Книга моего сына Павла «Похороните меня за плинтусом» — художественное произведение! Это не хроника жизни моего папы, Народного артиста СССР Всеволода Санаева, и его жены, моей мамы Лидии Санаевой. Что-то было так, а что-то не совсем так или совсем не так...
Недавно меня в очередной раз поразил результат исследований, проведенных книжным магазином «Москва». Он определил три самые читаемые книги — это серия о Гарри Поттере, «Код да Винчи» и... «Похороните меня за плинтусом» Павла Санаева, моего сына. На этом месте естественным бы выглядел восклицательный знак как отражение материнской радости за успех Пашиной книжки, но я бы поставила еще и вопросительный.
Ведь если с первыми двумя фаворитами мне все предельно ясно — они полностью соответствуют мейнстриму читательского интереса, то бронзовый призер явно выпадает из этого ряда. Вот где загадка для меня... Думаю, время постепенно с этим разберется. Пока факт остается фактом — книга, написанная в 1994 году, пережила уже более пятнадцати переизданий большими тиражами, ее продолжают читать и перечитывать миллионы, и я не перестаю приятно этому изумляться.
Но очень устала повторять очевидное (хоть свою книжку пиши!): книга Павла Санаева — комичная и трагичная, светлая и мрачная — это художественное произведение! Повесть о восьмилетнем мальчике Саше Савельеве, который живет у дедушки с бабушкой, потому что та не доверяет воспитание ребенка своей «беспутной» дочери, бросившей сына ради «карлика-кровопийцы», алкаша и «бездарности», — не документальна.
Это не хроника жизни моего отца, Народного артиста СССР Всеволода Санаева, его жены и моей мамы Лидии Санаевой. По меньшей мере неразумно отождествлять нас с персонажами повести: актрису Елену Санаеву — с той молодой матерью, а гениального Ролана Быкова, актера и режиссера — с нищим художником из Сочи. А очень личные переживания маленького рассказчика воспринимать буквально как переживания автора — писателя, сценариста и режиссера Павла Санаева. Ну, это же литература! Было бы иначе, она никогда бы так точно не попала в сердца людей.
А если судить по фильму, у которого нет ничего общего с повестью кроме названия, все без исключения герои этой истории — полные моральные уроды.
Особенно злобная фурия, сыгранная замечательной Светланой Крючковой. Пусть это останется на совести режиссера, поскольку у нее не имеется ни малейшего сходства с моей мамой.
У Паши нет музыкального слуха, но слух на слово, на эмоцию, на картины реальности, которые останутся незамеченными для многих, у сына абсолютный. Как всякое талантливое произведение, его повесть отражает реальную жизнь, но с большой долей вымысла. Что-то было так, а что-то не так или не совсем так, или совсем не так... А как же было?
Мои родители, что называется, вышли из народа. Папа — туляк с самым подходящим для советского времени пролетарским происхождением.
Его отец работал сначала на военном заводе, потом на гармонной фабрике. В семье у Санаевых все было как положено: основательно, по укладу и в соответствии с традициями. Глава семьи в поте лица добывает хлеб насущный, жена рожает столько, сколько Бог дает — бабушке дал девятерых, выжило, выросло шестеро.
Учился папа неважно, поэтому дед мой постановил: «Вот что, Сева, по всему видать, Ломоносова из тебя не выйдет, давай-ка работать». И в свои четырнадцать он пошел учеником на гармонную фабрику, а к семнадцати у него уже у самого было четыре ученика. Папа гармони собирал, дед настраивал, что требовало совершенно особого слуха. Когда через десятилетия народного артиста Всеволода Санаева в одном из интервью спросили, кем бы он мог представить себя, если б не стал актером, он ответил: «Я был бы замечательным сборщиком гармоней».
Так и было бы, но в Тулу приехал МХАТ, на фабрике раздали билеты — и папа «выпал из гнезда»: поход в театр мощно встряхнул размеренное существование санаевской семьи.
За что я могу себя корить, так это за то, что непростительно мало знаю о жизни родителей. Как это обычно бывает — все кажется, что еще будет возможность расспросить поподробнее... Да и папа был не из тех, кто сыплет рассказами из серии «а вот в мое время, а вот когда я...» Но буквально вижу этого мало читавшего, провинциального фабричного парня, впервые попавшего в театр. Вот распахнулся занавес, и перед его глазами открылась неведомая жизнь, в которую он не просто окунулся на пару часов — провалился целиком и навсегда. Жаль, я не знаю, какой спектакль, с какими мхатовскими корифеями смотрел тогда мой отец, но то, что он увидел, потрясло его до глубины души.
Папа узнал, что один из руководителей фабрики посещает драмкружок, и пошел туда, и это тоже стало потрясением — все было необычно и странно.
Человек, которого он привык видеть строгим и серьезным, вдруг ходит с какими-то бумажками, повторяет чужие слова, как это вообще можно говорить чужие слова, когда ты всю жизнь произносишь только свои? Присматривался, привыкал, мало показалось, тянуло в настоящий театр, и он стал по вечерам после фабрики работать в Тульском драмтеатре. Трудился за всех: был и шумовиком, и осветителем, и рабочим, как-то даже вышел на сцену в двух пьесах с парой реплик. И после этого один актер сказал ему: «Сева, тебе надо учиться, если, конечно, хочешь быть артистом».
Папа хотел — и решил ехать в Москву.
Без родительского благословения и со скандалом, потому как отец был убежден, что сын просто работать не желает, а мама причитала, что пропадет чадо в большом городе где-нибудь под забором, как собака. Даже не дали зимнее пальто — в надежде, что так далеко не уедет, вернется. Но он не вернулся. С тремя рублями, краюхой хлеба, парой помидоров и куском сала, поддерживаемый только великой силой мхатовского искусства, Всеволод Санаев добрался-таки до столицы, почти как Ломоносов. Среднего образования у него не было, и папа пошел на рабфак, потом поступил в театральный техникум, где педагогом оказался замечательный вахтанговец Николай Плотников, по окончании — к нему же в ГИТИС.
Забавно, что учась в театральном техникуме, папа жил в общежитии на Собачьей площадке, это было совершенно реальное место в районе Арбата. Чтобы совсем не доконать родителей, которые могли подумать, что он обитает в какой-то собачьей конуре, отправляя домой письма, отец вместо обратного адреса писал: «Главпочтамт. До востребования». В Москве папа еще раз пережил потрясение спектаклем, снова мхатовским, с участием великого Качалова. И решил: «Только в этом театре я хочу служить, только таким должен быть настоящий актер. Или вернусь собирать гармони, или научусь играть как они».
И как раз в год окончания им ГИТИСа МХАТ объявил конкурс для молодых актеров. Папа дерзнул, и случилось чудо — театр, который открыл ему мир искусства, распахнул для него свои двери.
Из семисот претендентов Станиславский и Немирович-Данченко выбрали троих.
Интересно, что во МХАТе на втором этаже были гримерки «золотого» состава труппы, молодежь дислоцировалась на четвертом. Всего лишь за год свершился рекордный санаевский слалом — с четвертого этажа на второй! В эти же годы он начал сниматься в кино. На дипломном спектакле Всеволода увидела ассистентка режиссера Григория Александрова и пригласила на съемки картины «Волга-Волга». В этом фильме ему досталась роль лесоруба, а еще он сыграл музыканта в сцене на теплоходе. После этого папа, уже как актер МХАТа, снялся у Пырьева в «Любимой девушке».
Фильмов тогда было мало, и их смотрела вся страна, даже небольшой эпизод делал актера известным.
Потом были «Сердца четырех», а роль Сиплого в «Оптимистической трагедии» с Борисом Андреевым, Вячеславом Тихоновым, Эрастом Гариным и братьями Стриженовыми принесла отцу ошеломительный успех — когда мальчишки на улице, узнавая, кричат вслед коронные фразы из фильма. Картина поехала на Каннский кинофестиваль и получила премию за лучшее воплощение революционной эпопеи.
