Наш роман c Юрой Шевчуком был скоротечным и нанизался на мою с Женькой историю. Выплакав весь запас слез с Дятловым, теперь я приняла все гораздо спокойнее. Не выясняла отношений, разговор был коротким...
В Мариуполе ярко светило солнце. После стылого промозглого Петербурга это казалось чудом. Я уже отвыкла от синего неба, сочных красок, уютного певучего говора, чувства защищенности. Боже, какое счастье жить у мамы под боком! Как правильно я сделала, притащившись в город детства вместе с грудным Егором. Устала быть сильной. Хотелось прижаться к маме и закрыть глаза.
Мне необходимо было отдохнуть от неустроенности и безденежья, от голодной и суматошной студенческой жизни, от бесконечной гонки...
Прошло четыре месяца, я наконец-то отъелась, отоспалась, отогрелась... и заскучала. От Женьки каждый день приходили письма, иногда сразу по два. Сколько в них было нежности! Такие хорошие слова он находил. Читала и плакала! Я захотела домой, к мужу. Но мама твердила: «Куда ты потащишь ребенка, сумасшедшая? Опять в общежитие? Пусть он на солнышке погреется!»
Так что вернулась в Питер только к лету, когда меня вызвали в театр репетировать «Грозу», Егорку мама уговорила оставить. Примчалась и узнала, что у мужа, Женьки Дятлова, в мое отсутствие случилась любовь- морковь — роман.
Сам признался:
— Я согрешил.
— Как это?
— Так вышло, прости.
Зачем он рассказал? Может, лучше бы я ничего не знала?
Согрешил он с актрисой Театра «Буфф», в который его взяли после ЛГИТМиКа. Девушки этой труппы на весь Питер славились пышными формами.
— Только реши: где ты теперь и с кем... — сказала я.
— Все будет хорошо, — заверил Женька.
Вывалил мне все это и уехал в Никополь, навестить родных. А я осталась одна.
Одиннадцать дней вообще ничего не ела. Не могла. Сидела в нашей комнате в общаге, закрыв дверь и зашторив окна, плакала, курила и пила кофе. Меня вызывали на репетиции, а я не ходила.
«Надо же, как до обидного примитивно и обыденно, — стучало в висках. — Она родила и превратилась в толстую, страшную и неинтересную, а он нашел девушку помоложе, красивую, фигуристую. Тогда к чему все эти пачки писем? Как он мог?! Сначала с другой миловался, а потом, вдохновленный, садился писать мне? А я-то, дура, проливала слезы над его посланиями. Мерзко и пошло. Как жить с этим? Он же любил меня. Хотел всю жизнь пройти, держась за руки. И что теперь?!»
С Женькой мы познакомились в ЛГИТМиКе. Сначала цапались как кошка с собакой.
Он пришел в институт после армии: ответственный, серьезный, на пять лет меня старше, его сразу старостой курса назначили. И тут я — девчонка-хулиганка, которая лекции прогуливает. А зачем мне было их по второму кругу слушать? Я ведь «второгодница». При поступлении не добрала на экзаменах полтора балла и пролетела. Шла по коридору, потерянная, забирать документы, а навстречу педагоги — Александр Николаевич Куницын и Галина Андреевна Барышева.
— Подожди! — говорят. — Мы бы взяли тебя на первый курс кандидатом на поступление, без места в общежитии и стипендии, естественно. Найдешь, где поселиться?
— Постараюсь!
Я была так счастлива, что необходимость иметь крышу над головой казалась делом десятым.
Полгода жила прямо в институте, в аудитории, мыться ходила в баню. Завтрак мне приносили однокурсники. Мама присылала по тридцать-пятьдесят рублей в месяц, да и бабушка с дедушкой не забывали. В общем, как-то устроилась. Пока в аудитории не начался ремонт. Педагоги обратились к курсу: «Ребята, Даше негде жить. Вот вам поручение: установите дежурство и каждый, на сколько может, берите ее к себе. Начнем с Погудина».
Известный ныне исполнитель романсов, золотой голос России Олег Погудин приютил меня первым. Потом я переехала к Юле Рувинской, она теперь тоже известная артистка, живет в Москве, много снимается. Принимали меня обычно тепло и приветливо, но на два-три дня. А потом говорили: «Понимаешь, Дашка, завтра родственники приезжают» или «Извини, нам ремонт надо делать».
Я, конечно, все понимала. Когда никто меня не брал, ночевала в гостинице, снимала койко-место в комнате, где рядком стояли шесть кроватей. Трудно сказать, что тогда происходило в моей голове, но мне нравилось сочинять всякие небылицы и рассказывать их случайным соседкам. Плела, что я, несчастная и бесприютная, приехала из деревни на похороны к молодому человеку, которого убили бандиты, про какую-то сестру-близнеца, с которой нас в детстве разлучили. Короче, разыгрывала трагедию. Ужас-ужас! Тетки слушали с открытыми ртами и подкармливали рассказчицу. А я засыпала сытая и счастливая, что удалось произвести впечатление. Так по однокурсникам и гостиницам скиталась еще полгода. Тяжело было, но по молодости не страшно. Я тогда воспринимала свою цыганскую жизнь как должное.
И маме ничего не говорила, боялась, что приедет из Мариуполя и заберет меня.
На следующий учебный год Куницын и Барышева набирали курс.
— Пойдешь к нам снова на первый?
— Пойду!
Вот на этот курс как раз и пришел неотразимый Евгений Дятлов. Со скрипкой, гитарой и проникновенным голосом. Еще во время приемных экзаменов о нем сразу заговорили все студенты, а особенно студентки: «У вас та-а-акой мальчик!» Я прибежала к Куницыну:
— Александр Николаевич, говорят, к вам какой-то необыкновенный Дятлов поступает...
А он отвечает:
— Ладно-ладно, возьмем Дятлова, для тебя специально!
Почему для меня? Оказалось — как в воду глядел.
Распрекрасный этот Дятлов не давал мне жизни. В студенческом общежитии ведь как — посиделки в складчину, песни под гитару. Идешь по коридору, вечно голодная, вдруг из соседской комнаты картошечкой вареной как запахнет. «Тук-тук! Есть, что поесть?» — «Заходи!» Сбегаешь к себе за тарелкой и к столу. Всю ночь дурака валяешь, а утром проснуться не можешь.
