«Лиепа вас обманывает, — сказал мне высокопоставленный чиновник, хорошо знавший артистов Большого театра». — «Что вы! Андрис не может!» — возмутилась я.
В первые за много лет я чувствовала себя любимой, желанной и не хотела ничего слушать. К тому же прозорливый чиновник добивался моего расположения. Но я не поддавалась. Все мои мысли были только о юном романтичном Андрисе. До его появления в театре я не искала романов. После тяжелого развода с первым мужем — Михаилом Лавровским — долгие годы у меня не было счастливых отношений.
Боль не отпускала, сидела глубоко внутри... Помогал балет — и потом, и всегда.
Моя жизнь в балете началась с павильона, примыкающего ко Дворцу пионеров имени Жданова в Ленинграде. В царское время там держали придворных лошадей, а в советское разместили кружки детского творчества. В первый раз оказавшись во дворце, я с замиранием сердца разглядывала роскошное помещение, украшенное золотой лепниной и зеркалами. Больше всего понравились выставленные в витринах куклы, сшитые детскими руками.
— Чем бы ты хотела заниматься? — обратилась ко мне директор.
— Хочу делать таких кукол!
— Не слушайте ее, — вмешалась мама, — она танцует с утра до ночи.
В девять лет поступать в хореографический кружок поздновато. Но я была такая маленькая и хрупкая, что для меня сделали исключение. Ученицам сшили сарафаны в точности как у девочек из Императорской балетной школы. Такие же носили и Ваганова, и Анна Павлова. Никогда не забуду, как в один из вечеров нам разрешили примерить настоящие балетные пачки. Они пахли потрясающе — смесью пудры и нафталина. Этот театральный запах навсегда остался для меня самым желанным.
Мы жили далеко от центра, но мама каждый день мужественно возила меня на занятия. Однажды вечером бежали с ней по мосту, который уже начали разводить. Неслись со всех ног, в унисон сделав жете через расходящийся пролет, — неизвестно, что было страшнее: перспектива упасть в воду или остаться ночевать на улице.
На следующий год я самостоятельно отправилась поступать в Вагановское училище.
Мама не могла меня сопровождать, потому что неотлучно находилась у папы в больнице — он попал в аварию, разбился на мотороллере.
Другие девочки приходили с родителями, нарядные, с бантами. А я повсюду одна, в одном и том же платье — синем с кисточками. Сама заплетала аккуратные косички так, что ушки смешно оттопыривались. Стояла у стеночки, ждала, когда назовут мою фамилию, и страшно боялась, что прослушаю или про меня забудут. На первом туре, когда оценивают сложение и физические данные будущих балерин, дрожащих от страха в маечках и трусиках у станка, на меня обратил внимание директор.
Потрогал за локоток и сказал: «Хорошая девочка».
Следующие восемь лет я каждое утро на перекладных добиралась со своей окраины на улицу Зодчего Росси. Первое время меня провожал папа — он, к счастью, поправился, бросил ради дочки профессию строителя и устроился гравером в издательство «Правда», располагавшееся неподалеку от балетного училища. Родители боялись, что если я буду ездить одна, такую кроху раздавят в переполненном автобусе. Когда говорили: «Девочка, уступи старшим», я послушно вставала, но на мое место никто не мог втиснуться...
Из-за нагрузок я иногда кричала по ночам от страшной усталости, но до шестого класса, несмотря на хронический тонзиллит, не пропустила ни одного дня в училище.
Простуды переносила на ногах. Самой большой трагедией было, если меня пытались освободить от занятий. Невероятное желание танцевать побеждало любую болезнь. Рядом с нашим домом был лесопарк. По воскресеньям папа, чтобы помочь выработать выносливость, ставил меня на лыжи, и мы шли до ближайшей деревни — восемь километров в одну сторону, восемь — обратно.
У нас были строгие наставники, мы их побаивались. Алла Михайловна Чернова проверяла трудолюбие учениц, проводя рукой по спинам. Если девочка вспотела — значит, молодец. А у меня не было испарины — такая особенность организма. «Людочка и Оля плохо стараются», — хмурилась Чернова.
Чтобы нас не ругали, мы с Олей решили схитрить.
«Какие молодцы! — воскликнула Алла Михайловна, погладив наши спины на следующем уроке. Но потом потерла пальцы, принюхалась и раскусила трюк. — Да это же вазелин!»
И все-таки педагоги ценили меня за живость, артистизм, природную органичность и бесстрашие. Я никогда не боялась сцены. Во втором классе училища станцевала маленькую Машу в «Щелкунчике», который шел на сцене Кировского театра.
В десять лет я впервые влюбилась. В отличника Никиту. Написала на ластике «Люблю тебя» и подбросила ему. Он потом посвящал мне стихи, а я, непостоянная, ему «изменила» с нашим одноклассником. Зато уж с Андрюшей мы были неразлучны. Учителям приходилось караулить нас у выхода из училища: «Люда, ты шагай направо, а Андрей — налево».
Не давали даже пройтись по Невскому.
Такие вот строгие нравы в Вагановском! Может, они в конце концов и поспособствовали тому, что наши отношения закончились. А может быть, мы просто выросли...
По окончании училища я получила приглашение в Большой от Юрия Григоровича. Но министерство не отпустило, заставив отработать положенные по распределению два года в Кировском театре. Я нисколько об этом не жалела, но мой педагог Нина Викторовна Беликова, ученица самой Вагановой, постоянно напоминала руководству Мариинки: «Эту девочку нельзя держать в кордебалете, она способная».