Позже народным любимцем стал папин полковник Зорин, в порядочность, надежность и профессионализм его героя верили. Сам же он был очень сдержан, никогда не оценивая вслух своей работы. Бывало, спросишь его: «Пап, ну как?» — «Ничего, Лель. Нормально».
Он уже был народным артистом РСФСР и вежливо отказался от предложения одного молодого режиссера сняться в его первой работе — не вызвал доверия: «Сам снимает, сам сценарий пишет...»
Это был Василий Шукшин, а фильм — «Живет такой парень». Потом отец увидел блестящий дебют Шукшина, разыскал его на студии и сказал: «Вась, замечательная картина! И я жалею, что отказался сниматься. Если будет что-то, даже эпизод, — с радостью пойду!» Так Всеволод Санаев стал актером Шукшина и снялся в трех его фильмах: «Ваш сын и брат», «Странные люди», «Печки-лавочки». Смерть Василия Макаровича, друга и единомышленника, была для отца огромной потерей, большего горя после смерти сына Алеши он не испытывал.
В течение пятнадцати лет с восьми утра и до позднего вечера у нас не умолкал телефон: папа был секретарем правления Союза кинематографистов СССР, председателем бытовой комиссии — путевки, больницы, похороны, квартиры, машины...
Никому не отказывая в помощи, для себя ничего не просил: «Мне всего хватает». Мама ворчала: «Ну правильно, другие секретари едут в Лондон, Париж, а тобой все дыры затыкают». Но он рвался не в Лондон, а на рыбалку: Леонид Дербенев, Николай Крючков, Вячеслав Тихонов были желанными товарищами в этом занятии.
В последние годы жизни к отцу часто подходили на улице: «Как мы вас любим, как верим! Вы только живите, живите подольше». Он потом хитро улыбался в усы: «Лель, конечно, мы стреляные гильзы, но все же приятно, что люди так относятся».
Маму, свою единственную любовь, папа встретил во время гастролей МХАТа в Киеве. Она училась на филфаке и работала в городской прокуратуре.
Ни один мужчина не мог не обернуться вслед высокой статной красавице-блондинке с серо-голубыми глазами и гордо поднятой головой! Не стал исключением и папа. Наша семейная история умалчивает, как это удалось ему за один гастрольный месяц, но в Москву они уезжали вместе, а дед мой, мамин отец, бежал по перрону за поездом с криками: «Лидуся! Вернись!» Она не вернулась. Так скоропалительно родилась наша семья.
Мои родители в горе и радости, в здравии и болезни — в прямом, а не метафорическом смысле — прожили более пятидесяти лет. Не самых простых, порой очень тяжелых, но всегда вместе.
Сегодня трудно представить себя в жизненных условиях того времени. Папа привез молодую жену в девятиметровую комнатку в коммуналке, которую в тридцать седьмом получил от театра.
Вскоре клетушка наполнилась криками первенца, младенца, похожего на маму, — золотоволосого, с большими серыми глазами.
Молодой семье Санаевых казалось, что впереди еще так много счастливых будней и радостных праздников. Но война прошлась по всему народу неумолимым катком, не пощадила и моих родителей, хотя ни тому, ни другому воевать не довелось. В сорок первом отца срочно на несколько дней отправили в Борисоглебск на съемки агитационных киносборников для фронта. Взяв с собой только бритву и две смены белья, он попал домой лишь через два месяца: въезд в столицу закрыли. МХАТ из Минска добирался в Москву по воюющей стране. Отправив жену с сыном в Алма-Ату, Санаев стал работать в театре Каверина.
Играли в госпиталях для раненых, на грузовиках, в клубах — для частей, которые были разбиты и из которых вновь формировали дееспособные отряды. Бойцы благодарили актеров, говорили, что будут сражаться насмерть...
А в это время в эвакуации в Алма-Ате, в переполненном беженцами промерзшем спортзале метался в жару от кори и дифтерита сын Алешенька. Угасающий на глазах матери двухлетний малыш еще и утешал ее, плачущую: «Мамочка, дорогая, не плачь, я поправлюсь». Но не поправился. Нет более страшной трагедии для матери, чем смерть ребенка.
Мне скажут — война, все страдали, теряли близких... Трудно не согласиться, но кто может измерить последствия? Одни и те же обстоятельства все переживают по-разному, у каждого свой болевой порог.
Мама была в жесточайшей депрессии, растаяла до сорокового размера. Есть две ее фотографии того времени, одна еще довоенная, на ней — цветущая молодая, просто пышущая здоровьем женщина. На другой — страшно смотреть! — почти узница Освенцима, так она выглядела после того, как потеряла Алешу.
Похоронив сына в чужом далеком городе, Лида Санаева выменяла политые слезами детские вещички на водку, ей казалось, что в голодное военное время она всегда сможет обменять ее на продукты. Несколько месяцев пробиралась мама к отцу и чудом нашла его. Добравшись до Саратова, она, не веря глазам, увидела гастрольную афишу МХАТа и отыскала гостиницу, где жили мхатовцы. По поразительному совпадению там же остановилась и единственная мамина сестра, бежавшая из оккупированного Киева, ее тоже приютили актеры.
Наташа, бледнея от ужаса, спросила: «Алеша?..» — «Алеши больше нет...»
Сестры узнали, что театр Каверина находится в городе Борисоглебске. Туда они к Санаеву и поехали.
Через девять месяцев отец отправил маму рожать в Куйбышев, ныне город Самара, — в маленьком Борисоглебске не было хорошего роддома. В Куйбышеве в эвакуации находился Большой театр, и после родов маму взяла к себе Леля Дмитраш, актриса миманса и невестка великого Качалова. Она и ее муж Вадим Шверубович были соседями и друзьями родителей по московскому дому.
Леля очень помогла на первых порах, приютила у себя, доставала и одежду и еду, варила каши, эту поддержку невозможно переоценить, потому что после всего пережитого мама была очень слаба, да и молока у нее почти не было.
И мне дали имя Лена в ее честь, а поскольку все называли ее Лелей, то и я стала для близких Лелей и очень любила это имя.
Когда наконец Москву открыли, папа с мамой, со мной и тетей Наташей вернулись домой — все в одну девятиметровую комнатушку в Банковском переулке, где прошло мое детство до второго класса. Бытовые условия улучшались тяжело и постепенно, метр за метром: сначала их стало четырнадцать, потом шестнадцать. Отец работал день и ночь, мама складывала копеечку к копеечке для обмена жилья, но накопления съела сначала одна реформа, после войны — другая.
Родители впервые взяли меня с собой в кино, когда мне исполнилось года два-три — не на кого было оставить. Вышел фильм «Сельская учительница» с Верой Марецкой, его смотрела вся страна. И вот после этого похода прошло какое-то время, мама возилась на кухне и услышала мой голос, очень взволнованный. Она знала, что в комнате я одна, вошла и застыла в дверях. У меня был свой закуток за шкафом, уголок с игрушками, и оттуда неслась речь сельской учительницы, произносимая с недетским пафосом: «Они пришли ко мне как слепые котята. Я научила их читать, я научила их писать. Вы хотите меня убить? Что ж, убейте! Убейте!» Мама подбежала, обняла свое заплаканное дитя, а платьице-то впереди, вся кокеточка, — мокрое от слез. Вот какова сила искусства!
Но маму я, очевидно, здорово напугала своей впечатлительностью.
После войны она очень хотела устроиться на работу, но ничего из этого не вышло: я родилась болезненной, рахитичной, с тонюсенькими ручками-ножками, совсем не похожая на своего брата, крепыша Алешеньку. При этом ни шелковой, ни покладистой — тише воды, ниже травы — не была. И как все дети не понимала, как дорого обходятся родителям наши шалости.
Алеша был прелестным и удивительным ребенком, а я получилась «некисивая, но побоятельная», так говорила о себе, вероятно запомнив чьи-то слова. Нашим соседом по коммуналке был знаменитый актер МХАТа Павел Массальский, так вот к его жене Найе, большой моднице, в гости приходили знаменитые красавицы — вахтанговская актриса Гарэн Жуковская, Галина Кравченко, Ада Войцик. Приходили они в платьях дивной красоты из неведомого материала, с искусственными букетиками цветов и в изумительных лодочках известного в Москве сапожника Барковского, про качество его «несносимой» обуви рассказывала еще Мария Миронова.
