Нахожу листок: «Толя любимый...» — так звали нашего режиссера. Я в гневе захожу в спальню... Раз в жизни попытался дать пощечину, и то не вышло: пальцы просто скользнули по щеке.
Д ля того чтобы попасть в кино — да в какое! — на главную роль в фильме Андрея Смирнова, создателя бессмертного «Белорусского вокзала», мне достаточно было лишь... родиться.
Кто-то стремится, добивается, пыжится-тужится, преодолевая воронки и пороги, а я всю жизнь «сушу весла», плыву, куда несет.
Родился в нужном месте в нужное время — и дело в шляпе! Не верите? Судите сами.
Ассистентка режиссера, роясь в картотеке «Мосфильма», выбрала среди прочих фотографию никому не известного артиста брянского театра Леонида Кулагина только потому, что он родился в городе Киренске Иркутской области седьмого июня 1940 года. В том же месте и в тот же день, что и она! Этот факт так ее заворожил, что провинциальный актер был приглашен в Москву на кинопробы. Чудо что была за фотография, поэтому и прочили меня на роль человека с лошадиным лицом! В сценарии смирновской картины «Ангел» у персонажей не было имен — мужик с коровой, беременная баба, машинист... Правда, в процессе съемок Андрей Сергеевич разглядел во мне дворянина, и сыграл я в результате центральную роль — комиссара, выходца из дворян.
В общем, спасибо сентиментальной землячке! После Смирнов передал меня с рук на руки Михалкову-Кончаловскому — и нет в том моей заслуги. Просто поймал за хвост птицу счастья и нежданно-негаданно угодил со своим лошадиным лицом прямиком в дворянское гнездо советского кинематографа.
Вот такие причудливые кружева плетут из человеческой жизни мифические богини парки. Я сугубый фаталист. Полностью подчиняюсь тому, что предписано судьбой. Надо лишь быть внимательным и чутким к посылаемым знакам. Сам я никогда ничего не решал. По причине жуткой неуверенности процесс принятия решения выливается для меня в мучительные сомнения. Так что мне не тайные знаки, а хорошего пинка лучше получить для скорости.
Родился я в маленьком сибирском городке, расположенном на берегу Лены.
Есть старая фотография: совсем крошечный, в шубке и ушанке, стою среди бескрайних просторов, передо мной — мощная река, высокий скалистый противоположный берег со здоровенными кедрами. Вокруг — ни души. Помню это удивительное ощущение: я — один, такой маленький в громадном безлюдном пространстве... Я всегда нес это в себе, всю жизнь считал себя незаметным — ничтожной песчинкой в огромной Вселенной. Не терплю внимания к своей персоне, не переношу публичности. Одиночество — самое комфортное для меня состояние. Все это антиактерское — я не актер по натуре. Как же при этом стал народным артистом? А кто меня спрашивал — я ж ведомый.
Как-то все складывалось без моего участия, мне оставалось только принимать...
Пить, ухлестывать за барышнями и петь я начал одновременно — в пятилетнем возрасте. Рассказываю по порядку. Шел конец 1945 года, через Киренск с фронта возвращались войска. Победителей буквально душили в объятиях и растаскивали по домам, соревнуясь в гостеприимстве. Это был первый Новый год без войны. Но вряд ли я запомнил его только поэтому. Праздник был умопомрачительный, в полночь все побросали застолье, высыпали на улицу и салютовали из всех видов орудий. Даже мне, как большому, капитан, которого мы взяли на постой, дал пострелять из ракетницы. Обалдев от радости и всеобщего ликования, перевозбужденный, влетел в дом, очень пить хотелось — а там накрытый стол, я пригубил изо всех рюмок по очереди, как в сказке про Машу и трех медведей.
Когда родители с гостями вернулись, дом был полон дыма, ребенок в отключке спал на диване, а на плите догорали мои единственные ботинки — решил поскорее подсушить мокрую насквозь обувку, чтоб вернуться и еще пострелять со всеми вместе.
Я забыл имена многих знакомых по жизни женщин, но не своей первой девочки — ее звали Светочка Световидова.
Как-то мы с мальчишками услышали страшный рев за домом, ходить туда нам строго-настрого запрещалось. Бросились смотреть — Светка, стоя по пояс в огромной луже, заходилась со страху на все лады. Дама сердца тонет, я, рыцарь без страха и упрека — такая же мелкая бзюлина, предусмотрительно скинув ботинки, решительно иду спасать.
Смело ступаю в лужу, дохожу до середины, обнимаю утопающую за плечики, проваливаюсь в ту же яму и — вступаю вторым голосом в Светкину арию. Наша какофония продолжалась, пока не прибежал мой отец с ремнем. Раскидал всхлипывающий дуэт по подмышкам и отучил меня от рыцарских замашек навсегда, если не считать фильма «Баллада о доблестном рыцаре Айвенго», где хошь не хошь пришлось впасть в детство.
Примерно в это время семья наша вернулась из Киренска на родину отца — в Нижний Новгород, тогда Горький. Собралась вся родня, гостей полон дом. Сколько себя помню — я пел, обожал петь. Родители, как водится, хотели продемонстрировать таланты сына, водрузили меня на табуреточку: мол, спой, не стыдись. И один из моих дядьев, самый важный и авторитетный, «большой человек» — директор местного военторга, послушав, бросил снисходительно: «У мальчика вполне приятный голосок».
Это было для меня страшным ударом! Мальчик-то мыслил себя дарованием, ожидал оваций, хора восторгов — вот какая штука! Именно с того времени и до сих пор ненавижу смотрины в любом виде, слово «показ» — смерти подобно. Вам интересно, как же столько лет играю на сцене? Отвечу. В театре как бы не я, а придуманный герой: надеваю маску и выхожу к публике не со своим, а с чужим лицом.
Все мы родом из детства. Я рано начал — к пяти годам поняв, что употребляя алкоголь, можно сгореть вместе с ботинками, а бросившись с головой в омут вслед за женщиной, утонуть вместе с ней, — но долго созревал. Пытаться выпивать я решился только после двадцати. Что касается любви... Была еще одна позорная история, подкрепившая мое убеждение, что общение с барышнями — опасно для здоровья.