Когда наконец разрешили переехать в Москву, Нина Викторовна постаралась устроить не только мою творческую судьбу, но и личную жизнь.
Она дружила с известной в прошлом балериной Еленой Георгиевной Чикваидзе и сосватала меня за ее сына — блистательного танцовщика Михаила Лавровского. Его отец Леонид Лавровский, знаменитый на весь мир балетмейстер, казался мне просто божеством. К моменту нашей встречи и Михаил уже был лауреатом Ленинской премии, заслуженным артистом, ведущим танцовщиком Большого театра.
Он слыл завзятым сердцеедом, за ним тянулся длинный шлейф романов с известными женщинами. Наверное, мама посчитала, что пора уже сыну остепениться. Так что Нина Викторовна подоспела вовремя. Они с моей будущей свекровью почему-то решили, что я буду идеальной невесткой, и стали зазывать меня в гости. А я с головой погрузилась в работу: танцы, конкурсы, репетиции.
Ни о чем другом и не думала. Однажды Елена Георгиевна говорит: «Людочка, мы ждем вас в гости, ну почему же вы не приходите?»
И я пошла. Вместе с Ниной Викторовной мы поднялись по лестнице старого арбатского дома рядом с Театром имени Вахтангова. До сих пор, проходя мимо, смотрю на окна этой квартиры. Две форточки на четвертом этаже, скрепленные между собой веревочкой, чтобы не разбились, всегда открыты. Словно приглашают войти и снова оказаться в доме, где когда-то началась моя новая жизнь.
В тот первый вечер Миша пришел с другом, они появились намного позже, чем я. Вошли и сели по обе стороны стола в уставленной старинной мебелью гостиной. «Жених» время от времени бросал на меня короткие изучающие взгляды.
В двадцать я была хорошенькая — тоненькая и глазастая. Тридцатилетний Лавровский казался мне очень взрослым и прекрасным. Сидела потупив взор, страшно гордясь, что такой человек обратил на меня внимание.
Наверное, это дико звучит, но до свадьбы мы встретились с Мишей еще всего два раза. В первый — чинно прогуливались по Серебряному Бору. А потом Лавровский пришел в Концертный зал имени Чайковского посмотреть, как я танцую. В темноте кулис, немного смущаясь, он произнес: «Прошу тебя выйти за меня замуж».
Миша даже не понял, согласна девушка или нет, потому что от волнения я не смогла проронить ни слова. Его тут же окружили артисты балета, которые относились к Лавровскому с огромным уважением и восхищением.
«Он будет моим мужем!» — с замиранием сердца думала я. Разве можно было отказать?
— Какой он? Какой?! — пытала меня бабушка.
— Вот, — протянула я только что вышедший журнал, на обложке которого Лавровский в роли Ромео танцевал с Бессмертновой — Джульеттой.
— Красивый, — отозвалась бабуля.
Вскоре они встретились: Миша с братом приехали в Ленинград знакомиться с моими родителями. Получив благословение, мы вместе вернулись в Москву.
Я перебралась на Арбат. Пышной свадьбы не было, расписались в ЗАГСе и — к балетному станку. Но поскольку Миша был членом ЦК комсомола, а я лауреатом премии ВЛКСМ, об этом событии объявили по радио: «Сегодня узы брака соединили артистов балета...»
Отмечали событие дома.
Сидим за праздничным столом, вдруг в двенадцатом часу ночи — звонок в дверь. На пороге человек с букетиком колосков: «Это вам поздравление от Ивана Семеновича Козловского».
Берегла этот подарок великого певца очень долго и трепетно, но во время одного из переездов колоски, как я думала, потерялись. Лишь недавно выяснилось, что они до сих пор хранятся у мамы!
Иван Семенович пригласил меня принять участие в его юбилее. Я танцевала «Умирающего лебедя». А в номере на ноктюрн Шопена Козловский решил быть моим партнером и сделать поддержку.
Во время репетиции голосом выводил мелодию:
— Пари-ра-пам... А вот на эту ноту я вас подниму. Па-а-а...
Высокую ноту взял и еще меня держит, но неправильно. Говорю ему:
— Иван Семенович, балерин поднимают не лицом к партнеру, а спиной.
— Да? — Козловский ничуть не смутился. — Зато, душенька, так я вас хорошо разглядел, глаза-то у вас какие!
В квартире Лавровских все было устроено с большим вкусом. Я едва не задохнулась от восторга при виде огромной библиотеки, которую собрал еще Мишин отец. Многие из этих книг я потом прочитала. Миша первым делом погрузил меня в мир литературы, которой восхищался сам.
Маленькая дуреха, я таяла от счастья при мысли, что выдающийся Михаил Лавровский выбрал именно меня.
С нами еще жила Мишина бабушка, мать Елены Георгиевны — Ольга Андреевна. Получившая воспитание в Смольном институте благородных девиц, эта красивая дама отнеслась к молоденькой невестке строго, но доброжелательно. Она тактично дала понять, какая роль мне отводится в семье: я уяснила, что главный — царь и бог — Миша. Я же должна прислушиваться к советам старших, впитывать в себя новые знания и атмосферу этого удивительного дома.
Миша тогда уже начинал работать как балетмейстер и делился со мной творческими замыслами, я была для него больше чем жена — еще и партнер, соратник. Все свои первые постановки он делал на меня.
