цойсом, что ближе к европейской традиции. Лена делает страшное лицо, воздевает руки к небу: «Ц-о-ойс... Цо-о-йс... Какой-то еврейский портной». Вся труппа падает от хохота. По общей бурной реакции Штайн понимает: его предложение не прошло — и оставляет Зевса Зевсом.
Все-таки в нашей профессии есть плюсы, и один из главных — возможность отрешиться от реального мира. Но одновременно это и огромный минус. Мы были абсолютно аполитичны, инфантильны, совершенно не интересовались, что будет с нашей страной, с нами — а потому за сегодняшнюю действительность тоже несем ответственность...
Читка трилогии, сопровождаемая лекциями Петера о творчестве Эсхила и театре Древней Греции, длилась довольно долго — и к репетициям мы приступили, когда уже выпал снег.
Лена очень любила зиму, называла ее «зимушкой», жалела, что в Москве не бывает таких высоких, ослепительно-белых сугробов, как на Сахалине.
Репетиции заканчивались за полночь. Веселая компания: я, Лена, Женя, Влад Сыч и время от времени присоединявшийся к нашей четверке Слава Разбегаев — расставаться не спешила. Выйдя из театра, прогулочным шагом шли по заснеженным улицам, освещенному тусклым светом фонарей Цветному бульвару. Мы чувствовали себя абсолютно счастливыми: рядом друзья, у нас общая, безумно интересная работа и так много тем для разговоров! Чтобы не замерзнуть, в одном из магазинчиков покупали бутылку водки, устраивались под каким-нибудь «грибком» в ближайшем дворе, выпивали по чуть-чуть, закусывая вафлями, и говорили, говорили...
О будущем спектакле, о своих ролях, о режиссерах, с которыми приходилось работать, о детстве. Лена рассказывала о своей семье и жизни на Сахалине...
Одну историю подруга поведала много позже — мне одной. Ей было пять лет, когда отец повел дочку смотреть лыжные соревнования. Был март, снег уже начал таять, и обутая в резиновые сапоги Ленуська три часа простояла в мокром сугробе. В результате — воспаление легких, переросшее в туберкулез. Речь шла об угрозе жизни, и врачи велели отправить малышку на материк, где и климат другой, и возможностей у медицины больше. Несколько лет Лена жила у бабушки с дедушкой, которые обожали внучку и сделали все, чтобы ее выходить. А она все эти годы мучилась мыслью: «Мама с папой не хотят со мной жить, потому что я плохая».
Конечно, с возрастом Лена поняла, что родители тоже по ней очень скучали, кляли безденежье, из-за которого не могут навестить дочку, но тогда не спала ночами.
Давала себе клятвы стать хорошей, чтобы папа и мама снова ее полюбили и забрали обратно.
Проблемы со здоровьем, из-за которых Лена не могла иметь детей, — вовсе не последствия аборта (как пытаются представить некоторые ее «биографы»), а результат давней болезни. И ее ранимость — тоже родом из детства. Только это вовсе не значит, что Лена была слабой. Вот уж нет! Отпор она дать могла. В том числе — и кулаками. Правда, в большинстве случаев хватало одного ее взгляда, который заставлял человека, рискнувшего обращаться с Майоровой запанибрата, мгновенно почувствовать дистанцию.
Сильный характер, оптимизм, потрясающее чувство юмора — именно они помогали Ленуське справляться с любыми стрессами, любыми испытаниями.
Это случилось в Эдинбурге.
Назавтра предстояло показывать шотландцам «Орестею». В подмогу русским техникам-монтажникам дали суперпрофессионала с мировым именем, который с ходу заявил: «Моя работа — делать летающих людей». Здесь следует заметить, что Афина — в соответствии с текстом Эсхила — в постановке Штайна не выходила, а прилетала. В Москве соорудили конструкцию из троса, который тянулся от балкона к сцене, и подвешенного к этому тросу шеста в виде перевернутой буквы Т. Стоя на тонкой перекладине, Лена на огромной скорости проносилась над залом и, приземлившись на сцене, начинала монолог: «Издалека услышала я крик, призыв о помощи, поэтому сюда я прилетела!»
Эдинбургский «специалист по летающим людям» решил «сделать все по высшему разряду». Вместо ручной лебедки, которой пользовались наши монтажники, поставил двигатель и мало того что пустил шест с удвоенной скоростью, так еще и закрутил его как юлу. Когда Лена оказалась на сцене, ее трясло. Обхватив голову руками, она заплакала: «Я ничего не вижу... Совсем ничего...»
Репетицию пришлось прервать, мы поехали в гостиницу — и сходя с эскалатора, Лена, потеряв сознание, упала.
Немногие, испытав подобный стресс, повторили бы трюк назавтра. Лена повторила.
Я видела: если прежде она выполняла его без тени страха, то теперь боится. Боится, но все равно летает.
Едва эдинбургское происшествие начало забываться — новое ЧП. Во время представления в Париже шест, на котором стояла Майорова, застопорился на середине троса и повис над зрительным залом на большой высоте. Предваряющий появление Афины монолог, который произносят богини мести, окончен, слова «...и солнца луч не проникает» сказаны. На сцену должна, как «солнца луч», ворваться Афина — а она висит. В белом роскошном платье, в шлеме. Слава богу, хоть в истерике не бьется, а время от времени величественно поводит рукой. Мы, не выходя из образов, мечемся по сцене, спрашиваем друг у друга, что делать. В воздухе пахнет паникой. И тут Людмила Чурсина (все-таки у актеров «старой гвардии» особая выдержка и быстрота реакции!) командует: «Монолог с начала!»
