Пока Стас Жданько был жив, мы с ним оба верили: если говоришь правду, ты — молодец.
Нас так воспитывали папа-мама, школа, кино. Но к тридцати оказалось, что вера наша — для плакатов и дурачков. Жизнь — отдельно, а правда — отдельно. Я написал документальную повесть о родителях Стаса, о том, как они живут после гибели сына. Ее прочитал Валентин Распутин и сказал, что повесть хорошая, но не будет напечатана при советской власти. «Приятная» была новость: значит, никогда. Все думали, что Советы у нас навечно.
Выходит, я сделал что-то стоящее, но это никому не нужно. («Чужая песня» увидела свет в 1992 году.) Когда меня уговаривали принимать жизнь такой, как она есть, становилось страшновато за уговорщиков. Что надо принимать? Скучное, убогое, циничное? Где же выход? Кто подскажет?
«Блажен час, когда вы встречаете поэта» — еще в школе в книге о Пушкине я прочитал эту фразу. В сентябре 1984 года час настал: я познакомился с Талгатом Нигматулиным. Помните каратиста Салеха из «Пиратов ХХ века»? Сто миллионов зрителей посмотрели этот фильм. А может, кто-то слышал песню «Русские березы», одну из самых популярных в восьмидесятые? Пронзительный тенор выводил пронзительные строки: «Я верю в вашу тишину, / Вот подойду и обниму...» Это его слова.
Срок нашей дружбе выпал малый — всего полгода.
...Одиннадцатое февраля 1985 года. Долгий звонок. В трубке незнакомый голос с прибалтийским акцентом:
— Вильнюс беспокоит. Следователь Климавичус. Вам знаком Талгат Нигматулин? В его записной книжке есть ваш телефон.
— Да, он мой друг. Что случилось?
— Сегодня ночью его убили.
На том конце провода ждали моей реакции. Но я молчал.
— Как вы думаете, кто это сделал?
Дичайший вопрос, но я ответил сразу, не раздумывая: — Его Учитель.
— Почему вы так считаете?
— Не знаю.
Простите.
Я бросил трубку и рванул нарезать круги по комнате, еле сдерживая вой: «Как?!.. Опять?!.. Сначала Стас, а теперь Талгат?!»
Сегодня мы привыкли к насилию и жестокости. А четверть века назад в «обыкновенный садизм» еще не верилось. Нигматулина забили насмерть люди его круга: народный целитель, преподаватель вуза и двое московских студентов. Командовал ими бывший секретарь комсомольской организации крупного предприятия. Все произошло в центре Вильнюса, в элитном доме. Еще четверо приятелей Талгата при этом присутствовали. В перерывах между избиениями хозяйка разносила чай.
Команда «Бить», команда «Стоп». И опять...
Нигматулин, обладатель черного пояса по карате, не сопротивлялся. Почему? Он мог своих убийц раскидать как котят. Этим вопросом журналисты задаются по сей день. После их ответов мне порой кажется, что Талгата продолжают избивать. Человека можно убить дважды: сначала физически, а потом — исказив память о нем.
Если бы я не ушел из Нового драматического театра, у нас с Талгатом не было бы такого взаимопонимания. Его тяготила несвобода. Меня — тоже. В конце семидесятых наш театр штурмует зритель. Вдруг в печатных органах ЦК вышли разгромные рецензии на лучшие наши спектакли. Это была «лицензия на отстрел» главного режиссера Виталия Ланского. Ланскому «перебили позвоночник», и он от боли прогнулся перед властью.
Чередой пошли постановки по пьесам героев соцтруда и даже главного гонителя — редактора журнала «Огонек» Анатолия Софронова. И вот я в полупустом зале то Прометей, то борец за права «угнетенных» европейцев. Все главные роли. Поступило предложение: подаешь заявление в партию — получаешь звание. А без партийного билета не достоин? Заявление подал — об уходе. Пошел в «Современник». Взяли. Здесь главный режиссер Галина Волчек и труппа — единый организм, осанку держали. Ну а за стенами театра тихо лежала Родина. Не лжет только анекдот. Спасала работа. В основном в театре, иногда — в кино.
Летом 1984 года я получил роль в фильме «Жизнь и бессмертие Сергея Лазо». Добравшись до гостиницы студии «Молдова-фильм», бросил сумку в свою комнатенку и в сопровождении ассистентки отправился знакомиться с партнерами по картине.
Зашли в номер. Ассистентка представила меня его обитателям. Один протянул руку, что-то буркнул. С радостной улыбкой с кровати легко поднялся второй — ладный азиат в ярком спортивном костюме: «Вы, наверное, с дороги устали. Садитесь, пожалуйста. Вот фрукты, угощайтесь». На «вы», без актерского панибратства. Мужественное лицо, миндалевидные глаза. На тумбочке стопка книг, верхняя — «Кодекс самурая». У парня роль японского офицера.
— Узнал Талгата? — уже в коридоре спросила меня ассистентка.
— Нет.
— Ты что, не видел «Пиратов XX века»?!
Смотрел. Поразил исполнитель роли садиста Салеха, профессионал-каратист. Хорош, не играет — живет. Органичен, пластичен как кошка. И тут меня торкнуло: интеллигент, только что предлагавший мне фрукты, и та обаятельная мразь на экране — один и тот же человек. Вот это диапазон! А ассистентка уже щебечет о том, что «Талгат и свечи умеет кулаком гасить».
— Как это?
— Подносит кулак к зажженной свечке, и та гаснет. Настолько сильная энергетика.
Скоро и я это увидел. Зажигали свечу. Талгат расслаблял кисть, резко ее встряхивал и подносил сжатый кулак к пламени, останавливая его в пяти-шести сантиметрах. Пламя удивленно вздрагивало и гасло. Повторить никто не мог, как ни старались.
Через пару дней выхожу в сад кишиневской студии. На спинке одной из скамеек сидит Талгат, вокруг несколько актеров. Слушают его как дети — раскрыв рот. Заметил меня, осветил улыбкой: «Николай, присоединяйтесь». Он вспоминал о своих встречах со зрителями. После них в медпункты выстраивались длинные очереди из мужиков с распухшими кистями: пытались, подражая ему, переламывать доски ребром ладони. Талгат рассказывал о том о сем, но в память врезалась притча об Учителях.
Жил молодой человек, о добродетелях которого говорил весь город. Однажды его пригласил к себе богатый купец: «Я отправляюсь в долгое путешествие. И на время отсутствия только вам могу доверить дом и красавицу-дочь». Юноша попросил дать время подумать. Пошел к своему Учителю.
— Я не могу отказать уважаемому человеку. Но у него очень красивая дочь. Будут ли у меня силы относиться к ней как к вещи, которую должен вернуть хозяину в сохранности?
Учитель ответил:
— Иди в такую-то деревню, там живет сумасшедший, он тебе скажет, что делать.
«К сумасшедшему за советом?» — удивился про себя юноша. Но раз Учитель сказал, надо идти. Добрался до деревни. Видит, у порога лачуги развалился пьяный мужик и песни распевает. А водку ему униженно подает хорошенький мальчик. Преодолев отвращение, юноша рассказал о предложении купца. И услышал:
— Дорогой друг. В этих чашечках для саке вода из родника.
А ухаживает за мной мой сын.
— Вы же нормальный человек. Зачем всех обманываете? — изумился пришедший.
— Затем, чтобы никто не оставлял мне своих дочерей, когда отправляется в далекое путешествие...
«Запомни, мой мальчик, в клетку сажают не сову, а певчую птичку», — сказал Учитель юноше, когда тот вернулся. «Тут и сказочке конец, а кто слушал — молодец», — неожиданно закончил Талгат.
Если хочешь оставаться собой — притворяйся? Таков смысл притчи? Об этом я размышлял ночью в сыром номере гостиницы, безуспешно отбиваясь от комаров. Всеобщее притворство было приметой того времени.
Помните известную шутку: они делают вид, что нам платят, а мы — что работаем? Так что было над чем задуматься.
Съемки шли в темпе, порой в двух павильонах одновременно. Вхожу в один, интересуюсь, где Нигматулин. Отвечают: «Да только что здесь был, тебя спрашивал».
— А между вами ничего нет? — как-то спросила язвительная гримерша. Видимо, намекая на «неуставные» отношения.
— Есть, — ответил Талгат, — мы любим друг друга.
Как показала жизнь, Талгат словами не разбрасывался. Я его тоже полюбил. Это было странное ощущение: прорастание во мне мира другого человека. Он распахнулся весь и сразу.
Ну и я — в ответ. Диалог — вот радость жизни.
Кишиневские комары свирепствовали. Я мучился бессонницей, призывал на помощь притчи Талгата, но притвориться несъедобным не получалось. Нигматулин предложил переехать.
— Гостиница при ЦК Компартии Молдавии, — спросил Талгат таксиста, — есть такая?
— Куда ж без нее?
