После смерти жены я перестал брать телефонную трубку, и по городу поползли слухи: Кузнецов пропал. А я просто не мог прийти в себя. Словно потерял часть души.Найду ли ее когда-нибудь — не знаю…
С тех пор как не стало моей жены Ирины, прошло уже девять месяцев. Но я никак не могу в это поверить. Мне кажется, что она где-то рядом, в соседней комнате. Или вышла на пять минут в магазин. Сижу дома, жду: вот откроется дверь и Ира войдет, улыбнется, загремит посудой на кухне, потом присядет рядом, спросит, как дела...
Но Ирочки больше нет. Кофе теперь варит дочка Саша, когда приходит из школы. Она же отвечает по телефону друзьям и коллегам, с которыми мне после похорон почему-то стало трудно общаться. Первое время я вообще не брал трубку, и по городу поползли слухи: Кузнецов куда-то пропал. На самом деле просто не мог прийти в себя, словно потерял часть души. Найду ли ее когда-нибудь — не знаю. Ночью просыпаюсь от того, что не могу дышать. По щекам катятся слезы, которых моя Ирочка не видела даже в самые трудные минуты нашей совместной жизни.
Я ни разу не дал при ней слабину. Всегда хотел быть для жены героем. Ведь она влюбилась в меня героического. Это произошло задолго до нашего знакомства. Ирину впечатлил фильм «Точка возврата», где я играл мужественного командира самолета, который спасает экипаж и пассажиров во время вынужденной посадки на льдину.
Ира посмотрела картину и сказала своей маме: «Господи, какой мужчина! Я бы за такого вышла замуж».
Выходит, полюбила она не меня, а мой экранный образ. Но я хотел ему соответствовать. Только это в кино просто: брови насупил, заговорил мужественным голосом и — готово! А в жизни... В жизни все по-другому. Ирина увидела меня несколько лет спустя, в 1990 году, в холле московской гостиницы «Космос». Растерянного, издерганного, усталого. Мы второй месяц снимали «Невозвращенца», и хотя нашу команду с режиссером Сергеем Снежкиным во главе я обожал, условия работы были тяжелыми.
В номере голо: две кровати, тумбочка, даже телевизора не было! Притащил от знакомых какой-то махонький — экран размером с книжку.
Работал он кое-как, но у меня и времени не оставалось его смотреть. Вечером давали сценарий очередной сцены, утром — бегом на площадку. Приходилось всю ночь не спать, учить. О том, чтобы нормально поесть, и речи не шло. Перехватывал что-то на работе, а в гостинице сидел голодным.
И вот однажды возвращаюсь со съемок «в образе». На мне белый плащ, забрызганный «кровью» и грязью, и лицо не разгримировано. Вижу — стоит женщина, улыбается. Она заговорила первой, сказала, что узнала меня. Так мы с Ирой и познакомились. Поболтали раз, другой, третий. Встречались ведь в гостинице каждый день. Ирочка там жила: ее сын Леша лежал в столичной клинике, у него тяжелый диагноз — гемофилия. Ире пришлось уехать из родного Петербурга, оставить работу и перебраться в столицу, чтобы за ним ухаживать.
Однажды, поняв, что я голодный, она пригласила меня на чай. И как-то так получилось, что я стал заходить к ней все чаще, ища в чужом городе домашнего тепла и уюта.
Не скажу, что нас накрыла сумасшедшая страсть. Когда тебе за сорок, все воспринимается по-другому, как-то сдержанней. Но Ира поразила меня своей добротой и тем, что сама находясь в тяжелой ситуации, умела жалеть других. Я отогрелся душой в ее присутствии. Мужчине ведь нужно внимание, понимание. Почувствовал, что меня уважают, восхищаются, и тут же воспрял духом. На тот момент я был уже много лет женат, но душевную близость с супругой мы утратили. Общались записками: улетел туда-то, вернусь со съемок тогда-то, планы такие-то. С Ирой все было иначе.
И романтика тоже была. По утрам мы ходили в Ботанический сад, рассматривали цветы.
Еще помню, в апреле у нас в Питере корюшка появилась, так я ей привез целую сумку, и весь номер пропах огурцами — не зря эту рыбку называют иногда огуречником. Да много чего было... Театры, прогулки по Останкинскому парку и ВДНХ. Но главное — мы часами разговаривали. Ирина открыла для меня новый, абсолютно незнакомый мир. По профессии она искусствовед, ученица директора Эрмитажа Пиотровского. До того как Леша слег, работала в Вагановском училище. Знала Ирочка столько, что я поражался ее эрудиции, слушал открыв рот. Про каждый дом, каждый памятник, картину, книгу, оперу или спектакль Ирина могла рассказать целую историю. А я в столицах человек новый, лимита безродная, всего этого не ведал и не понимал. Родился в далеком Абакане в Хакасии. Мои родители жили когда-то в деревеньке Малая Иня Минусинского района.
И «интеллигент» я в первом поколении. Папа, Александр Александрович Кузнецов, работал в милиции. Мама, Нина Павловна, в девичестве Романова, вела хозяйство и воспитывала четверых детей: меня и сестер Галю, Валю и Любу.
Папу переводили служить с места на место. Одно время мы жили в деревне, где даже света не было. Кино привозили раз в неделю, по субботам или воскресеньям. На каждый показ народ собирался как на праздник. Из памяти стерлось, каким был первый увиденный мною фильм. Но зато хорошо запомнилась картина, на которую нас не пустили: «Разные судьбы», потому что там есть эпизод, где учитель физкультуры подсаживает девочку и берет ее за талию. С моралью тогда было строго.