Преподаватель брови сдвинет, спрашивает:
— Кто не был на философии?
— Лесникова! — тут же сдает меня староста Дятлов.
«Разве можно доносить на братьев своих, однокурсников?! Вот подонок!» — думала я. Терпеть его не могла до тех пор, пока он в меня не влюбился. Дело было в колхозе. Мы поехали на картошку. Стою сонная на грядке, а он подходит, берет за руку и говорит: «Вот иду я с тобой по полю, и хочется идти так всю жизнь!»
Я сразу проснулась, посмотрела на него изумленно. Может, он репетирует? Вроде не похоже. В Женьку, между прочим, были влюблены все наши девчонки, кроме меня. Дятлов по вечерам под гитару поет, они млеют, а я нет. Вот в чем дело-то! Это, наверное, и не давало ему спать спокойно. Непокоренных вершин быть не должно!
А я тогда страдала по мальчику, с которым снималась в фильме «Следопыт».
Так часто бывает в юности — напридумываешь бог весть что, хотя уже и не помнишь толком, как он выглядел. Несмотря на чувство к другому, не раз говорила Женьке: «Дятлов, я б от тебя родила!» Причем еще до его признания на поле. Может, в моем представлении отец ребенка должен был быть именно таким серьезным и ответственным, как Дятлов?
Так или иначе, услышав Женькино признание, я не бросилась в слезах к нему на грудь, но какие-то струны души оказались задеты и в нашей жизни начался довольно странный период. Мы были такими идиотами! Нас то тянуло друг к другу, то отталкивало. То у меня роман с каким-то мальчиком, то у него отношения с другой девочкой... При этом Женька страдает по мне, а я делаю вид, что в него не влюблена. В общем, страсти кипели нешуточные!
Мы жили в одном общежитии, Женька тоже приезжий и тоже с Украины. Надо было на очередном расставании все и закончить. Но мое желание родить от Женьки сына оформилось окончательно и даже превратилось в навязчивую идею. Я тогда смешная была, и он — худой, с длинными волосами. Не знаю: что на меня нашло? Не мой он человек, не мой! Может, это я назло маме? Она как Дятлова увидела, так сразу и сказала: «Дарья, никогда он на тебе не женится. Никогда!»
У меня тут же ответная реакция: «Как это?! Почему не женится?! А вот я докажу, что женится!»
На втором курсе незадолго до Нового года мы в очередной раз тяжело расстались. А в канун праздника встретились и поняли, что друг без друга больше не можем. И впредь никаких романов на стороне не заводили.
Это был самый прекрасный период в нашей жизни.
Женька пел в группе «АукцЫон», записал с ними альбом «Как я стал предателем», участвовал в рок-фестивалях. Мне так нравились эти тусовки! Той рок-н-ролльной атмосферы середины — конца восьмидесятых уже никогда не будет, но она до сих пор живет в сердцах нашего поколения. Незадолго до очередного фестиваля руководитель «АукцЫона» Леня Федоров сказал: «Жень, ты петь не будешь, поиграешь на скрипочке!»
Меня это возмутило: «Дятлов, что это такое?! Почему? Ты спел «Охотника», спел «Как я стал предателем», а теперь — только на скрипочке?!»
И тут музыканты из группы «Присутствие» предложили Женьке стать у них вокалистом.
— Да я в «АукцЫоне» пою.
Там отличные ребята... — начал было Дятлов, но я опять вмешалась.
— Дятлов! Уходи в «Присутствие»!
И он ушел. Я очень виновата. Сбила его с пути истинного. Ну поиграл бы разок на скрипочке, а потом снова бы пел себе в «АукцЫоне»! И его творческая судьба сложилась бы по-другому. Я ж не знала, что вот-вот наступят лихие девяностые и ребята из «Присутствия» уедут в Америку. Останется одно отсутствие...
Выжили с тех пор только «Алиса», Шевчук и «АукцЫон», но в нем уже нет Жени, который стал академичным и лиричным. Не представляю, как можно было предать рок-н-ролл?! Хотя вообще-то меня Женькины вокальные способности никогда не восхищали.
Проснусь утром, услышу — Дятлов играет на гитаре или поет — и взмолюсь: «Жень, ну хватит!»
На четвертом курсе мы решили пожениться. Я, правда, сопротивлялась. Из вредности. Говорила, что если все это плохо закончится, потом мытарств с документами и прочей ерунды не оберешься. А он хотел, прямо волоком тащил. Первый раз пришли в ЗАГС, а заявления в этот день не принимают. Я по улице иду обратно веселая, счастливая, танцую на радостях: «Ура! Слава богу!»
Женька обиделся. Я его пожалела и в следующий раз безропотно дала себя выдать замуж. У нас была прекрасная, веселая, настоящая студенческая свадьба. Случился только один напряженный момент.
Женька сказал тост: «Прошу прощения у всех девушек, которым не смог ответить взаимностью. У меня есть Дашенька, которую я очень люблю».
Девочки наши и правда какое-то время после этих слов сидели злобные, насупившиеся. Обделила я их.
Поженились, и тут началось страшное. В 1991 году грянула павловская реформа, после которой наши копейки превратились в пшик. Я же, едва обзаведясь штампом в паспорте, «залетела». Два года ничего, а тут — на тебе! На дипломный спектакль в институт пришел руководитель Молодежного театра на Фонтанке Семен Спивак и пригласил меня к себе. Я «замаскировалась» и о том, что беременная, молчала как рыба. Июль, август, сентябрь проходят, а меня не оформляют на работу! В октябре пришла к Спиваку, понимая, что живот уже торчит, не спрячешь, и сейчас он от меня откажется.
«Семен Яковлевич, я беременная!»
— бросаюсь грудью на амбразуру.
А он... Это удивительно и невозможно! Ни один нормальный режиссер в то время не взял бы беременную выпускницу ЛГИТМиКа, это просто нонсенс! А он взял. Не знаю почему, не понимаю, но очень ему благодарна. Потому что если бы не те сто рублей, которые мне платили за ничегонеделание, мы бы не выжили. Дятлов, устроившийся в Театр «Буфф», не зарабатывал вообще ничего. Артисты там получали за выход на сцену, а он — новенький, молоденький — только репетировал какую-то сказку.
До восьми месяцев беременности мы жили в общаге института. Но едва там разглядели мой живот, сказали: «Не-не-не.