Тащился я с двумя портфелями за нравившейся мне одноклассницей. Детдомовцы, среди которых оказался мой соперник, отобрали ее портфель, прижали меня к стенке и отмутузили по мордасам: мол, близко больше не подходи. И я послушно ретировался — какая девочка стоит того, чтоб меня мордой об забор? Никогда за всю жизнь не дрался, ну не борец я.
Потерпев фиаско не единожды, я не потерял естественный интерес к противоположному полу, но был стреножен комплексами и неуверенностью. Приезжал в пионерлагерь и обязательно в кого-то влюблялся. Но не испытывал от этого радости, я страдал. Неразделенная любовь — особое везение. Но если предмет вожделения отвечал взаимностью, я все равно находил повод пострадать.
Бывало, держась за ручки, гуляя по лесу, думал не о том, как хорошо нам вместе быть, а о том, что через двадцать четыре дня мы расстанемся и как будет невыносимо больно, — и упивался своей печалью. И хотя меня по жизни окружали особы женского пола — друзей-мальчиков с детских лет не было — с первой любовью еще долго не складывалось.
Что мне оставалось? Я — пел. Отец мой, классный радиомеханик, не мог по специальности устроиться и неожиданно попал в драмтеатр, и я — с ним. Мама работала сутками, меня не с кем было оставлять, и с шести лет я практически жил в театре. Это был старый купеческий театр, ему уж более двухсот лет. До сих пор физически ощущаю его запах. Что это пахнет, может, пыль театральная — ничем было запах не вытравить, не изжить, как ни старайся.
Когда отец уволился из театра, я некоторое время делал вид, что ничего не знаю, и продолжал приходить — пока сотрудники не дотумкали и не перестали пускать. Но нашлись другие двери — во дворе нашего дома жил оперный музыкант, и он стал таскать меня в оперу. Но я больше не подвергал риску самолюбие демонстрацией своих способностей. Пел один, для себя. Вот так выходил в чисто поле и орал: «Смейся, паяц, над разбитой любовью» — на морозе, чтобы мой детский голос огрубел, пониже стал, как у Шаляпина.
Параллельно театру через сто метров была гостиница, где дежурила мама. Я плохо ее помню. Но в деталях помню день ее похорон. Между театром и гостиницей стоял в скверике грузовик с откинутыми бортами, в кузове — гроб. Меня подсадили. «Иди, поцелуй мать», — сказал отец. Мама была с головой накрыта белой простыней, я откинул край и поцеловал ее в губы.
Все вокруг зашикали: «В лоб надо, в лоб». Я не мог этого знать. Но очень четко помню ощущение, что в тот момент видел себя как бы со стороны, чужими глазами, будто я на театральной сцене. Актеры же ставят себя на место персонажа, подменяя чувства игрой. Так подсознание включило защитные механизмы, и мне не было страшно.
Горя я не умел еще ощущать, но голубые швы на маминой груди и шее, наскоро перехваченные грубой ниткой, памятью зацементировались. Какие-то добросердечные старушки, оплакивая и жалея сиротку, утешали меня байками о том, что мамочка будет ко мне прилетать. И довнушались до того, что я и впрямь, ворочаясь перед сном на своем диване у окна, видел прилетавшую в белых одеждах маму.
Она умерла, когда мне было семь, прямо на операционном столе, какая-то глупая врачебная ошибка. Слово «мама», произнесенное ли вслух или мысленно, обнимает меня согревающей волной любви. Может, поэтому я не мог назвать мамой вырастившую и отдавшую мне всю себя женщину. Отец безумно любил мать и также безумно — меня, в самом буквальном значении этого слова. Довольно быстро женившись повторно на одной из подруг своей сестры, он фактически взял для меня няньку и относился к ней не лучшим образом, будто подсознательно мстил за собственное решение. Бывало страшно, когда он гневался и даже поднимал на нее руку.
Каюсь, я так и не узнал, что двигало ею, отчего она положила себя на алтарь нашей семьи, принесла жертву ради двух чужих мужчин, оставив родную дочь на попечении бабушки. Почему ее девочка не могла жить с нами — тоже не знаю.
Любовь? Она стала для меня не только прекрасной няней, но и нежнейшей матерью. Отцовское чувство было настолько эгоистичным, что это вызывало в нем ревность. Все это я осознал, будучи уже взрослым.
Я вел постоянную борьбу с собой, пытался заставить себя назвать ее мамой, но не мог. Очевидно, это подсознательно и очень незаметно культивировалось отцом. Он бы этого не принял, видимо, считая предательством по отношению к маме. И я страшно виноват перед тетей Нюсей — так я называл ее до восемнадцати лет. Когда подрос, поставил себя на ее место и, исполненный чувства признательности, сумел-таки преодолеть барьер и стал называть ее мамой, даже мысленно. Но... так никогда и не проявил к ней тех чувств, которые испытывал к своей маме, — видимо, отец уж очень этого желал.
В школьные годы — все типично — самодеятельность, дворец пионеров.
В городе нашем не было театрального вуза. В Москву же, как советовали, не поехал бы ни за что. Знал точно: застенчивость и неуверенность меня погубят — порога не переступлю, экзамены не выдержу. И надо же — в год окончания школы открывается у нас в Горьком театральная студия. И я туда поступил. Меня буквально заставили — мой педагог во дворце пионеров Татьяна Петровна Рождественская, тетка известного дирижера Геннадия Рождественского — я ее больше, чем показа, боялся.
И вот как-то студентами мы поехали в Ленинград. В первую же свободную от репетиций и спектаклей минутку я, конечно, бросился в Эрмитаж, успев восхититься «Вечной весной» Родена, очутился в зале итальянской живописи — и застрял в нем на весь месяц гастролей.
Остальная часть мировой сокровищницы осталась непознанной не из-за шедевров итальянских мастеров, а из-за экскурсовода, как вы догадались — девушки.
И случился первый поцелуй! Это было прекрасно... нет, слабо... божественно! Не определить словами! Я в каком-то невесомом танце ввинтился в небеса — вот абсолютно физическое ощущение! Неповторимое! И вот что ужасно — я не помню ее лица, имени, подробностей знакомства и причины расставания, знаю точно, что она сама ко мне подошла, — я бы не смог.
Сотни раз бывал я после этого в Питере, но в Эрмитаж больше не ходил. Никогда.