Вскоре мы стояли у стойки администратора. Кругом ковры и пальмы. Миловидная служительница взяла с нас слово, что никому не расскажем, где поселились. «Да никто и не поверит», — улыбнулся Талгат, протягивая наши паспорта. Уже через полчаса мы плавали в бассейне с голубой подсвеченной водой.
Даже хлоркой почему-то не пахло. Через стеклянный купол крыши с завистливой дрожью на нас пялились звезды. И когда официантка в мини-передничке поинтересовалась, не желаем ли чего еще, мы не поняли. Чего еще можно пожелать? Потом был ужин с черной икрой и чудесным красным вином по семьдесят пять копеек бутылка. На все мои «ахи» Талгат только улыбался: «Со мной не пропадешь. То ли еще будет!» Как будто всегда так жил.
Добрая часть сценария «Сергея Лазо» состояла из собраний большевиков. Вот мы и заговорили с Талгатом об истории. Рассказал ему свой сон. Я — декабрист. Сижу в каземате в кандалах и горжусь собой: ничего не пожалел для счастья народа. И вдруг прямо во сне холодею: я же знаю, чем все кончится! Декабристы вышли на Сенатскую, потом большевики расстреляли царя, потом тридцать седьмой, потом застой...
«Не надо нам было никуда выходить!» — закричал я и проснулся.
— Мой Учитель — сын партийных руководителей, — сказал Талгат. — Решил выйти из комсомола. Родители, особенно отец, конечно, были против. Так он знаешь что сделал? Перебил весь хрусталь в доме и голым вышел на улицу.
— И что было дальше?
— Сегодня он создает институт по изучению возможностей Человека. Мы можем все, только не знаем этого. Наши таланты раскрыты на пять процентов. Я тебе все расскажу. Позже. Ты еще не готов.
Познакомился Талгат со своим будущим Учителем в Ташкенте на вечеринке. Во время перепалки двух интеллектуалов приличный молодой человек вылил на себя полный стакан воды.
Гости выпучили глаза, а он без всякого смущения заявил: «Вы завтра забудете, о чем спорили эти профессора, а мой поступок — никогда, — и добавил: — Запоминаются только глупости». Кто-то сказал: «Сумасшедший». Талгат в тот вечер был не в настроении и вскоре ушел, ни с кем не прощаясь. Сел в автобус и случайно проехал свою остановку. Вышел на следующей. И очень удивился, увидев того странного типа с вечеринки. «А я тебя здесь давно жду», — произнес молодой человек.
Случайность родственна чуду: встреча и фраза произвели на Талгата сильное впечатление. Это был Абай Борубаев.
Талгат всегда говорил о нем с каким-то детским восторгом. Я узнал, что Абай живет в постоянном духовном поиске, постится, не спит неделями, а потом вдруг пьет, гуляет, называя водку «чистой энергией».
Однажды Талгат сказал:
— Абай — Христос нашего времени.
Это было уже слишком.
— И пьет, и баб трахает?
— «Какое время на дворе — таков Мессия», — парировал Талгат словами Вознесенского о Высоцком.
— Слушай, а твой Абай в туалет ходит?
— Ты знаешь... — протянул Талгат, словно удивляясь этому необъяснимому факту, — ходит!
Я понимал, что мой друг в секте. Но что же это за уникум, если им восхищается такой человек, как Нигматулин?
Талгат готовил меня к встрече с Абаем и очень волновался. Я это чувствовал. У него был друг, композитор Дубровин. Талгат познакомил его с Абаем, но Учителю композитор не понравился. «Это не дубровин, а коровин», — презрительно бросил он. Этой невнятицы оказалось достаточно, чтобы Талгат расстался с другом. Отношение к Борубаеву послужило и причиной развода Талгата с матерью его сына Саида, будущего киноактера, — Халимой Хасановой. С ней мы дружим по сей день. Халима Абая не принимала.
Однажды Талгат провел меня через своеобразные смотрины. Мы посетили московскую квартиру, где собирались поклонники Абая. Пятиэтажка. Двухкомнатная холостяцкая квартира. Ничего лишнего: стол, диван, телевизор. На письменном столе бюст Дзержинского. То ли страховка, то ли издевка.
Вспомнился розыгрыш сумасшедшего из легенды Талгата. Наверное, и то и другое. Одна из комнат вообще пуста, обита желтой материей. На полу коврики. Хозяин и двое парней, по-видимому студенты, что-то живо обсуждают на кухне. Постоянно смеются. Их веселье показалось искусственным. Слишком много натужных шуток про КГБ. Я им не понравился, они — мне. О чем после и сказал Талгату.
— Чем не понравились?
— Неестественны. Несвободны.
— Правильно. Ты молодец.
— А зачем ты с ними?
— Я не с ними, я с Абаем. Они пришли к Учителю от болезни, а я от здоровья.
Мне показалось, он относится к ним с сочувствием. Значит, у них разные проблемы, а доктор один. Талгат искал совершенства. А что искали они?
Последний раз я видел Нигматулина в январе, на заснеженном перроне Ленинградского вокзала: он уезжал в Питер на озвучание фильма «Противостояние». Талгат был в огромной лисьей шапке...
Узнав о его смерти, я полетел в Вильнюс. Литовские следователи встретили сочувственно-радушно, что было непривычно. И передали московским коллегам. Из КГБ. Те огорошили сразу:
— Талгат вербовал вас в секту?
— Нет.
— Ну как же?! Он рассказывал вам об Абае?
— Рассказывал.
— Значит, вербовал.
А какие книги давал читать?
Общение с ними тяготило. Их интересовал сектант Нигматулин. Хотели услышать, что Талгат был безвольным, внушаемым. Но я-то не встречал в своей жизни более свободного человека. «Вам он кажется слабым, потому что его убили», — сказал я. Взаимное раздражение нарастало. Диалог не получился.
Через полгода ко мне приехала вдова Нигматулина — Венера. Почерневшая, высохшая, с горящими, распахнутыми от бессонницы глазами. Человек эмоциональный, уверенный в себе, она была растеряна и одновременно в бешенстве: стало известно, что суда над Абаем не будет.
Психиатрической экспертизой он признан невменяемым. На скамью подсудимых сядут только исполнители. А тот, кто отдавал приказы, через пару лет излечится и выйдет на свободу?
— Где справедливость? — возмущалась Венера. — Такого человека убили! Лишили меня мужа, отняли отца у маленькой дочери!
— А может, он действительно ненормальный? Зачем было убивать самого преданного ему человека? — спрашивал я.
— Он нормальнее нас с тобой. Просто умеет прикидываться сумасшедшим.
— Так он обманул следствие? Или его кто-то выгораживает?
— И то и другое.
На душе было отвратно. Жизнь и смерть Талгата обессмысливались. Получается, все происшедшее — просто «клиника»? Кто-то пытался спасти Абая. Но кто? На память пришла встреча с товарищами из КГБ. Вспомнились их дотошные и противные вопросы. С Талгатом им все ясно: для них он — зомби. КГБ интересовал только Абай. Каким образом на территории СССР в течение многих лет успешно действовала целая организация? Как ее лидер завоевал такую власть над людьми?
Я уже несколько раз ездил в Вильнюс, был на квартире, где все произошло, встречался не только со следователями, но и со свидетелями той страшной ночи. Знал: я не единственный, с кем беседуют «товарищи». Всех тормошат. Вероятно, за прошедшее время стала ясна метода, по которой можно лепить из людей марионеток.
Технология власти в закрытом обществе — тема запретная. Поэтому и хотят Абая спрятать. Таков был ход моих размышлений.
Я вспомнил литовских следователей. Почему они с такой готовностью разрешали мне знакомиться с делом и даже снимать копии? Значит, у них другие интересы. Явный «завод» на раскрытие убийства, симпатия к Талгату, сочувствие Венере и — главное — плохо скрываемая неприязнь к москвичам. Они явно хотят посадить Абая на скамью подсудимых. Значит, у нас с Венерой есть шанс. Будем писать генеральному прокурору. Я попросил Венеру рассказать все, что она знает о секте. Она говорила много часов. Теперь она ничего и никого не боялась.
Абай родился в семье, принадлежащей к кругу советской элиты. Отец — главный редактор центральной газеты города Ош, южной столицы Киргизии.
Человек, судя по всему, жесткий. Мать заведовала кафедрой марксизма-ленинизма в пединституте. Как большинство родителей, ребенка готовили к той же судьбе. Когда мать Абая на суде спросили, кем мечтал стать сын в детстве, она ответила: «Секретарем обкома». Мать баловала. Отец подавлял. Закаливал: запретил жениться на русской. Укутывал: несмотря на неуспеваемость, Борубаев получил диплом об окончании университета. И тут же сел в кресло второго секретаря комсомольской организации крупнейшего текстильного комбината страны. Вот так родителями готовилась в сыне взрывная смесь из принципов холопа и замашек принца.
У Абая побаливала голова. Это вывело его на нетрадиционную медицину: как раз началась мода на парапсихологию и экстрасенсов. Борубаев погрузился в этот мир всерьез.