Богини мести выстраиваются и заново читают пятнадцатиминутный монолог. За это время техники вручную подтягивают шест с Леной обратно к балкону.
«Смотрим: лицо у нее белое как мел, губы сжаты, — рассказывал потом один из монтажников.
— Полетишь? — спрашиваем. Кивает головой:
— Полечу».
Однажды, заменяя Лену в роли Афины, я сама испытала «прелести полета». Сказать, что это стресс, — ничего не сказать. О том, что случилось бы, зависни я как Лена, даже думать не хочу. А ей потребовалась всего пара минут, чтобы прийти в себя и начать монолог.
Потом-то мы все, включая Майорову, эту ситуацию сто раз обхохотали, но в момент ЧП было, конечно, совсем не до смеха.
Началось наше турне по Европе в Веймаре, где мы должны были дать одиннадцать спектаклей. Из города только что вывели советскую военную часть, местные жители ненавидели русских и на дух не переносили русскую речь. На первом представлении в зале было меньше народу, чем на сцене. На втором — еще меньше. По окончании восьмичасового спектакля (столько длилась штайновская «Орестея»!) Лена за кулисами объявила: «Я, пока стояла на балконе, их пересчитала. Десять человек, — залихватски махнула рукой. — Будем играть, даже если придут двое!» Неприятие, непонимание и даже враждебность мы испытали еще в Москве, после первых спектаклей «Орестеи».
В основном почему-то досталось Майоровой, Миронову и мне. «Зажравшиеся кинозвезды» — самый лестный из эпитетов. Ядовитые рецензии, авторы которых объявляли спектакль «полным провалом», сыпались со всех сторон, зрители, хлопая стульями и в голос делясь «впечатлениями», уходили с первого акта. Я рыдала. Лена и Женя — как, впрочем, и другие актеры — тоже переживали, но делали это более сдержанно. Еще и меня успокаивали.
Все изменилось, когда вместо рафинированной публики на «Орестею» пошли студенты, художники, музыканты. Настоящая интеллигенция спектакль приняла.
Потом «полный провал» будет приглашен на все европейские театральные фестивали, а западная пресса назовет «Орестею» «уникальным проектом», в котором соединились гений одного из величайших режиссеров современности Петера Штайна и талант актеров, прошедших русскую театральную школу.
Сейчас я понимаю, что обрушившийся на нас в отечестве шквал негатива был, наверное, нужен — хотя бы для того, чтобы труппа сплотилась, стала одним целым и с достоинством выдержала бойкот, устроенный в Германии.
В Веймаре при практически пустых залах мы на высшем уровне отыграли все одиннадцать спектаклей. Штайн действительно создал спектакль-шедевр, который играть «в полноги» было бы кощунством. Да мы «в полноги» и не умели. А с пустыми залами нас примиряли гонорары, которые для многих в труппе были единственной возможностью прокормить семью.
В том числе и для «генеральской невестки» Майоровой.
Наверное, в прежние времена все было иначе. Хозяин дома генерал-майор ПВО Александр Сергеевич Шерстюк получал хорошую зарплату, имел льготы, а картины Сергея, будучи выставленными в престижных художественных галереях, раскупались. Но все это было в государстве, которое звалось Советским Союзом и которое в начале девяностых перестало существовать. Каждый выживал как мог. Профессора пошли торговать на рынок селедкой, художники переквалифицировались в маляров. Шерстюка, чьи картины тоже перестали продаваться, эта участь миновала только благодаря «орестеевским» гонорарам жены. Лена оплачивала счета, делала ремонт, кормила-одевала свекровь и Сережу, давала деньги Никите — его сыну от первого брака.
Работая как проклятая, еще и весь дом везла на себе: моталась по магазинам в поисках продуктов, готовила, стирала, драила полы — теми самыми руками, красоту которых все отмечали и которые сочли бы за счастье целовать сотни влюбленных мужчин. При всем при этом хозяйкой «апартаментов» на Тверской Лена не была. Они с Сергеем не могли остаться после премьеры на банкет, потому что в одиннадцать Сережина мама запирала дверь изнутри на засов и уходила спать в дальнюю комнату. Делала это не со зла или из принципа, а по привычке и из страха перед ночными грабителями. Звонка не слышала — приходилось колотить в дверь. Несколько раз разбуженные грохотом соседи вызывали милицию. Если к «молодым» приходили гости, их сразу проводили в комнату, служившую Лене с Сережей и «залой», и спальней, и столовой. Здесь начиналась и заканчивалась их территория.
В первые годы замужества Лена мечтала, что их маленькая семья будет жить отдельно, но Сережа разъезжаться с родителями не захотел.
А после смерти свекра Майорова оказалась единственной, кто мог решать проблемы осиротевшего семейства, — и вопрос об отделении отпал сам собой. Взрослая замужняя женщина ни дня не пожила самостоятельной жизнью...
Помню, однажды Лена, едва не плача, пожаловалась на свекровь: «Мама, уезжая с дачи на три дня, отключила холодильник. Несмотря на то, что я предупредила: «У меня там белые грибочки заморожены». Тань, ты бы их видела: все маленькие, крепенькие, с ровненькими шляпками! Целое лето собирала. А она взяла и отключила! Открываю холодильник, а там — жижа.
Я даже разозлиться на маму не могу: старый человек, привыкла экономить электричество — что с этим поделаешь?»