Гуляя по Серебряному Бору, обсуждал со мной каждый кадр будущего фильма-балета «Мцыри».
Прежде всего я испытывала к мужу огромное уважение. Любовь к нему как к мужчине зарождалась постепенно. Он был невероятно красив, очень похож на молодого Жана Маре и не мог не нравиться. Я слышала, что в театре о Лавровском отзывались как о человеке увлекающемся, большом поклоннике женщин. Но в силу собственной наивности даже не задумывалась, что его «увлечение» помешает нам жить долго и счастливо.
Едва выйдя замуж, я забеременела. «Только не вздумай рожать. Никакой ребенок Мишу не удержит! К тому же ты должна танцевать», — сказала свекровь.
Никто не спрашивал моего мнения, участь этого ребенка была решена, и я согрешила перед Богом, согласившись на аборт. Убедила себя, что творчество сейчас важнее и для меня, и для мужа.
Елена Георгиевна была особенной свекровью. Властная женщина, она не отпускала Мишу от себя и делала все, что считала правильным для него. Она продолжала работать в театре и была целиком и полностью погружена в жизнь сына. На первом месте для нее стояла Мишина карьера. Но для меня она тоже много сделала, приняв под свое крыло.
Свекровь полюбила меня как балерину. Все мои партии она не просто смотрела, а разбирала, направляя меня по верному пути. В театре я попала в класс Галины Сергеевны Улановой, Григорович поручил мне буквально весь классический репертуар и что самое важное — свои балеты.
Центральные партии сыпались как из рога изобилия. Ни в каком другом театре, кроме Большого, я не сделала бы такой карьеры. Танцевала Одетту—Одиллию в «Лебедином озере», Жизель, Аврору в «Спящей красавице», Китри в «Дон Кихоте», Раймонду, Катерину в «Каменном цветке», Фригию в «Спартаке», Анастасию в «Иване Грозном», Валентину в «Ангаре» — всего не перечислишь. Я единственная балерина, станцевавшая во всех постановках Юрия Николаевича. Критики отмечали подлинность чувств и глубокий драматизм моих героинь, писали, что они поражают силой своих страстей, являя образы, полные жертвенности и искренних переживаний, всего того, что свойственно женской душе. Вслед за мужем я поступила в ГИТИС на балетмейстерский к выдающемуся мастеру Ростиславу Захарову.
Каждый день Елена Георгиевна выдавала мне рубль на такси: «Пожалуйста, Людочка, не ходи пешком, береги ножки».
Глядя из окна машины на новоарбатскую перспективу, я думала: «Почему именно мне выпало это счастье?! У меня есть все, о чем мечтала, — любовь и театр». В будущем сцена подарила мне гораздо более сильные эмоции. Но по-человечески я уже никогда не была так счастлива, как тогда. Погружаясь в ежедневную работу днем и в атмосферу уюта и бесед об искусстве вечером, я не задумывалась, любит ли меня Михаил Леонидович. Восхищение и преклонение перед мужем не оставляли места для сомнений. А он между тем вел привычную жизнь. Нередко приходил домой поздно, засиживался в компаниях. Меня с собой не брал, и я безумно ревновала. «Люда, не мучь», — говорил он, не желая отвечать на мои упреки.
Постепенно пришло понимание, что он не испытывает ко мне тех чувств, что испытываю я.
Спустя три года одна девочка в театре, сжалившись надо мной, сказала: «А ты разве не знаешь?»
Его избранницей оказалась моя подруга, единственная девочка, с которой я была близка в театре, ученица моего же педагога по московской школе. Елена Георгиевна говорила: «Никогда не води в дом подруг, у тебя уведут мужа». А я привела... И оказалось, что меня Миша не любил, только уважал. «Как же так? — думала я потрясенно. — Если он на мне женился, а я за него вышла замуж, это должно быть на всю жизнь!» Но все рушилось — меня предали. Друзья Лавровского, которые так тепло меня приняли, теперь за моей спиной устраивали Мише свидания с его пассией.
«Я думал, ты понимаешь, что делаешь», — сказал Миша.
Наверное, он подразумевал, что я, так же как и он, выходила замуж с холодной головой, по расчету. Но увидел, что для ребенка, которым я была, случившееся — трагедия, и ему стало не по себе.
Елена Георгиевна тоже беспокоилась за здоровье хрупкой невестки, на которую свалились такие переживания. Но как бы хорошо свекровь ко мне ни относилась, любила она прежде всего своего сына.
Когда все открылось, я не сомневалась, как поступить, хотя из дома меня никто не выгонял. Другая, дальновидная и холодная, закрыла бы глаза на увлечение мужа: погуляет и перебесится. Цельность моего характера не позволила пойти на компромисс.
Я не могла ни с кем делить Мишу. Мы развелись, прожив вместе четыре года. При расставании не было сказано ни одного грубого слова. Все переживалось молча.
Мой папа рвался выяснять отношения, но я его не пустила: «Если с Мишиной головы упадет хоть один волос, я тебе не прощу».
Лавровский был и остался для меня небожителем. Бывает, люди расстаются, теряя всякое уважение друг к другу. А я не утратила своего чувства к нему. Уважение и почтение к первому мужу остались со мной на всю жизнь. И это отвечает моей природе — я никогда не стояла на земле ногами, всегда витала между небом и землей, где-то в высоте...
Незадолго до этих событий театр выделил нам с мужем хорошую стометровую квартиру.