Стал читать соответствующие книги. Унылое вползанье вверх по партийной лестнице стало ему отвратительно. Представляю, что испытали родители, когда сын заявил, что выходит из комсомола. И служба в армии в его планы не входила. Лечь в психбольницу дело нехитрое. Диагноз был поставлен вполне невинный — «ипохондрия». Что означает всего лишь повышенное внимание к собственному здоровью. Однако Борубаев умудрился получить инвалидность и больше никогда не работал. Здоровье поправляет в кардиологическом центре при Звездном городке. Там он знакомится с семьей известного космонавта С. и даже живет у него дома. Абай нравится людям. Мягкая, интеллигентная манера общаться, восточный шарм, знание суфийских легенд производят впечатление. Космонавт дарит ему свою книгу с дарственной надписью.
Теплые слова известного человека служат Абаю рекомендацией в высшее московское общество. Борубаев попадает в лабораторию секции биоэлектроники членкора АН СССР Александра Спиркина, тот знакомит его с самым знаменитым экстрасенсом СССР Джуной Давиташвили. Абай следует за ней повсюду и вскоре демонстрирует кое-кому фото Джуны с удивительной надписью: «Учителю от ученицы». Он никогда не будет опровергать вдруг возникшие слухи: мол, когда Джуна поняла, что Абай как экстрасенс сильнее, их пути разошлись. На следствии Джуна утверждала, что тех слов на снимке не писала и не могла написать. Опровержение запоздало.
Однажды возле священного для мусульман места Султан-баба, где по религиозным праздникам собирались толпы верующих, Абай увидел Мирзу Кымбатбаева.
Бывший борец на народных гуляниях — тоях — сидел на земле, что-то бормотал, ему кидали лепешки, фрукты и деньги. Мужчина в соку, под пятьдесят, мощного телосложения, с тонко очерченным мужественным лицом. Плюс — пронзительный взгляд. Мирза попрошайничал уже много лет. «Молился» за каждого, желающего покровительства Аллаха: с отрешенным видом произносил несколько слов на непонятном языке. И получал «рупь». Деньги немалые. Магия простоты. Простота магии. Профессионал. У него в этом деле и наставник был по имени Юллы. Правда, его никто никогда не видел. Талгат как-то сказал, что Мирза «перевернул сознание Абая», но не расшифровал, что сие означает. Теперь я, кажется, догадался. В день Кымбатбаев зарабатывал по сто двадцать — сто шестьдесят рублей. Это был оклад инженера за месяц. От сравнения могло перевернуться любое сознание.
Борубаеву открылось то, что Остап Бендер называл сравнительно честным отъемом денег у населения. И он предложил пройдохе себя. В качестве продюсера. Разыгранные ими спектакли имели большой успех. Когда Мирзу арестовали, у него, безработного, хранилось на сберкнижках тридцать пять тысяч рублей — астрономическая по тем временам сумма. Признанные экспертизой «невменяемыми» зарабатывали больше академиков.
Как же люди попадали в секту — «контору», как называл ее Абай? Один из примеров. В Центральном доме литераторов поэт Валентин Сидоров на своем творческом вечере рассказывает о путешествии в Индию, о том, как великий русский философ и художник Николай Рерих черпал свои откровения у дервишей — убогих нищих, обитающих в индийских деревнях, куда слушатели, понятно, никогда не попадут.
А в финале сообщает, что носители древних знаний есть и у нас в стране. И представляет публике «молодого ученого» Борубаева, который и находит таких дервишей в советских кишлаках и аулах. Абай в свою очередь рассказывает о чудесном мудреце из Каракалпакии Мирзе Кымбатбаеве.
После, в фойе, Борубаева обступают возбужденные слушатели. Одна из них, учительница младших классов, умоляет дать адрес целителя.
— Как вас зовут? — спрашивает Абай.
— Лена, — отвечает женщина.
В свой отпуск, преодолев тысячи километров, она добирается до колхоза «Путь ленинизма», где находит лачугу Мирзы.
Мужчина закатывает глаза, словно считывая небесные позывные, и уверенно произносит: «Лена, Москва». Учительница в шоке. «Деньги, кольца давай», — требует Мирза. Она, трепеща, отдает. И возможно, впервые осознает, как это очищает душу: вот так легко и просто отдать незнакомцу все, что имеешь. Мирза кормит ее, толстыми пальцами проталкивая в рот куски мяса и лепешки. Ведет купаться в арык, раздевается при ней догола, раздевается и она, холодея от ужаса и восторга. Мужчина не обращает никакого внимания на ее наготу, и она чувствует себя маленькой девочкой. Они идут на кладбище, садятся у входа, просят милостыню. Учительницу охватывает восторг добровольного унижения. Ночью к ней подползает этот «кудесник, любимец богов». «Люди должны помогать друг другу», — говорит он. И Лена, может быть впервые в жизни, получает радость от соития.
Наутро просыпается другим человеком. Счастливым. Свободным от комплексов. Она не помнит, что за пару месяцев до первого приезда к Кымбатбаеву назвала свое имя одному «молодому ученому». Не подозревает, что он передал Мирзе ее яркие приметы: худая, длинная, носик клювом. Здесь ее давно ждали. И проснулась она сектанткой, рабыней. Теперь ей никто никогда не докажет, что Абай и Мирза способны на преступление. «Здесь что-то не так», — будет она твердить на суде.
В колхоз «Путь ленинизма» толпами валили страждущие. Абай и Мирза продавали задерганным жизнью людям душевный комфорт, снимали стресс, комплекс двоедушия. Они никого не обманывали. Они очаровывали. Как настоящие политики, обещали людям именно то, чего те хотели. Слабым — силу, художникам — откровение, женщинам — счастье любви...
Что брали взамен? Душу, конечно. Ну и деньги. «На самолете летишь — деньги платишь?» — спрашивал Мирза. А тут, мол, хочешь воспарить над собой и своими слабостями — и на халяву? Нехорошо.
Мирза большей частью молчит. Но может сказать: «Хароший ребята». И даже руку поцеловать мальчишкам-студентам. Забормочет тарабарщину, Абай переведет: «Ленин хороший человек». И правильно: а вдруг кто-то настучит? Главный ученик и толкователь слов Кымбатбаева по вечерам пел, аккомпанируя себе на гитаре. При случае мог блеснуть сурой из Корана или историей из жизни мистика Гурджиева. И никаких чудес. Когда Талгат показал свой номер со свечой, Абай удивился: «Зачем так сложно? Свечи надо тушить вот так», — послюнявил пальцы и влажной щепоткой придавил язычок пламени.
Кругом зашептали: «Гениально».
Но одно чудо все-таки произошло. «Молодой ученый» превратился в Верховного Учителя. Как это случилось? Очень просто: Мирза объявил. Когда он появился после неожиданно долгого отсутствия, вдруг бухнулся Абаю в ноги: «Юллы сказал: ты — Главный Учитель!» Помните, я говорил о его наставнике Юллы, которого никто не видел? С той поры власть в секте переходит к Абаю. Впрочем, она всегда у него и была. Если раньше Борубаев дергал за ниточки из темного угла, то теперь пересел в центр.
Их принимают в журнале «Огонек», и даже председатель Госплана Байбаков сочувственно относится к идее Абая создать институт Человека. Там под его руководством ученые, артисты, художники займутся изучением и развитием своих «сверхспособностей».
Именно эта идея и привлекала к Абаю таких людей, как Талгат. Под институт, конечно, собираются взносы.
За полгода до краха «конторы» Абай опять лег в психбольницу. Сам. Объяснял это желанием постичь параллельную психику. Но мне кажется, решение было вполне практическим. Доходы «конторы» росли. Ходила легенда о бриллиантовом поясе Борубаева. Мне рассказывали бывшие сектанты, что жены высокопоставленных товарищей делали Абаю очень дорогие подарки. Учитель уже давно не дружил с Уголовным кодексом. Ворочать огромными суммами и надеяться на справку об ипохондрии — слишком легкомысленно. Абай всего-то на две недели лег в больницу и вышел уже с тяжелым диагнозом «шизофрения». Такую же бумажку, но раньше, приобрел и Кымбатбаев.
Уверен — по сходным соображениям.
«Невменяемые, товарищ прокурор, — писал я в письме Генеральному прокурору СССР, — систем не создают». Вдова Нигматулина поставила на нем свою подпись. Удивительно, но письмо возымело действие. Состоялась повторная психиатрическая экспертиза. На этот раз Абай и Мирза были признаны вменяемыми. Конечно, решение было принято на самом верху: в стране начиналась Перестройка. Но дело не только в настрое начальников. Правде нужно давать шанс: бросать зерна под каток. Рано или поздно они взорвут асфальт.
Вскоре состоялся суд, на котором всплыло много неожиданного.
В начале января 1985 года «контора» начала разваливаться. Несколько литовских интеллектуалов заявили, что не признают авторитета Абая, создают собственные школы.