Это были прямо Золушкины туфельки: на каблучке, с какими-то бантами... И это в советскую эпоху тотального дефицита!
Видимо, не чужды были мне понятия красоты, и так захотелось стать не только «побоятельной, но и кисивой»! А мне как раз по случаю купили две пары кожаных добротных чешских ботинок — о! кто жил в то время, знает этому цену! И я решила: ну зачем мне две пары одинаковых ботинок? Сделаю-ка я себе лодочки. Взяла бритву и голенища отрезала. До сих пор на пальце шрам — лезвие соскочило и поранило до кости. С таким трудом добытые в изнурительной очереди ботинки, превратившись в лодочки, никуда больше не годились, только на помойку.
Они не помогли мне стать «кисивой», зато я стала «маленькой дрянью, которая мать в могилу загонит». От каждой моей ссадины, синяка, ушиба у мамы замирало сердце. Если я падала, то она могла мне еще и наподдать. Это происходило рефлекторно! Не со зла! Если б раньше я понимала это так, как сейчас!
А тут еще я взялась умирать, не дожив и до шести лет. Гуляя по нашему двору, который мама называла крысиным из-за обилия вредоносных грызунов, я — умница такая! — подняла с земли кусок сахара и сунула в рот. Мама тут же губы мне разжала, но часть сахара я успела проглотить. В результате заработала гепатит в тяжелейшей форме, желтая была просто как шафран. Приступы накатывали жуткие: стояла летняя духота, за окном детские голоса, а нет сил даже подняться с кровати.
В том возрасте не могла определить словами, но прямо чувствовала, что жизнь из меня вытекает. На руках появились синяки. Когда думаю сейчас, каково это было видеть матери, уже наблюдавшей однажды, как смерть забирает ее ребенка, меня охватывает ужас. Пережить такое во второй раз! Она пережила...
Мама отпаивала меня сахарным сиропом и соком лимонов, которых было не достать, — других лекарств от этой болезни не было. Возила к знаменитым гомеопатам. И молилась. Она пригласила священника, и меня крестили — тайно, естественно, жили-то в атеистической стране. Помню, как поставили в тазик, облили святой водой, надели медный крестик, потом, когда я пошла в школу, его, конечно, пришлось снять и спрятать, но он сохранился до сих пор. Мама и крещение спасли меня.
Жизнь постепенно стала возвращаться.
Мама носилась со мной как с писаной торбой, и в прямом и в переносном смысле. Таскала на себе мимо «отвратительного крысиного» двора в дальний сад Дома пионеров, вызывая недоумение прохожих — такую кобылу здоровую на руках несут. Еще нагружала «торбу» всякой диетической едой, компотами, соками, творогом, за которым бегала каждый день на рынок, и обязательно книжками, которые читала вслух. Теперь я понимаю, что она обладала необычайным, особенным даром. Остро, что называется всей кожей, воспринимала перипетии реальности и так же необычайно глубоко чувствовала литературу, художественное слово.
Когда я слушала в ее исполнении «Серую Шейку», мое детское сердечко замирало от ужаса и жалости.
Вот полынья сжимается, сжимается, и сейчас лиса эта треклятая сожрет несчастную уточку... Когда она, наконец, улетала, боже, какое это было облегчение! А бедная Дюймовочка! Я и сейчас помню те свои ощущения. И это все мамины подарки, потому что она так читала.
Я обожала маму, восхищалась ею. И, понятно, просто изводила настойчивыми просьбами посидеть рядом, почитать — мне ж невдомек, сколько у нее домашних забот. И уж тем более и в голову не могло прийти, что ей хоть когда-нибудь надо отдохнуть, да просто сменить обстановку, к соседям подняться, к той же Леле Дмитраш. Когда уже стала постарше, она мне не раз говаривала: «Какая ж ты была противная маленькая, житья не давала совершенно!» Только мама тихонько соберется за порог, вроде я уж сплю: «А-а-а-а!
Ты уходишь?» — «Леленька, ну я здесь, здесь». Или тот редкий случай, когда они с папой куда-то надумали пойти, Леленька опять: «А-а-а! Ты уходишь?» — «Нет, Леленька, не ухожу». — «Нет, я вижу, ты реснички накрасила».
Многие женщины, может, и не обратили бы внимания на дочкины капризы, не меняя своих планов, моя мама всегда оставалась со мной, она была очень самоотверженным человеком. Став в определенном смысле заложницей своего характера, полностью, без остатка, положив себя на алтарь семьи, мама психологически не вытянула своей добровольной жертвенности.
Отец, безусловно, был ее опорой, но его почти никогда не было дома, он играл в театре, снимался, работал на радио, концертировал. Папу я боготворила!
Когда он приходил, я неслась к нему на своих рахитичных ножках-ниточках и немедленно залезала в карман — знала, там для меня спрятаны кусочки сахара, которые артистам МХАТа давали в военное время.
Но так случилось, что и эта опора оказалась не столь надежной. Не успела мама облегченно вздохнуть после выздоровления дочери, как чуть не умер муж. Это произошло на Алтае, где в довольно глухом местечке под названием Чемал снимался фильм «Алмазы». Мы с мамой были там вместе с отцом. И у здорового на вид тридцатипятилетнего мужчины случился инфаркт — вдали от нормальной медицинской помощи. Папу упаковали в какую-то люльку, сделанную наспех из ватного одеяла, погрузили в кузов грузовика и повезли до переправы через реку Бию. Помню, как на пароме две женщины сочувственно качали головами: «Надо же, такой молодой — и помер!»
А папа вдруг глаза открыл, они чуть за борт не попадали от неожиданности. Потом мы тряслись до Бийска, но там не смогли оказать необходимую помощь — надо было везти в Свердловск. И папу опять уложили на носилки, привязали как-то веревками к багажнику легковой машины и везли на крыше по тракту часов пять-шесть. И дождь еще начался жуткий — доставили его в больницу насквозь промокшего, продрогшего. Как он жив остался, одному Богу известно!
И только Богу известно, какой ужас в очередной раз пережила мама за все эти мучительные часы. Папу положили в больницу, а нас устроили в гостиницу «Урал». Мама бегала к нему. Группа тоже приехала в Свердловск, ждала выздоровления Санаева. А я ничего не понимала, играла себе во дворе гостиницы с местными девчонками в ресторан и официанток.
Отец выписался и сразу на съемки — нельзя было консервировать картину.
А натура ушла, снимали в павильоне: навалили сугробы из ваты, посыпали их нафталином, он будто снег сверкал, помню, я чуть не задохнулась, когда мы с мамой вошли в павильон. Каково ж было папе после инфаркта! Но он это выдержал. Не выдержал, когда потом увидел, что за фильм получился. После просмотра с трудом поднялся на наш четвертый этаж, позвонил в дверь и рухнул с сердечным приступом маме на руки. Наши болезни отнюдь не облегчали маминого состояния, страх за нас, страх перед жизнью усиливался, делал ее несдержанной, она часто плакала. Мне нередко доставалось от нее.
Папе дали путевку в санаторий в Сочи, он сказал: «Ты, Лида, все время Лелю ругаешь, возьму-ка я ее с собой». Через неделю он уже кричал маме в трубку: «Лида, срочно приезжай, забирай ее отсюда, или я за себя не отвечаю!» А за что, собственно? Ничего т-а-а-кого я не вытворяла. В санаторий его с ребенком не взяли, обменяли путевку на курсовку, жили мы в частном секторе. Он уходит на лечение, а мне что делать? Я — с детьми местными играть, а у них, как оказалось, стригущий лишай. Папа — в шоке: «Доченька, ты больше к ним не ходи ни в коем случае, это очень заразная болезнь!» Сказал и ушел, а куда мне деваться — опять туда иду. Раз сказал, два, три... И на третий — дал по морде: «Еще раз пойдешь, убью!» После этого я уже не ходила, естественно, по морде-то получила не слабо.