В школу пошел все в том же Абакане. Точные науки мне не давались. Видимо, это сыграло решающую роль в выборе профессии. В школьный драмкружок записался, чтобы выпрашивать у учителей тройки по алгебре, геометрии и физике: «Ну поставьте, я ж все равно артистом буду!» И мне ставили. Потом был кружок при областном драмтеатре, актерство меня уже увлекло.
А еще я пошел на сцену, чтобы стать более популярным в компании и нравиться девочкам. По этой же причине в десятом классе упросил маму купить баян. Мой двоюродный брат лихо играл «Брызги шампанского» и другие мелодии. Я тоже мечтал научиться. Знал, что можно наяривать на баяне и тебе обеспечена любовь народа и рюмка водки, ведь свадьбы — круглый год. Я разучил несколько пассажей по самоучителю, но дальше не пошло, так музыку и забросил.
Инструмент еще долго стоял потом на шкафу за занавеской, даже когда я поступил в институт.
После школы решил поехать во Владивосток. Хотя если посмотреть на карте, от Абакана до Москвы и до Владивостока почти одинаковое расстояние. Но поступать в столичный театральный вуз было страшно. Прочитал в газете, что там жуткий конкурс.
Во Владивостоке оказалось сыро, промозгло, а окна в общежитии были распахнуты настежь. Я мгновенно простыл и потерял голос. На первый тур пришел, еле шепча. Страшно переживал, жевал пастилки от кашля пачками, но горло не проходило. Однако как-то ухитрился прочесть приемной комиссии «Василия Теркина». И был принят.
Началась «золотая» студенческая жизнь! Мы сутками пропадали на занятиях и репетициях. На третьем курсе я женился на Валентине — моей однокурснице, записной красавице. Свадьбу отмечало все общежитие. Но четвертый курс она жила с девочками на одном этаже, а я с мальчиками на другом. Это было мое первое серьезное чувство, я очень любил Валю. И все же... на ее фоне чувствовал себя немного «в тени». В студенческих спектаклях мне не давали главных ролей из-за невзрачной внешности. И когда на наши выпускные экзамены собрали директоров театров Дальнего Востока, выяснилось, что всем нравится моя жена.
После просмотра к нам подошли главный режиссер и художник Амурского театра драмы. Но смотрели они исключительно на Валю. Обращались с расспросами только к ней, восхищались: «Да-да, вы замечательная!
И роли у вас будут главные!» Тут Николай Владимирович Крылов, руководитель курса, говорит: «А это ее муж!» — и показывает на меня. Повисла неловкая пауза. Я до сих пор прекрасно помню их взгляды. «А он-то что у нас будет делать?!» — явно читалось в глазах «купцов».
Та ситуация стала для меня большим психологическим ударом. С этим я жил долго и старался не то чтобы «догнать и перегнать» других актеров, но доказать, что и я чего-то стою. А тогда в Благовещенск мы не поехали, так решили оба. Отправились в Театр драмы в Хабаровск. Там я играл «кушать подано», но совершенно не комплексовал, для начинающего актера это было нормально. В танце пролетал из кулисы в кулису — был кавалером в одной из кружащихся пар. На сцене шла пьеса Островского, а мы танцевали туда-сюда, создавая фон.
Зато у Валентины были большие роли. Так продолжалось два года.
На третий сезон в театре решили ставить современную пьесу «Продавец дождя» Ричарда Нэша. Там одна роль была словно на меня написана: и по возрасту подходила, и по фактуре. Но на нее назначили моего коллегу Валеру. Ну, назначили и назначили, я поздравил, хотя в душе и переживал, однако ничего делать не стал. А мои подруги, боевые девчонки, с которыми в общежитии жили, не смирились: пошли к главному режиссеру и за меня написали просьбу-заявку на роль. «Валенок ты сибирский, — возмущались они. — Сколько можно сидеть со своей скромностью?»
В общем, мне дали текст и пригласили на репетицию. Так и репетировали на пару: я и Валера. Поначалу у меня не очень-то получалось, но через какое-то время роль «пошла».
В итоге премьеру играл я, и все остальные спектакли тоже. Вот так началось мое сумасшествие, творческое движение вперед — с толчка подружек. После этой маленькой победы мне никто не говорил: «Талантливый». Но отметили: «Способный», и для меня это было высшей похвалой. Это сейчас в одном кино снялся, сразу говорят: «Звезда!» Ничего подобного раньше не происходило. Нужно было вкалывать утром и вечером за ставку девяносто пять рублей, а имя зарабатывали долгие годы. И я вкалывал как заведенный.
Видимо, количество однажды переросло в качество. В Хабаровске я проработал с 1969-го по 1981 год, а потом меня пригласили в Омск — в самый блестящий на тот момент провинциальный театр страны. Я сильно впечатлил на гастролях режиссера Омского драматического театра, пришедшего посмотреть наши спектакли.
И вот возвращаемся мы в Хабаровск, а меня вызывают в крайком партии к первому секретарю. Иду с дрожью в коленках: что я натворил?! Женщина-секретарь говорит: «Юра, до нас дошли слухи, что вас приглашают в омский театр. Значит так: сейчас пойдете в отпуск, а в начале сезона я при всей труппе объявлю, что вы Заслуженный артист СССР».
И речи вроде даже не идет о том, ехать в Омск или не ехать... Они все за меня решили. Действительно, в те времена звание значило многое. А у нас с Валентиной уже была хорошая квартира в центре города, дочка Наташенька подрастала. За «заслуженного» еще тринадцать метров неоплачиваемой жилой площади полагалось. Бросить все и уехать в неизвестность? Я долго терзался.