Абай объявил большой сбор. В Вильнюс приезжает Мирза. Из Москвы прибывают студенты Седов и Бушмакин, преподаватель Пестрецов. Останавливаются все в большой квартире в центре, на улице Ленина. Принимают Калинаускасы: дочь высокопоставленного литовского чиновника и ее муж — фотохудожник. Супруги хотели иметь ребенка, муж, кроме того, мечтал о славе. Абай и Мирза обещали помочь. С отступниками ведутся переговоры, но кое-кого Учитель решил наказать.
В первых числах февраля в продажу поступил очередной номер журнала «Советский экран», на обложке — актер Нигматулин. Это означало признание. В тот же день фотохудожник принес его домой: радость-то какая! Абай взглянул и презрительно хмыкнул. И отправил Талгату в Ташкент телеграмму: «Прилетай, нужна помощь».
Талгат должен был лететь на досъемки «Сергея Лазо». Он сдал билет, чтобы добираться в Кишинев через Вильнюс. На посадку не успел. Но командир корабля, узнав, что опоздавший — артист Нигматулин, приказал вновь подать трап.
Талгат не догадывался, зачем его вызывают. С Абаем они не виделись несколько месяцев. Но знал, что для Учителя сделает все. Однажды в компании тот протянул ему стакан с водой, в который только что плюнул. И Талгат выпил. Это было испытание на прочность. Талгат любил повторять: «Наши страхи только в нас. Вовне ничто испугать не может». Рассказывал о том, что ученики Абая и помои пили. Я содрогался от омерзения и боялся, что буду не способен на подобные «подвиги». Но вспоминал, что в Америке так и в морскую пехоту готовят...
Талгат летел счастливым. Все складывалось. У него растет восхитительная дочь. Жена Венера — преданная помощница и верная ученица. Он захватил с собой коробку с пленкой картины «Эхо», своей дипломной работой на высших режиссерских курсах. По его приглашению главные роли играли Абай и Мирза.
Вечером в день прилета Талгат и Абай долго гуляли вдвоем по улицам. Во время прогулки Талгат договорился с директором кинотеатра на улице Ленина об утреннем показе своего фильма. После просмотра Талгата обступили зрители, брали автографы. Актеров, конечно, тоже поздравляли. Но много ли Абаю было в том радости? А когда компания поклонников Абая шла по главной улице города, с каждой витрины газетного киоска с обложек «Советского экрана» белозубо улыбался герой дня.
Девушки, узнав Талгата, оглядывались и счастливо хихикали. Что чувствовал в эти мгновения Абай? В этот день он хорошо выпил.
Поздно вечером Седов, Бушмакин, Талгат и Абай отправились к одному из «отступников» — Валентасу Мураускасу. Он жил в частном доме на окраине. Хозяйка, почувствовав неладное, позвонила друзьям, попросила помочь. Поначалу общение шло мирно, все, кроме Талгата, продолжали выпивать. С Мураускаса требовали денег: мол, задолжал за обучение. Но он заявил, что больше не считает себя учеником Абая. К Валентасу прибыла мощная подмога — четверо его знакомых, и Борубаев пошел ва-банк. Дал команду, и студенты набросились на хозяина. Однако произошло неожиданное: Талгат, самый преданный ученик, не подчинился, а напротив, попытался пригасить потасовку, превратить все в шутку.
Пока восемь крепко выпивших мужиков выясняли в прихожей отношения, жена Валентаса схватила лисью шапку Талгата и выбежала с ней на улицу.
Вот такой странный она выбрала способ, чтобы отделить Талгата от компании Абая, поговорить с ним с глазу на глаз. Разговор не получился: Талгат сказал, что он предан Учителю, и поторопился к своим. Но их у Валентаса уже не было. Нигматулин остановил такси и вскоре был на Ленина, где с удивлением обнаружил, что на «базу» приехал первым. А Борубаев с командой, поплутав в незнакомом районе, вернулись к дому Мураускаса, колотили в двери, но их не впустили.
На Ленина у Талгата, конечно, спрашивали, что случилось. Он рассказал. Как он объяснил, почему не вступил в драку?
У него была любимая поговорка: «Не будьте трусами, не деритесь». Другими словами, если не можешь решить возникшую проблему диалогом, грош тебе цена. Все так. Но как оправдать дурацкую погоню за шапкой? Талгат оказался в тяжелом положении. Мирза даже обронил: «Лучше бы ты обосрался, мы бы тебе новый костюм купили». Неужели его заподозрили в трусости?
Раздался звонок в дверь. Едва войдя, Абай сказал:
— Предатель, — и ладонью оттолкнул лицо Талгата.
— Я не предатель, — твердо и ясно ответил Нигматулин.
— Бейте его! — приказал Борубаев.
Студенты подчинились. Не раздумывая, к ним присоединился член КПСС Владимир Ильич Пестрецов.
Талгат, закрывая лицо руками, отступал на кухню. Потом начал пропускать удары, упал на колени.
— Хватит. Говори, что ты предатель, — настаивает Абай.
— Нет, — твердо отвечает Талгат.
И целует Учителю руку. Да, он чувствовал себя виноватым. Проклятая лисья шапка! Он судил себя за слабость. Но предательства — не совершал.
Вновь звучит команда «Бейте!» Человек на коленях, он не может укрыться на тесной кухне от ударов четверых. И вдруг — настойчивый звонок в дверь: «Открывайте, милиция». В квартире стали быстро, по-партизански, наводить порядок, затирать брызги крови. Талгат помогал, потом ушел в ванную.
Милицию вызвали соседи.
На дворе уже два часа ночи, а за стеной — шум. Милиционеры проверили документы, призвали соблюдать тишину. По комнатам не рыскали, в ванную не заглядывали. Что их успокоило? Мы так и не узнаем имен и званий этих стражей порядка. Следствие скрыло, а суд не устанавливал. Почему? Об этом позднее.
Прошли в большую комнату, Талгат сел в кресло, остальные расположились вокруг. Начался поединок. Он длился больше шести часов. Свидетели той ночи вспоминали на суде, что временами в комнате стояла жуткая тишина. Талгат и Абай молча, не отрываясь, смотрели друг другу в глаза.
— За что? — спрашивал Талгат.
— Бейте его, — отвечал Абай.
После каждой серии ударов (а их следователи насчитали пять) окровавленный Талгат, не отрываясь, смотрел в глаза своему богу. Словно не в силах поверить: «И это — Христос нашего времени, бог любви и прощения?!..»
В очередной паузе хозяева дома и гости что-то залепетали в защиту Талгата. Абай помолчал, а потом заявил, что никто не уйдет, пока не ударит Нигматулина. Один из гостей, некто Саницкис, подошел, нанес символический удар. И, одеваясь на ходу, выскочил из квартиры. Может быть, в этот момент Талгат понял, что обожествлял обыкновенного человека. Ну хорошо, не бог, но — товарищ! С Абаем пройден громадный путь. Борубаев месяцами жил у него в семье. Талгат сам забирал его из психушки.
Может, Абай вспомнит, что завтра у Талгата съемки, ему нужно беречь лицо? А Борубаев понимал одно: если сейчас не сломит Талгата, лидером ему больше не быть. И так «контора» уже разваливается.
Когда Талгат обессилел, с пола тяжело поднялся Мирза. На суде он скажет, что бил от страха: если не выполнит команду Абая, тот прикажет бить его.
— Я прошу, не надо, — попросил Талгат.
— Всем вместе ходить надо, — ответил Кымбатбаев и нанес несколько тяжелых ударов. И тут Талгат испугался. Он закричал: «Люди, помогите!» Присутствующие похолодели — он обращался не к ним. Талгат понял: его убивают. Абай самый обыкновенный человек, способный на обыкновенную зависть.
Борубаев все еще оставался в длинном черном пальто и тяжелых ботинках. Он отошел вглубь комнаты, разбежался и ударил по голове самого преданного ученика как по футбольному мячу. Талгат тоненьким фальцетом закричал: «Мама!» А Абай снова разбегался и бил. Страшных ударов было пять. Эксперты назовут их смертельными. Хозяину квартиры стало плохо: голова Талгата беспомощно запрокидывалась, как у куклы. Но муки Талгата только начинались: его тело терзали еще шесть часов!
Соседи, в ужасе от душераздирающих криков из квартиры номер сорок четыре, беспрерывно звонили в милицию. И милиция появилась еще раз. И вновь не обнаружила теперь уже умирающего Талгата. Он лежал в большой комнате за диваном. На суде милиционеров С. Лазарева и Б. Кравчука, приехавших в шесть тридцать утра, пожурили за халатность.
Почему и эти милиционеры не искали того, кто кричал «Мама!»? Скоро отвечу.