После развода Елена Георгиевна отдала мне однокомнатную квартирку, принадлежавшую семье Лавровских. Мои родители помогли устроиться. И я стала жить в полном одиночестве, по ночам дрожа от страха в пустой комнате.
Я словно помертвела. Не раз смотрела с балкона своей шестнадцатиэтажки вниз, без содрогания думая о смерти. Как человек верующий, не могла замыслить самоубийства, но в монастырь уйти хотела. Танцевала с окровавленным сердцем, вынужденная выходить на сцену с бывшим мужем. Внешне все выглядело достойно. Мы общались, не боялись смотреть друг другу в глаза, но ни разу ни словом не обмолвились о том, что и почему произошло между нами. Никогда ничего не обсуждалось ни с ним, ни тем более с моей бывшей подругой.
Я перестала ее замечать, просто ничего не видела сквозь пелену своего несчастья. Понимала, что боль или убивает человека, или уходит. Вот и жила ожиданием, когда она утихнет, — ведь я осталась жить. Стала видеть только черно-белые сны, а раньше снились красивые, цветные. Встречаясь со мной, одноклассники поражались: «Люда, мы не думали, что ты так изменишься. Была такая светлая, веселая, звонкая...»
А теперь под кожей проступили косточки, которых раньше никогда не было видно, несмотря на мою стройность. Я таяла на глазах, и однажды ко мне подошел завтруппой: «Люда, мы просим тебя поправиться. Боимся за твое здоровье».
Галина Сергеевна Уланова ничего не говорила. Но видя, как меня шатает от безысходного горя, не выдержала и она, остановила в коридоре: «У тебя есть работа, твое искусство.
И больше тебя ничто не спасет».
Меня словно по лицу хлестнули. Так стыдно стало. Из-за того что Галина Сергеевна могла подумать, будто меня что-то отвлекает от балета.
Эта история словно танком по мне проехала, но я продолжала танцевать. В двадцать четыре стала ведущей балериной. Удостоилась Государственной премии СССР, с успехом выступала по всему миру: в Лондоне, Стокгольме, Нью-Йорке, Праге, Будапеште. На I Международном конкурсе артистов балета в Токио получила первую премию, а Серж Лифарь, входивший в жюри, вручил мне приз имени Анны Павловой Парижской академии танца.
Но никакие награды не могли смягчить боль в сердце. Я долго оставалась одна со своим несчастьем. А они — вдвоем и счастливые. Но жизнь вдруг качнулась непостижимым образом. Через год этой девочки, которую я считала соперницей, разлучницей, не стало, она погибла. Узнав об этом, я не могла спать, мне мерещилась бывшая подруга, которая вдруг разом лишилась не только любви и счастья, но и жизни.
После Лавровского я шарахалась от мужчин как от чумы, но остатки невостребованного Мишей чувства, видимо, теплились внутри. Бывает любовь с первого взгляда, а бывает с первой сигареты. Не скрою, баловалась иногда, покуривала. Однажды поздно вечером, стоя на балконе своей комнаты на даче Большого театра в Серебряном Бору, я различила внизу на скамейке человека. Я затянусь сигаретой, вспыхнув в ночи огоньком, и он тоже, словно отвечая мне.
Сначала решила, что показалось. Сделала две короткие затяжки, он ответил. Не было ничего сказано, но та самая искра между нами промелькнула, хотя еще долгие месяцы после этих «дуэтом» выкуренных сигарет нас связывала только дружба.
Роман был короткий и драматичный. Без драм у меня не получается. Солист Большого Александр Годунов был женат и любил свою жену Людмилу Власову. Близкие отношения возникли невольно, как это часто бывает у людей одной профессии, когда так много общего: интересы, проблемы, мечты.
Развод с Мишей происходил на глазах всего театра. Многие мне молчаливо сочувствовали, но были и злопыхатели. Однажды пришла в класс. Глаза и так на мокром месте, а один коллега еще неудачно пошутил, бросил что-то едкое.
Я не выдержала и, чтобы при всех не разрыдаться, выскочила вон. Саша одернул шутника: «Как тебе не стыдно?» Мне рассказали об этом. Я считала Годунова отстраненным, неприступным. Но на его сочувствие сердце отозвалось теплотой. И взглядом, и интонацией я пыталась передать ему свою благодарность хотя бы в простом слове «Здравствуй». Да и воспоминания о том безмолвном флирте в Серебряном Бору не оставляли меня. Взаимная симпатия и нежность усиливались с каждым днем. В поездках мы подолгу разговаривали, повсюду таскали с собой магнитофон — обожали слушать Высоцкого. Мы были настроены на одну волну, говорили, думали об одном, одинаково смотрели на проблемы театра. Это была дружба, без которой мы в тот момент не могли обойтись.
Я сдерживалась изо всех сил, чтобы между нами ничего не произошло.
Но судьба, хочешь ты того или нет, настигает. Хоть Саша и был женат, взаимное притяжение перебороть мы не смогли. И все-таки не постель, а родство душ притягивало нас. Саша поддержал меня, спас от одиночества и чувства ненужности. Он был чудесным, по-рыцарски красивым и мощным человеком, с обостренным чувством справедливости и нравственным стержнем, мятущимся, как Прометей. Помню, когда я жила в Серебряном Бору, он присылал телеграммы, в которых обращался ко мне на «вы»: «Как вы себя чувствуете? Берегите себя. Вы так молоды». Очень трогательно.