Лена очень любила лес, была страстной ягодницей, грибницей. Бывало, каждый найденный боровичок обцелует со всех сторон, восхитится им, как произведением искусства. Замораживала она свои грибочки всегда целиком, расставляла в морозилке аккуратно, один к одному. И переживала так сильно не из-за того, что продукт питания пришлось выбросить, а потому что сэкономленные пара киловатт уничтожили красоту, счастье и результат творческого процесса. Свекрови на испорченные грибочки Лена даже не попеняла. Ничего не рассказала и Сереже. Ненавидя конфликты, ссоры, склоки, она всячески оберегала царившую в доме ровную атмосферу и ни за что не стала бы вбивать клин между сыном и матерью.
Душевный покой Сережи, создание ему условий для творчества Лена считала едва ли не главной своей задачей.
Считала своим долгом оплачивать холсты, краски, багеты. Кажется, больше Сережи гордилась и радовалась, когда огромное полотно, на котором была изображена головка чеснока, купил какой-то коллекционер. То и дело повторяла: «Сереже надо много-много написать, чтобы его по-настоящему, по достоинству оценили. Он обязательно станет знаменитым, его полотна будут нарасхват. Просто люди пока не поняли, какой он талантливый!»
Лене я этого не говорила, но картины Сергея мне совсем не нравились. Допускаю, что кого-то могло заворожить гигантское полотно, где изображены подгнившие половинки персика, — меня нет.
А картины, моделью для которых становилась жена художника, и вовсе пугали. На одном из таких полотен Лена, в глазах которой плескалась граничащая с безумием паника, бежала от чего-то непонятного, страшного, которое, будто морская волна, готово было накрыть ее сзади. Впервые увидев картину, я почувствовала, как внутри все содрогнулось...
Удивительно, но при таком, мягко говоря, не радужном творческом видении «по жизни» Шерстюк был совершеннейшим ребенком. Не раз слышала от Лены: «Вот у меня нет детей, а мне и не надо. У меня Шерстюк вместо ребенка».
От себя добавлю: ребенка бесконечно любимого, в котором все, даже странности, приводило в умиление.
В канун Нового года руководитель ТВ-6 Эдуард Сагалаев попросил нас с Михаилом Мишиным стать ведущими передачи. Известные люди, к которым мы заявлялись в гости, должны были рассказывать веселые истории. Побывав у Зиновия Ефимовича Гердта и Леонида Филатова, съемочная группа отправилась к Майоровой и Шерстюку. Лена заготовила отрывок из монолога Афины — нечто очень важное, граждански звучащее, но поскольку еще только шли репетиции «Орестеи», текст знала слабовато. Начала за здравие, в середине вдруг стала путаться и закончила какой-то ахинеей — впрочем, в стиле Эсхила. В завершение выступления произнесла: «Вот та-а-ак». Посмотрела на меня — единственную, кто распознал отсебятину, — и мы вместе рухнули от хохота под стол. Но еще больше отличился Сережа Шерстюк. Я как интервьюер обращаюсь к нему: — Здесь уже прозвучало много театральных баек.
А у художников есть свои?
— Есть, — кивает Шерстюк. — Очень много. Смешные. Сейчас расскажу. Был такой художник Борис Кипарисов, его все знают. Он знаменит тем, что долго мечтал построить мастерскую хорошую. Поэтому очень много писал картин на продажу. Продавал их, продавал, накопил денег, купил мастерскую. Развесил там самые лучшие картины, пригласил всех посмотреть и умер.
Присутствующие ждут продолжения: дескать, вот сейчас выяснится, что Кипарисов просто напился и при каких-то веселых обстоятельствах «воскрес», но Сережа после паузы резюмирует:
— Все.
Я просительно смотрю на Лену: давай помогай, а она обводит всех победоносным взглядом и подтверждает:
— Да, все.
Я думала — умру от смеха.
Следом начала хохотать вся съемочная группа. Не смеялся только Шерстюк, который, видимо, не ожидал, что реакция будет столь бурной.
Потом Лена расскажет, что никакого художника Бориса Кипарисова никогда не существовало, Сережа специально для нас придумывал эту историю.
— Так ты знала, что именно он хочет поведать перед камерой? — изумилась я.
— Нет, конечно. Слышала впервые.
Я вспомнила, как во время рассказа Шерстюка о художнике Кипарисове Лена завороженно смотрела на мужа, как одобрительно кивала и совсем не удивилась неожиданному финалу.
Просто она очень хорошо знала своего Сережу и все, что он делал, казалось ей замечательным...
В середине девяностых найти что-то приличное в московских магазинах было невозможно, и от парижских, копенгагенских и амстердамских бутиков у «орестеевцев» захватывало дух. В состоянии, близком к эйфории, народ порой приобретал такое, от чего потом приходил в недоумение: «На фиг я это купил?» А Лена поражала всех отменным вкусом, благодаря которому быстро и точно составляла комплекты из платьев, туфель, сумочек, аксессуаров. Впрочем, однажды мы с подругой попали впросак. Да еще как!
Это случилось во Франции, которая значилась одним из последних пунктов нашего гастрольного турне и куда я прибыла уже «глубоко беременной» дочкой Катюшей.
То, что на свою ставшую нестандартной фигуру я ничего не могу купить в парижских бутиках, приводило меня в отчаяние. Разве это шопинг? Одно расстройство... Вдруг в очередном магазине замираю в восторге перед деревянной болванкой, на которую натянута изумительная вязаная шапочка — белоснежная, расшитая яркими цветами, с длинными ушками.
— То, что мне нужно! — с этими словами водружаю шапочку на голову. С минуту пытаюсь понять, как она завязывается-застегивается, потом зову на помощь Лену.
— Это мы в два счета! — обещает подруга и начинает прилаживать шапочку так и этак. Ничего не получается: то застежка оказывается на ухе, то — на затылке.
Минут пятнадцать сотрудник магазина наблюдает за нами с непроницаемой физиономией.
