Глазунов звонил всю ночь. Мама не снимала трубку и не подпускала меня к телефону: «Я больше не позволю тебя мучить!»
Как ни плакала, как ни просила дать возможность в последний раз поговорить с Ильей, мама твердила:
— Нет. Эта история слишком затянулась. Пора поставить точку.
Я не выдержала, закричала:
— Захочу — поеду к нему прямо сейчас!
— Никуда ты не поедешь! Не хочешь по-хорошему — привяжу к кровати! И лягу на пороге, чтобы не сделала очередную глупость!
— Глупость? — возмутилась я. — Раньше ты не противилась нашим встречам. И гордилась, что у дочери роман с Глазуновым.
— А теперь виню себя в том, что с тобой произошло. Господи, если бы я знала, чем обернется это знакомство!
...Мы встретились зимой 1957 года в Центральном Доме работников искусств — ЦДРИ — на первой персональной выставке Глазунова. Вокруг нее царил безумный ажиотаж. На улице — длиннющая очередь. Давка внутри. Я такого столпотворения ни на одном подобном мероприятии не видела.
Конечно, Глазунов был самобытен и талантлив, но и выставка его пришлась на особую пору — хрущевскую «оттепель», время общественного и культурного подъема.
Каждое сколько-нибудь заметное явление в театре, кино или живописи вызывало огромный интерес публики.
Среди московской творческой интеллигенции только и было разговоров что о Глазунове. Мама мне все уши прожужжала: «Какой он талантище! Какой молодец!»
Билетов в ЦДРИ было не достать, но ей — знаменитой Нине Алисовой, «бесприданнице» из одноименного фильма Протазанова — каким-то чудом удалось раздобыть два пригласительных. Вечером мама влетела в дом и, не снимая шубы, радостно закричала: «Лариса, одевайся скорее, мы идем на выставку Ильи Глазунова! Прямо сейчас!» Я собралась за пять минут, благо нарядов было раз-два и обчелся.
Поймали машину и помчались на Пушечную улицу. В зал еле пробились. Людей собралось видимо-невидимо. В толпе мелькали знаменитые артисты, писатели, поэты. Помню Женю Евтушенко, Беллу Ахмадулину, Мишу Козакова, Юрия Олешу. Мы уже собирались уходить, когда к маме протиснулась невысокая молодая женщина. У нее были очень красивые длинные темно-пепельные волосы и большие фиалковые глаза.
— Здравствуйте, Нина Ульяновна! — улыбнулась незнакомка. — Я жена Глазунова, Нина Виноградова-Бенуа. Очень рада, что пришли. После «Бесприданницы» вы — моя любимая актриса. Пойдемте, я вас познакомлю с Ильей.
— Спасибо, — просияла мама. — Но сначала познакомьтесь с моей дочерью Ларисой.
— Очень приятно, — сказала Нина.
И задержала на мне взгляд: — Какие у вас необыкновенные глаза...
Я смутилась. Обычно все восторгались маминой красотой. Она была яркой, «цыганистой», мужчины сходили по ней с ума. Я не была похожа на маму и, как мне казалось, проигрывала на ее фоне. Хотя многие родственники и знакомые утверждали, что определенное сходство есть. Но оно проявлялось больше в пластике и голосе, чем в чертах лица. Вот мой брат, Вадим Алисов, — копия мамы...
Подошли все вместе к Глазунову. Нина нас представила. И добавила:
— Посмотри, Илюша, какие потрясающие у девочки глаза.
— Да, — сказал он, не особенно в меня вглядываясь, — надо будет вас нарисовать. Оставьте номер своего телефона.
Тут художника окружили какие-то иностранцы, и он переключился на них. Нина тоже отвлеклась. Мы с мамой постояли немного и стали пробираться к выходу.
Картины Глазунова мне понравились, а он сам — нет. Живописец показался достаточно надменным и несимпатичным — каким-то одутловатым и... старым. Хотя, как потом выяснилось, ему было всего двадцать шесть. Мне на семь лет меньше.
У меня и в мыслях не было, что Глазунов действительно позвонит. Слишком вяло реагировал. И потом, если он и должен был кого-то нарисовать, то, конечно, маму, а не меня.
Я по сравнению с ней была дурнушкой, «гадким утенком». Педагоги во ВГИКе, где тогда училась, долго не могли определить мое амплуа. Говорили — слишком худая и угловатая, то ли девушка, то ли ребенок. И лицо необычное.