Давайте отсюда по-быстрому!» Мол, если рожу, меня потом не выгонишь. Директор Театра на Фонтанке временно определила нас в общежитие строительного института. Мы — на третьем этаже, душ на первом, туалет в коридоре и в спину по нарастающей угрозы коменданта: «Уезжайте отсюда, здесь рожать не будете!» А куда нам идти, если денег даже на еду не хватает? Ужасающая, абсолютная нищета! Питалась я так: утром просто полбатона, а днем и вечером по полбатона с молоком. Продуктов в магазинах нет. Ради жалких ошметков мяса на костях, которые продавали по талонам, приходилось выстаивать долгие часы. Бесконечные очереди и постоянное чувство голода в огромном пузе — такой мне запомнилась моя первая беременность. Как же хотелось есть! Женьки рядом нет, он репетирует. Я чувствовала себя одинокой, никому не нужной, брошенной.
Раз навестила меня подружка, и мы пошли на кухню, достать молоко из холодильника. Он в общаге был общий, один на всех. Открываем его и видим — на полках стоят большие банки с красной икрой.
— Лена, я сейчас в обморок хлопнусь, — шепчу, не в силах оторвать глаз от икры.
— Встань на шухер! — командует подруга и толкает меня к двери, а сама крадет из холодильника банку.
Вечером приходит Дятлов и застает нас за пожиранием икры.
— Вы где взяли?! — спрашивает, понимая, что купить это мы никак не могли.
— У тебя жена чой-то беременная, и ты спрашиваешь!
— отвечает Ленка с непередаваемым на бумаге волжским акцентом. — Украли мы ее! Украли, вот, на втором этаже! На, съешь бутерброд!
— Не буду! — гордо вскинул голову Женька.
— Ну и не надо! Ешь, Дашенька, тебе больше достанется!
Я ела, а по щекам текли слезы. Потому что это немыслимая, невероятная, жуткая ситуация — оголодать до такой степени, чтобы воровать. И никакой обиды на Женьку, которого вечно не было и который слишком сильно уставал на репетициях, чтобы подработать где-то еще. Я все воспринимала как должное.
Егор появился на свет двадцатого января, в мой день рождения.
Дятлову, который в очередной раз пришел навестить меня, я крикнула из окна роддома: «Женя! Когда будешь нас забирать, пожалуйста, возьми пальто, а то мужья обычно забывают!»
Сапоги он мне привез, а пальто забыл.
В то время в стране был самый низкий уровень рождаемости. Спустя двенадцать лет, когда родилась моя дочка Саша, кабинет нашего режиссера Спивака был забит детскими вещами, колясками, которыми делились со мной друзья. А тогда все мы были нищими молодыми артистами и помочь друг другу было нечем. Кормящая мать, я по-прежнему питалась батонами. С пятидесяти пяти килограммов разъелась до восьмидесяти. Зима была морозная, а мне нечего надеть, кроме осеннего пальтишка сиреневого цвета. Перчаток нет, из рукавов торчат синенькие отмороженные культяпки, в которых зажат заветный клочок бумажки: детские пеленки продавали тоже по талонам.
И я, вся такая сиреневая, бреду по зимней улице — больше некому купить ребенку пеленки. Женька же репетирует. Егор до сих пор любит «Доширак», потому что сразу после грудного молока он перешел на бульон из кубиков с рисом. Сын и сейчас приходит ко мне и говорит:
— Мама, так хочется «Доширака»!
— Да ведь я обед приготовила.
— Можно я все-таки «Доширак»?
И несмотря на все это, я не страдала. Правда. Это сейчас мне себя тогдашнюю жалко...
Из общежития ЛИСИ мы переехали в общежитие консерватории.
Располагалось оно на окраине Петербурга, но условия были прекрасные. Отдельная большая комната и санузел на двоих с соседями.
С одной стороны, жить стало легче, с другой — тяжелее. Зарплату мне платить перестали, получала только декретные, а это сущие копейки. Женя начал приносить какие-то деньги, но все равно кроме булки и кефира с молоком мы ничего не могли себе позволить.
И я уехала в Мариуполь, а когда вернулась, узнала, что Женька мне изменил.
— Ты кого любишь-то? — спросила я у мужа, отбывающего в Никополь.
— Не знаю. А можно любить двоих?..
Когда концентрация горя, кофеина и никотина в моем организме достигла пиковой отметки, я позвонила своему другу — однокурснику Погудину: «Олег, приходи, я умираю...»
Он вошел, и тут меня пробило.
Я рыдала у него на груди и все время повторяла: «Говнюк, говнюк, засранец...» Меня трясло, колотило. Женькина измена стала самым страшным переживанием в жизни. Дятлов меня больше никогда бы не увидел. Может, только на кладбище — мы жили на двенадцатом этаже и я все время думала, что выброшусь из окна. Потому что когда не спишь ни днем ни ночью, ничего не ешь, пьешь литрами кофе и куришь сигареты одну за другой, в голову лезут разные мысли. Я так бы и сделала, если бы сквозь непроглядную черноту и нелюбовь не пробился крошечный лучик — мысль о Егоре. И я решила жить ради сына.
А Женька вернулся из своего Никополя и обалдел, потому что я похудела на двадцать шесть килограммов. Он сказал, что любит только меня.
«Если у тебя с ней все кончено, — постановила я, — увольняйся. Не хочу, чтобы ты работал в «Буффе».
Женька написал той девушке письмо: так, мол, и так, ухожу от тебя и из театра, остаюсь с Дашей. Он сидел дома с Егором, которого мы привезли из Мариуполя. И хорошо сидел, Дятлов — замечательный папа. А я работала одна, пока Женьку тоже не взял Спивак.
И все у нас вроде бы наладилось, но у меня в душе поселился какой-то червяк. И точил меня, и точил. Выходит, мама была права, когда говорила про Женьку: «Помяни мое слово, этот человек тебе сделает очень больно!»
Не знаю, как это она его так сразу разглядела... А я не поверила. Но после Женькиной измены у меня все словно оборвалось внутри, сломалось, как тогда, в тринадцать лет, когда умер папа.
Я безумно любила родителей. Они были актерами, часто уезжали на гастроли, а я их ждала. Маленькой я постоянно простужалась. До сих пор помню горячечный страх — лежала в кровати с огромной температурой и мучительно размышляла: «Вдруг они не вернутся, а я умру?» Старалась быстрее заснуть: если уж умирать, то лучше во сне, чтобы не чувствовать их отсутствия.