Однажды папа пошел на внутривенное вливание, оставил меня на скамеечке на набережной, строго-настрого наказав: «Сиди здесь, никуда не ходи». Фотография такая есть: я в ботиночках, в пальтишке и в красной шапочке с цветочками. Ну, посидела, поболтала ножками, скучно, а тут — вот же оно, море, всего-то пару шагов... Ну и потопала по молу, медуз увидела, это же так интересно! Взяла палку, стала пытаться медузу подхватить, посмотреть, как они устроены, и... поползла вниз. Вышел папа и замер:
— Леля!
Я обернулась:
— Папа! — чувствую, еще дальше сползаю вниз, в ледяную мартовскую воду. Плавать, конечно, не умела.
Отец ринулся по скользкому молу ко мне:
— Леленька!
Не шевелись, доченька, я сейчас!
Успел за подол схватить. Вытащил, прижал к себе и — на берег. Потом как начал трясти:
— Леля, что же ты со мной делаешь?! — и помчался маме звонить: «Лида, эта сволочь меня до второго инфаркта доведет! Выезжай немедленно!»
Но мы пробыли в Сочи до конца смены, мама, конечно, никуда не поехала.
Однажды потерпев фиаско в качестве воспитателя, отец больше ни разу не противоречил маме, даже когда мне нужно было, чтобы он вмешался. Во как я его довела!
Надо признаться, что я тоже однажды ударила своего сына.
Паша давно простил меня, но я себя не прощаю.
В школу я пошла, когда мы еще жили с Массальскими. Вскоре МХАТ улучшил жилищные условия артиста Санаева. Актриса Анастасия Георгиевская получила отдельную квартиру, что в 1950 году, через пять лет после войны, было чудом. А нам дали ее четырнадцатиметровую комнату, довольно темную — она была во дворе МХАТа.
Сталинский террор несколько ослаб после войны, но все же не закончился. Еще сажали за собранные на полях колоски, за неосторожное слово. Петра Вельяминова, любимого страной актера, получившего девять лет лагерей за анекдот, освободили только в 1952 году. Да, шла обычная жизнь — люди работали, влюблялись, женились, рожали детей, но по ночам прислушивались: в чью квартиру идут нежданные гости?
Мама как-то рассказала на общей кухне анекдот. А какие тогда были любимые шутки? Конечно, про советскую власть. И через некоторое время пришли в нашу коммуналку двое в штатском и стали расспрашивать соседей: чем «дышит» Санаева да почему, такая молодая, не работает? Кто из жильцов был осведомителем, родители никогда не узнали. Люди боялись, что попадут под статью «за недонесение», и потому стучали органам. Этот страх как оспа привитая, шрамы-«звездочки» остались со многими до смерти.
Помню, куда-то ехали без папы на троллейбусе. Вдруг маме показалось, что кто-то следит за ней, она выскочила из троллейбуса, схватила такси, и мы приехали к ее приятельнице Тоне Масохе. Мама с ужасом стала рассказывать, что за ней следят, потому что она рассказала на кухне анекдот.
И Масоха подлила масла в огонь: «Ты с ума сошла, анекдоты рассказывать? Этого посадили, того посадили...» И кошмарная перспектива попасть в лагерь — а у нее дочка после инфекционной желтухи и муж после инфаркта, она ведь даже не за себя беспокоилась — добила маму окончательно. Дома она спрятала меня под пуховое одеяло и зашептала: «Доченька, если за мной придут, ты папу не оставляй. Помни всегда, что я тебя любила...»
Что делать, к кому обратиться за помощью? Отца рядом нет, он, как всегда, был на съемках, на этот раз в Ленинграде. Мама позвонила Михалкову — их доброму приятелю. Сергей Владимирович был очень отзывчивым и многим помогал. Кроме того, папу он считал своим счастливым талисманом. Когда нес на конкурс написанный с Эль-Регистаном текст гимна Советского Союза, встретил отца:
— Сева, у тебя легкая рука, время есть?
— Есть.
— Ну, идем со мной.
И гимн приняли, у меня до сих пор хранится этот первый вариант, подписанный Михалковым: «Сева, спасибо тебе за легкую руку!»
Оставить меня было не на кого, и мы вместе пришли в прелестный голубой особнячок, который стоит в глубине на Лубянке, меня посадили на кожаный диван, а мама с Михалковым вошли в кабинет за тяжелой дубовой дверью.
Это была приемная КГБ. Видимо, мама хотела как-то оправдаться за свой анекдот, объяснить, почему не работает. Помню, в кабинет вошел еще какой-то человек, маму попросили выйти.
А Михалкову сказали: «Эта женщина серьезно больна, ее надо лечить». Сергей Владимирович позвонил папе в Ленинград: «Сева, Лида заболела, срочно приезжай».
Маму положили в больницу имени Ганнушкина с диагнозом «мания преследования». В пятьдесят втором году, на исходе правления Сталина, это был далеко не единичный случай. Лечили ее единственным в то время способом: в течение полугода проводили довольно мучительную инсулиновую шокотерапию.
Папа разрывался между работой, мамой и мной. И меня в конце концов отправили в лесную школу в Тучково. Я писала маме, а однажды в письме разразилась стихотворением: «Они готовят нам пожар, готовят нам они удар. А мы растем, а мы цветем и рукам волю не даем!»
Небезынтересный с точки зрения психологии массового сознания тех лет стишок. Ни радио, ни телевизора в Тучково не было, но страх возможной войны сидел даже в детях.
В лесной школе было неплохо, тем более что там, во втором классе, случилась моя первая любовь, которую звали Вова Костик. И это практически все, что помню. Нет, вот еще один кадр из «лесного» прошлого: после просмотра фильма о Тарзане я, коротко стриженая, в трусиках, чтоб привлечь внимание, несусь, как Тарзан, как вождь, с воплем: «А-а-а!» А за мной остальные девчонки и мальчишки тоже с тарзаньими криками. Правда, мне это не помогло, Вове все равно нравилась другая девочка.
Мамина мания никогда к ней не возвращалась, а характер портился. И чаще всего раздражителем была я.
И конечно, это было очень обидно. Возникало отчуждение, подчас даже злость. Думаешь: «За что, за что, почему?» Мама говорила: «Ты не понимаешь, проклятие воодушевляет, а благословение расслабляет!» Но это не утешало.
Может показаться, что я пытаюсь оправдать маму, и прежде всего — в собственных глазах. Это не так. Чтобы стало совсем ясно, скажу, что считаю ее жизнь подвигом жены и матери, примером настоящей любви, которую она, несмотря на все испытания и тяжелую болезнь, пронесла до конца.
Я не всегда жалела, часто мало любила. И это оставило мучительное чувство вины перед ней на многие годы. Как ни странно, помог доктор Курпатов. Пригласил на передачу. Сначала я отказывалась, не видела смысла в публичном раздирании своих царапин, он позвонил мне и убедил только тем, что это будет важно для других.
На записи передачи Курпатов сказал вроде очень простые слова: «Вы не должны с этим жить и не должны себя корить, потому что они не могли тогда себя вести иначе и вы не могли вести себя иначе». Но удивительным образом мне стало легче, потому что любовь к маме осталась, а вина несколько стерлась, я даже расплакалась в эфире.
Но к этому еще надо было прийти. А пока чем взрослее я становилась, тем более осложнялись наши отношения, мне казалось, что мама меня не любит, и безраздельная детская преданность вытеснялась негодованием, мне все меньше хотелось бывать дома. Я считала, что мама недовольна всем, к примеру, ей не нравились мои подруги. Она говорила: «Не дружи с этой девочкой, не ходи к ней».
А я все равно иду, игнорирую ее нежелание. Однажды сидим у этой девицы дома, бездельничаем, и она говорит: «Давай позвоним, соседей твоих разыграем!» И я, такая умница, набираю номер своего домашнего телефона, снимает трубку соседка Розалия Исааковна, а я ее недолюбливала. Говорю:
— С телефонной станции беспокоят. Как у вас работает телефон?