С одной стороны — налаженный быт, статус в театре. С другой — неясные перспективы. Но что-то подсказывало, что в Хабаровске оставаться нельзя. К тому времени я уже многому научился. В утренних спектаклях в детских сказках всех Иванушек-дурачков переиграл, всех котов и собак. А вечером — классика, Толстой, совершенно сумасшедшая роль, страсти-мордасти. И этот круговорот меня вымотал. Я понимал, что здесь нет никакого развития, а в Омске — есть. Уговорил Валентину, мы все бросили и поехали. В Хабаровске жена была примой, а в Омске карьера не задалась. Актрис ее возраста в театре хватало. Оценив ситуацию, Валентина, не раздумывая, ушла в руководители самодеятельного театра при районном ДК.
Квартира в Омске была намного хуже, чем в Хабаровске, но мы не унывали.
Ведь я играл уже главных героев, и жена мною гордилась. Мы и не помышляли тогда, что Омск — не последнее место жительства семьи Кузнецовых. Однако судьба сделала новый кульбит. В один прекрасный день, когда я был на гастролях в очередном провинциальном городке, в гостинице раздался телефонный звонок. Приглашали в Ленинград на пробы в картину «Мой друг Иван Лапшин» Алексея Германа. Оказывается, меня запомнил, мотаясь в экспедиции по Сибири, второй режиссер фильма Виктор Аристов.
Это была моя первая поездка в Ленинград. Летел на самолете. Душа пела! Тем более что пробовали сразу на главную роль — Лапшина. Виктор Федорович Аристов встретил меня как родного. Репетировали два дня, в перерывах разговаривали, многое обсуждали. На третий день пришел Герман, посмотрел на меня в одном костюме, в другом.
А у меня от волнения какой-то нервный смех вдруг начался. Ну представьте: огромный и пустой павильон «Ленфильма», где только я, Герман, Аристов и оператор. Тут у любого ступор случится! Мы показали отрывок. Я даже имел наглость оператору Валерию Федосову, с которым много потом работал, замечания делать. Мне казалось, что он неправильный ракурс берет: «Я вот так встану, а вы сверху снимайте».
Снялся, вечером полетел домой, чтобы утром играть спектакль в театре. По дороге в аэропорт даже успел купить мандарины и апельсины, потому что в Омске их не было. Так с этой авоськой и сидел в самолете. И все думал о том, какой Ленинград прекрасный город и как здорово тем, кто живет среди этой красоты.
Через какое-то время пришла телеграмма, она до сих пор лежит у меня под стеклом: «Вы назначаетесь на роль начальника милиции в картине «Мой друг Иван Лапшин». Вылет тогда-то...» И точка.
Это уже потом я узнал, что худсовет утвердил меня на главную роль, а Алексей Герман уперся. Захотел взять Андрея Болтнева, который «пробовался» уже после меня. «Кузнецов может, он сыграет, — кричал Герман, — но мне нужно другое, открытое лицо. Такой герой, которому я мог бы поверить, когда он говорит: «Ничего! Мы вычистим землю и посадим сад, и сами потом в том саду еще поживем». А Кузнецов, когда произносит эти слова, неискренний. Я не верю: он говорит одно, а думает другое, у него глаза какие-то хитрые. А у Лапшина взгляд должен быть чистым и душа нараспашку!» Если честно, я совсем не расстроился.
Съемки и так стали чудом, хотя на площадке я был задействован не много. Зато появилась возможность наблюдать за Андреем Мироновым, Алексеем Жарковым, Ниной Руслановой. Я смотрел на них с почтением, тщательно маскируя свой интерес. Понимал, если буду просто стоять и глазеть, режиссер скажет: «А чего ты, собственно, здесь торчишь? Тебе сейчас надо над ролью работать». Поэтому наблюдал за коллегами, делая вид, что читаю текст. И все было чудесно, зато потом на озвучании начались проблемы.
Я никак не мог произнести четко фразу: «А генеральный штаб что думает?» Говорю ее раз, другой, время идет, все нервничают, а у меня — провал, ничего не получается. Упорно повторяю: «ГениАльный штаб что думает?» На выручку пришел оператор Федосов, который объяснил, что в кадр смотреть не нужно.
Спасибо ему большое, а то еще чуть-чуть — и меня просто выгнали бы за профнепригодность. Остальные-то актеры уже прошли большую школу озвучки, а я этого совсем не умел.
Когда «Лапшин» вышел на экран, на меня посыпались предложения в кино: одно за другим. Я стал часто ездить в Ленинград и Москву. И был счастлив, когда меня взяли на роль майора милиции Жукова в картину «Противостояние» режиссера Семена Арановича! Не знал в то время, что получу амплуа милиционера по жизни. Наоборот, опасался стать экранным бандитом. В картине «Колье Шарлотты» так лихо сыграл рецидивиста, что съемочная группа сочувствовала: «Пропал ты, Кузнецов. После «Колье...» только уголовку будешь играть. Потому что все у тебя получилось. Да так, что смотреть на твоего Корченова страшно».