Ах, как много мы теряем, легкомысленно перелетая с цветка на цветок!
В поиске того, который будет краше иль слаще предыдущего, изживаем свежесть восприятия, растрачиваем жизнь на бесплодные ожидания.
На последнем курсе студии во время очередных гастролей театра — в Сочи — получаю срочную телеграмму от отца с просьбой скорее возвращаться. У дяди-«военторга» — того самого, что сломал мою карьеру оперного певца, — гостила семья народного артиста СССР из одного провинциального театра. С ними — дочь Мила сказочной красоты. Конечно, срочно не выехал, дождался конца гастролей. «Старики» лихорадочно плели матримониальные сети. Леня знает о Миле, Мила знает о Лене, оба заинтригованы — так виртуозно обработали нас за это время.
Вернулся, у Милы последний гастрольный спектакль в моем родном театре — велено было ждать.
Подчинился. Жду. Выпорхнула суженая моя в воздушной многоярусной мини-юбчонке, ножки точеные, личико премиленькое — чистый цветик-семицветик. Я влюбился молниеносно, в одно мгновение.
Не сговариваясь, как сомнамбулы, мы вышли на набережную Волги, сели на скамеечку и... до шести утра просидели... Семицветик раскрылся полностью — в своих самых интимных тайнах. Драматическая с элементами трагедии история девичьих страданий о потере невинности пала на благодатную почву. Нам, мазохистам, только дай повод помучиться — и я весь ваш! В тот же день объявили родителям, что женимся.
Мы были одногодками, оба только закончили учебу, ее отправили по распределению в далекий сибирский город Читу.
Я проводил Милу в надежде на скорую встречу, она должна была договориться о моем вызове на работу в тамошний театр. Как молодой жеребец, я в нетерпении выбивал дробь копытом, отсчитывая дни: неделя, две, три — тишина.
У отца была какая-то хибарка на краю города, я приехал туда, рухнул на топчан и лежал в оцепенении. Он вошел мрачный — да что мне его расстроенное лицо, у меня один вопрос на уме.
— Папа, — спрашиваю, — телеграммы не было?
— Нет, — снял свой старенький пиджачок, повесил на гвоздик и лег рядом. Отец был сдержан в проявлении эмоций, несмотря на всю его любовь ко мне, мы почти не разговаривали, могли часами молчать вместе.
Такие же отношения и у меня с сыном, теперь и с внуком.
Я лежу, переживаю. Долго молчали. Вдруг вопрос:
— Сын, ну а если телеграммы не будет, что станешь делать?
Говорю:
— Ну, пап, на «нет» и суда нет, буду работать в нашем театре.
Отец тяжело вздохнул:
— Возьми там, в пиджаке.
Меня как ветром сдуло, я — к пиджаку, нахожу телеграмму из Читы. Парадокс, пятьдесят лет прошло — текст помню дословно: «Предлагаю работу артиста с окладом семьдесят пять рублей.
Директор театра такой-то».
Я не задался вопросом, не задумался даже, результатом какой внутренней борьбы, какой боли было желание отца скрыть телеграмму. Как он меня любил! Двадцать лет мы не расставались, он понимал: настал момент отрезать ломоть. Тогда мне, инфантильному эгоисту, было совершенно наплевать на его состояние, я жил в предвкушении грядущего счастья. Зато теперь, когда отца уже нет, а я сам отец и дед, это воспоминание холодным лезвием вонзается в сердце.
Мама не пошла на вокзал, наверное, она лучше понимала и чувствовала папу, тактично не желая вмешиваться в его переживания. Мы по-мужски простились с отцом. Я сдержан обычно, но эта картинка, многократно прокручиваясь памятью, всякий раз вызывает слезы. Я уже в окне вагона, поезд трогается — и сейчас, через столько лет, физически чувствую боль в отцовском сердце!
От него, от его сердца оторвалась связывающая его с сыном нить. Перрон проплывает, поезд все дальше и дальше уносит меня в неизвестность. Отец стоит в своем кургузом пиджачке, кепочка так надвинута, и только одна слеза стекает по морщинистому лицу...
Ах, кабы знать, по какой дорожке идти, где найдешь, где потеряешь. Лучше бы та телеграмма так и осталась в кармане отцовского пиджачка! Ведь я и впрямь бы не дернулся на край земли за любимой, не пытался бы сам пробиваться, чтобы быть с ней рядом, — такой уж я человек. Скажете: значит, не любил? Нет, любил. Но страдать я любил больше!
В Чите меня никто не встретил, строго говоря, и не ждал. Семицветик мой впервые вырвалась из-под родительского контроля, и дух общежития, расположенного в стенах бывшего белогвардейского публичного дома, настроил ее на определенный лад.
Короче говоря, принят я был дружелюбно-прохладно.
Как-то едем вместе на пикник, Мила резвится с каким-то артистом, я горю любовью и ревностью, мучаюсь, кругами ношусь по кустам. Месяца два она меня так изводила, наполняя копилку мазохиста новыми и новыми поводами. Но в один прекрасный день смилостивилась.
Все общежитие следило за моим торжественным переходом с матрасом и бельем к ней в комнату. Было несколько медовых месяцев, в театре тоже все шло хорошо, мы оба играли ведущие роли. Отпраздновали комсомольскую свадьбу, грехи юности Семицветика были сокрыты печатью благопристойности.
Но недолго музыка играла, недолго фраер танцевал.
Проснулся как-то ночью, смотрю — жены нет. Захожу на кухню, нам уже тогда квартиру дали, Мила что-то быстренько сунула в стопку старых «Огоньков». Сделал вид, что не заметил, пошел в ванную, она выключила свет и отправилась в спальню, я — к журналам, нахожу листок: «Толя любимый...» — так звали нашего очередного режиссера. Я в гневе с листком наперевес захожу в спальню, Мила мажет лицо кремом перед зеркалом, видит мое отражение. Единственный раз в жизни попытался дать пощечину — и то не вышло: пальцы просто скользнули по щеке.
Дальше — одна из позорнейших страниц моей биографии и иллюстрация гнусности моего характера. Назавтра у нас был выездной спектакль, а «Толя любимый» тоже с нами временами играл, подрабатывал.