Тамара Макарова как-то бросила: «У Кадочниковой нос такой длинный, что протыкает экран. Как она будет сниматься?» Я чуть не заплакала, когда это услышала. И долго не могла взять в толк, почему она так зло со мной обошлась. Мы жили в одном доме, я дружила с ее племянницей. Может, у Макаровой были какие-то счеты с мамой?
Она ничего такого не рассказывала, но я замечала, что с Тамарой Федоровной у мамы очень прохладные отношения. Не знаю, какая кошка пробежала между двумя красавицами, но их пути-дорожки наверняка не раз пересекались.
Благополучная Макарова могла вызывать у мамы только раздражение. С таким влиятельным и богатым мужем, как Герасимов, у Тамары Федоровны ни в жизни, ни в профессии не было особых проблем. А мама билась одна, без мужа растила двоих детей.
Отца — художника и режиссера-мультипликатора Валентина Кадочникова — я практически не помню. Он умер, когда мне было четыре года.
Познакомились родители во ВГИКе. Мама училась на актерском факультете, папа — на режиссерском, у Сергея Эйзенштейна. Он был его любимым учеником. Кроме нескольких мультфильмов, папа успел сделать кукол и декорации к знаменитому фильму «Золотой ключик» с Сергеем Мартинсоном в роли Дуремара.
От военной службы отца освободили по состоянию здоровья и, как многих кинематографистов, отправили в эвакуацию в Алма-Ату. А оттуда — в степь, в колхоз, на заготовку саксаула. Мы в то время с мамой, братом и бабушкой оказались в Ашхабаде и папу больше не видели. Он умер в двадцать девять лет, не выдержав непосильной работы. Эйзенштейн в некрологе написал с отчаянием: «Мы дали погибнуть одному из лучших наших товарищей». Папу похоронили где-то в степи, как сотни других бойцов трудового фронта. Найти могилу маме не удалось...
Три года мы жили в Туркмении, впроголодь. Иногда, чтобы подкормиться, ездили в пустыню «на черепах». Собирали этих иссохших животных, варили и ели черепаховый суп.
Не подозревая, что это деликатес. Настоящим лакомством тогда был хлеб. Пайку, которую получали по карточкам, бабушка делила на небольшие квадратики и выдавала нам с Вадиком как конфеты или пирожные.
В 1945 году вернулись в Москву и поселились в двухкомнатной квартире на Большой Дорогомиловской, которую маме дали от «Мосфильма». Она так и не устроила свою судьбу, мужчины ей попадались какие-то неудачные. Только с оператором и фотографом Петром Кузнецовым мама жила достаточно долго. Дядя Петя был хорошим и очень старался заменить нам отца. Особенно они сдружились с Вадиком. Кузнецов помог ему стать оператором и вообще «заразил» этой профессией. С мамой у него «не склеилось», она ушла от дяди Пети к одному не слишком удачливому артисту. Тот оказался горьким пьяницей и чудовищным эгоистом, совершенно не пригодным для брака.
Какое-то время мама тащила его на своем горбу, а потом не выдержала и прогнала.
Она была единственной кормилицей семьи и, чтобы заработать, постоянно моталась на гастроли. В детстве я мать почти не видела. Бабушка рассказывала, что маленькой вообще забывала, как она выглядит, говорила: «Мама — это тетя, которая привозит игрушки». Бабуля нас с Вадиком и растила, но большую часть времени мы были, конечно, предоставлены самим себе. Целыми днями носились во дворе, бегали на Москву-реку. Компашка была хоть куда: Саша, сын режиссера Марка Донского, Эмма, племянница Тамары Макаровой, Рита, дочка заместителя министра кинематографии, и другие дети из нашего «киношного» дома.
Там жили чуть ли не все тогдашние звезды. Марина Ладынина и Иван Пырьев — прямо над нами. Тамара Макарова и Сергей Герасимов — в соседнем подъезде. А еще — Борис Андреев, Михаил Калатозов, Владимир Наумов...
Уровень благосостояния у всех был примерно одинаковым. Выделялись только Герасимов с Макаровой и Пырьев с Ладыниной. Обеим парам разрешили объединить по две квартиры. Не знаю, какая нашлась на это причина у Пырьева с Ладыниной, а Герасимов и Макарова прописали к себе сестру Тамары Людмилу с ее детьми Эммой и Артуром и получили дополнительную площадь. Племянника потом вообще усыновили. Жили они богато. Герасимов все время снимал фильмы, получал немалые гонорары и был лауреатом трех Сталинских премий, каждая из которых «стоила» сто тысяч рублей.