Наконец не выдерживает и спокойным, заученно-доброжелательным тоном произносит:
— Вы, конечно, можете носить это и на голове, но вообще-то это дамская сумочка.
На мгновение мы с Ленкой зависаем с открытыми ртами, а потом начинаем хохотать как сумасшедшие. От смеха сгибаемся пополам, бьем себя ладонями по коленкам. Невозмутимость на лице продавца сменяется ужасом: а вдруг я прямо сейчас, в его магазине, стану рожать?
А вот другая картинка: троица в составе Догилевой, Майоровой и Миронова трусит с огромными, набитыми продуктами пакетами по фойе роскошного «Хилтона».
Есть в номерах здесь не принято, поэтому персонал смотрит на русских актеров как на неандертальцев. А что прикажете делать, если наши суточные — с гулькин нос, а гонорары мы экономим? Вот и шествуем мимо с гордо поднятыми головами, а в лифте копируем изумленные физиономии администраторов и хохочем так, что кабина начинает опасно подрагивать.
Может сложиться впечатление, что за рубежом «орестеевцев» интересовали исключительно магазины. Отнюдь. Прибыв в очередной город, мы первым делом перлись в музеи. И в конце концов «объелись» живописью и скульптурой до тошноты. Помню, выйдя из музея Родена, я, обожающая его работы, вдруг подумала: «Что-то у него скульптуры какие-то плохие...» Общее состояние озвучил Костолевский: «Все, хватит искусства!
Я больше его видеть не могу». Высказанное вслух мнение было поддержано таким хохотом, что проходящие мимо французы шарахнулись в разные стороны.
Сейчас поймала себя на том, что, когда думаю о Лене, в памяти в первую очередь всплывают именно веселые моменты. Или трогательные.
Свою «Орестею» нам довелось показать и в знаменитом древнегреческом амфитеатре в Эпидавре. Дожидаясь начала репетиции, я и Лена сидели на его каменных ступенях-трибунах, которым двадцать пять веков. Мимо ходили наши монтировщики: все, как на подбор, высокие, стройные, красивые до невозможности. Вдруг Лена проводила одного из них плотоядным взглядом и со странным подтекстом протянула: — То-о-ля...
Прежде с таким придыханием она произносила только одно мужское имя — своего мужа.
Я в изумлении воззрилась на подругу:
— Лен, ты чего?
— У меня кота Толей зовут. Ты не представляешь, как я по нему соскучилась...
Этот Толя действительно был особенным. Страшного ума животина. Не кот, а человек. Рассказывать о нем хозяйка могла часами: «Представляешь, приезжаем на дачу, распаковываем вещи, а он ходит кругами и мяукает — просит есть. Я ему говорю: «Толя, не стыдно тебе? Все заняты, а ты еду клянчишь! Лес кругом: пойди поймай мышь!» Кот удаляется — я продолжаю раскладывать вещи...
Возвращается минут через пять с мышью в зубах. Кладет ее у моих ног и снова принимается требовать ужин!»
Жаль, те, кто сегодня записывает Лену в «ведьмачки», не видели ее глаз, когда она рассказывала про кота Толю, про любимые грибные и ягодные места в соседнем с дачей лесу, про друзей, про Сережу. Таких глаз, такого взгляда у людей с дурным нутром не бывает! «Ведьмачки» не бросаются на помощь, не отдают последнее — а Лена и бросалась, и отдавала. Стоило кому-нибудь в присутствии Майоровой заикнуться, что нужны деньги, она тут же вынимала кошелек: «Сколько тебе?» В ответ на клятвы вернуть «при первой же возможности» махала рукой: «Отдашь, когда сможешь».
Я сама человек нежадный, но порой «простодырство» подруги приводило меня в исступление. Я же знала, как тяжело ей эти деньги достаются!
Вернувшись в Москву после завершения европейского турне, мы, хоть и жили друг от друга в пяти минутах ходьбы, стали видеться редко.
Маленькая Катюша постоянно болела, и я моталась с ней от одного врача к другому. Заботы о ребенке отодвинули на второй план проблемы с работой, которой для актеров в ту пору практически не было. Особенно для актрис, чей возраст подбирался к сорока или слегка перевалил за эту дату. Количество выпускаемых фильмов едва достигало десятка, и в этих жестких боевиках женщины «бальзаковского возраста» не фигурировали. Скажу больше: постперестроечному кинематографу профессионалы вообще оказались ни к чему. И в благополучные-то годы переход из «героини» в «тетку» страшен: есть опыт, мастерство, силы, имя наконец, — а тебе предлагают (если вообще предлагают!) тусклые рольки второго плана.
Я все это пережила несколькими годами раньше. Чуть не погибла от тяжелейшей депрессии, которую пыталась снимать алкоголем. Выбраться из ямы, в которую катилась, помогли беременность и рождение дочки. С появлением Катюшки приоритеты поменялись — и теперь отсутствие предложений от режиссеров уже не казалось катастрофой номер один. Лене же самый страшный для любой актрисы период только предстояло пережить. Ситуацию усугубляла ее полная ответственность за близких. Однажды в разговоре подруга обронила:
— Денег нет. Вообще.
— А заначка? Ты что, с «Орестеи» ничего на «черный день» не отложила?
— Нет. У меня сразу все, что зарабатывала, расходилось. Во МХАТе, хоть и занята в половине репертуара, получаю крохи. Как и остальные. Почти вся моя театральная зарплата уходит на «коммуналку».
— Разве так можно? — укоряла я. — У меня есть сто долларов — на, возьми. И послушай совет: всегда имей что-то на «черный день». Нельзя тратить сразу все...