— Да вроде нормально.
— Давайте проверим. Пожалуйста, измерьте длину шнура. А теперь, пожалуйста, намочите тряпочку в холодной воде и положите ее на аппарат, только сначала отожмите.
Она все это проделала, спрашивает:
— А дальше что?
В этот момент нужно было выдать: «А теперь засуньте ее себе в заднее место!»
— Засуньте, — я сказала, а куда — не смогла, расхохоталась, и она мой идиотский смех узнала. Вот ужас!
Когда явилась домой, меня встретил разъяренный папа, второй раз в жизни дал по физиономии и — на моих глазах! — порвал билеты в Кремль на елку! Так что некие основания возмущаться мною родители имели, не была их дочь спокойной, милой и покладистой. И от уроков отлынивала, в двоечницах не ходила, но училась так себе, без энтузиазма, мне бы поболтать с подружками, погулять, кино посмотреть — все время задерживалась после школы. Вот от мамы по шее и доставалось: «Тебе поесть надо вовремя, у тебя диета, а ты шляешься!» На самом деле вполне разумные, не сверхъестественные требования, но я все равно обижалась, выставляла маме как аргумент, что я не хуже других.
«А почему ты должна быть хуже? Я хочу, чтоб ты была лучше!»
Двадцать два года прожили мои родители в коммунальных квартирах. Одна наша милая, в сущности, соседка иногда укладывалась пьяная по диагонали коридора рядом с нашей дверью. А другая, больная туберкулезом, могла сплюнуть в общую раковину на кухне — а у меня реакция Пирке положительная! Как тут не трястись матери за ребенка?
Когда отец наконец заработал на двухкомнатную кооперативную квартиру, была возможность выбора и мама попросила трехкомнатную. «Ну что ты, Лида, мне ее не выплатить, а вдруг умру, что ты будешь делать?» — он боялся второго инфаркта.
Перед переездом мама стала раздражительной, плаксивой. И папа уговорил ее лечь в санаторное отделение больницы имени Корсакова. Эта госпитализация была ошибкой, но объяснимой: не существовало в то время клиник неврозов для лечения пограничных состояний, мы здорово отставали в психиатрии. А хуже всего то, что ее сначала положили в коридор, потом в тринадцатиместную палату к натурально психически больным. Какая-то пациентка, когда сестра принесла лекарство, двинула кулаком по подносу — все пилюли разлетелись в разные стороны, другая наглоталась таблеток и умерла. Мы отправили в больницу любящую всплакнуть маму, а когда пришли навестить, увидели, что ее прекрасные глаза просто побелели от ужаса. Стоит ли удивляться, что после такой двухмесячной перемены обстановки, выписавшись в долгожданную новую квартиру, мама не испытала радости и все повторяла: «Ну, вот и дом уже есть, а жить мне здесь не придется».
Она упрекала папу, что тот отправил ее в больницу, что ее там загубили, она умрет и я останусь сиротой. В то же время когда отцу надо было уезжать на съемки, мама начинала, рыдая, цепляться за него: «Сева, не уезжай, умоляю, я умру без тебя!» И папа, как психотерапевт, без устали вел с ней душеспасительные беседы: «Лидочка, ну зачем все видеть в черном цвете?! Посмотри, вот солнце за окном, листья распустились, погода хорошая... Ну что же ты все время думаешь о смерти?..» Он постоянно старался вывести ее из этого состояния.
Недавно папина племянница рассказала, что помнит, как отец, приехав в очередной раз на родину в Тулу, пожаловался своей матери: «Знаешь, я, наверное, Лиду оставлю, нет сил терпеть».
И бабушка ответила ласково, но твердо: «Севочка, у Санаевых в роду так не принято». Такая вот замечательная традиция, давно ушедшая в прошлое. Не знаю, в какой момент случился у отца этот кризис, но он прошел нами не замеченным. Нет, бывало, что папа уезжал передохнуть после каких-то ссор, незаслуженных упреков в Дом ветеранов кино в Матвеевском, говорил: «Все, Лель, не могу больше». Но обязательно возвращался. Только любовь может вынести все!
У папы было замечательное чувство юмора. Байки и анекдоты рассказывал так, что слушатели смеялись до колик, сам же он оставался совершенно невозмутимым. А главное — папа относился с юмором к себе. Мне было лет десять, когда отец взял меня на рыбалку. Леска, блесны, крючки, грузила были страшным дефицитом.
Хранил он их в большой коробке из-под монпансье. И вот посреди реки папа упускает эту коробку из рук, и она скрывается под водой. Только на миг на его лице мелькнули печаль и растерянность, а потом он сказал: «Брось ее, брось!» И в следующую секунду мы уже хохотали и плыли к берегу. Папа, кажется, никогда не терял самообладания. Однажды пошел в обувную мастерскую, она была в полуподвале, оступился и рухнул вниз головой. Другой бы неделю жаловался. А папа вернулся домой и рассказал об этом так, что мы еще и посмеялись немного. «Лель, турманом летел, турманом. Голова у меня, наверное, чугунная. Я так врезался в стенку, что искры из глаз посыпались». Вот и все переживания. Он приходил домой, и, как говорит моя школьная подруга, будто солнышко выкатывалось. Если дома было мрачновато, мама не в духе, отец всегда старался разрядить обстановку шуткой, острым словцом или какой-то историей.
Золотой у меня был папа.
Юность, молодость эгоистичны, ты не очень понимаешь глубину переживаний даже самых близких людей. И нарастает отчуждение, неприятие каких-то интонаций, в сердцах брошенных слов. Не утруждая себя попытками найти причины происходящего, ты концентрируешь внимание только на себе любимом. Я ведь очень обижалась на маму и носила эту обиду в себе долгие годы. И обижала ее в ответ, конечно обижала.
...Мне лет шестнадцать, колготок тогда и в помине не было, ходили в капроновых чулках, и у меня порвались последние. Всеми деньгами в семье распоряжалась мама, ее в тот момент положили в больницу подлечить печень. Я пришла навестить и сказала: — Знаешь, чулки порвались, нужны деньги.
— Ну, подожди, умру — и будут у тебя чулки!
Я возмутилась:
— Чтобы получить чулки, я должна ждать, когда ты умрешь?!
Так мама потом лет двадцать пеняла мне: какая мерзавка, пришла к матери в больницу и говорит, что нужны чулки и ждать, мол, пока ты умрешь, я не могу.
Мама так все вывернула, что я получилась полной скотиной. Это как в анекдоте. Жалуется один товарищ другому, какой у него негожий сын, телеграмму прислал: «Папа, вышли денег». А друг ему еще раз прочел: «Папа, вышли денег», но так ласково, просительно, что тот воскликнул: «Ну так бы сразу и сказал!» Вот этого умения найти правильную интонацию мне часто не хватало.
Примечательно, что мама отлично ладила с окружающими.
Наш дом на Черняховского, где папа, настояв на своем, получил двухкомнатную квартиру, в которой они прожили до конца своих дней, был актерским. С нами соседствовали Сергей Бондарчук со Скобцевой, Гайдай с Гребешковой, Элла Леждей с Владимиром Наумовым, Рыбников с Ларионовой, Надежда Румянцева, Михаил Глузский, Ляля Шагалова, Михаил Козаков, Люба Соколова, Майя Булгакова — все они очень хорошо к маме относились.
Недавно общалась с Ниночкой Гребешковой, вдовой Леонида Гайдая, и она сказала: «Знаешь, Леля, я очень любила твою маму. Она умница была, замечательная рассказчица, щедрая, всегда участливая к чужим проблемам.
Все во дворе ее любили. Мы прожили с твоими родителями бок о бок в одном подъезде почти сорок лет, и мое глубочайшее убеждение, что это была необыкновенная пара, они жить друг без друга не могли».