Саша с иронией относился к правительственным концертам, но деваться некуда — работать надо. Помню, Игорь Моисеев поставил номер «На катке», его артисты танцевали прекрасно, но комиссия поручила выступить в Кремлевском дворце нам с Сашей, да еще обязала Годунова надеть шапочку с помпончиком.
Он сопротивлялся, пока я не сказала: «Саш, ну что тебе стоит? Надевай, посмеемся вместе».
Эта шапка до сих пор хранится у меня, подписанная Сашей: «Люде на память».
Никто не знал о нашем романе. Годунов никогда не бывал у меня дома, ведь он — чужой муж. Правда, однажды едва не решился сказать о нашей любви публично, он по натуре был человеком очень честным. Знаю, что его остановило. Он не любил меня настолько глубоко, чтобы решиться на такой шаг. Настоящее чувство связывало его только с женой.
Думаю, уже тогда он думал о том, чтобы остаться на Западе, и понимал, к каким это может привести последствиям, как скажется на всех, кто был к нему близок.
Я о его планах даже не догадывалась. Как-то предложила:
— Саша, я снимаю фильм, в котором хочу видеть всех своих любимых партнеров. Прошу тебя станцевать со мной па-де-де из «Лебединого озера».
— Прости, не могу.
— Как же так?! Не может быть, чтобы у тебя не было времени. Что тебе мешает? Вот, оказывается, как ты ко мне относишься!
— Ты потом поймешь, как я к тебе отношусь.
Для меня эти слова были полной загадкой. А разгадку узнала спустя пару лет. С Сашей в то время мы уже были только друзьями.
Я тогда собиралась замуж за выдающегося композитора Вячеслава Овчинникова.
Он очень красиво ухаживал: заваливал цветами и клубникой. Обрушил на меня море любви, внимания, заботы. Я восхищалась его талантом. Слава играл на рояле, а я танцевала. Он сделал мне предложение, и я ответила «да». Уже было готово свадебное платье, приглашены гости. Бракосочетание отложили из-за гастролей Большого театра в Америке. На дворе стоял 1979 год. Выступления проходили с невероятным успехом. Но однажды утром мне в номер позвонила подруга:
— Что собираешься делать?
— У меня интервью для «Нью-Йорк таймс».
— Подожди с этим... Никто не знает, где Годунов.
Оказалось, Саша обратился к американским властям с просьбой о предоставлении политического убежища. Узнав об этом, его жену Люду Власову, единственную из труппы, попытались отправить в Москву. Но американцы задержали самолет прямо перед взлетом, потребовав доказательств, что она улетает по собственной воле. Спустя три дня Люда все же улетела на родину. А Саша потом еще год безуспешно пытался ее вернуть. Все в театре, зная эту историю, относились к Люде с большим уважением и искренним сочувствием. В западной прессе Годунова и Власову окрестили «Ромео и Джульеттой холодной войны».
Побег Годунова стал для меня сильнейшим потрясением. Что-то словно перевернулось в душе.
Я долго плакала. И по возвращении в Москву в первый же вечер сказала Славе: «Я не могу выйти за тебя».
Овчинников великолепный композитор, хороший человек, и он любил меня... Но я вдруг испугалась ответственности, решила, что не смогу соответствовать масштабу его личности. Сдрейфила и потому, что не успела его полюбить. А еще каким-то непостижимым образом мое решение было связано с тем, что Годунов остался в Америке. Может быть, на фоне драмы Саши и Людмилы мое чувство показалось мне мелким?
Я очень обидела Славу. Естественно, что после такого поворота мы расстались навсегда и больше не встречались.
А мой фильм вскоре показали по телевидению. Если бы там снялся Годунов, картину ждала бы совсем иная судьба.
Все ленты с его участием были под запретом. И «Анна Каренина», и «Кармен-сюита», в которых Саша танцевал с Майей Плисецкой.
В те времена оставшиеся на Западе артисты считались предателями и преступниками. Никогда не забуду, как меня, ведущую балерину Большого театра, не пускали в «Гранд-опера» на костюмированный прием в честь балета «Золушка» в постановке Нуриева.
— Почему? — спрашивала я работников нашего посольства в Париже. — Это же мои коллеги.
— Нельзя! Нуриев — изменник.
Великая французская балерина Элизабет Платель и Рудольф хотели, чтобы я вместе с ними в тот вечер была в центре внимания. Приготовили для меня сумасшедший наряд — шубу-мантию от Диора.
Я все равно попала на «Золушку», но совсем не так, как они задумывали. Тихо и незаметно меня провели в ложу. О мантии пришлось забыть.
Не разрешали мне видеться и с Мишей Барышниковым, с которым мы вместе учились в школе, он выпустился года на три раньше. Почему мы не могли встречаться, общаться, танцевать наконец?!
Я ездила по миру, выступала даже в Австралии. Работала и с Большим театром, и как приглашенная солистка. Выходила на сцену лондонского «Ковент-Гарден», «Метрополитен-опера» в Нью-Йорке, «Гранд-опера» в Париже, Королевского Шведского балета, аргентинского театра «Колон», Шотландского национального балета и с другими труппами. Больше всего меня почему-то любили в Аргентине, Англии и Японии.
Я была известна и востребована, многие мужчины стремились к общению со мной, но после грустной истории с Овчинниковым я никому не отвечала взаимностью.