Абай приказал делать Талгату массаж. Это при сломанных ребрах! Потом велел отнести его в ванную, раздеть. Вызвал молодую фанатку, которая была влюблена в Борубаева. Вложил ей в руки кухонный нож и приказал зарезать Талгата. А потом сказать, что Нигматулин пытался ее изнасиловать и она защищалась. Когда девушка отказалась, велел студентам ее избить. Били, топили в ванной, где уже лежал Талгат. Она стояла на своем. Отпустили. Тогда Абай приказал вызвать другого своего последователя — врача-реаниматора Линаса Йовайшу. Дал указание говорить всем, что в квартиру Нигматулин пришел уже избитым. И исчез в февральском тумане. Йовайша приехал с другого конца города, попытался вытащить Талгата из агонии.
Не справился, вызвал «скорую». Она прибыла через восемь минут.
Приехавшие врачи констатировали смерть. Было тринадцать тридцать. Из убийц милиция застала в квартире только Мирзу. По-русски он теперь не понимал и не разговаривал. Пестрецова задержали на вокзале, студентов сняли с поезда. Абая месяц не могли найти: скрывался у поклонницы. На суде он до самого конца исполнял роль невменяемого, бормотал что-то под нос, внятно лишь: «Плохо себя чувствовал, принимал таблетки, ничего не помню». И такого человека защищал КГБ? А что же загипнотизировало два наряда милиционеров? Какая магия?
Думаю, милиции показали документ за подписью главного редактора журнала «Огонек», Героя Соцтруда Анатолия Софронова. В нем было написано: «...
прошу оказывать всяческое содействие молодому ученому Абаю Борубаеву и человеку экстраординарных способностей Мирзе Кымбатбаеву, которого тот изучает». Все происходило на квартире члена семьи высокопоставленного литовского чиновника. Милиционеры читали письмо, улыбались Абаю, Мирзе, хозяйке и — брали под козырек. На следствии Софронов признал подлинность своей подписи, но на суде не появился. Может, не вызывали. Может, вызывали — но у него были дела.
Убийцы получили серьезные сроки. (Абай — пятнадцать лет тюрьмы строгого режима, Мирза — двенадцать, Владимир Пестрецов — тринадцать. Получили свое и остальные участники преступления. В адрес правления Союза писателей СССР суд вынес частное определение. Абай умер спустя несколько лет, в заключении.
Официально — от туберкулеза. — Прим. ред.)
О Нигматулине стали много писать, объяснять, почему не сопротивлялся. Ну и почему же?
Когда Талгат впервые появился у нас дома, моя теща никак не могла запомнить его имя:
— Как, говоришь, тебя зовут? Дал... Тал...
— Зовите меня просто Солдат, — улыбаясь, посоветовал ей Талгат.
Всегда вспоминаю об этой сцене, когда смотрю передачи о Талгате. В финале обязательно звучат слова о том, что в вещах погибшего Нигматулина следствие обнаружило вот такую записку: «Мастера дзен пинают и бьют своих учеников.
Ученик принимает это с глубокой благодарностью. С тех пор как мастер дзен изобьет ученика, он становится главным учеником. Ученики дзен мечтают о том дне, когда мастер изобьет их». И подпись: Джиду Кришнамурти.
«Ну, теперь все понятно, — облегченно вздыхают зрители. — Как верил, так и умер. Одни фанатики убили другого. Нигматулин — зомби. Значит, сам виноват в своей смерти. Он ее спровоцировал. Хотел стать главным учеником».
Но не было этой записки в вещах Талгата! В протоколе изъятия значатся: авиабилет Ташкент—Вильнюс—Кишинев, перцовый пластырь, вырезка из газеты о лечении близорукости, личные вещи, записная книжка, деньги. Все. Откуда же взялся этот текст?
За три года до случившегося (!) Талгат дал членам своей съемочной группы несколько ротапринтных книг индийского философа Джиду Кришнамурти. Якобы в них следователи и обнаружили эту выписку. Нашли и нашли, но зачем ее вставлять в дело? Да и текст этот, как оказалось, вовсе и не Кришнамурти, а скандально известного гуру и мистика Раджниша. Хотя он сам в книге «Истинный мудрец» чуть ниже написал, что главное — нужно любить друг друга. Однако вот уже много лет в каждую передачу, в каждую статью о Нигматулине вставляют эту фальшивку. КГБ всегда умел при необходимости создавать дурную репутацию. Первая мишень — великий философ Кришнамурти, стойкий противник коммунистической идеологии и лидерства вообще. Ну а второй выстрел — в Талгата. Нужно было превратить трагедию в фарс.
Участники драмы могут покинуть место действия, герои трагедии — никогда. Они привинчены к месту гибели своей верой. Для кого-то пара сломанных ребер — достаточный аргумент, чтобы ее поменять. Но не для Талгата. Превращение Христа в Антихриста произошло для него катастрофически быстро. Вера — это лучшее, что было в советском человеке. Больше у него ничего не было. Разве это легко: в лучшем из людей разглядеть худшего — мерзейшего и подлейшего? Важно было закрыть тему, чтобы советские граждане не копались в этой истории: чего доброго, параллели начнут искать между тоталитарной сектой и тоталитарным строем.
Когда меня спрашивают, а был ли у Абая дар, вспоминается пушкинское «гений и злодейство — две вещи несовместные». Но у нас эта истина как-то не усваивается. Не прими Абай участия в убийстве, через несколько лет, в Перестройку, он мог бы обнародовать свои основные лозунги: «Мы против советской власти, за веру в Бога и за свободную любовь».
И за ним пошли бы уже не десятки, а десятки миллионов. И что страшно, в рядах его поклонников были бы и мы с Талгатом. Ведь нас с ним как раз и связывало нежелание жить по советским законам. Равно как и всех остальных участников секты, включая членов семей высокопоставленных чиновников. А может, и их самих. Всем нам хотелось вырваться из духоты убогой жизни, сбежать от всеобщей лжи. Чем кончилось? Из одной камеры прорыли вход в другую. Стремились к свободе, попали в рабство...
Все существо Борубаева стремилось не к совершенству — к власти. Если бы ему удалось выйти из тюрьмы, он сколотил бы новую секту. Именно так сделал хитроумный Мирза.
Он вот уже несколько лет покоится в огромном мавзолее, возведенном его поклонниками. Они утверждают, что их чудесный Учитель не мог приносить зло. Ничего не меняется.
Ну так почему же Талгат не сопротивлялся? Тысячу раз разные люди будут задавать себе этот вопрос. Да потому что бил его самый дорогой ему человек. Ты делишь с ним свою веру, свою любовь, а с тобой вдруг — как с дрянью. Бьют тыльной стороной ладони, словно последнюю мразь, а ты не чувствуешь за собой вины. Вот тогда и наступает состояние ступора. Как это случилось с Нигматулиным. Или, наоборот, ты сам бьешь в ответ чем под руку попадется. Думаю, так произошло с Валентиной Малявиной: Стас Жданько был зол на нее, послал подальше, рядом случайно оказался нож и она ударила. Я в подобных ситуациях тоже то впадал в ступор, то разрывал отношения по живому.
Именно так я потерял сына.
...Мой папа увлекался аквариумными рыбками и как-то вывел новую разновидность данио. Скрестил три вида — в полоску, в крапинку и розовых. Получились неведомые доселе рыбки с точками и линиями в перламутре. Данио вообще шустрые, а эти были просто бешеными. Все до единой повыпрыгивали из аквариумов: как их ни прикрывали сверху, все равно находили щель. Хорошо помню, какое гнетущее впечатление на меня, мальчика, произвела гибель последней рыбки. В день, когда моего сына Саши не стало, я отчетливо вспомнил прекрасное высохшее тельце на полу.
У Натальи Сергеевны Егоровой, его мамы, в студенческие годы было что-то вроде визитной карточки — вязаное шерстяное платье: синее в широкую темную полоску, плотно облегавшее ее спортивную фигуру.
Тогда она носила абсолютно детское лицо. Наташа врывалась в аудиторию как шаровая молния. Все вздрагивали, оборачивались, а она уже сидит в первом ряду: само внимание. Дикая, необузданная. Фрагмент природы, требующий огранки или дрессуры — твердой и любящей руки мастера. У нее было много общего со Стасом Жданько.
Мы поженились на третьем курсе. Она мне связала красивый желтый с черными полосками свитер. Я тоже, говорят, был довольно шустрым юношей, со мной постоянно случались какие-то приключения.
Наташа стала матерью моего единственного сына. Я зверел, когда ее обижали. Однажды подрался из-за нее с каким-то наглецом на Горького-стрит, ныне Тверской.
Довершая победу, Наташа рванула на поверженном обидчике рубаху и размахивала ее остатками как флагом, словно героиня картины Делакруа «Свобода на баррикадах».
Она росла без отца и в детстве была абсолютно беззащитной. Как бы неправильно себя ни вела, как бы я ни протестовал, ни возмущался, всегда испытывал к ней острое чувство жалости. В ее лучших ролях то же чувство возникало у зрителя.