Так что тяжело с мамой приходилось только домочадцам, для остальных она была вполне комфортным человеком. Видимо, у мамы хватало сил сдерживать себя на людях, а с близкими она давала волю эмоциям.
Может показаться, что поскольку я находилась постоянно в таком окружении, выбор профессии был для меня предопределен. Это не совсем так. Я не из тех, кто с пеленок грезил о сцене. Была убеждена: актрисе нужно иметь совершенно выдающиеся данные. Глядя на себя в зеркало, этого я не наблюдала. И решила: мне нравятся литература и кино — значит, пойду на киноведческий.
А поскольку училась средне, то взяла после школы тайм-аут на подготовку. Но как-то зимой встретила свою одноклассницу, которая поступила в театральный, она предложила: «Слушай, у нас на курсе будет добор. Приходи». Попытка — не пытка, что ж отказываться не попробовав, подумала: пойду, пусть скажут, что не гожусь.
Когда, не предупредив родителей, я без всякой подготовки попала на конкурсный отбор в Щепкинское училище и с идиотической непосредственностью стала читать отрывок, руководитель курса вдруг остановил меня жестом: «Пройдитесь по аудитории». Прошлась. А сама думаю: интересно, что это меня, словно лошадь на ярмарке, по кругу водят и смотрят, как подкована, не хромаю ли. «Теперь поднимите голову, посмотрите на потолок». Все оказалось проще: меня таким образом пытались вывести из состояния крайней зажатости.
Вопреки ожиданиям я прошла на второй тур и радостно сообщила об этом дома. Мама новость восприняла довольно спокойно, но с долей обычной тревоги — она все же опасалась «богемы». Папа с энтузиазмом, узнав, что мне посоветовали сменить репертуар, кинулся к мхатовцу, профессору ГИТИСа Раевскому: «Слушай, лопата моя, оказывается, поступает, посоветуй, бога ради, что ей читать». «Лопата» — шутка юмора такая. Иосиф Моисеевич попросил меня почитать, а я — вот ужас! — не смогла, совсем засмущалась при папе. В общем, абитуриентский запас мой подкорректировали — и это было единственным вмешательством отца в процесс поступления. Опуская подробности, скажу, что претендентов было пятьдесят человек, а мест всего три и, к моему удивлению, меня взяли.
После института я отправилась на первую в жизни кинопробу в Ленинград. Ассистентка режиссера принесла билет на поезд. Собирая вещи, мы о чем-то разговаривали с мамой. Ясно, что я очень волновалась, решила еще раз посмотреть на билет и вдруг поняла, что «Стрела» отправляется раньше, чем нам казалось. Вытаращив глаза, хватаю сумку и опрометью бросаюсь вон из дома. Мама — пулей за мной: «Леля, погоди!» Причем бегала я довольно быстро, ноги-то длинные. Останавливаю такси, мама падает рядом на сиденье. Когда мы примчались на вокзал, поезд уже ушел. Идем по перрону, видим человека с окровавленной повязкой на разбитой голове. Мама с ужасом смотрит на него, потом на меня: «Леля, обещай немедленно, дай самую страшную клятву, что как бы ты ни опаздывала, никогда больше не будешь так бегать».
Вот спрашивается: чего она-то понеслась за мной? Ведь понимала, что не успеть, но полетела вслед как ветер. Мама всегда была рядом, на подхвате.
Что касается того «влияния», которого она опасалась, то удивительно, как я не осталась навсегда старой девой с ее благословением-проклятием, что меня, страхолюду, замуж никто не возьмет! А если кто и сподобится, то через пару недель вернет со словами: «Будь прокляты родители, которые такую сволочь воспитали!»
Мне бы очень хотелось, чтобы Ролан Быков был моим единственным мужем, как у мамы — папа. В определенном смысле так и есть. Но фактически не получилось. До главной встречи моей жизни я ненадолго окунулась в два замужества — других мужчин больше не было. Не упоминала бы и о них, но, как писал Ролан в своем дневнике: «...
высокие мысли бродят рядышком с самыми низкими». Думаю, то же можно сказать и об отношениях, которые были необходимы как некий пунктир на пути к конечной точке. И хотя Ролан сетовал на то, что мы не встретились раньше, «Раньше мы друг друга просто не узнали бы», — отвечала я.
Так, увы, случается, что совершаешь какие-то несвойственные тебе поступки, то, чего сам не ожидал. Вот Пушкин написал: Татьяна Ларина взяла да и вышла замуж — неожиданно для автора. Так и в жизни. Я взяла да и вышла замуж за Володю Конузина. Никакого отношения он не имел ни к кино, ни к театру, окончил авиационно-технологический институт. Ни я не была его большой любовью, ни он моей. Мы встречались. И он сказал как-то: «Старуха, выходи за меня замуж». А я, видимо, хотела отделиться от родителей, да и то, что он стал моим первым мужчиной, сыграло немалую роль — воспитание получила такое.
Потом все было довольно банально.
Супружеская жизнь состоит из будней. Наверное, он понял, что я не тот человек, который ему нужен, и появление сына Паши этого ничуть не изменило. Мы не умели договариваться, обижались по мелочам, взаимные отчуждение и раздражение накапливались. Однажды я была на даче, а мама пришла помочь сдать белье в прачечную и встретила у нас дома девушку в моих тапочках. Как говорится, не я первая, не я последняя. Он умолял не рассказывать мне, и папа посоветовал только: «Ты вот, дочка, привыкла доверять, а ты присмотрись». Я и присмотрелась. Володя сказал, что будет вечером патрулировать у гостиницы «Советская» дружинником. Приехала туда с Пашей, поспрашивала — никаких дружинников в помине нет и не было, и быть не должно.
Поняла, что вранье началось, и предложила пожить раздельно, чтобы разобраться, нужны ли мы друг другу. Разобрались и стали жить отдельно настолько, что он довольно скоро перестал проявлять хоть малейшее желание увидеться с сыном. Как так человек может жить — выше моего понимания, но я ему не судья. Паша сделал свой выбор, взяв при получении паспорта фамилию моего отца. Похоже, встретились только для того, чтобы родить Пашеньку, — и спасибо Володе за это во веки веков!
Второе замужество тоже из серии жизненных компромиссов. Мужчина был значительно моложе меня и своей пылкой влюбленностью повысил мою женскую самооценку, укрепил уверенность в себе. Не знаю, чем бы все закончилось, если бы не роман с Быковым. И об этом невозможно пунктиром, это личность, и отношения с ним такой объемности, что достойны отдельной истории, а может, и книги.
Хотя лучше него самого все равно не скажешь, именно поэтому я опубликовала дневники Ролана, где творческие и духовные искания перемежаются строками его стихов, из которых многое про нас становится понятным:
Леночка — слово хорошее,
Очень хорошее слово,
В нем хороша основа,
Тут семя особое брошено!
Быкову было почти сорок три года, а мне двадцать девять, когда мы встретились в Кишиневе на съемках картины «Докер». Он рассказывал потом: «Фильм был ужасным — это единственная роль, которой стыжусь.
Но я благодарен судьбе, что она подарила мне встречу с Леной. Я до этого ее никогда не встречал, но то, что она дочка Санаева, мне сразу не понравилось. Всеволода Васильевича я уважал, но «папиных» дочек и сынков не любил. Приезжаю на студию, вижу красавицу с огромными глазами, в которые сразу и провалился. Чистое очарование».
Поэтому уже во время репетиции, а мы играли мужа и жену, он решил меня поцеловать, хотя в сценарии никаких поцелуев прописано не было. Пришлось объявить перерыв, поцелуй Быкова оказался настолько страстным, что у меня разнесло губу, не то что снимать — в пору бодягу прикладывать. Все вышли, Ролан прилег на кровать, попросил меня присесть рядом, взял мою руку, приложил к своей груди: — Вы слышите, как колотится сердце?
Вы такая красавица, но вы замужем, а я влюблен. Что же делать?
Привыкший к легким победам Быков (бывало, женщины тут же срывали с пальца обручальные кольца и выбрасывали вон) и в Кишинев приехал не один, а с дамой. Я убрала руку и ответила:
— Что делать? Роли свои играть.