Необходимость «заначки» была для Лены открытием.
Некоторые «биографы» Майоровой утверждают, что именно желание заработать заставило ее взяться за роли, которые не могли не оставить в душе тяжелого следа. Спектакль «Тойбеле и ее демон», где главная героиня влюбляется и вступает в плотскую связь с дьяволом, телефильм по роману Лескова «На ножах», в котором Лена сыграла отъявленную злодейку-садистку Глафиру, фильм «Послушай, не идет ли дождь...»
по мотивам рассказов Юрия Казакова, где она изображала Смерть... Уверяю вас: несмотря на безденежье, совсем не гонорары были решающим аргументом в том, что Майорова согласилась на эти предложения. Просто она очень хотела играть. И чем сложнее была роль, чем большего напряжения душевных сил требовала, тем интереснее оказывалась для Лены. Этакий тест на профессионализм, который Майорова устраивала самой себе и который проходила с неизменным успехом.
Помню, с каким радостным возбуждением Лена сообщила о новой работе во МХАТе:
— Мне дали главную роль в спектакле «Тойбеле и ее демон». Очень интересная пьеса — вот, почитай.
Я читаю и прихожу в ужас.
Мало того что сплошная мистика — да еще и такая, которая кажется мне нехорошей, черной.
— Леночка, ну зачем тебе это играть? Сама знаешь, такие «чернушные» роли даром не проходят и ничего, кроме разрушения, не приносят.
Лена берет со стола пьесу и нежно, как ребенка, прижимает к груди:
— Не-ет, я хочу играть и уже даже знаю как.
Понимая, что продолжать давить бесполезно, примирительно выставляю вперед ладони:
— Раз так — конечно играй.
На спектакль я не пошла, хоть подруга и приглашала. Видела по телевизору отрывки. Лена играла, как всегда, блестяще, но я не могла отделаться от мысли, что каждый спектакль «Тойбеле...» сжигает ее изнутри. То же самое, вероятно, происходило на съемках фильмов «На ножах» и «Послушай, не идет ли дождь...» Возвращаясь со съемочной площадки, Лена всякий раз рассказывала о каком-то ЧП: то она упала, вывихнув ногу, то сильно ударилась. Я снова и снова пыталась ее предостеречь:
— Раньше мне казалось: чем тяжелее роль, чем больше на нее придется потратиться — тем лучше. А сейчас срабатывает инстинкт самосохранения: ни на что подобное твоей Тойбеле или Смерти не соглашусь. Скажи: зачем ты играешь Смерть? Тебе что, большие гонорары платят?
— Да нет, ерунду... Но моя любимая Джессика Ланж сыграла же Ангела Смерти...
В трагической гибели Лены я в первую очередь виню именно черные образы, в которые ей — самой светлой из людей, мне встречавшихся, — приходилось вживаться. А во вторую — беды и проблемы, которые начали сваливаться одна за другой.
У родителей на Сахалине Лена не была уже несколько лет. Они с мамой регулярно писали друг другу письма. В приходивших с Дальнего Востока весточках дочка неизменно читала: «Не беспокойся, у нас все нормально». И вдруг звонок от сахалинской соседки: «Лена, у вас беда. Отец перенес инсульт и вот уже два месяца лежит парализованный...»
Я видела Майорову минут через пятнадцать после звонка.
Она металась и билась, как попавшая в силки птица:
— Мне нужно на Сахалин! Мой долг — ухаживать за отцом! Если он умрет, не прощу себе. Надо позвонить в театр, сказать, что ухожу... Я уже позвонила в агентство, заказала билет...
Сколько времени и сил мне понадобилось, чтобы отговорить ее от поспешного решения!
— Ведь это не мама тебе позвонила, а соседка. Прежде чем срываться, поговори с мамой сама. Она знает, что лучше и для папы, и для тебя.
Телефонный разговор ее немного успокоил.
— Состояние стабильное и даже есть некоторые улучшения. Мама уговаривает не лететь. Острой надобности в моем присутствии нет — она справляется.
До сих пор мучаюсь: права ли была, так настойчиво отговаривая Лену от поездки на Сахалин?
Вдруг, уехав на несколько месяцев ухаживать за больным отцом, она отодвинула бы собственную смерть? Понимаю: ответов на эти вопросы нет, но все равно задаю их себе снова и снова...
Несмотря на обнадеживающие прогнозы врачей, тревога за отца не отпускала Лену ни на минуту. А тут еще во МХАТе начались неприятности. Прежде Ефремов чуть ли не взахлеб хвалил Майорову за роль Маши в «Трех сестрах» — теперь ругал на чем свет стоит. Лена возвращалась из театра чернее тучи, но в мрачном состоянии пребывала недолго. Вздохнет обреченно: «Нет, все, роль ушла... — и тут же, решительно: — Ну ничего, будем искать!»
В квартире на Тверской стали раздаваться анонимные звонки: «Все, тебе конец.
На твое место взяли Сотникову». Лена отходила от телефона белее снега. Садилась на кухне, роняла руки на стол: «Ну вот, взяли Сотникову. В новом сезоне Машу будет играть она. Наверное, это правильно. Наверное, я действительно плохо играю, — через минуту, тряхнув головой, улыбалась: — Ничего, прорвемся!»
Ныть и навязывать другим свои проблемы было не в характере Майоровой. Жаловаться не позволяли природная интеллигентность и тонкость. Это я могла позвонить: «Мне плохо, можно приду к тебе?» Лена — никогда. Рассказывала о неприятностях, только если начнешь расспрашивать. Посидим, погорюем — и вроде обеим легче становится.