В картине «Повторная свадьба» Георгия Натансона ее партнером был Андрей Миронов. Помню, во время съемок он за ней усиленно ухаживал, познакомил с Высоцким и Мариной Влади. Меня почему-то не пригласил. По-моему, Наташа была непревзойденной Настеной в спектакле МХАТа «Живи и помни» по роману Валентина Распутина.
Она умела рассказать о хрупкости человека и могла бы стать большой трагической актрисой. Если бы поборола собственную дурь. Что я имею в виду? Вскидывания и взбрыкивания. Бессмысленное сбрасывание с себя узды с седлом. Ну и с седоком заодно. Для дикой кобылицы это привычно. Но для человека, занимающегося искусством, то есть приводящего свои таланты в систему, довольно странно. Вот эту якобы свободу я и называю дурью. К глупости она отношения не имеет.
Хоронили нашего сына на девятый день. Саша умер в Индии, его тело прибыло в Москву из Дели накануне. На поминках и исчезло во мне неизменное чувство жалости, когда, хватанув пару-другую рюмашек, Наталья Сергеевна начала указывать, кому что говорить, «а кто бы и помолчал». Зрители нежданно разыгравшегося шоу, в большинстве своем люди небогатые, узнали, сколько у Саши было машин, что красную икру он ел ложками и как дешево обошлась Наталье Сергеевне квартира в элитном доме, которую она ему купила.
То, что «у отца своя жизнь», что «горе только ее», — это за прошедшие девять дней стало общим местом. Наталья Сергеевна пожелала себе долгих лет жизни и походя лишила часть ближних родственников надежд на Сашино наследство. Хотя, кажется, никто и не претендовал. Просто пришлось к слову. Энергичная музыка, зазвучавшая в соседнем зале, Наталью Сергеевну не смущала: она еще не все высказала, что думает об окружающих. В эти стыдные часы понял, что в смерти Саши виноват я.
Так бы и завершился этот день, если бы я не остался с приятелями Саши. И узнал, каким интересным, талантливым и отзывчивым другом был мой сын.
Жаль, никто не услышал этого, кроме меня.
Я убил своего сына. Мне нельзя было впадать в ступор, кто бы и что обо мне ни говорил. В дурных проявлениях близких людей нечего было искать оправданий плохому.
Сороковины я провел с друзьями Саши, нашими бывшими соседями по квартире на «Бабушкинской», где сын рос, с моим приемным сыном от второго брака, батюшкой, глубоко верующим человеком энциклопедических знаний, который Сашу отпевал. И без Натальи Сергеевны и ее круга. На экране большого телевизора шел фильм о сыне, смонтированный из нашей семейной хроники. Светящаяся счастьем Наташа купает младенца, прижимает его к себе. Что-то обсуждают, поминутно смеясь, мои родители и ее мама. Саша катит на трехколесном велосипеде.
Вот он, десятилетний мальчик, прижимается к дедушке... Каждый из присутствующих мог заглянуть в свое прошлое. Семейное счастье у всех схоже.
...Утром тринадцатого января 2011 года я вышел во двор счищать с машины ледяную корку. Вот уже несколько дней на заснеженную Москву падал дождь. Он сразу превращался в лед, и за ночь город — дороги, деревья, машины — будто покрывались целлофаном. Было красиво и тревожно. Моя Люда крикнула с балкона, что звонят, я вернулся домой, взял трубку. Надежда Ивановна, бабушка сына, сказала: «Сашку убили». Потом Люда долго ловила по квартире меня, пытавшегося заполнить криком образовавшуюся внутри пустоту. А она никак не заполнялась, и приходилось кричать опять и опять. Но сознания я не потерял. А когда Саша родился, это со мной случилось.
Тридцать четыре года назад. Наташа рожала в Свердловске, у моих родителей. Двадцать четвертого декабря я получил телеграмму, расписался, ноги подкосились, сполз спиной по двери и ненадолго отключился.
Первые годы своей жизни Саша провел в Свердловске. Мы решили, что театральное общежитие — не лучшее место для малыша: дым-гам, ненормированный распорядок дня. Если бы возможно было все вернуть... Да, мои родители во внуке души не чаяли, да, мы часто наезжали в Свердловск, привозили его к себе в Москву. Но этого было мало. Помню, однажды встречали Сашу на вокзале, входим в вагон, я тяну к нему руки, а он в плач: «Это не мой папа, мой папа с болодой!» В отпуске я обычно отпускал бороду.
Как только получили квартиру, забрали сына в Москву. Устроили его в садик, таскали с собой на репетиции, на вечерние спектакли. Но к пяти годам человек уже сформирован. Мамина-папина суматошная жизнь сыну была в тягость. Он привык к комфорту. Часто повторял: «Ой, не нравится че-то». А мы смеялись. Как беречь друг друга, таких разных, не учились. Наташа почему-то любила петь сыну песенку про кузнечика, которого съела лягушка:
— «Но вот пришла лягушка, прожорливое брюшко...»
— Нет! — кричал Саша, уже зная, чем должна закончиться жизнь несчастного.
— «И съела кузнеца», — заканчивала мама и почему-то смеялась, а Саша плакал. Наташа жила по странному принципу «полюбите меня черненькой». А зачем черненькой, когда ты беленькая?
На меня вдруг накатывало: неужели проживаю случайную, чужую, непонятную мне жизнь? Наверное, я в полоску, а она в крапинку? Или я был нетребователен в семье, потому что был нетребователен к себе? Есть за что теперь каждодневно себя грызть.
И все-таки мы прожили с Натальей Сергеевной семнадцать счастливых лет. Саша учился в школе с углубленным изучением испанского языка. С 1983 года я работал в «Современнике», Наташу пригласили во МХАТ. Она снимается, у меня серьезные роли в театре, начал печататься в самой популярной тогда «Литературной газете». Нашими друзьями стали известные актеры, адвокаты, журналисты. Наталья Сергеевна начала причислять себя к элите, полюбила материться, пронзительно свистеть. Чем рафинированней компания, тем пронзительней свист.
Все чаще в нашей семье стали звучать слова и выражения, которые я на дух не выносил. «Еврейские штучки» — обо всем, что непонятно. «Не добытчик» — обо мне. «Черные» — о нацменьшинствах. И — «козел». Особенно почему-то полюбилось именно это слово. Оскорбительные матерные прозвища сыну в случае плохих оценок. Грубость стала нормой жизни.
Приходишь домой — никто не встречает, ни жена, ни сын. Один раз я ушел, несколько дней жил в общежитии театра. Вернулся. Как там пелось в популярной советской песне? «Уходишь — счастливо! Приходишь — привет!» Сосед я им, что ли?
Надлом произошел во время суда над Малявиной. Он только начался, а мне нужно ехать с Сашей в санаторий. От Наташи услышал: «Твое присутствие на суде ничего не изменит, на сына тебе наплевать...»
И я поехал на море. Зря. Человек должен быть там, где его душа.
Апрель 1989 года. Едем на машине. Саша сзади. То ли я поворотник не включил, то ли еще что...
— Козел!
— Если ты еще это скажешь при Саше, я уйду.
— Козел!
Я ушел. Семья рухнула. А вскоре рухнула и страна. Кто мог предположить? Обломки повалились на все поколение сына. Выпало как раз на переходный возраст.
Почему случилось то, чего сам от себя не ожидал?
Всегда мечтал о жизни-со-творчестве. Именно в этот момент рядом появилась женщина, с которой, мне показалось, это возможно. Она писала замечательные стихи. Мы дружили. И так произошло, что буквально за день до «козла» я рассказал ей о гибели Талгата. И вдруг увидел, как по ее лицу льются слезы: «Они же ребенка убили». Слово в слово повторила то, что сказала на суде Венера Нигматулина. Эта женщина стала моим Абаем на целых семь лет. По происхождению она этническая немка. Так, совершенно неожиданно для себя, я оказался в Германии. Это отдельная история. Через несколько лет меня накрыли жгучее чувство вины, боль и ужас. Моя мама написала, что Саша употребляет наркотики. К моему изумлению, на жену это сообщение не произвело сильного впечатления. Понять, что у меня своя жизнь, а у нее своя, было непросто. Попрощался с русскоязычным радио «Немецкая волна», где работал редактором, взял зубную щетку, кепку и — на поезд.
Кепку забыл на очередной пересадке где-то в Польше. У меня немного твердых убеждений, но есть одно незыблемое: всем ценным, что появляется в жизни женатого мужчины, он обязан жене. Поэтому и в этот раз все свое имущество оставил в Кельне.
Я вернулся к родителям. В тот перестроечный год, когда я ушел из семьи, свою четырехкомнатную квартиру в Свердловске они обменяли на «однушку» в Кузьминках. Узнав о моем возвращении в Россию, старший товарищ и наставник, журналист Игорь Гамаюнов сказал: «С ума сошел?! Ты будешь здесь нищим!» И завалил работой. Меня позвали в несколько антреприз, Роман Виктюк пригласил в спектакль с Алисой Фрейндлих. Возобновили «Двое на качелях» с Леной Яковлевой.