Прилетая на съемки в Ленинград, я все больше влюблялся в этот город. Где-то в глубине души мечтал перебраться сюда. И, видимо, мои чаяния были услышаны свыше. В 1986 году снимался на «Ленфильме» в картине «Прорыв». Вдруг коллеги говорят: «Юра, сходите в Театр Комедии имени Николая Акимова, вас там ждут». Я встретился с режиссером Юрием Аксеновым, и он пригласил меня на работу. Гораздо позже выяснилось, что инициатором всего этого был Олег Басилашвили, с которым я подружился на съемках «Противостояния». Ни о чем подобном я его не просил, но каким-то удивительным образом Олег Валерианович понял, как я заболел Ленинградом, как тяжело мне каждый раз уезжать отсюда. И попросил Аксенова обратить на меня внимание.
На сей раз раздумывать долго не стал. Еще бы — приглашали в театр в самом Ленинграде!
Главный режиссер в Омске попробовал остудить мой пыл. Он вообще называл эти поездки на съемки «киноистерией». Сказал на прощание: «Кузнецов, хорошо подумай! Сейчас ты востребован, а кончится все, упадешь с высоты — больно будет». Но я не последовал его совету. Собрал вещи и уехал покорять город на Неве. А семья осталась. Так начался очередной этап моей жизни «с нуля», уже на новом витке.
Поначалу год жил в театре. Один. Что называется, в тапочках спускался на сцену. Актеры приняли меня не очень радушно. Было за что: на репетициях я зажимался, невнятно читал текст роли. Но потом коллеги успокоились: мне удалось «поймать» главное в образе Саввы Василькова из комедии Островского «Бешеные деньги». Провинциального человека с Волги, приехавшего в Москву: «Ох, какие важные люди кругом!»
Я, собственно, был им, тоже приехал из провинции — тут и играть-то ничего не надо!
Васильковым я был долго. Это мой «мемориальный» спектакль. Помню, уже волосы редеть начали, думаю: чем бы прикрыть голову? Ведь по пьесе герою около тридцати, а мне давно за сорок. Другими ролями тоже не обделяли, но моя карьера в Театре имени Акимова все-таки не сложилась. Хотя уже через год в Ленинград перебралась жена Валя с дочкой Наташей и мне дали квартиру на окраине. Забегая вперед, скажу, что я ушел оттуда в 1996 году.
Почему ушел? Безумно устал от однообразия. Помню, выхожу из служебного входа театра и чувствую: надо бы выдохнуть, встряхнуться. Хотелось иногда открыть окно, высунуться и висеть так час, глотая дождь или снег.
Или выйти из трамвая, везущего на работу, и просто побродить по улицам. Но я этого не делал. Часы неумолимо тикали: «Опять бежать, бежать, бежать...» Надо было задуматься: чего хочу от жизни? А я этого не понял, в итоге на меня навалились тоска и полное безразличие.
К тому же отношения с женой стали прохладными. Нет, мы не скандалили, не выясняли, кто прав, кто виноват, но могли днями не разговаривать. И это была не та близость, при которой можно молчать часами, но все равно чувствовать, что рядом родной человек. Это было молчание-пропасть. Наташенька выросла и вышла замуж. Валя работала руководителем театрального коллектива в Политехническом институте. Не стало каких-то общих повседневных забот. Если бы я в тот момент не встретил Иру, то, наверное, сломался бы.
Но она возникла на моем пути со своей улыбкой, милосердием, всепрощением.
Да, это была двойная жизнь. И я очень переживал, что так поступаю с Валей. Но отказаться от Иры не мог. Однажды поехал с ней в больницу к маленькому Леше. Мы забирали его на выходные в гостиницу. К подъезду клиники подъезжает «скорая», мы договорились, чтобы ребята на ней нас до «Космоса» подвезли. А Леша идти не может, ножка болит. Тогда я взял мальчика на руки и понес к машине. Именно в тот момент понял, что никуда от них не уйду. И что любовь — это не только помочь донести ребенка. Нести его нужно всю жизнь и помогать Ире всю жизнь. А иначе получится, что герой я только на экране. Они во мне нуждались, я мог сделать их счастливее.
Съемки «Невозвращенца» закончились тридцатого декабря 1990 года. Я вернулся домой в Ленинград, Ира осталась в Москве. К тому моменту Валя уже догадывалась, что у меня есть другая женщина, не зря же мы вместе двадцать пять лет прожили. Достал подарки для жены и дочки и вдруг понял, что не могу здесь праздновать Новый год. Я хотел его встретить с Ирой, с Лешенькой. Взял сумку и в чем был уехал в Москву. «Куда ты?» — спросила вслед жена. Но сразу осеклась. Почувствовала, что еду к той, другой.
Удивительно, но дочка Наташа все поняла. И ни разу меня потом не упрекнула. С годами они подружились с Ирой, не было дележки внимания, было понимание. Я благодарен первой жене и старшей дочке, что не приходилось объяснять что-то, врать. Они приняли ситуацию такой, какая есть. Я, конечно, оставил им квартиру.
И началась наша с Ирой семейная жизнь. А жить нам было негде, у моей любимой тоже не было своего угла.
Скитались в Москве по съемным квартирам. Ира устроилась на работу к своей подруге — администратором в магазине одежды. Какие-то деньги были, я еще из последних сил играл в театре, но все равно приходилось несладко. Иногда перепадала работа в кино. Петр Тодоровский пригласил меня в фильм «Какая чудная игра», потом в «Жизнь забавами полна». У меня были две картины Петра Ефимовича, чему я безумно рад.
Лешино лечение закончилось, в Москве нам делать было нечего, но и средств на то, чтобы существовать в Питере, не имелось. В театре платили копейки. Да и занят я был всего ничего. Несколько лет мы снимали квартиру в Пушкине. А один год прожили в деревне под Ярославлем, там бабушка оставила Ире дом.