Пока родители были в театре, со мной оставались бабушка и Никита, мамин сын от первого брака. У нас с ним разница в двенадцать лет. Помню, Никитка сидит, читает. Я подхожу к нему: — Никит, в туалет хочу.
— Иди.
— А там света нет.
— Включи.
— Я не достаю до выключателя.
— Писай здесь.
Я встала — руки в боки — и надула на ковер.
Он мигом оторвался от книги, кричит:
— Ты что, с ума сошла?
Я же пошутил!
— А я шуток не понимаю. И не люблю.
И из детского сада он меня забирал. Как ни странно, у моих сына и дочки тоже разница в двенадцать лет и разные отцы, такое вот совпадение...
Немного повзрослев, я смотрела все спектакли с участием родителей и жалела, что зрители в Питере и Москве их не знают.
Отец, работая еще в Оренбурге, дружил с Леонидом Броневым. Если их назначали на одну роль, Броневой говорил: «С Лесниковым играть не буду — он меня переиграет». Папина роль в спектакле уже Мариупольского театра «А зори здесь тихие...» — самое сильное впечатление детства, волосы буквально дыбом вставали... На гастролях театра в Москве зал аплодировал стоя. Писатель Борис Васильев предупредил перед спектаклем: «На поклоны не выйду, если мне не понравится, вы уж извините». А в итоге выскочил на сцену, обнял отца... И когда написал «В списках не значился», право первой постановки предоставил Мариупольскому драматическому театру.
Сейчас из старой актерской гвардии никого уже не осталось. Вот и мама моя, которой исполнилось восемьдесят, отыграв в прошлом году последний спектакль «Оскар и Розовая дама», ушла из театра. Она народная артистка Украины, заслуженная артистка России. И отец — заслуженный артист. Был...
Георгия Лесникова в Мариуполе знали все. Детские сады соревновались за право заполучить его к себе в качестве Деда Мороза. В холодильнике у нас всегда были копченая колбаса и баночка икры, об этом заботились любящие папу работники торговли. У всех, кто его видел, складывалось ощущение, что они знакомы с этим человеком всю жизнь. Папа никому не мог отказать. Ни в чем. Поэтому, конечно, выпивал. В результате — инсульт. Мы тогда приехали на гастроли во Львов с премьерой спектакля «Власть тьмы».
Я в нем в свои десять лет играла большую роль — Анютку, папа был Митричем. Помню, стояла дикая жара, мы ездили на ипподром смотреть скачки. А на следующее утро отца увезли в больницу.
Он больше так и не вышел на сцену, не смог оправиться после удара, хромал на одну ногу, с трудом говорил. Спустя два года вдруг заявил маме:
— Наташенька, а мне казалось — ты меня бросишь.
— Как ты мог так думать?! Как тебе вообще такое могло прийти в голову?!
— Доктор сказал...
Папа свято верил докторам, таблетки горстями пил, а лечащий врач в больнице зачем-то ему ляпнул: «Знаете, а у вас некрепкие тылы».
И папа с тех пор все время прокручивал в голове эту дурацкую фразу.
А потом еще письмо пришло.
На гастролях маме какой-то молодой человек принес в гримерку сувенир — то ли платок, то ли лапти плетеные. Ей завидовали: она такая легкая, веселая, глаза горят, молодые люди в нее влюбляются. Из театра позвонили: «Лесникову письмо». Я, не подозревая, что в конверте, передала его папе. В отвратительных, грубых выражениях одна из завистниц советовала папе присматривать за женой, которую «потянуло на молоденьких». А он молчал и только незадолго до смерти рассказал маме. Ох и разозлилась же она!
Мама самоотверженно за ним ухаживала, но главное — не давала отцу раскисать: «Жужик, ты обязательно поправишься!»
Мне исполнилось тринадцать, когда мама уехала на гастроли, а мы с отцом остались вдвоем.
Помню, в то утро я, как обычно, собиралась в школу. Папа подозвал меня:
— Дарья, вызови «скорую», мне что-то нехорошо.
Я кинулась к телефону, а когда вернулась, папа сидел в кресле и лицо у него было совершенно спокойное.
— Папа, папочка!
Я взяла его за руку и, парализованная отчаянием, смотрела, как он уходит. Что я, маленькая девочка, могла сделать? Постучала соседке, старенькой бабушке: «Папе плохо...» Она пришла и села рядом со мной.
«Вот приедет доктор, он поможет», — как молитву, повторяла я. «Скорая» не успела — ехала часа полтора...
Меня потом куда-то увели. В тот же день вернулась мама. Она поднималась по лестнице мимо молча стоящих вдоль стен соседей. С робкой улыбкой заглядывала в их скорбные лица и говорила:
— Что? Ну что вы такие кислые? Сейчас я войду, и ему станет легче!
— Нет, Наташа, он уже умер... — решился сказать кто-то.
«Мама, ты меня не оставишь?» — первые слова, которые я произнесла после смерти папы.
Она обняла меня, и все — мое детство с этого момента закончилось. Не то чтобы на следующий день начались суровые испытания, нет.
Просто в одну секунду я стала взрослой. А мама с тех пор не отпускала меня от себя. Вместе с ней я ездила на гастроли, прогуливая школу. В Петербург впервые попала лет в пятнадцать. Это родной мамин город. В годы блокады семью эвакуировали в Среднюю Азию, в Ташкент. Оттуда она с первым мужем актером Саркисовым и сыном Никитой переехала в Томск, потом, уже с моим папой, оказалась в Мариуполе. Там и осталась.
В Питере именем моего прапрадеда названа одна из улиц. На стене Технологического института, где он работал, висит мемориальная доска. Дмитрий Константинович Чернов был основоположником современного металловедения. Его научные открытия получили признание во всем мире. Еще у него было хобби: он делал скрипки, разгадав формулу клея, которым пользовался Страдивари, и теперь созданные его руками инструменты хранятся в театральном музее.
Увы, никто из нас не унаследовал математического склада ума великого ученого, в точных науках мало что смыслим. Разве что мой старший брат Никита, археолог и преподаватель.