На следующий день они укатили, потом Ролан приезжал на съемки один и продолжал осаду, таких горячих и страстных признаний я за свою жизнь не слышала, и в конце концов крепость пала. Не сразу ответила на его ухаживания, но Быков говорил: «Ничего, полюбишь, полюбишь, я — хорошая команда». И не обманул.
Предложение руки и сердца Ролан Антонович сделал через год после знакомства, когда я приехала навестить его на съемках фильма «Автомобиль, скрипка и собака Клякса» в Таллин.
Мы ужинали в ресторане «Лидо», Ролан встал на колени и сказал: «Лена, будьте моей женой». Конечно, в ту пору мы уже перешли на «ты», но предложение было не только официальным, но и публичным: вместе с нами за столиком сидели Николай Гринько, Зиновий Гердт и Миша Козаков с супругами.
Когда мы поженились, в компаниях его несколько раз встречали фразой: «Ролан Антонович! Какая у вас чудная дочка!» Он шипел: «Лена, купи себе что-нибудь солидное, не ходи девочкой». Я в свои тридцать была долговязым журавликом. Ролан шутил: «Ножки тоненькие, а одной совсем нет» — я любила постоять на одной ноге, обвив ее другой.
Папа, увидев нас вместе с Быковым в гримерной на «Ленфильме», вывел меня в коридор и сказал: «Леля, не монтируетесь, совершенно не монтируетесь!» После выхода «Приключений Буратино» приходило множество писем, в одном из которых спрашивали: «Уважаемый дядя режиссер, у вас очень смешной фильм, но почему кота в нем играет дедушка, а лису — девушка?» Быков тогда уже попривык и очень смеялся. Внешне мы действительно не были парой, я выглядела моложе, а Ролан наоборот — старше своего возраста. Но внутреннее притяжение оказалось важнее. Быков не раз говорил: «Для меня не было женщины. Тебя Бог выдумал и послал мне. Он меня любит».
И еще несколько штрихов к нашей жизни — его словами. За два года до смерти Ролан сказал: «Боже мой! Мы прожили вместе двадцать пять лет, а я даже наговориться с тобой не успел».
И это при том, что мы говорили бесконечно, иногда просто физически страдала, плакать была готова от того, что я — единственный слушатель, так необыкновенны были эти беседы. Живородящий какой-то был человек, куда-то с ним попадаешь, глаза делаются как у стрекозы! Зрение такой объем приобретает, что начинаешь видеть и то, и се, и пятое, и десятое — и это счастье!
А еще как-то он признался — не мне: «Я очень любил свою первую жену, но Лена — воздух, которым я дышу». От себя добавлю, что жизнь с ним не была и не могла быть простой, ведь опять же, как заметил он сам — не о себе — «Гений немыслим ни без своих достоинств, ни без своих недостатков». С Быковым я жила как на вулкане: он меня то огнем палил, то пеплом посыпал — но все чувства были подлинными.
После развода с первым мужем его родители стремились к общению с внуком, но мои встали стеной, мама просто легла на пороге.
Пару раз только разрешила им повидаться. Когда Володя привез Пашу от деда с бабушкой, я их встретила, а у дома нас ждала мама, подгоняемая болезненными страхами, шла за нами и кричала в спину: «Не мать ты, иуда, христопродавка, они ж погубят ребенка, лишь бы алименты не платить!» Подобными упреками она преследовала нас до порога, я закрыла перед ней дверь своей квартиры, чтобы оградить сына от калечащих детскую психику сцен. Тогда она стала звонить беспрестанно, не отрывая пальца от кнопки — мозг взрывался от этого звонка, — пока Володя не отключил его.
Я работала, но на няню денег не было.
А кино — это экспедиции, бесконечные отъезды. Выручала моя любимая тетя, она оставляла свою семью и сидела на снятой даче с Пашей. Это было его счастье — тетя многое ему разрешала. Когда же ее подменяла моя мама, то Паша содержался в большой строгости. Да, она выручала, но не забывала при этом выговорить, что я не мать, раз оставляю своего единственного ребенка. А если она приходила домой и видела, что я мою пол, то могла и сказать: «Думала, что вырастила артистку, а вырастила домработницу».
То есть начались как раз те трудности, о которых Паша пишет в своей книге. Сначала я вынуждена была отдавать сына родителям на время съемок, потому что он часто болел. И из этой обычной человеческой ситуации раздувался вселенский пожар. Потом, когда жила с Роланом и его матерью, мне просто некуда было взять ребенка, условия не позволяли.
Мама, действительно, своей болезненной ревностью превращала наше общение с Пашенькой в редкие и мучительные свидания.
Однажды я выкрала сына, пока мама была в магазине, уехала с ним в Ленинград. Там Паша заболел, а мне надо было уезжать с Роланом на съемки, пришлось вернуть его бабушке. Боже, чего только не пришлось выслушать моему сыну о матери, когда мы вошли: «Дрянь, последний человек, вместо того чтобы ухаживать за больным ребенком, кому ты посвящаешь свою жизнь?!»
Изнуренная этой бессмысленной борьбой, во время которой страдали все, и отец в том числе, доведенная до отчаяния, я уже в открытую пыталась его забрать. Мы встретились — я, мама, папа и Паша. Решительно протянула к сыну руку, чтобы увести его с собой, а отец ударил меня по ней и оттолкнул.
Не так чтобы очень сильно, но достаточно для того, чтобы я отступила, не драться же с папой.
В те годы я была доведена до такого состояния, что иногда выходила на дорогу с мыслями: «Вот сейчас броситься бы под машину, чтобы положить всему конец». Я знала, что не сделаю этого. А выхода не было видно. Ну не понимала я тогда, что не вина это мамина — а беда! Страшный диагноз «склероз мозга» обнаружился уже незадолго до ее ухода, это было медленное, растянутое на годы отмирание мозговых тканей. Вот повод мне для покаяния на всю оставшуюся жизнь.
Когда наконец нам с Роланом удалось забрать Пашу к себе и мы стали семьей — Ролан действительно возглавил нашу команду.
Были и ревность, и притирка друг к другу, Паша поначалу искренне считал, что Быков отнимает у него мать. Как-то я задержалась в магазине.
— Ну, где она, растакая, ходит? — выругался муж.
И услышал от двенадцатилетнего мальчика:
— Я не разрешаю так говорить о маме!
Для Ролана это стало хорошим уроком.
— Прав, извини.
Потом рассказывал об этом с гордостью за Пашу. Каким бы уставшим ни был, возвращаясь со съемок, всегда находил для него время. Ролан стал для моего сына настоящим любящим отцом, однажды посетовал: «Ну почему ты не от меня такого прекрасного парня родила!»
У Ролана хватило такта и мудрости, чтобы установить добрые отношения со всеми членами моей семьи.
Мне далеко было до глубины его восприятия. Личность с таким широким охватом жизни, с такими умом и сердцем не может быть материалистом, не может не ощущать, что есть нечто — над нами... И то, о чем писал Достоевский: «Дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей», — он ощущал кожей, потому что эта борьба шла в нем самом, естественно, как в каждом из нас. Но чем более талантлив человек, чем более он страстен в жизни, тем острее эта борьба. И тем острее он чувствует ее как в себе, так и в других. Отсюда и понимание, и снисходительность ко всей гамме человеческих отношений — и всепрощение. Это был человек-любовь. Взрывной, темпераментный, безумно любящий жизнь.
Знаете, как он называл вдохновенье? Вдох мгновенья! Так же, без устали, Ролан любил и понимал людей, и они отвечали ему взаимностью. Мог часами беседовать с посторонними людьми, попавшими в сложные жизненные ситуации, после чего те в корне меняли свои взгляды и вели себя иначе. Часто показывал свою ладонь и приговаривал: «Смотри, какая у меня линия Аполлона!» Этой линии ему хватало на многих, хватило и на моих родителей. Они довольно долго сопротивлялись, не желая принимать зятя Бармалея, известного донжуана и героя запрещенных картин, — сдались в конце концов, как и их дочь, не устояли перед обаянием, перед которым невозможно было устоять.