С этими двумя спектаклями мы объездили полмира. Опять взяли в «Современник».
Все бы неплохо, если бы время от времени не приходилось задавать вопросы сыну: «Почему у тебя зрачки в точку?» Или, наоборот, расширены? А в ответ ни слова правды, взрывной, бессмысленный смех или пугающе пустой взгляд.
Однажды Саша со своим приятелем под видом химических опытов приготовили у нас на кухне какую-то наркотическую дрянь. Уже потом узнал, что она называется «крокодил». Из дома исчезали ценные вещи. Я спрашивал:
— Куда пропали деньги?
Он отвечал:
— А я не один здесь бываю.
Такое никем не забывается. Выматывающий окружающих принцип: никогда, ни при каких обстоятельствах ни слова правды. Доверием манипулировал виртуозно. Это известно всем, в чьи семьи вошли наркотики. Я присутствовал при его ломке. Ребенок корчится от боли, будто кто-то вживую кромсает его тело. А ты ничем не можешь помочь. Ничем. Даже врача не можешь вызвать, оберегая свою и его тайну. Все время надеешься, что кошмар закончится, он просто не может продолжаться долго. Это невозможно выдержать ни ему, ни тебе. Но кошмар постоянно возвращается в обрамлении бесконечного вранья.
Мы с Натальей Сергеевной боролись за сына. Ходили к наркологам. Я вычислил и побывал во всех притонах района. Однажды в течение многих дней просто не выпускал Сашу из квартиры. Тогда, видимо, Наталье Сергеевне показалось, что я вернулся и к ней.
Внешне никак не выражалось: ни слов, ни сантиментов. Будто я мебель, которую вывезли летом на дачу, а теперь вернули на место. Когда Наталья Сергеевна догадалась, что я не шкаф, то совершила нечто в наших обстоятельствах несуразное — поменяла сыну фамилию: «Ах, так ты не ко мне вернулся? Получай!» Записала его в Барские. Это девичья фамилия ее мамы, сын не возражал. И я это съел. От чувства вины за уход из семьи и страха выяснения отношений. Думал: может, и его, как меня, в школе дразнили Попиком? Представляю, как переживал мой папа, Сашин дедушка. Сын безмолвствовал. Он все время был чем-то занят, куда-то торопился: «Дела».
Как-то приехал в гости. Мы с родителями, конечно, счастливы. Спрашивает: «Папа, а когда ты от нас выпишешься?»
Конечно, ему поручили. Зачем? Ребенок — не игрушка и не орудие мести. Он из двух корней, отруби один — и все дерево может засохнуть. Я вообще и не предполагал, что после восьми лет отсутствия все еще был прописан на «Бабушкинской».
Однажды, приехав выручать Наталью Сергеевну из неприятностей — сняли лобовое стекло когда-то нашей машины, — застал Сашу за интересным занятием: они с мамой выносили мой архив на помойку. Я развернулся и ушел прочь. Такого ощущения языковой пропасти между людьми не было даже в Германии. А у нас в стране — сплошь и рядом: вроде бы говоришь с человеком на одном и том же языке, а понять не можешь. Так, конечно, бывает не всегда. У меня есть друг Сережа Ленков. Дружим с армии. В день похорон сына он должен был прилететь с семьей из Франции в наш родной Екатеринбург.
Звоню накануне ему в Париж:
— Сережа, прилетай, ты мне нужен.
Отвечает:
— Буду.
И весь диалог. В день прощания с Сашей он был со мной в Москве. Его социальный статус — работающий пенсионер.
Когда я первый раз приехал из Германии в отпуск, Саша, он тогда учился в девятом классе, ждал меня у моих родителей. Вхожу в комнату, а сына нет. Оказалось, спрятался под стол. Мы решили, что это шутка. Правда, какая-то тяжеловесная. А это был знак, от которого я в очередной раз отмахнулся. Хотя надо было задуматься: что за образ отца создан в сознании ребенка, от которого хочется залезть под стол?
Кто и зачем его создал? Не задумался. У меня на столе стоит фотография времен возвращения в Россию. Я обхватил Сашу, прижимаю к себе, а сын не со мной: его взгляд притянут кем-то за объективом камеры. И взгляд этот странно пуст...
Однажды мы оказались на площади трех вокзалов. Мне почудилось, что местные проститутки Сашу хорошо знают. Я вернулся и спросил их об этом. Ответ был неожиданный: «Да, знаем, он очень хороший человек». Понимал: при всей своей легкомысленности сын видел в жизни нечто такое отвратительное, страшное, что я и представить не могу. Однажды видел, как он под кайфом, размахивая руками, переходил дорогу, совершенно не обращая внимания на мчащийся на него транспорт. Так же бездумно, на огромных скоростях водил машину.
Нет, конечно, он не искал смерти. Но и не подозревал, что она за ним наблюдает. Много раз говорил ему об этом.
Когда сын победил наркотики, в наших отношениях мало что изменилось. Распорядок жизни не совпадал: днем он спал, ночью сочинял музыку. Он обладал абсолютным слухом и создавал композиции, которыми интересовались даже иностранные продюсеры. Беседы «о жизни» велись наскоро — он опять куда-то спешил, а напоследок традиционное:
— Папа, дай денег.
— Саша, я тебе что — банкомат?
И все же каждая встреча была мучительно-радостна. Когда прикосновение к жестким волосам, когда объятие худенького тельца — счастье.
Тяжесть вины перед ним не уходила. О своей обиде Саша не обмолвился ни словом. Неужели он и ее «отсидел», пока я был в Германии? Он часто оставался дома один. Онемела душа?
Мы с моей Людой строили жизнь так, чтобы быть рядом. Не раз я пытался договориться с Натальей Сергеевной держать друг друга в курсе жизни сына, обмениваться информацией. Бессмысленно. Стоило отказать ему в какой-то сумме, неважно почему, следовал окрик: «Ты эгоист, каких свет не видывал!» Что это было? Соревнование — кто больше любит Сашу? Шоу? «Я одна воспитываю сына, отцу он не нужен: у него своя жизнь». Как это? Почему не нужен? Потому что денег мало даю? Ведь какая-то цель была в том, чтобы самой бессмысленно засыпать сына деньгами, дорогими тряпками, машинами, наконец купить ему квартиру в элитном доме?
Я-то считал, что голодному нужна удочка, а не стерляжья уха.
Где бы я ни работал, всегда устраивал туда и Сашу. Работаю в журнале — его берут макетчиком. Пишу статью — беру с собой в командировку. Но он предпочитает не выходить из гостиницы, а из макетчиков сбегает. Устраиваю администратором в театр, плейбеком в киногруппу — только начни движение... В одной из студий мне сказали, что сын инфантилен, ничего не знает о реальной жизни. А ему уже было за тридцать. Однажды у нас дома в разговоре у Люды вырвалось:
— Саша, ты давно мужчина, а рассуждаешь как четырнадцатилетний мальчик.
— Да, — ответил сын, — и горжусь этим.
Я похолодел.
— Что ты говоришь?!.. Мне страшно за тебя!
А он засмеялся.
Недавно пришел на его могилу и глазам не поверил: Наталья Сергеевна украсила ее детскими игрушками. И оформлена могила так, что напоминает детскую песочницу.
В последний раз я видел Сашу на даче у Натальи Сергеевны, заехали поздравить ее с юбилеем. Наши дачи в двадцати минутах езды друг от друга, но к нам Саша приезжал только раз, да и то в мое отсутствие. Помню, Наталья Сергеевна подробно перечисляет все полученные правительственные телеграммы, а Саша стоит рядом, улыбается своей действительно очень детской улыбкой. Худющий.
— Я рад тебя видеть, — говорит.
— Я тоже. Приезжай к нам. Я тебя всегда жду.
Почти каждый наш разговор заканчивался этой фразой. А не надо было ждать. Надо было мне ехать самому. Он и в тот раз не приехал...
В своих любовных привязанностях Саша был стоек. Но «любовь со школьной скамьи» не выдержала его образа жизни, вышла замуж. Женщина номер два, Таня, — намного его младше, была и остается сыну настоящим другом по сей день. Они, по большому счету, и не расставались, просто в жизнь Саши вошла женщина номер три. Назову ее К. В день нашего с ней знакомства я воспрянул. У девушки с распахнутыми, широко расставленными темными глазами и бархатными интонациями теплого голоса было двое маленьких детей от первого брака.
Наконец-то Саша узнает, что такое ответственность. Наконец-то и я окажусь нужен. Будем помогать. Посидели в кафе, поговорили. Они получили подарки и исчезли. Появились через полгода. Приехали на новой машине. У нас гостила молодая девушка, дочь Людиной подруги. К. спросила: «Это ваша жена?» Вопрос удивил. Выходит, Саша ничего о нас с Людой не рассказывает. А она и не интересуется? Ребята получили очередные подарки и опять исчезли.