Открываю решительно дверь его гримуборной — длинная такая комната, в конце туалетный столик, зеркало-трельяж перед ним. Роста я не маленького, вид внушительный, морда кирпичом — и на него эдакой мрачной глыбой надвигаюсь. Взгляд у меня бывает страшный, и вот через зеркало мы общаемся — глазами. Он сидит спиной, не поворачивается. Замер. Я подношу листок поближе — он видит отражение. На этом месте любой нормальный мужик поступил бы однозначно. Леонид Николаевич, тогда еще просто Леня, делает так: берет листок, разрывает его пополам, еще пополам, и еще, и еще, собирает кусочки в кулачок, медленно посыпает ими плешивую голову соперника и уходит с весьма значительным видом.
Мне бы Бога благодарить, что подвернулся этот Толя, да и в сторону. Наверное, еще любил ее, я привязчивый, по сути — однолюб. Уговаривал себя, что не пойман — не вор, свечку ж не держал. Оказалось, кроме меня знал весь театр. Было забавно ловить сочувствующие взгляды и испытывать при этом полное блаженство. Мы отправились в отпуск к родителям Милы, у нее возникли проблемы со здоровьем, опухали ноги, и врачи запретили ей возвращаться в Читу.
Нас приняли в знаменитый тогда провинциальный драмтеатр. Она периодически ездила лечиться в московскую клинику, где весело проводила время, выражаясь ее же словами, лечилась «кустотерапией». Не сразу понял, что в ее шутке была только доля шутки. Ясно, что жизни семейной никакой нет, но все тяну лямку, не могу разорвать узы.
Помогла Мила. На гастролях в Одессе сама затеяла разборки, и мы договорились до того, что расстаемся. Я, облегченно вздохнув, ушел.
Кстати, пить — впервые после той детской истории — начал с легкой руки Милы. Она говорила: «Какой ты мужик, если не пьешь?» Я начал. Потом: «Ты и не куришь?» — закурил.
И вот я один, что-то мне резко захотелось выпить, а в кармане пять рублей. Ношусь по Одессе с этой бумажкой и натыкаюсь на тещу с женой. Теща — зятька под руку и в «Лондон» на набережной, шикарный ресторан, дореволюционный. Мне — двадцать два, а в рестораны еще и не ходил никогда. Тещенька не поскупилась, обед заказала на славу, коньяк дорогой — ё-мое... я такое изобилие видел впервые. И, очевидно из-за переживаний или от выпитого коньяка, у меня в первый раз в жизни заболело сердце, я побледнел.
Теща меня подхватила, мол, надо тебе на воздух. Идет, нашептывает: что ж вы разводиться-то решили, а?.. Да какие вы оба глупые... Чувствую, пропадаю! Тихо-тихо, а уж вошли во дворик, где нам театр на время гастролей квартиру снимал, — я ж только отсюда вырвался! Ну, думаю, все: взяли опять телка за рога и — в стойло. Лихорадочно пытаюсь найти предлог, чтоб увильнуть, и вдруг осенило:
— А вы знаете, — это я теще, — о ком я думаю, ложась с вашей дочерью в постель?
— О ком?
— О вас.
— ???
— Я и женился на вашей дочери, чтоб быть ближе к вам.
— Ну, ты и наглец! — почти кокетливо возмутилась она. — Вернемся домой, сама твои вещи соберу.
Соврала. Не собрала. Рыдал в подушку всю ночь: какой я дурак, что вернулся. Продолжаем жить вместе. Ну, вот не мог я сам уйти! Что-то должно было случиться, надо было, чтоб меня выгнали. И выгнали. Вышел пустяк — оказался судьбоносным. Опуская подробности, зашел я как-то к жене одного нашего артиста, тот был в армии. Отчего-то не предупредил об этом Милу. Ну и встретились где не должно, она гневно влепила мне пощечину — у нее это получилось лучше. Я договорился в театре с приятелем, что у него заночую. Тот не поверил: «Бред сивой кобылы. Тебя уже вернули раз». Пошел за вещами, дверь открыл народный артист — тесть:
— Леня, тебе здесь не место.
— Вы совершенно правы, — ответил и ретировался.
Так я навсегда остался сволочью, погубившей бедную девочку, — спустя годы выяснилось, что у нее белокровие.
Так бесславно завершилась история моего первого супружества.
Но почти сразу началась другая. Я уехал в Липецк — насмешка судьбы — к тому же режиссеру, главу которого посыпал обрывками улики его любовной связи с моей женой. Страдаю, как обычно, теперь от того, что личная жизнь не задалась. Вот вам яркий пример, как я кичусь, что могу прожить в одиночестве, а на поверку — не могу: тоскливо, некомфортно, надо, чтоб кто-то был поблизости...
Элеонора Илларионовна появилась в этом городе со своим мужем вскорости после меня — по той же иронии судьбы — из Читы.
Забавно, что в Читу они приехали во время нашего с Милой отъезда и Эля заменила на сцене Милу, а мои роли достались ее мужу.
И если встречу с первой супругой я описал во всех подробностях, то встречу с будущей супругой — не смогу. Попробую объяснить почему. По тем книгам, которые я всю жизнь ношу в себе, легко судить о моем восприятии мира. Если Мила — это бунинский «Солнечный удар», то роман с Элей — это цвейговский «Амок». Цвейг описывает это состояние как своего рода помешательство, когда человек не помнит себя, действует слепо, спонтанно, повинуясь мощному безотчетному импульсу. Эля была так неприлично прекрасна, что я потерял всякие ориентиры...
Но это было еще и мучительно тяжело, потому что просто завести романчик тут не получалось. Эля не из легкомысленных женщин, да и я не готов был ее делить ни с кем. Она замужем — любовный треугольник, но не равносторонний. Мы, двое мужчин, любим одну женщину. Это еще больше усугубляло страдания и пыл.
Выбор был за Элей. И я боролся за нее! Единственный раз в жизни ничего не ждал, а завоевывал. Я был не я, или лучше сказать, вышел из себя — в буквальном смысле.
Ненавидящий любую демонстративность — такую прыть проявлял, чтобы привлечь ее внимание. Никого и ничего не стесняясь, рисовал себе темные синяки под глазами, чтобы при всем честном народе тыкать в них пальцами, намекая на страдания и бессонные ночи.