Они влились в «его команду», и под влиянием «капитана» постепенно менялись и наши взаимоотношения. Отца он уважал невероятно, с мамой мог подолгу беседовать по телефону и, положив трубку, говорил: «Не понимаю, что вы на нее нападаете?
Нормальная тетка! Такая умница!» Она же очень расположилась к Ролану и за его доброе отношение к ним, но главное — к Паше.
Близость конца, усмиряя страсти, стирает препятствия, мешающие нам любить друг друга, — смерть ликвидирует их окончательно. Прогрессирующая болезнь мамы, поражающая психику, привела в какой-то момент к необратимым процессам. Папа плакал в трубку: «Леля, Лида все время спит и спит». Мы приехали, она уходила прямо на глазах. Ролан позвонил в «скорую», назвался: «У меня теща умирает, срочно приезжайте». Приехали реаниматоры, откачали ее, повезли в больницу. И мы поехали следом: Паша, папа, Ролан и я. Не могу забыть эту картину, мамин взгляд...
Она сидит вся закутанная, меховая шапка сбилась набок — и огромные, на пол-лица глаза, испуганные. Я машу ей рукой через стекло: «Мамочка, не бойся, все будет хорошо, ты поправишься».
Трое суток продержали в реанимации, вроде стало получше. Когда я перевозила ее на каталке в палату, она с детским страхом спросила:
— Леля, ты не выбросишь меня?
— Мамуля, что ж ты такое говоришь-то? Все хорошо будет. Мы сейчас в палату переезжаем, тебя подлечат, я ремонт у вас делаю, чтобы ты в обновленную квартиру вернулась.
Но она не очень мне поверила, посмотрев на свою обвисшую руку, сказала: — Это все называется старость.
Став совершенно беспомощной и от этого беззащитной, мама — вот счастье!
— наконец перестала мне мешать любить ее, позволяла ухаживать за собой. Я умывала ее, кормила с ложечки как ребенка, причесывая, гладила по волосам, и все внутри замирало от безысходности: почему не раньше?.. Так хотелось выбросить из памяти покалеченные конфликтами годы... При всей трагичности, это были удивительные минуты.
Но она, как младенец, все спала и спала. Привожу папу в больницу, он садится на кровать и плачет. Я ему:
— Папа, что же ты оплакиваешь ее раньше времени, ты пугаешь маму.
— Лель, ничего не могу с собой поделать.
— Значит, больше не буду тебя привозить.
И конечно, моя ошибка, что я, идиотка, послушав врачей, перевезла маму в другую больницу, а там восемь человек в палате, ужас просто. Она ведь до конца была в сознании. Успокаивала ее: «Мамочка, исследования сделают, и я заберу тебя домой». Но буквально через пару дней все кончилось — она ушла.
В семьдесят пять папа перенес обширный трансмуральный инфаркт и выжил ради мамы, не мог ее оставить. Мы даже на похороны его не пустили, боялись, что он там рядом с ней и ляжет. Но он, собственно, и десяти месяцев без мамы не прожил. Это тот случай, когда люди прорастают друг в друга настолько, что уже не имеет значения, какой ты, какая она, лишь бы вместе. Отец говорил: «Да пусть бы сидела на диване, я бы ее кормил.
Только бы жила». Потому что ты словно умираешь вместе с родным человеком. И это не привычка, а очень глубокое, истинное чувство, которое все переносит, все терпит, потому что «не ищет своего», как сказано в Писании, «никогда не перестает» быть. И вся наша жизнь — путь к подобным отношениям.
После маминой смерти мы с Роланом отца подхватили, забирали к себе на дачу. Слава Богу, папочка умер у меня дома, мы с Роланом взяли его из больницы, понимая, что он уходит, у него был рак легких. И последние десять дней провели вместе, наконец признавшись друг другу в любви:
— Папочка, я тебя всегда очень любила.
— И я тебя, доченька, тоже очень любил.
Он был сама кротость, доброта и мужество. Мама была трусихой, и я просила у Бога сделать так, чтобы она не понимала, что умирает. Так и случилось. А папа все понимал, и всегдашнее чувство юмора не оставляло его до последнего часа. Он почти ничего не ел, кишечник не работал, я предложила:
— Папуль, давай, может, как-то облегчим твои страдания?
— Ага, давай, Леля. А сходит он — на том свете.
Это концовка анекдота: «Клизму поставим?» — «Ну, да...»
Врачи очередной «скорой» предложили: «Всеволод Васильевич, поедем в больницу, там кислород дадим, полегчает». Он ответил: «Нет, умру дома, с Лелей, с Роланом». И вот это мне было очень дорого.
Рванула в дежурную аптеку за кислородной подушкой. Ролан сидел рядом с отцом и, почти отключив звук, смотрел по телевизору хоккей. Спросил:
— Севочка, не помешает?
Папа ответил:
— Нет, не помешает. Разве можно помешать умереть...
В этот день он сказал: «Я сегодня умру, Леля». Примчалась с кислородной подушкой буквально через двадцать минут, папа лежал на боку, подперев кулаком щеку. Я в ужасе:
— Ролан, он умер, он не дышит.
— Да не может быть! Я только что с ним разговаривал.
Надела отцу на руку тонометр, выпало два ноля…
Паша в тот день навещал деда, потом корил себя, что не остался: «Если бы я знал, разве бы ушел». Невозможно быть готовым к смерти. Не знаю, может, от того, что папа не был с ней один на один, все время ощущал нашу любовь, осталось, как ни странно, какое-то светлое чувство. А еще от того, что слова его героя, старика Ходаса из «Белых рос»: «Спасибо тебе, солнышко, за все. За то, что мучился, за то, что любил, за то, что страдал. А больше и желать, и просить нечего» — не просто заученные, а очень личностные. В последние годы он с этим ощущением и жил. Отцу было восемьдесят три, когда его не стало, в феврале этого года — сто лет со дня рождения. Похоронили папу на Новодевичьем кладбище только благодаря стараниям Ролана, он ходил в Администрацию президента.
Мама ушла в 1995 году, через десять месяцев — папа, а через полгода я узнала, что у Ролана рак, его прооперировали, а еще через два года похоронили там же на Новодевичьем, неподалеку от могилы отца.
Вот так они покинули меня один за другим. Страшный был период, когда все резко меняется и не знаешь вообще, как быть... или не быть.
Если бы не Паша, конечно, не выжила бы. Славный получился человек, и — я прекрасно сознаю это — в большой степени благодаря моим родителям. И он тоже это понимает, и все время был рядом, на подхвате, и в больнице с бабушкой, и с дедом. Как-то признался: «Знаешь, мама, я ошибался, считая дедушку подкаблучником, теперь понимаю, он — человек большой души, большого мужества, очень нас любил и все прощал».
Когда тяжело и мучительно уходил Ролан, сын меня буквально силой вытащил из реанимации, где провела в тот день уже двенадцать часов.
А у самого слезы в глазах: «Ты не обижайся, мама, я очень тебя люблю, но никто никогда не сможет меня понимать как Ролан». Мы обнялись, взялись за руки, так и идем по жизни. Теперь к нашей маленькой команде присоединилась моя невестка Алена, милая, добрая, красивая девочка. Они повенчались, и дай Бог, чтоб их любовь выстояла и только возрастала с годами.
Как важно уметь правильно распорядиться своей судьбой, выстрадать любовь, родить и вырастить ребенка — мне посчастливилось! Если нам послан путь неудовольствий друг другом, то с единственной целью — для совершенствования души. Моя жизнь — это учебник любви, мои ближние — учителя.
Прошло достаточно много времени с тех пор, как они ушли, но я постоянно ощущаю их незримое присутствие. Учишься, пока живешь. У меня, слава Богу, еще есть время подготовиться к экзамену, есть чему и у кого учиться.
Подпишись на наш канал в Telegram