Когда мы с мамой приехали в Питер, она привела меня к Молодежному театру на Фонтанке и рассказала, что здание, в котором он расположился, когда-то принадлежало купцу Тарасову, тоже моему предку. Он прославился тем, что выкладывал паркет в Зимнем дворце. Разбогатев на благоустройстве царских хором, простой костромич открыл Тарасовские бани и театр, который тогда назывался «Буфф». Кроме того, Тарасов занялся благотворительностью, создавал приюты, богадельни... Мой прапрадед — статский советник Юргенс женился на дочери Тарасова. Рассматривая приютившееся в глубине сада небольшое здание театра, я и подумать не могла, что когда-то выйду на его сцену.
Удивительно, как все в жизни переплетается. Забегая вперед, скажу, что после того как мой сын Егор Лесников стал сниматься в кино, я взяла себе фамилию мамы — Юргенс.
Мы ходили по Питеру, и мама спрашивала: «Скажи, ты слышишь зов предков? Чувствуешь что-нибудь?» Я чувствовала. Влюбилась в Питер бесповоротно. Его мосты, дома, его низкое серое небо потрясали... Мама водила меня в Спасо-Преображенский собор на Пестеля, в котором ее крестили. Спустя годы там же крестились я и мой сын. В общем, побывав в Питере, решила, что учиться буду непременно здесь.
Я хотела только в театральный. После дебютного выхода на сцену в десять лет играла в нескольких спектаклях Мариупольского театра.
А в школе училась отвратительно, ужасно! После первого же учебного дня на вопрос мамы «Ну как?» ответила: «Господи! И так все десять лет?!» Помню, убегала в театр на репетицию, а папа сидел и детским почерком делал за меня домашние задания. Безобразие, стыд и позор! Мама ругалась, говорила папе: «Жужа, пусть сама делает!»
Но когда я делала уроки сама, вместо формул в тетрадке появлялись смешные рожицы. Я даже на выпускной бал не пошла, чтобы не переступать больше порог этого заведения. Школа — ужас, несовместимый с жизнью нормального ребенка. И я переживаю это уже в третий раз. Егор учился еще хуже, чем я! По утрам пинала его и поливала из чайника, пытаясь выгнать в школу. Теперь вот дочка доросла, в этом году пошла во второй класс...
Окончив наконец школу, я заявила, что еду поступать в ЛГИТМиК. Мама подвела меня к зеркалу:
— Дарья, смотри, какое у тебя страшное лицо! Туда красивые девочки поступают! Тебя никто не возьмет!
Видя, что переубедить дочь не удается, она сказала:
— Ну, почитай мне что-нибудь!
— Я боюсь, стесняюсь...
— А как ты собираешься сдавать экзамены, если родной матери стесняешься?!
— Не буду, и все! — уперлась я, взяла клетчатый чемоданчик, надела легкое платье и уехала в холодный Питер, навстречу своей судьбе в лице Дятлова...
После Женькиной измены я вроде бы его простила, но в образовавшийся надлом ушла вся любовь, оставив пустоту равнодушия. Надо было все заканчивать прямо тогда. А я чего-то испугалась. Да еще обида взыграла. Ах, значит, ты так?! И я тоже стала вести себя плохо, изменять. Иногда, правда, посещала меня разумная мысль: а на фига мы тогда живем вместе? Зачем? И однажды сказала Дятлову: «Я люблю другого человека, ухожу к Юре».
Юрий Шевчук, основатель легендарного «ДДТ», появился в нашем театре, чтобы найти актеров для клипа к своей песне «Черный пес Петербург». Он был окутан ореолом легенд питерского рока и недавней трагедии. У жены Шевчука Эльмиры была опухоль мозга, она сгорела за считаные месяцы, оставив Юру с маленьким сыном Петей.
Во время съемок Шевчук постоянно посматривал в мою сторону, женщины сразу чувствуют эту мужскую заинтересованность.
Мы стали общаться, Юра приходил в театр уже как зритель и друг. У него появились любимые спектакли, особенно нравилась «Гроза». А я стала бывать у него на концертах. Мы много ездили, тусовались вместе. Ходили в студию «ДДТ», располагавшуюся по известному в Питере адресу: Пушкинская, 10. Я приезжала к нему на Синопскую набережную, в страшную коммуналку, где сосед держал в клетке кур. Мало-помалу завязался роман.
Я влюбилась в Шевчука, хотя поклонницей его никогда не была. Вот Кинчев — другое дело. Юра привез однажды меня с подружками на концерт Кости и понаблюдав, как горят мои глаза, сказал: «Ну да, Костя — он такой. Артист».
У Юры мне нравились только две песни — «Актриса Весна» и «Ты не один».
А когда он написал «Это все» и напел: «Это все, что останется после меня,/ Это все, что возьму я с собой...», заявила ему: «Не моя тема».
— Плохая, наверное, песня получилась, раз нравится всем подряд, — говорил Юра про «Осень».
— Хорошая, Юр! — возражала я. — Потому что мне не нравится категорически!
Я представляла себя той единственной, которая вытянет Шевчука из затяжной депрессии после трагической гибели жены. Он рассказывал, что долго не влюблялся ни в кого, что я первая, кто сумел пробудить в нем интерес к жизни. Мне нравилось его слушать. Юра красиво говорил, в том числе и об отношениях мужчины и женщины: «Дети рождаются только от великой любви...»
И тут я возьми и забеременей.
— Юра, у нас будет ребенок.
Шевчук уронил голову в руки, словно на него обрушилось страшное горе.
— Я так и знал!
— Но ты же сам говорил, что дети рождаются только от любви, а просто так не рождаются!
— Тогда уходи из театра.
А иначе как ты себе все это представляешь? У тебя сын, у меня сын. Я постоянно занят — концерты, поездки. Если у нас будет общий ребенок, бросай сцену и занимайся детьми.
— Но я не хочу оставлять профессию.
— Тогда делай аборт.
— Я не буду уходить из театра. И сделаю аборт.
Было видно, что после этих слов он испытал огромное облегчение.
Конец наших отношений с Шевчуком, несмотря на «высокий штиль», оказался банальным. Выяснилось, что мое ощущение этого человека придуманное и чересчур возвышенное. А Юра — самый обыкновенный. Я благодарна ему за то, что много думала и чувствовала, переживая нашу историю. Наш роман был скоротечным и нанизался на мою с Женькой историю, не дав толком передохнуть от разочарований. Выплакав весь жизненный запас слез с Дятловым, теперь я приняла все гораздо спокойнее.