В следующий раз я услышал голос Саши по мобильному телефону. «Папа, мне подбросили наркотики, — сказал сын. — Нужно шестьдесят тысяч». Это было глубокой ночью. Не лучшее время, чтобы разобраться в ситуации. На мои вопросы сын отвечать не стал и прервал разговор. Однажды мы с Натальей Сергеевной уже спасали его от ареста.
И той ночью я усилием воли заставил себя остаться: когда он научится отвечать за свои поступки? И опять я совершил грех и ошибку: надо было ехать. Всегда надо ехать. Пусть количество обманов и обид зашкаливает. Надо было ехать, хоть он меня обманывал и в этот раз. Наркоту не подбрасывали. Саша покупал ее для своей любимой. Никто мне не сказал, что в жизнь сына вернулись наркотики. Но теперь он поставил цель избавить свою женщину от пагубного пристрастия и, конечно, жил в состоянии постоянного нервного срыва. И берег свою тайну. Но Наталья Сергеевна ее знала! Она, конечно, приехала спасать Сашу от неминуемых неприятностей. Спасла. На следующий день сын опять позвонил. Пьяный. Было слышно, что рядом идет какая-то гульба.
— Теперь я знаю, какой ты...
— Саша, если я и совершил в этот раз ошибку, то виноват ты. Ты всегда врешь. Как я могу тебе верить?
Он бросил трубку.
Незадолго до памятного ночного звонка Наталья Сергеевна сообщила:
— Саша хочет поехать с К. на Гоа. Сейчас многие сдают свои квартиры, там на это живут и еще остается. Пусть едет, я хоть от него отдохну.
И тут я взорвался:
— Этого нельзя делать! Ты что, хочешь смерти своему ребенку? Ты не понимаешь, что он должен работать?
— Кем он может устроиться — дворником?
Мы не поругались. Мы преступно прервали необходимый сыну диалог.
Как-то Саша спросил:
— Если устроюсь дворником, тебе будет стыдно за меня?
Ответил:
— Не будет.
Мой друг артист Стасик Марьин подрабатывает дворником. Стыдно все время просить деньги у родителей.
С Натальей Сергеевной мы вновь увиделись в ноябре, на юбилее МХТ. Поприветствовали друг друга: мы с Людой из зала, она со сцены.
— Как Саша? — спросил при встрече в фойе. Я привык к исчезновениям сына.
— Так я же его на Гоа отправила, — почему-то с удивлением сказала она. — С таким трудом срочный загранпаспорт выправила!
Он его два раза терял. Паспорт, виза, билет... Пятьдесят тысяч истратила.
У меня чуть-чуть не вырвалось: «Половина с меня». Слава богу, оборвал себя: «Ты же был против этой поездки, что ж ты делаешь?!..»
Саша полетел в Индию, не зная английского языка, без образования и профессии. Отцу об этом не сообщили. А зачем?..
Я смог вылететь в Индию спустя два месяца после его гибели. По прилете утром отправился в российское посольство, на территории которого умер мой сын. Оно обнесено красно-коричневой стеной. С парадного входа — с клумбами — посылают в тыл, где находится консульский отдел. Приняли настороженно: ни с одним сотрудником я не смог поговорить с глазу на глаз.
Меня завели в крошечное помещение охраны, где Саша умер. Стол, тумбочка с пластмассовыми покрытиями светлого цвета. Чисто и пусто. Спать можно на полу — согнувшись, или на столе — скрючившись. Меня отвезли в полицию, показали уголовное дело. Организовали встречу с теми, кто отправлял тело в Москву.
Что я узнал? Саша появился в посольстве перед Новым годом. Прилетел с Гоа, потому что потерял паспорт. На восстановление понадобилось несколько дней. Пока суд да дело, ему выдали документ, по которому можно купить билет на самолет. Сын исчез, а спустя несколько дней сообщил, что потерял и его. Стали готовить новый. Чем занимался в эти дни? Неизвестно. Только за последний месяц получил от мамы две тысячи долларов — сумасшедшую для Индии сумму.
Но жаловался на безденежье. Индийские охранники разрешили пару раз переночевать в пустующей комнатке охраны. Дали ему матрац. Оставлять посторонних в служебном помещении запрещено, но Саша быстро сходился с людьми, был открыт и легок на улыбку. Остальные ночи он, по всей вероятности, провел в самом дешевом районе Дели. Там, где находят друзей на час. Я там тоже побывал.
Однажды Саша заезжал в посольство с целым лотком разных алкогольных напитков, раздавал бутылки охранникам. Говорят, всегда был в приподнятом настроении. За пять дней до смерти на его счету был ноль. Куда делись деньги, неизвестно.
Когда Саша появился в консульстве вечером двенадцатого января, охранники ничего особенного не заметили, пустили переночевать. А утром нашли его тело.
Сын был одет в свитер с широкими темными полосами. Я опять вспомнил о рыбках, выбрасывавшихся из аквариума. При Саше не было ни денег, ни карточки, ни телефона. Он стоял на коленях, уткнувшись головой в пол. В позе боли или какого-то эмоционального порыва. В полиции сказали: «Саша отравился». Но чем? Результатов экспертизы нет по сей день, хотя с его ухода прошло полтора года. Для работников посольства он всего лишь один из молодых россиян, как говорят, сотнями пропадающих на Гоа, в индийских деревнях и бедных кварталах Дели.
Седьмого января, в Рождество, Саша позвонил мне из Дели. Трезвый. Бодрый. Ясный. Говорил о том, что многое понял, что любит меня. Сказал — та девушка его предала, он даже предположить не мог, что в жизни бывает такое. Я посчитал, что международный звонок для него слишком дорог, и, узнав, что все в порядке и он вот-вот вернется в Москву, подытожил: «Сашуля, я все понял.
Люблю тебя и всегда жду». В этот день записал в своем дневнике: «Неужели настало время, когда я нужен своему сыну?»
На Сашиных сороковинах отец Петр, который его отпевал, рассказал, как однажды ему пришлось совершать панихиду по изуверски избитой девушке: «Если бы плачущие и молящиеся родственники действительно захотели видеть ее живой, Христос обязательно бы ее воскресил». Батюшка говорил о недостаточности не только нашей веры, но и любви. Он считает, что в глубине души все мы — эгоисты. Может, и так. Но то, что связывает родителей и детей, — вне земного притяжения. Если бы у матерей и отцов, потерявших детей, появилась реальная возможность ценой собственной жизни их воскресить, эти глубинные эгоисты с невероятной легкостью сказали бы: «Да, Господи, возьми мою жизнь.
Только позволь ощутить запах его волос, прикоснуться к нему живому».
Я не смог спасти своего ребенка. А вот меня спасали многие. Галина Борисовна Волчек. Не знаю, чем заслужил, но всегда, когда очень плохо, она протягивает руку помощи. Всегда. Как она угадывает чужую боль? В январе театр взял меня на гастроли в Лондон, хотя особой необходимости во мне не было. Как-то подсел Валентин Иосифович Гафт. Распахнуто глядя в меня, он произнес: «Все проходит». Это было сказано с таким знанием тяжести утрат, что я, как за спасательный канат, ухватился за его слова. Только теперь понимаю, зачем он это сказал. Валентин Иосифович знает по себе: ничто не проходит.
Господь терпел и нам велел.
А еще моя опора — жена, актриса Людмила Уланова. Когда ее узнают на улице, обязательно заметят: «Ой, в жизни вы совершенно другая». Да, она мало похожа на следователя Валентину Железняк из сериала «Всегда говори всегда». Наш роман проходил в однокомнатной квартире в Кузьминках. У нас был свой уголок на кухне. Вместе держали удары судьбы, когда один за другим уходили наши родители. Моя мама год пролежала в коме. Были периоды, когда вся семья, в том числе и я, попадали в разные больницы на разных концах города. Люда поспевала всюду. Потом ждала меня, пока работал главрежем в Екатеринбурге. Ее роль в мюзикле «Скрипач на крыше», который я ставил в Музыкальном театре Владимира Назарова, номинировалась на «Золотую маску». Над последними моими сценариями мы работали вместе, она отличный редактор.
В моих фильмах («К вам пришел ангел», «Мальтийский крест», «Нежные встречи». — Прим. ред.) сыграла эпизоды. Ночами не спала, изводила своими сомнениями, а потом вся группа собиралась у монитора и хохотала над ее импровизациями в кадре. Люда — душа и организатор всех наших праздников, архитектор нашей дачи. Зимой у нас кормится пара десятков котов со всей округи. Дети ее обожают. В Ростове-на-Дону у нас растет внучка. В прошлом году мы получили благодарственное письмо от администрации города Черепаново: «Уважаемые Людмила Владимировна и Николай Викторович! Выражаем Вам искреннюю признательность и благодарность за участие в мероприятиях, посвященных увековечиванию памяти нашего земляка Жданько Станислава Алексеевича...»
Ну, там еще много приятных, хоть и красивых слов.
Редакция благодарит за помощь в организации съемки мебельный шоу-рум Promemoria.
Подпишись на наш канал в Telegram