Я не только гримом пользовался, но и покрывал лаком брови! Зачем? Чтоб блестели! Теперь верите, что это было полное сумасшествие? Эля входила в свою гримерку, и театр вздрагивал от моего теперь уже баритонального тембра: «Милая, ты услышь меня...» Во весь голос из своей гримерной затягивал ей романсы — куда только комплексы подевались — плевать, что меня слышат. В том числе и ее муж.
В общем, отвоевал. Но мы не стали прятаться по углам. Мы собрались втроем в ресторане: Эля и двое влюбленных мужчин, что называется — высокие отношения. Я должен был объясниться, фактически сделать предложение женщине в присутствии ее мужа, Эля — одному из нас сказать «да», другому — «нет». Было нелегко всем троим.
Если в чьих-то глазах в какой-то степени это меня извинит, добавлю, что муж был гражданский. Ну а основным оправданием стала вся наша дальнейшая жизнь — сорок семь лет вместе!
Многое Эле пришлось пережить, со многим мириться — я благодарен за это, наша семья полностью ее заслуга. Я ж по сути не главный, ведомый, так что все было и есть на ней. Она сумела сохранить очаг, несмотря на «посторонние восторги» — так Эля называет мои увлечения. Каюсь, что греха таить, — а с кем не случалось? Но мужчине вообще не к лицу вдаваться в подобные подробности, а уж облагороженному морщинами и убеленному сединами — смешно и глупо.
Мила спровоцировала меня начать выпивать, а Эле досталось вкушать горький плод.
Ни за что не стал бы и об этом распространяться — зачем разочаровывать зрителя: мол, и этот туда же. Скажу исключительно в память о действительно великом человеке, враче-наркологе Александре Довженко и его подарке человечеству.
Выглядело чудо так. Довженко посадил меня на стул, начал сильно нажимать на какие-то точки на голове и что-то бормотать, при этом дикция у него плохая, потом как крикнет: «Открой рот!» Открыл, он что-то впрыснул в горло, и — будто удар молнии, медсестра крепко держит за плечи, а ощущение, что тебя подбрасывает куда-то в космос. Некоторое время ничего не соображаешь, в прострации, сознание проясняется — и все. Что все? «Все» это значит — все: ты больше вообще не хочешь выпивать. Забыто и затоптано.
Я спросил: — А что вы прыскаете мне в рот?
— Это мое изобретение — ДАР, аббревиатура из моих инициалов — Довженко Александр Романович.
— Так что это?
— Ну, это моя тайна.
Увы, гения уже нет в живых и, как я понимаю, свою тайну он унес с собой.
Есть люди, называющие себя его учениками, но трудно определить, кто из них не шарлатан. Так и не понял: что это такое — ДАР? Зато знаю другое. Как-то один врач спросил меня:
— А какие ощущения у вас теперь, когда вы столько лет не пьете?
Я сказал:
— Не пить так же хорошо, как и пить.
Он теперь цитирует меня своим пациентам.
Единственное, за что благодарен алкоголю, он избавил меня от вступления в коммунистическую партию. В те годы народный артист и член КПСС — слова-синонимы. А Кулагин беспартийный — нонсенс. Наседали, я соглашался, заявление писал, но всякий раз, когда надо было идти в райком, — Леонид Николаевич был пьян. Ненамеренно, поверьте, — я ж всегда подчиняюсь. Потом случилась Перестройка. Так и пронесло.
Кстати, все мои географические прыжки по областным театрам — те же гены подчинения: прилепился к режиссеру, с которым начинал. Так и до Брянска добрался уже вместе с женой и сыном Лешкой. А уж оттуда — в Москву. Без всякого нашего стремления, а даже с сопротивлением.
Эля просто принесла себя в жертву. В Брянске она была примой, на нее ставились спектакли, а в Москве жена не реализовалась в профессии. Так что, без всякого кокетства, столица в моей биографии — это тоже фатально. Но все по порядку.
Смирнов еще на съемках «Ангела» уговаривал меня: «Кончай в брянских лесах прятаться, давай в Москву». Я ответил «нет». Но однажды вечером у нас был перерыв. Андрей Сергеевич сказал: «Тебе моя жена (Элли Суханова — актриса Театра имени Гоголя) Москву покажет». Я послушно сел в машину, что-то мы посмотрели, и она привезла меня в кафе. Зашли, на столике три чашки.
— Кому третья? — интересуюсь.
— Сейчас, — говорит, — один знакомый подойдет.
Подходит седой интересный мужчина и сразу ко мне:
— Ну что, Леонид Николаевич, вы согласны?
— На что? — спрашиваю.
Тут нас Элли познакомила, оказалось — это директор их театра. Я совершенно не был готов. Как в плохом спектакле! Какой-то разговор завязался, что-то я там отвечал, вроде — да, да, да. Желал же одного: умотать, устроить скандал Андрею Сергеевичу за подставу и сбежать в Брянск. И сбежал.
Сыграл свою первую и главную роль в кино, думал, возвращаюсь в Брянск национальным героем местного масштаба. Увы, город героя не дождался, после обсуждений картины в ЦК она была не просто положена на полку, а уничтожена полностью, то есть буквально — все негативы смыты.
И вдруг получаю телеграмму от Михалкова-Кончаловского с приглашением на пробы «Дворянского гнезда».
Тут уж землячка моя ни при чем. Смирнов, Кончаловский, Тарковский — одна компания, в отличие от широкого зрителя они видели, конечно, «Ангела». Ну и приглянулся я ему, видно, своим не зовущим в светлое коммунистическое будущее лицом и дворянскими генами несуществующими.
Я не просто преклоняюсь — очень робею перед авторитетами. Перспектива не вышибла из седла разом только по причине моей некомпетентности. Про Михалкова-Кончаловского знал лишь, что он сын Дяди Степы. А вот когда услышал, что моей партнершей по фильму будет Беата Тышкевич, стало страшно.
Кинозвезда, признанная первой красавицей Европы! Я ждал этой встречи, испытывая полный комплекс чувств — от нетерпения и вожделения до ужаса и содрогания.