Пока в театр не пришел младший Лиепа. Андрис мечтал обо мне с детства. Восхищался как балериной. Я танцевала с его отцом Марисом, была дружна с его мамой и часто бывала в их гостеприимном доме, где ко мне относились очень тепло. Андрис и Илзе росли на моих глазах. Из хорошенького мальчика, кукленка, он превращался в красивого юношу и робко пытался выразить мне симпатию: катал в Серебряном Бору на лодке, оставлял под моей дверью цветы.
Придя в театр, Лиепа стал ухаживать уже более настойчиво. Мы поехали в Серебряный Бор. Андрис подвел меня к моей любимой липе и сказал: «Под ее ветвями я мечтал тебя поцеловать».
И поцеловал. Очень трогательный мальчик.
Я учила его водить машину. Как-то утром проснулись, надо ехать в класс, а все колеса проколоты. Так повторялось и раз, и другой, и третий. Черт его знает, кто этим занимался. Пусть тому человеку будет хорошо!
Иногда я заезжала за ним, парковалась под окнами и нажимала на клаксон. «Иди, твоя Семеняка приехала», — говорила его мама.
Она не одобряла выбор сына, роман с женщиной на десять лет старше казался ей страшным мезальянсом. С одной стороны, ее можно понять — какой матери это понравится? Но будучи актрисой, она совершенно не обладала душевной чуткостью. Ведь возможен и другой взгляд на эту историю: если сын полюбил женщину, балерину, способную дать ему духовный рост, помочь стать большим танцовщиком, что в этом плохого?
В любом случае меня ее мнение уже не интересовало. Я дала себе волю. Сколько можно сидеть затворницей?! Со времени развода с Мишей бессонница стала моей верной спутницей. Ответственные гастроли, спектакли, а я не сплю. Мы с Андрисом ездили в санаторий «Актер» в Сочи, он тянул меня на море, а я оставалась в номере, потому что только днем могла забыться коротким сном. Вот натерпелись-то! Таблетки и микстуры не помогали. Помогла забота Андриса. Он носил меня на руках в буквальном смысле слова. Когда мы отдыхали в Крыму — каждое утро залезал ко мне на балкон с персиками, купленными на рынке в Симеизе. Мы тогда еще не были женаты, но всем все было настолько очевидно, что мне, дабы не смешить людей, пришлось пойти к начальству дома отдыха и попросить, чтобы нам разрешили жить вместе: мол, мы с Андрисом скоро станем мужем и женой.
Сказала и подумала: а зачем это надо? Предложила: «Андрис, давай не будем жениться». Но ему очень уж хотелось, и я уступила.
Андрис переехал ко мне. Я тогда получила от театра замечательную двухкомнатную квартиру на улице Горького. Начиналось все красиво, но продлилось недолго. Я снова ошиблась, выбрав для жизни и для сцены одного человека. Очень уж часто отношения между балетными трещат по швам из-за того, что скрещиваются личные и профессиональные интересы.
До меня Лиепа прозябал в кордебалете, стоял с копьем в «Жизели». А я тащила Андриса, помогая быстрее затанцевать.
Его отец Марис, хоть и был выдающимся танцовщиком, с руководством театра не ладил и не мог хлопотать за сына, который не отличался трудолюбием. Андрис любил покрасоваться: косил «под папу», прогуливаясь по театру в роскошном халате с магнитофоном. Мол, он большой артист, который трудится в поте лица и вот только закончил репетицию или, наоборот, как раз направляется в класс.
Я долго и настойчиво добивалась, чтобы ему дали дебютную партию в «Щелкунчике». Мы станцевали вместе, но счастья нам это не принесло. Я хотела, чтобы рядом со мной Андрис становился Артистом с большой буквы, а его заботило, какие букеты ему преподносят после премьеры. Получив цветы, Лиепа клал их на сцене перед партнершей, но потом забирал себе. Его отец был совсем другим. Когда я первый раз поехала в Америку в труппе Раисы Степановны Стручковой и танцевала с Марисом «Жизель», мне после выступления вынесли огромный букет роз.
Я была счастлива, но кто, откуда? Я первый раз за океаном, у меня еще нет здесь поклонников. После второго спектакля вручили огромный букет гвоздик. Мариночка Леонова, коллега и соседка по гримерке, сначала посмеивалась, но помалкивала, а потом сказала: «Ну, так и быть, выдам тебе секрет. Это Марис. Он своим партнершам на первое выступление дарит розы, на второе — гвоздики». Он и потом дарил мне цветы.
Когда мы репетировали «Легенду о любви», Марис стал проявлять ко мне особое внимание. Прислал в подарок очень красивое шифоновое платье. Я взяла сверток, пошла на мужскую сторону и сказала: — Марис Эдуардович, заберите, пожалуйста.
— Ты что, Люда!
Я же от души!
Но я понимала, что, приняв платье, дам тем самым согласие на нечто большее.
— Нет, цветы дарите, но не более.
Думаю, Марис (к тому времени он уже был в разводе) осознанно искал себе жену и одновременно партнершу. Потом у него все получилось, он наконец нашел ее в лице Нины Семизоровой.
Несмотря на этот случай, мы продолжали тепло и уважительно общаться. Наш брак с Андрисом Марис одобрял, понимая, что я помогу его сыну подняться. На то же рассчитывал и Андрис. Но как только карьера пошла в гору и Лиепа перестал во мне нуждаться, он изменился.
Андрис был так хорош и светел внешне, словно принц из сказки.