В начале лета 1997 года Сережина мама вдруг заговорила о размене квартиры. Ни с того ни с сего. Лишиться вмиг комнаты, где за тринадцать лет каждый цветок на обоях стал родным... Размен Сережина родня отложила до осени, но говорила о нем как о чем-то решенном, неминуемом. Своими переживаниями по этому поводу Лена ни с кем не делилась, но я понимала, что творилось в душе Майоровой. Накануне сорокалетия Лена отчетливо увидела: ничего своего у нее нет. Увидела и испугалась своей неприспособленности к жизни, крайне туманного будущего...
На фоне душевной сумятицы и житейских передряг и случился фильм молодого режиссера Пьянковой «Странное время». Лена в нем, как всегда, была блистательна, но сама картина, на мой взгляд, не выдерживала никакой критики. Это даже не фильм, а некие экзерсисы на тему любви взрослой женщины к юноше, почти мальчику.
Однако кто-то убедил Пьянкову, что она создала шедевр, который, несомненно, станет главным событием на грядущем «Кинотавре». Режиссер, в свою очередь, внушила Майоровой, что ее ждет приз «За лучшую женскую роль». В Сочи Лена отправлялась в радостном настроении, уверенная в том, что вернется домой с золотой статуэткой. «Странному времени» на кинофоруме не досталось ничего. Более того, он не был заявлен ни в одной из номинаций.
На том «Кинотавре» я не была — смотрела фестивальную хронику по телевизору. Из репортажа с закрытия в память врезалась одна сцена: по лестнице Зимнего театра, покрытой желто-голубой дорожкой, поднимаются актеры и актрисы. В смокингах и роскошных вечерних туалетах, сверкая драгоценностями и лучезарными улыбками.
А наверху, прислонясь к колонне, стоит Лена в простеньком платье из ситца и грызет семечки. Оператор берет крупный план — и я вздрагиваю. Такая в Ленуськином взгляде застыла боль, такие отрешенность и тоска...
Возможно, не оправдавшаяся надежда и стала последней каплей. Лена начала прикладываться к бутылке. Я не раз слышала: Майорова всю жизнь была запойной и сколько ни лечилась — все без толку. Вранье! Ни во время съемок «Забытой мелодии...», ни когда мы репетировали и играли «Орестею», я не видела Лену не то что пьяной — даже немного выпившей. Пара бокалов вина за праздничным столом или несколько глотков водки на зимнем Цветном бульваре только добавляли блеска ее глазам.
Однажды я завела разговор о том, что русские актеры всегда пили и директора дореволюционных театров не считали зазорным вывесить объявление: «Спектакль отменяется, поскольку «премьер» в запое».
— Представляешь, Лен, даже наши кумиры перед выходом на сцену обязательно принимали по пятьдесят граммов.
— Я один раз попробовала выпить перед спектаклем, — призналась подруга.
— И знаешь, мне совсем не понравилось. Я и так на сцене будто немного пьяная, а если еще выпить, то ощущение кайфа, внутренней раскрепощенности, полета — оно уходит...
Алкоголь стал ее проблемой именно в последнее лето. В чем состояла эта проблема — разговор отдельный. Лена не уходила в запой, выключаясь из жизни на несколько дней, никто никогда не видел ее опустившейся: растрепанной, небрежно одетой.
Тем не менее даже редкие посиделки подруги «вдвоем с бутылкой» меня сильно тревожили. Потому что сама когда-то от водки чуть не погибла и оттого что видела: на Лену даже небольшая доза стала действовать катастрофически, вводя в состояние глубочайшей депрессии.
Помню, какой подавленной и разбитой она вернулась с очередных гастролей по глухим провинциальным городкам, где на мхатовскую постановку зрителей собиралось ползала. Времени между спектаклями — вагон, пойти некуда, остается сидеть в номере захудалой гостиницы и пить.
— Зачем ты поехала в это дурацкое «турне»? — не отчитывала, а жалела я подругу.
— Ну как же не ехать, Тань? А семью на что кормить? Пусть крошечные, но деньги.
— У тебя сейчас такая расшатанная нервная система, что не по гастролям мотаться надо, а собой заняться. В первую очередь перестань пить. Совсем. Хотя бы полгода даже не прикасайся к спиртному. Если чувствуешь, что самой трудно, давай отведу к доктору, который меня вылечил. С тобой ему будет проще, поскольку сильной зависимости нет.
Лена, кажется, готова была ответить согласием, и тут в комнату вошел Сергей.
— Вот Таня говорит, что мне надо к наркологу, — обратилась Майорова к мужу.
— Глупость какая! — отмахнулся тот. — Никуда тебе не надо.
Ты что, алкоголик?
— Нет, конечно! — горячо возразила я. — Никто и не говорит, что алкоголик! Просто ей требуется привести нервную систему в порядок. Конечно, в идеале нужен не нарколог, а хороший психотерапевт. Только где его взять? Мы ж не в Америке...
— Беспокоиться не о чем, — Сережа улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой, — Ленуська отдохнет немного, и ее нервная система сама придет в норму.
Наверное, мне следовало проявить настойчивость и отвести Лену в клинику. Но вскоре в очередной раз тяжело заболела Катюшка — и у меня, измученной страхом за ее жизнь, бессонными ночами, бесконечными консультациями у врачей, ни на что не оставалось ни времени, ни сил.
Лена звонила, спрашивала, как дела. Я вываливала свои проблемы, плакала — она утешала...
Слава богу, через несколько недель дочка начала выздоравливать и у меня появилась возможность спокойно поговорить по телефону. Первым делом набрала номер Лены и сразу, по голосу, поняла, в каком жутком психологическом состоянии она находится. Тут же позвонила Жене Миронову и Владу Сычу: «Ленке плохо. Давайте сходим к ней».