И Беата поразила меня. Трижды! При знакомстве, когда я даже не узнал ее, — обычная молодая женщина с простеньким личиком, без ресниц, без бровей, со светлыми волосиками. Самым привлекательным в ней был очаровательный польский акцент. Но в первый же день съемок на площадке моему разочарованию явилось чудо полного преображения — перед камерой стояла полубогиня, воплощение идеальной красоты. И поверьте, грим тут ни при чем! И наконец, ангелоподобная кинодива оказалась чрезвычайно проста в общении, что не только не приземлило, а вознесло ее в моих глазах на высоту абсолютной недосягаемости.
Съемки проходили в одном из Царскосельских дворцов, куда после закрытия музея «Мосфильм» влезал со всей аппаратурой, реквизитом и прочими прибамбасами. И вот в какой-то захламленной комнате мы, мирно подремывая, лежали рядком с европейской звездой на каких-то тюках с костюмами. Она учила меня петь польский гимн, и мы дружно затягивали: «Jeszcze Polska nie zginela, kiedy my zyjemy». Можно было бы ожидать других рассказов, но даже мысли фривольной не возникало. И как бы это ни было интересно читателям, но истины ради должен отметить: слухи о том, что все актеры за кадром «спят под одним одеялом», сильно преувеличены. Это совершенно не так, чаще всего — обычные рабочие будни и партнерские взаимоотношения, а у меня много было экранных романов с известными красавицами.
В «Приваловских миллионах» я попал просто в цветник — три Людмилы: Чурсина, Хитяева, Шагалова. Да еще жена Жени Киндинова Галя. Гуляй — не хочу! Не хотел. Для меня все они были небожителями, только ахал внутренне, смотрел на них открыв рот и внимал всему.
А первая встреча с Наташей Гундаревой на съемках «Осени», перед искрящимся обаянием таланта которой невозможно было устоять, вылилась только в дружбу на долгие годы. Этот фильм Андрея Смирнова советская пресса многократно высекла за показ «откровенных сцен любви», чем вызвала нездоровый ажиотаж у населения. Зритель рванул по клубам выискивать картину, где, по слухам, цвела диковинная для постного экрана тех лет эротика. Когда после полузакрытой премьеры в Риге в зале зажгли свет, все дамы с восторгом смотрели на меня и с сочувствием на мою жену — не рыдает ли бедняжка.
Ее супруг не стал секс-символом семидесятых лишь потому, что массовый зритель увидел фильм, когда те откровения стали уже верхом целомудрия.
За более чем сорок лет в кино я, семидесятилетний, недалеко ушел от себя тогдашнего и до сих пор испытываю трепет рядом с настоящими артистами. Но никогда мне не забыть потрясения от первой встречи с актерами товстоноговского БДТ. Еще во время съемок «Дворянского гнезда» мы с Кончаловским попали на новоселье к Кириллу Лаврову. Когда скопом повалили великие: Ефим Копелян, Евгений Лебедев, Сергей Юрский, Вадим Медведев, Всеволод Кузнецов — я как рот раскрыл, так и стоял балбесом с искрами в глазах. Меня вообще никто не знал тогда, Андрона, как выяснилось, тоже.
Чувствовали себя не очень: «Болтаемся тут с тобой, как г...», — констатировал Андрон. Но виду не подаем, напротив, это был фуршет, а мы нагло уселись. Потом я взял гитару и запел. И тут — ба! — один за другим к нам стали присоединяться, мы оказались центром застолья: ненашенское это, не русское — фуршеты.
Рядом со мной пристроилась Зина Шарко, переживавшая как раз в тот момент разрыв с Юрским, бросившим ее из-за Натальи Теняковой. Знал, сочувствовал и выводил для нее «Я встретил вас» и «Отговорила роща золотая», попал в струю ее настроения, и мы, растроганные оба, совершенно спелись. Вдруг она вздрогнула — подошел Юрский, я прильнул к ней, она подхватила: «...Но ничего в прошедшем мне не жаль». Потом, через годы, Зина благодарила меня за то, что Сергей вместо ее слез наблюдал, как она флиртует с молодым повесой.
И вот что я тогда впервые ощутил, и это вошло в мою плоть и кровь — чем интереснее артист, тем он проще в жизни.
Есть замечательный афоризм у Михаила Рощина, с блестящей простотой озвученный Евгением Евстигнеевым в фильме «Старый Новый год»: чем человек выше, тем он ниже, а чем человек ниже, тем он выше. Гениально точное определение, и все последующие общения это только подтверждали.
Меня все в нашей брянской жизни устраивало — было три успешных сезона в местном театре, квартира, устроенный быт. Главный режиссер просто вцепился в актера Кулагина, пытаясь удержать, даже дал возможность поставить первый в жизни спектакль, зная, что меня всегда влекла режиссура.
Но случилась вот какая вещь: я узнал другой запах!
Я понюхал кино! Открыл для себя другой мир, иных режиссеров — таких, которые дают мне то, чего я в жизни видом не видывал и слыхом не слыхивал. Смирнов и Кончаловский — абсолютно разные люди и творят по-разному. Я как режиссер многому у них научился. Смирнов прост и доступен. Он мог, не боясь, что корона упадет, собрать группу и сказать: «Я знаю, что снимать, но пока не знаю, как это снимать». И это был урок потрясающего доверия режиссера к актерам. Спасибо ему, я никогда не стесняюсь сказать, что чего-то не могу или не знаю. А Кончаловский четко определяет границы, давая понять, у кого истинная голубая кровь, а у кого — по сценарию. И любыми средствами выжимает все, что ему надо, через чувства, через эмоции.
Во время съемок «Дворянского гнезда» мы ехали в машине — Кончаловский, Гоша Рерберг и я. Андрон говорит:
— Лёнь, сегодня снимаем очень сложную сцену, бал, ты узнаешь о смерти Пушкина и одновременно убеждаешься в измене жены. Все это должно быть выражено на твоем лице, в твоих глазах, понимаешь?
Я в ответ:
— Прости за такие сравнения, но у меня умерла мама, когда мне было семь лет. И сейчас при воспоминании о ней слезы не возникают. А ты хочешь, чтоб я как-то сильно переживал, что умер Пушкин!
Кончаловский просто взорвался:
— Кого я снимаю?! Интеллигента или козла?!
Я весь поник от осознания собственной дремучести. И тут циничный Рерберг ляпнул:
— Андрон, ну умер Пушкин, ну и х... с ним! Что ты привязался к актеру?!