Думали, что скоро вернемся в Петербург, но не получилось, пришлось там зимовать. Лешенька был с нами. Мы с ним похожи: он тоже никогда не жаловался на жизнь. Хотя она в тот момент была очень суровой.
Помню еще одно тридцатое декабря. Мы с Ирой и Лешей сидим в своей деревенской избе, и у нас нет денег ни на игрушки, ни на конфеты с мандаринами. В кармане всего-то двадцать рублей. Пять часов вечера. Темнеет. Сейчас мимо окон должен пройти автобус из Ярославля. Этим же автобусом обычно возят почту. В деревне мы всех знаем и все знают нас... Вот слышен рев мотора, автобус проезжает. И вдруг — о счастье! На остановке выходит девушка-почтальон и машет нам рукой. Показывает: приходите на почту. Мы в резиновых сапогах бегом бежим вслед за автобусом.
За двадцать минут до закрытия получаем Лешину пенсию по инвалидности. И этого было достаточно, чтобы Новый год состоялся. Мы купили игрушки, украсили ими еловые ветки, включили музыку, накрыли стол. Танцевали и носили сына по дому на руках. «На мою пенсию Новый год отметили», — смеялся Лешка.
Это благодаря Ире не было и минуты, когда я унывал. Она поддерживала во мне уверенность, что я талантливый, нужный. Что деньги обязательно появятся. И я не брался за стакан, как это принято у актерской братии при сходных обстоятельствах.
Мы вернулись в город на Неве уже весной и там продолжили свое полунищенское существование. Но это не угнетало. Потому что в 1995 году случилось чудо — Ира забеременела.
Беременность мы не планировали. Какие дети в наши годы? Но о том, чтобы сделать аборт, даже не помышляли. В пятьдесят лет я стал папой во второй раз. У нас родилась дочка Сашенька.
Это было очень смешно. У меня в тот день шел спектакль «Бешеные деньги» в Театре имени Акимова. Я знал, что Ира уже в роддоме, с ней ее мама. И с нетерпением ждал: вот-вот появится на свет мой малыш. В коридорчике за кулисами стоял телефон на тумбочке. Я мысленно его гипнотизировал: ну, быстрее позвони, ведь сейчас будет третий звонок, уже семь часов, мне выходить на сцену! И вместе с третьим звонком слышу нежный голосок девочки из гримерного цеха: «Юра, тебя к телефону, беги быстрей!» Я узнал о появлении дочери ровно по третьему звонку. Это стало объектом семейных шуток.
Как мы встречали Иру из роддома — отдельная история.
Выглядело это как в кинокомедии Гайдая. Чистое поле за Веселым Поселком на окраине Питера, огромное здание, за ним — лес. Стоим под снегом втроем: Ирина мама, я и Лешенька. Мы с сыном оба на костылях, бабушка посередине. Леша из-за ужасной болезни, а я поскользнулся на улице, неудачно упал. Два «ветерана Куликовской битвы» встречают Иру с цветами, врачи, которые вынесли наш «кулек», хохочут.
Все дальнейшие дни и годы были какие-то трепетные. У меня по стенам развешаны десятки фотографий дочки. Мне хотелось запечатлеть каждый миг: Саша была удивительным ребенком, у нее постоянно менялось лицо. И смотреть на то, как оно меняется, было невероятно интересно.
Вот ее первая гримаса, первые шажки...
Я был счастлив, но несмотря на то что нужно было кормить семью, вскоре после рождения дочки ушел из театра. Это произошло внезапно: взял и отрубил! Даже заявления не написал. Просто не явился на работу, и все. У меня не было сил там оставаться. И Ира ни словом меня не попрекнула за то, что это сделал, хотя денег у нас практически не стало.
Другие жены артистов кричали: «Иди работай на корпоративах!» Ирина же понимала, что я этого не умею, что мне противно. Иногда доходило до смешного: оставались считаные рубли на жетон метро, чтоб поехать в театр и перехватить денежек у коллег. К тому моменту, когда я начал сниматься в «Улицах разбитых фонарей», мы были должны половине города и десяткам столичных друзей.
Мухомором я стал в 1997 году и несколько лет потом раздавал долги. Кстати, ничто не предвещало, что эта роль будет такой судьбоносной.
Это же не фантазировалось, не замышлялось как бесконечный марафон, который до сих пор снимается. Вся история была замечательно задумана Александром Петровичем Капицей. Все мы — и Саша Лыков, и Леша Нилов, и Саша Половцев, и другие ребята — работали на совесть. Именно на этом прежде всего держался сериал. А потом покатилось: за семь дней снять серию, за шесть дней снять серию — и конвейер не остановить. Можно ведь и за три дня снять. Вопрос: какого качества? Раздавай артистам текст и показывай говорящие головы.
С появлением на экране «ментовского» сериала на нас обрушилась безумная популярность.
Был даже год, когда всю нашу команду пригласили выступать с концертами в Кремль. По улице не мог пройти, чтобы кто-нибудь не воскликнул: «Мухомор!» Съемки, встречи, поездки, бесконечные телефонные звонки — я не справлялся с такой лавиной, и Ира стала моим агентом, помощником. С одной стороны, эта роль помогла стабилизировать наше финансовое положение. Перед нами уже не маячил призрак голода. С другой стороны, я начал уставать от бесконечных погонь и «стрелялок». Но лямку Мухомора добросовестно тянул. Чего греха таить, хотелось заработать, свозить жену и дочку отдохнуть, вкусно их покормить, что-то подарить Леше.