Макарова играла у него главные роли и была лауреатом двух премий.
Однажды мама Эммы, Людмила Федоровна, предложила мне зайти в их хоромы. Я переступила порог и потеряла дар речи. Это была не квартира, а дворец. Кругом антикварная мебель, какие-то драпировки, балдахины. В спальне висел огромный портрет Тамары Федоровны в роли Нины в фильме «Маскарад», сказочной красоты.
В жизни Макарова выглядела не менее роскошно. Мы с девчонками от нее просто млели. Актриса ездила на необыкновенной заграничной машине с шофером и являлась своим поклонникам лишь когда выходила из дома или, наоборот, заходила в подъезд. Она всегда была в мехах — даже летом. По тем временам это считалось немыслимым шиком.
Чтобы увидеть нашу «богиню», мы выстраивались у подъезда и робко пищали:
— Здравствуйте, Тамара Федоровна!
— Здравствуйте, девочки, здравствуйте, — царственно роняла она. И проходила мимо, оставляя шлейф каких-то удивительных духов. Мы замирали от восторга...
Визит в «королевские чертоги» закончился довольно плачевно. Эмма с мамой усадили меня за стол и стали угощать разными вкусностями. Я наелась мандаринов и конфет и потянулась к небольшим черным фруктам, похожим на сливы. Надкусила одну «сливку», а она такая соленая и жирная! Меня затошнило. Людмила Федоровна увидела, как я побелела, и всполошилась: — Что с тобой, деточка?
— Мутит.
Сливу испорченную съела...
— Сливу?
— Ну, вон, в вазочке лежат...
— Так ты про маслины? Конечно, после сладкого их не стоило есть...
Доброй женщине и в голову не могло прийти, что я никогда не видела маслин! И мандарины с конфетами ела только по праздникам. По мнению бабушки, это было баловством. Вот тарелка наваристого супа или кусочек мяса — другое дело. Мама оставляла на питание совсем немного денег — из расчета три рубля в день, а я была заморышем, ребенком войны, и бабуля старалась меня откормить. А еще каждый день давала рыбий жир и... сало с какао. Тогда эта адская смесь считалась очень полезной.
Я с трудом ее глотала. И полдня не могла избавиться от тошноты...
Из-за слабого здоровья и в балет не попала. В детстве мечтала танцевать, но от прыжков и вращений кружилась голова. Когда заикнулась о хореографическом училище, мама отрезала: «Никакого балета! Тебе противопоказаны физические нагрузки». Она была и против того, чтобы дочь поступала в театральный. Считала — надо идти в МГУ, на биофак: «Ты все детство коллекционировала бабочек, собирала гербарии, вот и поступай на биолога». Но я пошла на актерский факультет. «За компанию» с подружкой Таней Александровой.
В Щукинское училище провалилась. Но не пала духом и двинула во ВГИК. На творческий конкурс принарядилась как могла. Волосы, за неимением плойки, накрутила на горячий гвоздь.
В лифчик вату подложила, чтобы создать видимость хоть какого-то бюста. Туфли мамины надела, на каблуке, своих не было, а в носы газет набила, потому что они сваливались с ног. Ходила с трудом и выглядела, должно быть, ужасно смешно. Когда по просьбе приемной комиссии затянула романс «Отцвели уж давно хризантемы в саду», все просто полегли.
Но я поступила! Хотя конкурс в тот год был сто человек на место. Возможно, Ольга Ивановна Пыжова, набиравшая курс, не смогла «завернуть» дочку Алисовой. Она ведь когда-то играла с мамой в «Бесприданнице» и очень нежно к ней относилась. Мама никому не звонила, ее в Москве не было, но все, конечно, знали, кто я.
Так, никогда не мечтая об экране или сцене, я оказалась во ВГИКе. И увлеклась актерской профессией, сутками пропадала в институте.
А потом в моей жизни появился Гений...
Модный художник все-таки позвонил:
— Лариса, это Илья Глазунов. Мы не могли бы встретиться? Я хочу посмотреть на вас более внимательно.
— Хорошо, — изумленно согласилась я. — А где?
— У меня в мастерской.