Меня тянуло к нему, его — ко мне. Мы были прекрасными любовниками. В нашей спальне царила полная гармония. Но за ее пределами... Андрис стал ко мне жесток, вел себя нагло и бесцеремонно. За границей во время гастролей жил со мной, а потом, не предупредив, исчезал и не появлялся несколько дней, ни словом не обмолвившись — где он, с кем. Я плакала, переживала, но прощала, когда Андрис как ни в чем не бывало возвращался.
Дома он общался со мной очень мило, мы были любящими мужем и женой, а в театре мог пройти мимо не замечая, словно я стенка. Представьте: вы только что вместе завтракали, разговаривали, смеялись и вдруг ваш муж вас не узнает!
«Андрюшенька, что случилось?»
— спросила я, когда это произошло в первый раз. Он проплыл мимо, не ответив. Так Лиепа самоутверждался: как хочу, так и веду себя. Я не понимала такого бесчеловечного отношения, плакала, выгоняла его. Он ехал к маме, а потом приезжал с цветочками, извинялся, и я прощала. Замкнутый круг.
Через год мы развелись. Вышли из ЗАГСа, посмотрели друг на друга, поехали ко мне домой и заново начали роман. Черт-те что творили! То сходились, то расставались целых шесть лет. Если ему что-то было надо: выведать информацию, станцевать со мной — приходил, получал свое и исчезал на несколько дней.
Иногда Андрис, видимо чтобы помучить меня, совершал странные поступки.
Для выступления в концертах, которые приносили артистам популярность, я, человек верный, выбирала своим партнером Лиепу. А он находил повод поссориться, уезжал жить к маме, а потом я узнавала, что в концерте он будет танцевать с Ниночкой Ананиашвили.
Андрис вообще врал мне, говорил, что был в одном месте, а на самом деле шел в другое. У нас в семье никто никогда никого не обманывал, и я понятия не имела, как этому противостоять. Разница в наших взглядах на семью зародилась в далеком детстве. Мои родители дня не могут прожить друг без друга. Андрис же вырос в сложной семье, и как я знала, с не самой благополучной атмосферой.
Однажды в театр для меня привезли приглашение на прием по случаю приезда в Москву Маргарет Тэтчер.
Так Андрис «забыл» его передать. Может, потому что пригласили меня, а не Лиепу? Я сидела дома простуженная, вдруг звонок:
— Людмила Ивановна, вас ждут.
— Где ждут? Какое приглашение? — удивилась я.
— Не волнуйтесь, за вами приедут.
И так происходило постоянно.
Мы решили, что ребенок поможет сгладить неровности в отношениях. Я забеременела и страшно мучилась токсикозом. Раз за разом Андрис приносил в дом цветы амариллиса, от запаха которых меня тошнило. «Андрис, пожалуйста, ты же знаешь, как мне тяжело!» — говорила я. Но он все равно приносил амариллисы, просто потому что они ему нравились.
С мамой Андриса, когда она узнала о беременности, случилась истерика: «Меня сделать бабкой?!
Андрису рано иметь детей!! Ему надо танцевать!!!» С интеллигентной женщиной творилось что-то невероятное. Я ушла и больше в их доме не бывала.
Видимо, сама судьба была против этого ребенка. Я его потеряла. И следующая беременность тоже закончилась трагически. Не понимала, что происходит, ведь всегда считала себя здоровым человеком. Наверное, кто-то свыше решил, что не нужно нам с Андрисом быть вместе...
Я была очень привязана к нему, долго все прощала. А зря. Обманывала себя, закрывала глаза на то, что он женился на мне ради того, чтобы повысить свой статус.
А потом сам же ревновал меня к сцене и успеху.
На мои спектакли приходила президентская чета — Михаил Сергеевич с Раисой Максимовной. Горбачев был очень галантен, после спектакля дарил оранжевые розы или гладиолусы. Эта пара много сделала для молодых артистов балета. Нас стали приглашать на разные торжества, появилась возможность больше гастролировать. Но я никуда не ездила ради заработка, выбирала только то, что мне интересно, следуя французской поговорке: «Если у вас есть мастерства на тысячу франков, не откажитесь приобрести еще на несколько су». Газеты назвали меня балетным символом Перестройки: в 1987 году на сцене вашингтонского Кеннеди-центра я выступила в гала-концерте, предварявшем историческую встречу Генерального секретаря ЦК КПСС с президентом США Рональдом Рейганом.
Андрису бы радоваться за меня, а он злился. Завидовал, что ли?
Дошло до того, что Лиепа позволил себе произнести грубое слово в мой адрес. Я в этот момент мыла чашку и от изумления выронила ее. Осколки разлетелись в разные стороны, а я вдруг осознала, что несмотря на все мои старания, дальнейшая совместная жизнь бессмысленна. Что я, взрослая женщина, зря расходую свою жизненную энергию и чувства на жестокого, избалованного ребенка.
— Ты такая независимая, — сказал Андрис напоследок. — От таких, как ты, ничего и не зависит.
— Раз так, иди и доказывай сам, на что способен, — ответила я.
Лиепа ушел и стал известным танцовщиком.
Разве не так? И дай Бог ему счастья. Я же больше всего жалею о потерянном времени, ведь могла выйти замуж за хорошего человека, создать нормальную семью. Как женщина я проиграла.