Ирочка в хорошем смысле сходила с ума от кофе. И я ее баловал. Мог рано утром встать, на цыпочках пробежать на кухню, сварить чашечку и принести ей в постель.
Мы любили ходить в специальные кофейные магазины, где продают особенные сорта. Вернемся домой с несколькими баночками, аромат стоит в квартире — закачаешься! А еще я с каждого гонорара покупал ей красивые вещи. Жена сама стеснялась просить что-то шикарное. Зайдет в магазин, увидит платье, глаза загорятся. Потом на ценник посмотрит и выбирает что попроще. Так мы были воспитаны, знали цену деньгам. В финале в отдел залетаю я, загребаю рукой несколько вешалок с самыми интересными нарядами и командую: «Берем это, это и это». Ира ахает: именно их она и хотела купить, но из-за дороговизны не решилась.
Конечно, как во всех нормальных семьях, у нас не все и не всегда было идеально. Иногда случались обиды и ссоры, причем, как потом выяснялось, на пустом месте.
Бытовуха, через два часа никто и не помнил, из-за чего все произошло.
— Ира, да ты суп не досолила!
— Что ты такое говоришь?! Юра, побойся бога!
Раскричимся, надуемся, хлопнем дверью и разойдемся по углам. Обычно первым не выдерживал я, шел мириться. Понимал, что цепляюсь к мелочам. Хозяйкой-то Ирочка была первоклассной. Дар вкусно готовить унаследовала от нее и Саша. Помню, дочка в первый раз сделала блины, и они у нее даже не пригорели. Недавно приготовила мне фаршированную утку. Это было что-то! Там все: и яблоки, и капустка, и картошечка. А ведь Саша первый раз сделала наше любимое блюдо уже без мамы. Справилась.
Ира хоть и баловала меня разносолами, не давала расслабиться. Как-то звонят перед съемками очередного сезона, спрашивают:
— Какой у вас райдер?
— Мой райдер?! С ума сойти! Поговорите на эту тему с женой.
Они к Ирине:
— Что Юрий Александрович кушать будет? Есть пожелания?
Жена отвечает:
— Что он ест? Да что я поставлю, то и ест!
— Но у него, может быть, особенности в питании, со здоровьем связанные?
— Нет у него никаких особенностей, и не склоняйте Юру к этому!
Не провоцируйте, а то начнется: сегодня это, завтра — то!
...Это я сейчас постоянно говорю «жена». А ведь мы с Ирой поженились, когда Сашеньке шел уже шестой год. Иногда я бережно открываю страницу в паспорте, где стоит штамп: «Отдел ЗАГС Пушкинского района, 16 мая 2001 года. Супруга: Ручкина Ирина Олеговна». Если честно, денег на свадьбу до этого просто не было. Ирочке же хотелось все по-настоящему: красивое платье, нарядная машина, ресторан, гости. Мне это было не нужно, мог просто пойти и расписаться, но ради любимой женщины дождался момента и устроил торжество.
Мы не только зарегистрировались, но и обвенчались в Петербурге, в маленькой армянской церкви. Туда набились все наши друзья. Это было очень красиво и трогательно.
Ира сияла в своей фате, а я натянул костюм, завязал галстук и начистил до зеркального блеска ботинки. Хотя (прости, Ирочка!) внутренне меня этот спектакль немного смешил. Я не знал, как войти в образ жениха: где плакать, где целоваться — меня это совершенно убивало. Помню, на венчании друзья держат над нами короны, священник говорит торжественную речь, а я прыскаю в кулак. Ну а когда вечером, уже в ресторане, гости закричали «Горько!», готов был залезть под стол.
В свадебное путешествие мы поехали домой, в съемную квартиру в Пушкине. Других вариантов не было, я не мог увезти семью в Майами. Хоть и неплохо уже зарабатывал, продолжал еще раздавать долги. Но все равно мы были счастливы, гуляли возле дома и радовались солнцу, которым нас вдруг побаловал неприветливый питерский май.
Вскоре к нам в гости из Абакана приехали моя мама и сестра Люба. Именно тогда мама и приняла Иру. До этого нервничала, переживала. Думала: не скоропалительно ли я ушел из семьи? Как и что у нас будет с новой женой, а вдруг союза не получится? Тем более — мы с Ирой остались без своего угла. Все это маму дико волновало. Это уже потом, лет через пять, канал за верность сериалу подарил мне квартиру на улице Большая Зеленина и мы перевезли туда свои немудрящие пожитки.
Моя мама — очень сильный человек. И хотя сейчас ей уже за девяносто, сохранила светлую голову. Помнит даты и события моей жизни лучше, чем я. Читает наизусть стихи, которые еще в первом классе выучила. Живет по-прежнему в Абакане. И я каждый день в шесть часов звоню ей. Докладываю: как дела, как Саша. Если бы не мама, мне было бы гораздо тяжелее держать удар.
Особенно в последние годы, когда несчастья стали валиться одно за другим.
Сначала меня «ушли» из сериала «Литейный, 4». Он был естественным продолжением нашей киношной саги, которая в видеопрокате называется «Менты». «Фонари» закончились, мы стали снимать сериал «Опера. Хроники убойного отдела» с теми же, «моими» ребятами. Потом на экране появился «Литейный», из которого я исчез. До сих пор мне официально не объяснили причины. В один прекрасный день просто не продлили контракт.
Май 2007 года. Мой отпуск подходил к концу, я знал, что тридцатого должны начаться съемки, а мне никто не звонит. Начинаю звонить сам. Спрашиваю, как да что, когда выходить на работу. «Нет, мы еще не начали», — отвечают на том конце провода.