Не выясняла отношений, разговор был короткий: «Больше никогда». Просто поняла, что на самом деле меня не любят. И я не люблю. Тогда на хрен мне это все надо? Я просто ошиблась. С кем не бывает? Вот только когда пришла в себя после наркоза, сказала: «Абортов в моей жизни больше не будет».
На операцию Юра меня устраивал через знакомых. Организовал все и уехал во Францию на гастроли. Спросил:
— Что тебе привезти?
— Французские духи.
— Да их и здесь завались.
— Все равно привези.
Он привез «Шанель № 5», но передавал уже через знакомых. Я передарила флакон маме.
Он до сих пор стоит где-то у нее дома нераспечатанный.
В театре все знали, что случилось. Многие злорадствовали, как же без этого: «Шевчук? Фигу толстую с маком она получит, а не Шевчука!» Другие говорили: «А я бы на твоем месте взяла и родила».
Согласна. Глупо поступила, неправильно. Надо было рожать. И плевать, стал бы Юра Шевчук участвовать в нашей с малышом жизни или нет. Зато я не чувствовала бы на душе тяжести греха.
Потом мы иногда встречались с Юрой. Однажды сидели в ресторане и он сказал:
— Я перед тобой очень виноват.
Ответила: — Юра, я зла не держу.
Если бы не ты, не стала бы артисткой — такой, как сейчас. Мне теперь уже ничего не страшно.
Любые переживания идут на пользу нашей профессии. Мне есть что отдать со сцены.
Женьке, наверное, тоже. Он ведь переживал мой роман с Шевчуком, который протекал на глазах у всей труппы. Я его выселила из общаги, и он обитал в театре, ходил несчастный, с батоном и кефиром. Шевчук его еще и обидел. На одном из театральных банкетов Женя пел, а Юра сказал: «Не надо ему в рок, пусть попсу поет с таким голосом». Даже меня это задело, я заступилась за Женьку и по глупости передала ему слова Шевчука, чем дико Дятлова разозлила.
— Тебе Женю не жалко? — спросил меня наш худрук.
— Семен Яковлевич, да вы не переживайте, все обойдется, он недолго будет несчастным.
Я знаю Дятлова, не пройдет и месяца, как перестанет страдать.
Так и случилось.
Из больницы меня, потерянную и опустошенную после аборта, встречал артист Молодежного театра Петр Журавлев. Мы дружили. Я доверяла ему свои секреты, все перипетии отношений с Дятловым и Юрой. Но Петя не просто дружил, он был еще и влюблен. Он привез меня в свою комнату в коммунальной квартире, и я осталась у него на семь лет. Петя стал моим вторым мужем.
Мы с ним еще только начинали строить отношения, когда я встретилась с Дятловым, чтобы оформить развод, и неожиданно сердце защемило.
Наверное, я очень любила Женю. Сказала ему: «Давай, может, попробуем все вернуть назад? Забудем старое, начнем сначала?»
Он согласился. И мы стали жить вместе, я ушла от Пети, а Женька — от подруги. Эта девушка должна была улетать на ПМЖ в Германию, у нее уже билет был в кармане, когда она повстречала страдающего после расставания со мной Дятлова, влюбилась, решила его спасать, возрождать к жизни. Она никуда не полетела, а он снова вернулся ко мне. Такая трагедия разыгралась!
Женька помучился-помучился, а потом говорит:
— Не могу так, я чувствую ответственность перед человеком, который из-за меня не поехал жить в Германию.
Мы расстались окончательно.
Как сейчас помню, это было в метро.
— Ну, я поехал, — сказал Женька. — К Кате.
— А я к Пете, — ответила я.
Петр Журавлев — удивительный человек: зная, сколько мне в жизни пришлось голодать и скитаться, он сделал для меня невероятную вещь. Пришли мы как-то домой, а Петя говорит:
— Дашуня, я сложил наши зарплаты, заплатил за квартиру и купил продукты. Больше денег у нас нет.
— И что мы будем делать?
Нам ведь предстояло целый месяц жить до следующей получки.
— Работай в театре, а я уйду, буду для нас деньги зарабатывать.
Ему спектакль играть, а он сказал как отрезал. Спивак тогда очень на него обиделся. В эти проклятые девяностые Журавлев, замечательный, талантливый артист, ради меня пошел торговать. Продавал кожаные куртки.
«Ты, Дашуня, играй», — повторял Петя.
Я вкалывала как проклятая, очень много играла, репетировала.
Но с Петей у нас все равно не сложилось. Чувство нежности к этому замечательному парню постепенно таяло. Я была безмерно благодарна за все, что он сделал, но любовь, скрепляющая семейные союзы, — это другое.
Кроме того, я никогда не отличалась скромностью поведения, была законченной кокеткой.
Мне нравилось нравиться. А Петька устраивал сцены. Играя «Ночь ошибок», я с ума сходила по партнеру Володе Маслакову. Между нами ничего не было, но Журавлев чувствовал томление моей души, видел, как кокетничаю, чирикаю, и страшно ревновал, кричал, вытаращив свои красивые русалочьи глаза. И наша семейная жизнь стала медленно, но верно превращаться в ад. Я понимала, какой он хороший, как много для меня сделал. Жила с чувством благодарности, но потом и оно исчерпалось...
Петя спрашивал: «Дашунь, что ты так долго делаешь в ванной?»
А я сидела там, обхватив голову руками, чтобы только не находиться с ним вместе.
Все время убегала куда-то, к подружкам или просто на улицу, подышать свежим воздухом. Потому что рядом с Петей я задыхалась.
«Иди, конечно...» — говорил Журавлев, видя, как моя рука тянется к вешалке за пальто.
А сам оставался с Егором и делал с ним уроки. Каждый раз, возвращаясь к Пете, я думала: «Только бы не пожелать человеку, который сделал для меня так много, чего-то плохого. Только бы не начать его ненавидеть!» Вот к чему приводит жизнь даже с самым идеальным мужчиной, если нет любви. Особенно тяжело стало после Америки, где снимался «Брат-2».
К Балабанову я попала совершенно случайно. Ходила на разные пробы, стеснялась, зажималась ужасно, и ничего не складывалось.
Я им: «Чего изволите?» — а меня не берут, унизительно как-то. Чувствовала себя пресмыкающимся. А потом решила: «Надоело унижаться!» И на пробы картины «Про уродов и людей» пришла в совершенно другом настроении.