Кончаловский чуть на ходу из машины не выпрыгнул, взбесился просто, орет:
— Остановите! Я с этими козлами дальше не поеду!
Еле утихомирил его Гога. Кулагин со своими рефлексиями совсем оробел: как играть? Такие трагедии — мало того что жена шлюха, так еще и Александр Сергеевич помер! Ну не дается сцена, и все. Кончаловский, поняв, что перегнул палку, решил сменить гнев на милость. В перерыве, подпаивая меня коньяком, обнимал за плечи, водил по полутемному притвору церкви и говорил: — Лёнь, ты же талантливый артист.
Но здесь, при этой драной советской власти, тебе же не будет хода, ты никогда не будешь понят со своей тонкой душой, своими страданиями...
Я, захмелевший, расчувствовался: действительно, какой я непонятый, какой несчастный. Из глаз сами собой потекли слезы, и Андрон проорал: «Мотор!» Актер — готовенький! Но тут он совершает ошибку — дает мне пощечину и толкает в кадр. Камеру включили, а слезы исчезли напрочь. Я на него:
— Ну что ты наделал?! — привычный для Кончаловского прием со мной не прошел. Он его частенько использовал: разжалобит, потом шарахнет по лицу, в глазах у актера испуг, недоумение — то, что ему нужно. Многие через это прошли, и Купченко, и Тышкевич доставалось — никто не обижался. А я взбрыкнул.
В общем, за «козла» Андрону пришлось ответить.
А параллельно с этими съемками идут телеграмма за телеграммой и звонки из Театра имени Гоголя. И я, сам того не желая или желая, оказался в Москве.
Что, получилось у меня убедить вас, что я баловень судьбы? Так сказать, из грязи в князи. И после тридцати лет на столичной сцене, после шести десятков фильмов народный артист, обремененный лауреатствами, премиями, вдруг опять вызывает нездоровый ажиотаж вокруг своей персоны. Все бросает и уезжает в Брянск — в Театр юного зрителя. Что за неблагодарность черная? Из Брянска в Москву, к Смирнову и Кончаловскому — ничего удивительного. Но обратно? Поди не мальчик, шестой десяток на носу, чтоб такие сальто-мортале с жизнью своей проделывать!
Кто-то считал, что я смешон, кто-то — что это подвиг. Если бы я шел на подвиг... Это как в анекдоте: «Ах, твою мать, проклятый гололед!» — выругался Александр Матросов и упал на амбразуру». Такое вот мое подвижничество. Вам интересно, что за проклятый гололед?
Да ничего нового — все фатально, к этому шло. При внешней удачливости я всегда ощущал себя не на своем месте. Играя на сцене или в кино, чувствовал, что существует кто-то (человек не человек — я никогда не видел его лица) — некий идеальный исполнитель, до которого мне никогда не дотянуться. И в один прекрасный момент Бог ли, дьявол ли, не знаю, придет и скажет: «Отдавай все побрякушки — это не твое». Надо было так играть, так ставить — даже не знаю как. И это «не знаю как» мне все время мешало.
И вот совпало, что в один год я потерял свою вторую мать, крестился, избавился от пристрастия к спиртному — каждого из подобных знаковых событий достаточно для душевного переворота. А еще тогда же репетировал роль в спектакле «После грехопадения» Артура Миллера, в этой пьесе — мощная тема исповедальности, первородного греха. Все вместе взятое меня так зацепило, так вывернуло, что стало казаться: за какую бы роль ни взялся, что бы ни играл — будет кощунственным кривлянием, клоунадой. И я сказал нашему главному, что это моя последняя театральная работа — ухожу.
Были и отягощающие факторы как катализаторы, ускорившие процесс. Шли лихие девяностые, театрально-киношная жизнь замерла, дышала на ладан. Но это с одной стороны, а с другой — для тех, кто пошустрее, появилась возможность находить спонсоров и снимать свое кино.
Ира Шевчук, ставшая моей крестной матерью в прямом и переносном смысле, из вторых. С ней мы и сделали мой фильм «Волчицы». Потом я написал еще один сценарий — очень ей понравился. Ира тогда организовывала «Киношок», параллельно искала деньги на новый фильм. Но она-то хотела, чтоб я снимал ее и только ее, а я думал снимать Ольгу Остроумову. Долго мучился, наконец набрался храбрости, позвонил Ирке:
— Прости, я не буду тебя снимать.
Тут низверглись на меня громы небесные на все буквы алфавита и вместо последнего «прости»:
— Я тебя проклинаю!
И все! От проклятия ли или от моей неспособности бегать, убеждать и выбивать кино мое не состоялось.
Я что-то писал, ставил спектакли в областных театрах Уфы, Волгограда — тамошние директора сами на меня вышли. Точно так же меня нашли люди из Брянска, искавшие главного режиссера в ТЮЗ. Для кого-то это бред сумасшедшего, но я упал на амбразуру. Так что я не выбирал Брянск, это он меня выбрал — я же продолжал подчиняться. Был бы другой город — поехал бы в другой. Но оказался именно тот, из которого мы с женой уехали тридцать лет назад. Такое вот путешествие из Брянска в Москву и обратно, кольцо замкнулось. Скажете — не судьба?
Так я, проклятый, оказался в брянской гостинице — никакого комфорта, в одной комнате с холодильником, электроплитой и компьютером. Меня подозревали в корысти, но в Москве я мог за полдня сделать больше, чем там за месяц — такая вот интересная арифметика.
Никуда из театра в результате не ушел — самообман, просто искал другие двери. И вошел — в этот нищий совершенно ТЮЗ, где актеры десятилетиями играли сказки о мышках и морковках. А я их — во взрослую драматургию. Но у меня было полное ощущение, что дорвался до чего-то очень важного — они мне нужны были не меньше, чем я им. Ведь всю жизнь человек, что бы он ни делал, в конечном итоге ставит спектакль про себя. Для меня не главное, вызовет ли моя работа бурю восторга или пройдет незамеченной, суть в том, чтобы ощутить нечто внутри себя. Мне нравится, когда финальная сцена в спектакле — и тишина гробовая, ни одного аплодисмента. И только потом, через мгновения... И это было.
Может, я лукавлю немножко, потому что теряет всякий смысл наша работа, если в зале три сестры и дядя Ваня —пожарный.