В конце концов Бог и меня вознаградил. Я встретила замечательного мужчину, от которого в тридцать шесть лет родила сына Ванечку. О том, что жду ребенка, узнала в Греции, где гастролировал Большой театр. Навсегда запомнила, как шла по аллее и солнце прыскало на меня сквозь листья ослепительными брызгами. Душа замирала в предвкушении счастья: у меня будет малыш! С отцом моего ребенка мы не могли жить вместе, но это ничего не значило. Моей бабушке было тридцать шесть, когда дед ушел на войну и погиб, оставив ее с четырьмя детьми. Неужели я не справлюсь с одним?
Мне часто говорят, что сын похож на меня, а я в ответ улыбаюсь. Потому что когда маленький Ванечка первый раз рассмеялся, мы с мамой оторопели от неожиданности: он в точности повторял интонации и манеру своего папы, которого, по сути, не видел. Конечно, Ваня знает, кто его отец. Тот всегда нам помогает. Просто живет он далеко.
Как-то раз мы с Ванечкой встретили в торговом центре Андриса с женой Катей. Их ребенок был в отъезде с бабушками и дедушками. Они грустно выбирали для него подарки. У Андриса потеплели глаза, когда он увидел Ванечку. Он ведь знает моего сына с первых дней его жизни, приходил в гости, когда тот только родился, и искренне радовался за меня. Притащил игрушки, мультики. Андрис при всех своих недостатках очень домашний и всегда мечтал о ребенке... И мы с ним, несмотря ни на что, сохранили теплые отношения.
Не могу держать зла на тех, кого любила.
Я считаю, что ребенок — мой лучший спектакль. Даже придумала десятилетнему сыну, учившемуся в хореографическом училище, маленькую роль в композиции: я ухожу со сцены, а он, олицетворяющий юное начало, приходит. Мечтала, что Ваня сделает артистическую карьеру. Он поначалу не возражал, хотя в детстве чем только не увлекался: и скалолазанием, и стрельбой из лука... После хореографического училища стал студентом Академии Натальи Нестеровой, учился на актерско-режиссерском курсе Елены Цыплаковой. У сына была возможность поступить в театр «Школа современной пьесы» Иосифа Райхельгауза. Все было хорошо, пока недавно не произошел крутой поворот. Ваня заявил: режиссура, актерство — не его, он хочет...
летать. И поступил в школу бортпроводников. Я пыталась возражать:
— Почему? Зачем? Это так опасно!
— Мам, высший смысл этой профессии — ответственность, которую несет бортпроводник за безопасность людей. И я могу взять ее на себя. Если хочешь, такова моя гражданская позиция.
После этих слов больше вопросов я не задавала. Да и неудивительно, что Ваню тянет в небо, — он же мой сын. Я готова помогать ему во всех начинаниях.
Закончив танцевать, я не рассталась с любимым искусством. Работаю как педагог с солистами Большого Светланой Захаровой, Еленой Андриенко, Анастасией Горячевой, Анастасией Меськовой, Викторией Осиповой, Галиной Степаненко.
Езжу с театром на гастроли, участвую в жюри международных конкурсов.
С появлением сына моя жизнь стала более радостной и светлой. Я открыла двери дома, чтобы к Ване приходили друзья. Сама же и по сей день веду довольно уединенный образ жизни. Есть два-три человека, которых могу позвать к себе. В их числе и Михаил Леонидович Лавровский, который стал Ваниным крестным.
Кто-то задастся вопросом: «Как можно было сделать крестным человека, который сломал тебе судьбу?» Но Миша всегда был для меня святыней. В фильме «Гладиатор» герой Рассела Кроу расставляет маленькие фигурки, на которые молится. Если у человека нет таких фигурок, значит, он ничего не обрел в жизни. Если бы я была обычной женщиной, не витающей между небом и землей, то осудила бы Мишу, отбросила и забыла.
Но я перевела наши отношения в другое измерение. И решение попросить Мишу стать крестным Вани было продиктовано желанием соединить прошлое и настоящее, которые неразрывны в моем сердце. В крестные сыну было важно выбрать того, кто хорошо меня чувствует и знает. Разве человек, который тебя отверг, тебя не чувствует? Между людьми, что были близки, сохраняется невидимая связь. Верю, что Миша тоже переживал.
Незадолго до того как моя бывшая свекровь Елена Георгиевна покинула этот мир, мы с Мишей случайно столкнулись на улице. Я с мамой шла по Неждановой, называю ее «улицей бывших мужей» — там живут и Миша, и Андрис, и даже одно время жил Слава Овчинников. «Мама совсем плоха, — сказал Миша. — Зайдите к ней».
И мы зашли. Елена Георгиевна уже плохо видела, но сразу поняла, кто пришел. Она сказала моей маме: «Только теперь я понимаю, каких людей лишилась, расставшись с Людочкой, какая бы мне в жизни была поддержка...»
Да, мои папа и мама — удивительные, их доверие и уважение друг к другу безграничны. Совсем недавно они обвенчались. Во многом благодаря огромной родительской любви я с ранних лет возвышенно отношусь к миру. Чувство прекрасного помогает мне получать огромное наслаждение от творчества и вместе с тем дает остро почувствовать тоску по несбывшемуся семейному счастью.
«Жизнь пролетела...» — иногда думаю я, поддавшись приступу меланхолии. Но грусть быстро проходит. Ведь у меня есть мой сын и балет. Разве этого мало для счастья?
Редакция благодарит за помощь в организации съемки Государственный академический Большой театр.
Подпишись на наш канал в Telegram