— Ты, вообще, жвачку-то выплюнула бы... — попросил Алексей Октябринович.
— Хочу жевать и буду, — ответила я.
Балабанов специфический человек. Именно такое поведение произвело на него впечатление. Тем не менее он виду не показал, разговаривал со мной холодно.
— Кино наше нравится?
— Не нравится.
Леша на меня странно так взглянул и говорит:
— На, посмотри, — и протянул две кассеты со своими фильмами — «Брат» и «Замок» по Кафке.
Кино на меня действительно всегда производило ужасающее впечатление. Признаю три ленты — «Пролетая над гнездом кукушки», «Тельма и Луиза» и «Летят журавли». Под Тарковского засыпаю, не могу досмотреть. Понимаю, что «Ностальгия», наверное, очень хорошее, атмосферное кино, но Олег Иванович Янковский так долго идет со свечой, я уже все поняла и атмосферу оценила, а он все идет. Сколько ж можно?!
С Балабановым мы расстались никак. Он сказал:
— Все.
— Ну и до свидания, — ответила я.
Ассистент по актерам догнала на пороге: «Даша, вы только не обижайтесь, вы очень хорошая актриса».
Я уехала в Мариуполь, а вернувшись, узнала, что меня утвердили. Пока снимали «Про уродов и людей», Леша спросил:
— Хотела бы сыграть в «Брате-2»? Люди просят продолжения.
— Хотела бы.
— А налысо пострижешься?
— Даже без разговоров.
— Вот и ладно.
На съемках «Брата-2» мне здорово помогали Сережа Бодров и Витя Сухоруков.
А режиссер вообще не помогал.
— Сейчас будет очень сложная сцена, ни х...ра ты ее не сыграешь, — говорил Леша.
— Как так?
Привыкла, что Семен Спивак артистам все показывает — просто и понятно. А пойди пойми, чего хочет Балабанов.
— Вот так сделай, — говорил он, гримасничая.
Я повторяла и слышала:
— Чего ты творишь-то?!!
Бодров тут же мчался заступаться:
— Что ты на нее орешь? У нее вторая картина за всю жизнь.
И переводил мне «с балабановского», что требуется сделать.
Они с Лешей друг друга понимали с полуслова.
— Сделай как я люблю, Сережа, — говорил Балабанов.
— Понял, — отвечал Сергей.
Мы с ним в Америке ходили в разные рок-н-ролльные места, блюз- и джаз-клубы. Самые настоящие «тамошние» украинские бандиты нас сопровождали. Сережа был нормальный, не такой, как его герой Данила Багров. Интеллигентный, много знающий и очень хороший. Когда я его первый раз увидела, ощущение было, что мы уже давным-давно знакомы, с детства... И с Надей, женой Балабанова, мы подружились и часто беседовали по душам. Как-то призналась ей: — Знаешь, я совсем не скучаю по Пете.
— Плохо.
Я и сама понимала, что нехорошо.
И вернувшись, решила, что не надо больше обманывать ни его, ни себя. Собрала сумку, взяла Егора в охапку и ушла. В тридцать пять лет в никуда, оставив Пете купленные на тысячу долларов гонорара за второго «Брата» холодильник и двухэтажную кровать. Ничего не взяла благородная женщина.
Месяц жила у подружки. Потом у коллеги по театру в страшной коммуналке с писающими котами и алкоголиками. Когда с деньгами стало немного полегче, сняла комнату в другой коммуналке, но тоже с алкоголиками. Помню, «Брат-2» вышел на экраны. В киоске появился журнал с моей фотографией на обложке, а купить его не на что, в кошельке пусто.
Собрала на улице бутылки, сдала и купила себе этот журнал. Но снова не видела в этом ничего особенного. Ну, такая жизнь. Нормально. Только будучи беременной Сашкой, поняла, что нужно что-то делать, так дальше жить невозможно, и стала занимать у знакомых и друзей по двести-триста долларов, чтобы купить свое жилье.
С Сашей так получилось. После того как я ушла от Пети, у меня был служебный роман, который закончился ничем. Человек уехал работать в Москву, а я через месяц поняла, что беременна. Следуя слову, данному после аборта от Юры Шевчука, я приняла решение рожать.
— Ты с ума сошла! — говорили в театре, отчаявшись допытаться, от кого и откуда. — Без кола без двора! А теперь еще и работы не станет.
— Бог даст, — ответила я.
И у меня появилась маленькая комнатка. Помог театр. Директор Галина Григорьевна, пока я лежала в роддоме, оформляла сделку по покупке. Двадцать восьмого мая я родила Сашу. А десятого июня уже играла «Крики из Одессы» и плясала на сцене. В антракте бежала кормить дочку, которую ребята качали в колясочке тут же, в театре. Она ездила со мной на озвучку «Женского романа» Снежкина, на съемки «Итальянца», на площадку «Морских дьяволов» в Волхов. Дочь была все время рядом, на всех гастролях и съемках, привязанная платком у сердца. Я как кенгуру с ней носилась. Абсолютно счастлива, что она у меня есть. Отец не знает о ее существовании и, надеюсь, не узнает никогда.
С обретением собственной крыши над головой и рождением Саши у меня начался светлый период.
Работа в кино вытянула из финансового кризиса. Съемки в «Морских дьяволах» — словно новая эпоха в жизни. Я спокойно отношусь и к сериалам, и к популярности. Мне неприятно, когда артист, которого поклонницы просят сфотографироваться, отвечает: «Задолбали. Оставьте меня в покое!»
«Знаешь, дорогой друг, — сказала я одному такому, — ты учился на актера. Общение со зрителем — часть профессии и работы, за которую ты получаешь немалые деньги. Талантливые, замечательные театральные артисты в отличие от тебя, сериального, зарабатывают копейки, во всем отказывают себе и своим детям. Обрел популярность — будь добр, терпи поклонников и «желтую» прессу, пускай пишут».
Обо мне чего только не сочиняли: и что я портвейн пью ведрами, и бедного Петю приписали в отцы Саше. Мне по барабану, я только похихикивала. А Петю жалела: за что человек страдает? Мне-то все равно, а ему, может, неприятно, хоть он и крестный моей Сашки. Петя женился, растит дочку, получил «заслуженного» — Семен Яковлевич в итоге взял его в театр. Сейчас в каждом спектакле Петр играет одну из главных ролей. Я смеюсь: «Заболеешь — у нас репертуар встанет». Безумно рада за него, дорогого и родного человека.