И снова телефон молчит. Время идет, и я понимаю: что-то здесь не так. Звоню коллегам — Насте Мельниковой, Андрюше Федорцову: «Ой, а мы и сами не понимаем, что происходит!» Ребята сообщили мне, что сериал давно снимается, уже после того, как я напрямую спросил их об этом. А поначалу молчали, и это было как-то подленько, не по-взрослому.
«Ты, Кузнецов, все время возмущался, тебе что-то не нравилось», — объясняли причину увольнения коллеги. А мне все не нравилось. От первой страницы сценария до появления режиссера на съемочной площадке, когда на серию приходил очередной неизвестный и «бесконечно талантливый» мальчик. Приходил и пытался снимать свое кино. И я ему рассказываю:
— Вот этот персонаж вот этому — дядя, вот эта этому — тетя, а вот этому — мама.
Так что вы, конечно, снимайте, но для начала неплохо бы посмотреть то, что до вас сняли.
— А я не хочу смотреть предыдущие серии, не хочу портить свой вкус! — отвечает молодое дарование.
И снимает такой сюжет для новогодней серии: тридцатое декабря, мама с дочкой идут в магазин покупать провизию и подарки. Тут мимо проезжает машина, у нее опускается стекло, автоматная очередь — ту-ту-ту... Мама падает. Дочь кричит: «Ма-а-а-ма-а-а-а!» Кровь кругом. А зрители должны это смотреть за праздничным столом. Ужас!
Я прилетаю на площадку в ярости:
— Кто это написал?! Мы людям в дом вместо нарядной елки и доброго кино принесем такой кошмар?!
Давайте переписывать!
— Нет, Юрий Александрович! Переписывать мы не можем! Продюсерам нравится.
Понимаю, что автор уже получил деньги и переписывать никто не будет. Но я в этом не хочу сниматься. Эта стрельба, кровища, чернуха — все равно что высморкаться на «Лебедином озере». Невозможно. Я не просто возмущался, я кричал и негодовал. Ведь это был мой труд, мой любимый персонаж! Какими должны быть стражи порядка, знал не понаслышке. Когда еще был жив папа, у нас собирались его коллеги. Удивительные, чистые и честные люди, отдавшие жизнь службе в милиции. Снимать такое — значит предавать их память.
Думаю, в какой-то момент начальство «Литейного» решило: ну, раз Кузнецову не нравится, то пусть отдыхает от этого!
Моего героя отправили на пенсию. Других причин увольнения не было. Ведь я никого не подводил, не срывал съемки, всегда работал честно. Когда это произошло, не пытался ни с кем выяснять отношения. А с ребятами, с которыми снимался, мы постепенно отдалились друг от друга. Наверное, они понимают, что поступили не очень красиво. Но я их не осуждаю. Потерять работу в наше время боится каждый, вот они и держались за сериал. Да и нет ее, дружбы среди актеров. Я это понял еще в юности. Кино это ведь такое дело: сегодня на одной картине, завтра на другой. Мы сейчас встречаемся с коллегами из «Литейного» на разных проектах. Болтаем о том о сем. Но так, чтобы глубоко дружить, — нет.
Когда остался без постоянной работы, очень переживал.
За годы моего «мухоморства» привык: договор на год вперед и за завтрашний день семьи я спокоен. И вдруг — провал! Работая в «Ментах», приходилось от многого отказываться, не хватало времени. А стоит только однажды объявить «Я занят!» — второй раз не позовут. И твой телефон забывается, вычеркивается ассистентами по актерам. Поэтому нашел новую работу не сразу.
Слава богу, что параллельно с сериалом все-таки снялся в картине «Царь» Павла Лунгина. Сидел в Суздале три месяца безвыездно. Приезжал на «Литейный» на полтора-два дня, руководство ревностно к этому относилось: «Ах, вот так?! Тебе там интереснее?!» Конечно, во всех отношениях интереснее, это же полный метр. Я штук двадцать книжек об эпохе Ивана Грозного и о Малюте Скуратове купил. Мне нравилось их читать. А сюжеты, предлагаемые в сериалах, доводили до исступления.
...С деньгами снова наступила напряженка.
Но все-таки не такая, как во времена прежних простоев, — было время, когда я по полгода не снимался. Нам помогали друзья из Москвы. Выжили. Тем более что Леша уже не нуждался в нашей опеке, он вырос и в двадцать два года уехал в столицу. Сначала просто мотался туда-сюда, так как постоянно наблюдался в московской клинике. Потом познакомился с девушкой, женился, у него родился сын Максим.
Мы не голодали, но перебивались от гонорара до гонорара. Ирина снова терпела, не говорила мне, что можно вагоны разгружать или пойти «торговать лицом» в какую-нибудь политическую партию. Страсти из-за «Литейного» улеглись, чувствовал я себя, в принципе, нормально.
Только вот телефон молчал. Ожидание звонков — это наша профессия. И самое страшное в ней неизвестность. Бесконечная мука гадать: нужен ты еще или уже списан со счетов?
Пока я мучился этим вопросом, здоровье Ирочки неожиданно стало ухудшаться. У нее давно был сахарный диабет, мы с этим смирились. И вдруг — инсульт, жену положили в больницу. Это произошло в Москве. Хотя никаких внешних проявлений не было, я почувствовал, что ей совсем плохо. Выписались, вернулись в Петербург. Здесь уже Ира прошла обследование.
Врачи прописали кучу дорогостоящих лекарств и обнадежили: все будет в порядке. Жена держалась, не подавала виду, что у нее что-то болит. Она по-прежнему хлопотала по дому, много времени проводила с Сашенькой, помогала мне.