На другой день мы отправились к Майоровой в гости. Ленуська накрыла роскошный стол. Мальчишки пили вино, мы с хозяйкой — сок. Разговаривали, смотрели кассеты, где было запечатлено наше путешествие по Европе, — и хохотали до слез.
Лена была в тот вечер удивительно хороша. Глаза сверкали, с лица не сходила улыбка. Говорила о двух замечательных киносценариях, которые ей накануне прислали: «Роли — интересные, просто изумительные! И за МХАТ я еще поборюсь! В будущем юбилейном сезоне стукнет пятнадцать лет, как я на сцене Художественного. Таким старожилам положен значок «Золотая чайка» — и я его получу!»
Выйдя из подъезда, мы вздохнули с облегчением: «Все отлично — она выкарабкалась!»
Веселый дружеский ужин состоялся за неделю до гибели Лены.
Вечером двадцать второго августа я набрала номер подруги в полной уверенности, что у нее все-все-все хорошо, и вдруг услышала в трубке голос, от которого по коже побежали мурашки.
Нехороший, черный...
— Ленусь, ты как?
— Болею. Ангина.
— Прийти к тебе?
— Нет, не надо. Еще заразишься.
Я слишком хорошо знала Лену, чтобы понять: дело не только в ангине, которой она боится меня заразить. Подруга опять выпила и не хочет, чтобы я видела ее в таком состоянии.
Спать ложилась с твердым намерением завтра же забрать Лену и, наплевав на мнение Сережи, отвезти в клинику.
На следующий день, около полудня, звоню, чтобы сказать: «Сейчас приду, и мы поедем к доктору», и слышу на том конце провода светлейший голос.
Светлейший! Про себя вздыхаю облегченно: «Слава тебе, Господи!», а вслух говорю:
— Тебе вроде полегче.
— Да! Я начала пить бисептол — и сразу стало лучше. Жалко, на дачу не смогла поехать — в лесу сейчас грибов полно. Сережа хотел со мной остаться, но я его отправила — пусть займется делами, которые наметил. Сказала, что хочу поболеть одна.
Мы прочирикали больше часа. Обсудили цены в магазинах, какие-то кулинарные рецепты, посетовали, что уходящим летом не удалось никуда съездить на отдых.
— Ой, я ж тебе не говорила, — спохватилась Лена, — мы с Сережей таймшер купили! Только в этом году, наверное, воспользоваться им не удастся.
— А если я по вашему таймшеру махну?
— Конечно!
Без вопросов!
На душе у меня с каждой минутой становилось легче, спокойнее. Прощаясь, Лена сказала:
— Танечка, я тебя очень люблю.
— Я тоже очень люблю тебя, Леночка.
Мы часто говорили друг другу эти слова, но на сей раз Ленино признание вдруг царапнуло по сердцу.
— Может, я все-таки приду?
— Нет-нет, все в порядке.
Положив трубку, я принялась себя ругать: «Таня, как тебе не стыдно? У Ленуськи вчера действительно сильно болело горло, температура скакнула, а ты что подумала?
Засунь подальше свою подозрительность!»
Разговор мы закончили во втором часу дня, а в шесть позвонила актриса Рита Шубина:
— Ты не знаешь, что случилось с Леной Майоровой?
— Ничего. Мы с ней в обед по телефону разговаривали...
— Сейчас по радио передали, что она сильно обгорела.
— Как «обгорела»?! Когда? Где она?
— Вроде в «Склиф» отвезли.
Я бросилась к телефону. В квартире на Тверской никто не ответил. В Институте Склифосовского сказали, что справки дают только родственникам после предъявления документов.
Я метнулась к живущей по соседству подружке-доктору: «Позвони ты!» Ей удалось узнать только, что «поступившая сегодня Майорова — в реанимации ожогового центра». Вчетвером: я, подруга-врач, Рита Шубина и Влад Сыч — поехали в Грохольский переулок. Все, что происходило дальше, помню урывками. К нам вышла медсестра:
— Да, Майорова здесь. Жива, но очень тяжелая. Большая площадь ожогов. Врачи с ней работают. Она в сознании, разговаривает.
Спрашиваю:
— А нас к ней пустят?
— Как решит доктор.
И тут же появляется врач:
— Кто к Майоровой?
— Мы.
— Умерла. Заходите, прощайтесь. Но если услышу хоть один всхлип — тут же выгоню. Там другие больные...
Гуськом входим в реанимационную палату. Отовсюду доносятся стоны, крики, а у меня ощущение, будто пришла на экскурсию. Врач останавливается возле обтянутого клеенкой стола, на котором лежит обнаженная женщина с неестественно розовой кожей. Розовое лицо, розовое тело и только ступни — обычного цвета.
— Это она, — говорит реаниматолог.
Я смотрю на розовое лицо и не нахожу в его чертах ничего общего с Леной.
Поэтому, наверное, не плачу. На лицах Риты и Влада — тоже ни слезинки. Никто не верит, что веселой, сильной, умевшей вынырнуть из любой самой тяжелой и беспросветной ситуации Лены больше нет. И уж совсем дикими кажутся разговоры о том, что она покончила с собой.
Следующие два дня заняты похоронными хлопотами и поиском Сережи, которому еще предстояло узнать о трагедии. Мобильные телефоны были не в ходу, а отправляемые на пейджер сообщения Шерстюку не доходили. Кому-то из ребят пришлось ехать на дачу.