С Женей пересекаемся редко. Последний раз виделись на свадьбе сына. Егор женился рано — в двадцать лет.
— Может, не надо? Погуляй еще! — пыталась его отговорить.
— Нет, я встретил женщину, с которой хочу прожить всю жизнь.
— Почему-то я тебе верю. Наверное, ты и есть идеал мужчины, который мне так и не попался. Может, потому и хотела ребенка от Дятлова, что чувствовала: у меня родишься именно ты.
Правда, идеальным сын был не всегда. В переходном возрасте Егор попил из меня крови, думала, сойду с ума от его фокусов. Он заделался фанатом футбольной команды «Зенит», пьянствовал и дрался за честь клуба, два раза я сына вытаскивала из милиции. Алкоголя после папиного горького опыта сторонюсь как огня, водку вообще в рот не беру. Позвонила Дятлову:
— Женя, что делать? Егор в школу не ходит, он какой-то неадекватный, выпивает!
— Вызывай милицию, — ответил Женька и бросил трубку.
Как можно к родному сыну милицию вызывать? Сама выступала в роли стража порядка. Случалось, мы даже дрались с Егором. Остепенился только когда поступил в театральную академию — сам! Без нашей с Дятловым помощи! И встретил замечательную девочку Наташу Сизову — актрису театра кукол.
Егора, конечно, можно понять. Много чего выпало на его детскую долю. Не зря он мне кричал: «Ты мне детство испортила! Лишила отца!» Я была так сильно обижена на Дятлова, что сказала ему категорично: «У нас другая семья, ты нам будешь, дружок, мешать». Не разрешила видеться с сыном и фамилию Егору дала свою, чтобы род Лесниковых не заканчивался. А у Дятлова, решила, будут еще дети, и мальчики будут.
Так и вышло, у него есть сын Федя и дочь Василиса. Папой Егор долгие годы называл Петю. Когда я ушла в никуда, вообще началась безотцовщина. Егор, несмотря на то что Петя с ним был очень строг, плакал и говорил:
— Мне жалко папу, давай вернемся.
Я же, стиснув зубы, отвечала:
— Нет, не вернемся.
Время прошло, боль после разрыва с первым мужем улеглась.
— Жень, — попросила я, расставшись с Петей, — сыну двенадцать, ты ему сейчас очень нужен.
— Это твой ребенок, — ответил Дятлов. — Ты ему фамилию поменяла. Вот и воспитывай сама.
Женьку ни в чем не обвиняю, он тоже имеет право обижаться. Жаль только, что мы много ненужных и неправильных слов наговорили друг другу и собственного ребенка сделали заложником этих глупостей.
Я даже благодарна Дятлову. Он подарил мне двух мужчин. Кроме сына — еще и мужа. Когда-то Женька, игравший в спектакле «Макбет», привел в театр для постановки драки своего тренера по рукопашному бою Сережу Великанова. С тех пор Сергей занимается постановкой сценических боев не только в театре, но и в кино, режиссирует трюки и сам их выполняет в кадре. Мы встретились на картине «Морские дьяволы» и вот уже год вместе. У нас гражданский брак. Ничего официального больше категорически не хочу. Я ведь уже не верила, что могу обрести счастье в семейной жизни! Шутка ли, пережить столько разочарований.
Все мужчины, которые встречались на моем пути, были глупы. Как пробки. Извините меня, мужчины, пожалуйста. Ну вот все — полные идиоты. Да и я не подарок. Даже если бы мы тогда остались с Дятловым вместе, ничего бы у нас не получилось. Ему нужна женщина, которая слушает его затаив дыхание, как нынешняя Женькина жена. Я — другая, строптивая. У меня случались романы, но как только мужчина пытался сделать предложение, я впадала в панику и спасалась бегством. Думала, это оттого, что предыдущая жизнь сформировала во мне комплекс: муж — это плохо. На самом деле просто были не мои люди. И в один момент выяснилось, что я бежала от них, чтобы прийти к Сергею.
Он — мечта, которая, как я считала, никогда не сбудется. Даже если Сережа знает, что я не права, говорит: «Да, Дашенька».
Он чувствует, как надо со мной общаться, каждый вздох мой понимает. Великанов водит машину как бог, готовит, моет посуду, ходит в магазин, гуляет с собакой, делает уроки с моей дочкой. И по-моему, тоже абсолютно счастлив. Хочет, только чтобы я была рядом.
Мы строим дом в Рощино на шести сотках. Я ведь абсолютно равнодушна к загранице, мечтаю жить в деревне. Раньше думала, что одна буду сидеть на завалинке, но теперь у меня есть Сережа. Когда уйду на пенсию, свою двухкомнатную квартирку, купленную на киношные гонорары, оставлю детям, а сама переберусь в деревню. Обязательно буду таскать воду коромыслом. И чтоб никаких городских коммуникаций. Как раньше бабушки справлялись с хозяйством, так и я. И никаких пластических операций! Буду естественная настоящая старушка, вся в морщинках.
Дети привезут мне внуков, я за ними стану присматривать, а Сережка готовить вкусную еду. Хочу, чтобы меня, как мою маму сейчас, тискали внучата: «Бабуленька, как мы тебя любим...»
Мама смотрит все мои фильмы. «Морских дьяволов» на Украине показывают постоянно. Стоит мне выйти на улицу, тут же узнают: «Багира!» На пляже, в ресторане — та же история. Мама бесконечно счастлива. Мне очень жалко, что папа не дожил! Он бы и Егором, внуком, гордился, и Сашку безумно бы любил. И дочь похвалил бы. Хотя мне не сравниться по таланту с родителями.
Мама видела меня на театральной сцене. Во время спектакля «Маркиза де Сад» ей стало плохо от переизбытка чувств. Она вышла после второго акта и плакала на лавочке в саду. Это были слезы счастья.
И мне было хорошо от того, что мама довольна и гордится мною. Я ведь все делаю для них, для своих родных — мамы, сына, дочки, Сережи... Мне самой ничего не надо. Ничего.
Редакция благодарит за помощь в организации съемки отель «Астория», Санкт-Петербург.
Подпишись на наш канал в Telegram