Поэтому когда в очередной раз легла в больницу, я не сильно напрягся. Подумал, что, как всегда, обойдется. Полежит, подлечится и вернется домой. Навещал ее и не понимал, что мой самый дорогой человек уходит.
Накануне ее смерти, тридцать первого января, был у жены в палате. Мы посидели, поговорили, и я поехал домой. А утром ко мне пришла сестра. Ей уже позвонили из больницы, сказали, что Иры не стало. В тот момент я совсем ничего не почувствовал. Будто окаменел. Саша рыдала, к нам срочно выехал Леша.
Я не хочу вспоминать, как забирал Ирочку из морга, как ее отпевали, опускали гроб в землю на Большеохтинском кладбище. Мне до сих пор больно, и если бы не дочка, не знаю, что мог бы натворить. А она, совсем девчонка, очень мужественно держалась на похоронах.
Сжала зубы и почти не плакала. Ну и я старался не позориться, не впадать в истерику.
Первый месяц пропадал на кладбище. Разговаривал с Ирой, сидел у ее могилки. Становилось как-то легче. Потом Саша стала просить: «Папа, не надо, не езди туда, пойдем лучше в церковь».
А я и верующим-то никогда не был. Мой отец-милиционер вообще не допускал мысли, чтобы меня крестили. Но мама все равно это сделала, потихоньку, когда папа уехал в командировку. После его приезда дома разразился скандал, меня заставили снять крестик: вдруг заметят в школе. Я его не носил, но хранил. И вот достал из коробочки. Пригодился крестик. Сейчас мы с Сашей ходим в храм, что недалеко от дома, на Петроградской стороне. Это помогает жить, хотя у меня по-прежнему нет постоянной работы, а душевная рана не то что не затянулась, она болит так, что иногда хочется кричать.
Но, как ни страшно такое говорить, это — жизнь.
Мы теряем близких людей, а она идет своим чередом. И нужно каждый день вставать с постели, готовить завтрак, ходить в магазин, встречать Сашеньку из школы. Наверное, эти маленькие дела меня и спасают от того, чтобы не сломаться. А еще помогают разговоры с Ирой, которые до сих пор веду.
«Сашенька получила пятерку, — рассказываю жене. — Она уже выбрала институт и решила, что будет музыкальным продюсером». Дочка учится в выпускном классе, впереди экзамены, волнения, поэтому я не имею права унывать.
— Сашенька, у нас все в порядке! — каждый день повторяю я. — Мы можем пойти в магазин и купить все, что тебе нужно. У папы все есть.
А дочка, мой добрый ангел, отвечает:
— Папа, не волнуйся. У тебя обязательно будет много работы, я с тобой, и мы не пропадем!
В магазине дочка так же, как Ира, выбирает вещи поскромнее. И старается больше накупить мне. «Да мне уже это все не сносить», — отбиваюсь я, когда Саша тащит в очередной отдел. Но она настаивает, хочет, чтобы я был красивым.
Конечно, дочка тоскует по маме. Ей не хватает Ирочкиного тепла, ее заботы. Недавно принесла с улицы дворового котенка: «Папа, пусть у нас живет». Дома уже есть собака Дуся и кошка Мася, но я не стал выставлять зверя за дверь.
Понимаю, что Саше нужно именно такое беспомощное и крошечное существо, о котором она будет заботиться, на которое изольет свою нежность. Кота назвали Симбой. Симба подрос, спит теперь вместе с ней, иногда Саша кладет кота ко мне на диван, но тот убегает. С дочкой ему уютней, теплей.
Я лежу ночью один и ворочаюсь, мысленно пытаясь разобраться, чего же теперь хочу от жизни. У меня по большому счету все получилось. Старшая дочь Наташа поддерживает меня, мы общаемся, она подарила мне замечательного внука Колю, которому уже восемнадцать лет. Он учится в Кадетском корпусе. Сын Леша вырос, уехал в Москву и стал музыкантом, у него тоже есть семья. И с Наташей, и с Лешей Сашенька перезванивается каждый день. Делится своими переживаниями.
Рассказывает им какие-то секреты, которых я не знаю. Она же девчонка! У нее уже были и первая любовь, и первые разочарования.
У дочки скоро день рождения. Ей исполнится семнадцать. Надо бы подарить что-то особенное, такое, чтобы она пришла в восторг, запрыгала по комнате. Но я не умею устраивать сюрпризы. Несколько раз уже покупал подарки, прятал в шкаф. А потом не выдерживал и дня через два дарил, не дожидаясь важной даты. Лучше всего, конечно, взять и поехать вместе в путешествие. Я мечтаю купить билеты, сесть в белоснежный самолет и полететь с Сашей в Италию.
И когда лайнер оторвется от земли, где-то там далеко останутся все наши с нею горести и потери.
Мы выйдем в аэропорту в Риме или Милане, побродим по старым улочкам, нахватаемся солнца, южного воздуха, впечатлений. Накупим в магазинах ворох ярких вещей, чтобы лето не заканчивалось и в сыром, холодном Питере. А потом вернемся домой, разберем чемоданы, и назавтра снова начнется обычная жизнь. Жизнь, которая подарила мне большую любовь, прекрасных детей, яркие роли и много-много счастья.
Редакция благодарит за помощь
в организации съемки бутик
«Кашемир и шелк» на Б. Конюшенной
и шоу-рум ARMANI/CASA на Жуковского, Санкт-Петербург.
Подпишись на наш канал в Telegram