Но мы добились аншлагов — лимузины у театра негде было ставить. Поэтому где это происходит: в Брянске, Чернигове или в Москве — в общем большой разницы нет. Но Москва — наркотик, однажды приняв, без нее долго не протянешь — бывали и ломки.
Эля не понимала, вибрировала, считала, что я смешон и безответственен, — денег-то нет ни фига. Но терпела и ждала, пока Кулагин наиграется. И дождалась — не прошло и шести лет. Все опять-таки разрешилось само собой.
Брянскому руководству, еще размахивавшему тогда красным флагом, не всегда по душе приходились мои постановки типа «Декамерона». Атавизмы вроде управления культуры стали пытаться вмешиваться с цензурой, интриги какие-то начались.
А я не люблю и не умею ни в этом участвовать, ни с этим бороться. Да и столица напоминала о себе все чаще и наконец поманила очень решительно.
В Москве удалось поставить несколько антрепризных спектаклей, среди которых — самый дорогой и любимый — о легендарной леди Гамильтон! Пьесу английского драматурга Теренса Раттигана я читал еще в 1975 году и должен был играть возлюбленного леди адмирала Нельсона, но нам ставить ее запретили — Раттиган считался «антисоветчиком». И вот через тридцать с лишним лет я осуществил свою мечту — поставил спектакль с блестящими актерами, с Мариной Могилевской в главной роли, и сыграл Нельсона. С «Леди Гамильтон» мы объездили не только всю страну, но и зарубежье. Приглашения в кино посыпались.
А однажды я приехал на «Мосфильм» по какой-то своей надобности и знакомая зазвала меня в павильон, где шли пробы какого-то документального сериала. И так вышло, что меня вот так, с ходу, всунули в эти пробы.
Нет ни сценария, ни текста — представьте, говорят, что вы адвокат, к вам человек пришел со своей бедой — фантазируйте, импровизируйте. Ну вот я и фантазирую — уже семь лет «Кулагин и партнеры» не сходят с экрана, рейтинги зашкаливают. Я и адвокат, и режиссер, и сценарист. Название — гениальная находка продюсера: мол, вы, Леонид Николаевич, на шесть лет исчезли из поля зрения в своих брянских лесах, вполне могли переквалифицироваться в адвоката, открыть свою контору — очарованный зритель вам поверит. Я ему: «Вась, никто в это не поверит, рядом, на другом канале, я в другом сериале играю».
Ошибался — поверили!
Сотни зрителей забрасывают пухлыми от вложенных документов конвертами: «Леонид Николаевич, разберитесь!» А недавно бросилась мне наперерез сотрудница киностудии:
— Кулагин! Помогите! У меня такие проблемы! Только вы и сможете разрулить, со своими партнерами.
Я так прямо в памятник и превратился от изумления.
— Дорогая, неужели и вам должен объяснять, что Кулагин — не юрист, а — артист. Роль такая, понима-ете?
— Но вы столько лет играете в сериале! Такой опыт, может, возьметесь?
Ну что остается — только руками развести.
Где-то я их понимаю, пушкинское «над вымыслом слезами обольюсь» — это и про меня.
Знаю, что вымысел, но плачу и в эти минуты — верю. Не то чтобы обливался слезами буквально — тут я кремень, да и на лице ничего не прочтешь — морда ж кирпичом, а душа, конечно, плачет. В финале «Дворянского гнезда» Беата Тышкевич говорит моему герою: «Ты живешь в мире, придуманном тобой». И это про меня. Правда, в последнее время до слез как-то ничто не трогает. Хотя — вру.
С «Леди Гамильтон» были на гастролях в Израиле, повезли нас на экскурсию. Вроде Земля обетованная, вожделенная, кругом величайшие святыни, а мне хоть бы хны: ни волнения, ни трепета — спокоен, как спящий удав. В Гефсиманском саду у камня, на котором молился Христос перед казнью, люди на коленях стоят.
У меня ноль эмоций, вполуха слушаю экскурсовода, мысли, казалось, витают далеко от этого места. Бог весть, что произошло! Мистика! Я вдруг рухнул на колени и зарыдал, слезы — водопадом, хлещут неостановимо. И одновременно — такой восторг!.. Неземной! С чем сравнить?.. Да! Как тот — мой первый поцелуй! Нет, конечно, все иначе, но сходство в одном — в ощущении неба... Я доволен судьбой. По-прежнему люблю одиночество, но мне необходимо знать, что есть кто-то рядом и я в любой момент могу выйти из своей берлоги и бросить в воздух: «Может, чайку попить?» И мы непременно поругаемся, потому что жене хочется, чтоб я сказал то же самое, но как-то иначе. А потом пойдет и нальет, и мы вместе попьем чаю...
Мальчик, рано потерявший мать, постоянно будет испытывать в ней нужду — мама поругает, но и оградит, все возьмет на себя.
Надо бы, чтоб было наоборот, но у меня получается только так...
У нас ровные сдержанные отношения с сыном, но пару раз в неделю мне необходимо слышать его голос в трубке: «Лёнь, ты как, нормально?» И для сына, и для внука я — Лёня, и это не панибратство, а паритетные братские отношения. А внук пару раз в год с дедом и бабушкой непременно ездит отдыхать, мы лежим рядышком на пляже, он так же, как и я, любит жариться на солнце — и зимой и летом. Знакомые удивляются: что за интерес молодому парню с вами каникулы проводить? Выходит, есть, и это здорово.
Мне семьдесят второй год, я профессионально востребован. Что смог, воплотил, можно было, наверное, лучше — не знаю, но меня это больше не волнует и я не хочу тянуться за неведомым идеальным исполнителем.
Мне дано ровно столько, сколько я должен получить.
Но отчего тогда все ж неймется, чего не хватает? С некоторых пор я живу в ожидании восторга — того, ни с чем не сравнимого, единожды испытанного духовного восторга. Точно знаю, в каком направлении двигаться, но не иду! По обыкновению, плыву по течению, пока морозец не стукнет. Где ж тот проклятый гололед?!.. Да такой лихой, чтоб напрочь сковал суетный поток привычного бытия, сомнений и колебаний и не оставил ни малейшей возможности выбора!
Редакция благодарит за помощь в организации съемки салон английской мебели Nabokoff.
Подпишись на наш канал в Telegram