Потом выяснилось, что Сергей не смог прочесть и криков о помощи, которые посылала ему Лена: «Мне плохо! Приезжай!» Такие же сообщения она отправляла партнеру по фильму Олегу Василькову. А еще звонила своей самой преданной поклоннице: «Ты можешь ко мне приехать?»
Та не смогла — не отпустили с работы. Наверное, она звонила и еще кому-то из друзей, но не застала. А я была дома. Лежа на диване, читала книжку. Спокойная, умиротворенная: выздоравливающая дочка спит, с подругой все в порядке... Мне Лена не позвонила потому, что снова выпила и хотела это скрыть.
Окажись с ней рядом в ту минуту хоть кто-нибудь, Лена осталась бы жива. Человек, который хочет покончить с собой, не звонит, чтобы позвать на помощь. А она звала...
В ее комнате на столе осталась заполненная на три четверти бутылка. Выпила Лена не больше ста граммов, но для приступа депрессии этого оказалось достаточно. Что произошло за три часа: между четвертью второго, когда мы закончили чирикать по телефону, и четвертью пятого, когда она вбежала в Театр имени Моссовета, — никто не знает.
Почему она выпила? Зачем одну за другой жгла спички на лестничной площадке? Был ли причиной ее гибели несчастный случай или Лена действительно подожгла себя? Если верно последнее, то это было минутное затмение. Ведь когда вспыхнуло платье, она побежала не в пустую квартиру, а вниз по лестнице, через двор — к служебному входу Театра имени Моссовета. Бросилась к людям, потому что не хотела умирать. И то, что будучи в шоковом состоянии, она искала помощи не у соседей, не у прохожих, а у СВОИХ, театральных — тоже о чем-то говорит...
Помню, как в комнате, которую Лена так любила, мы резали салаты на поминки и думали, что делать с отпеванием. Кто-то из девчонок предложил позвонить в храм «Большое Вознесение»: «Отец Борис был духовным наставником Лены.
Нужно ему все рассказать и попросить совета». Священник сказал: «Если никто не знает, что именно произошло, — будем отпевать».
Ни на кладбище, ни в храме, ни во МХАТе, где проходила гражданская панихида, я не плакала. Было странное ощущение нереальности происходящего, к которому в театре добавилась обида. Гроб с телом Лены поставили в узком и тесном фойе, куда не все, кто пришел с ней проститься, смогли попасть. Я была уверена: ведущая актриса Елена Майорова достойна лежать на сцене, где сыграла сотни спектаклей.
Горе накрыло меня на девятый день. Именно тогда я вдруг четко осознала: Лены больше нет. Винила себя за занудство: не твердила бы «Не пей, не пей!», не нудела бы постоянно про то, что надо лечиться, — и Ленуська, когда стало невмоготу, меня бы позвала...
Надеялась: пройдет время, боль и вина перестанут быть такими острыми. Время шло, но боль не отступала... А тут еще стало известно, что новый сезон МХАТ открывает спектаклем «Три сестры», где роль Маши играет Вера Сотникова. Для меня это было сродни предательству. В голове крутилось: «Ведь еще даже сорока дней не прошло! Как они могут? Лене так тяжело далась эта роль, и она так блистательно ее играла! Неужели нельзя было открыться другим спектаклем? У людей нет ничего святого!»
Сотникову я невзлюбила еще при жизни Лены — после анонимных звонков, раздававшихся в квартире подруги. Теперь же ненавидела всем сердцем. Спустя несколько лет судьба свела нас с Верой на съемочной площадке, и очень скоро я поняла, какой она чудесный, добрый, светлый, не способный на интриги и подлость человек.
От Веры узнала и правду о ее приходе во МХАТ. Оказалось, Сотникова очень просила своего учителя Олега Ефремова дать роль в спектакле-сказке. Ни о какой Маше она не помышляла: «Меня в «Три сестры» ввели после гибели Лены. Очень боялась выходить на сцену. Ведь все еще помнили, как гениально играла Машу Майорова. Но сама понимаешь: отказаться я была не вольна».
С Сережей после смерти Лены мы почти не общались. Случайно встретившись, перекидывались парой фраз и расходились по своим делам. Не потому что держали за душой какие-то обиды или претензии, нет. Сергей всегда был мне симпатичен, но не более. Дружила я с Леной, а не с ним.
Шерстюк ушел вслед за женой ровно через девять месяцев — двадцать третьего мая 1998 года. Еще во время похорон Лены он сказал: «Я без нее жить не буду». Все последние страницы его дневника посвящены жене. Уже будучи тяжело больным, Шерстюк устроил выставку Лениных снимков — фотография была одним из ее многочисленных хобби. Официальная причина Сережиной смерти — стремительно развившийся рак. Говорят, врачи предлагали пройти курс химиотерапии, чтобы продлить жизнь. Он отказался. Потому что очень любил Лену и не хотел без нее жить. Потому что их связь на земле была такой, что когда она оборвалась, оставшемуся в одиночестве стало нестерпимо пусто. Я читала дневник Сергея с покаянными строками, что не смог стать жене опорой. Ему не в чем себя винить. Он был таким, каким был: странным, неприспособленным, нуждающимся в постоянной заботе и опеке.
А будь Сережа другим, может, Лена и не любила бы его так сильно и самоотреченно.
Я очень хочу, чтобы в памяти людей Елена Майорова осталась настоящей. Человеком с хрустально-чистой и бесконечно щедрой душой. Гениальной актрисой, которой на сцене и на экране было подвластно все. Таких ни у МХАТа, ни у отечественного кинематографа больше не будет. Но нам остались ее фильмы и записи спектаклей, которые можно смотреть бесконечно. Смотреть и восхищаться: «Леночка, как же ты красива и талантлива!»
Подпишись на наш канал в Telegram