«В мастерской» — это было сильно сказано. На улице Воровского, ныне Поварской, недалеко от Театра-студии киноактера Илья занимал комнатку в огромной коммуналке — бывшую кладовку с окном, смотревшим на высотку на площади Восстания. Он называл ее «пещерой». Там стояли старая раскладушка и пара табуреток. В углу были свалены какие-то вещи, холсты и подрамники.
Глаз радовали только картины, висевшие на стене и стоявшие на полу. Если бы не они, нищета, царившая в этой каморке, производила бы удручающее впечатление.
Глазунов усадил меня на табуретку и стал неторопливо разглядывать, как какую-нибудь статую. Я почувствовала себя неловко. А на мне в тот день были клипсы. Очень модные, но дешевые, пластмассовые. Илья поморщился, когда их увидел, сдернул с моих ушей и раздраженно сказал:
— Какое уродство! Тебе нельзя такое носить.
Он вдруг перешел на «ты».
— Они, конечно, простенькие, — начала я, но Глазунов перебил: — Как ты не понимаешь!
Современные поделки, грубые и пошлые, противопоказаны такому лицу, как у тебя... — я притихла, а он продолжил в каком-то непонятном восторге: — Странный овал, тревожные черные глаза, страдающие и заставляющие страдать. То, что я искал. Такие лица были у героинь Достоевского...
Глазунов взялся за карандаш и заговорил о своем любимом писателе, а я сидела и слушала как завороженная:
— Достоевского у нас записали в мракобесы. Но он верит в воскресение души человека, даже если тот дошел до последней черты. Покаяние, совесть и вера не дадут ему погибнуть. Я часто думал об этом, бродя по улицам Ленинграда—Петербурга. Достоевский тоже любил по ним ходить. Во время этих прогулок и рождались образы мечтателя, князя Мышкина, Настасьи Филипповны.
Знаешь, это моя любимая героиня. Во всей мировой литературе такой больше нет. Она — воплощение вечной женственности. И жертва, и палач одновременно...
Три часа пролетели как один миг. Я и не заметила, когда Илья успел меня нарисовать, и с трудом вернулась к реальности.
Мы стали встречаться — почти каждый день. Сначала только работали и разговаривали — о литературе, живописи, истории. Познания Глазунова в самых разных областях знаний поражали. Я слушала открыв рот. И стоило ему только позвонить, мчалась в условленное время в мастерскую, благо запретить это было некому. Мама опять уехала, а бабушка в мои дела не вмешивалась.
Однажды простились после сеанса, и я отправилась домой на троллейбусе.
Довольно долго добиралась и всю дорогу думала об Илье. На сердце почему-то было тревожно. Вошла в подъезд, поднялась в лифте на третий этаж и обомлела — у наших дверей стоял... Глазунов.
Я растерялась:
— Как ты здесь оказался? Зачем?
— Сам не знаю. Вдруг понял, что не могу с тобой расстаться.
В ту минуту между нами и пробежала искра. Я почувствовала, как меня будто током ударило.
Пошли к нам. Вадика не было, а бабушка еще не легла спать. Сели втроем пить чай. Илья старушку сразу покорил. Шутил, что-то рассказывал, а сам неотрывно смотрел на меня. Бабуля ничего не замечала, смеялась и подкладывала гостю варенье, а я не решалась поднять глаза.
Замирала от сладкого ужаса и думала: «Господи, этого не может быть! Я его люблю!» Каким-то непостижимым образом, всего за несколько коротких встреч, этот человек стал для меня самым близким и дорогим на земле.
В роман с Глазуновым я бросилась как в омут. До этого не было никакого опыта — только пара невинных школьных историй. Илью я полюбила по-настоящему, не могла прожить без него ни дня. И он с трудом без меня обходился. Если встретиться не удавалось, звонил десять раз на дню, приезжал домой или в институт. Говорил, что я его муза.
Сколько раз бывало: сижу на занятиях и вдруг открывается дверь — Илья. Все глаза тут же устремляются на него.
Преподаватель недовольно ворчит. А он, словно ничего не замечая, зовет: «Лариса! Лариса!» Я краснею и показываю знаками, что выйти не могу. Илья настаивает. Делать нечего, выбегаю в коридор. Оказывается, любимый волновался, потому что утром не успел поговорить со мной по телефону, а днем у нас никто не брал трубку.
— Ну и что? — недоумеваю я.
— Да мало ли что могло случиться, — шипит Илья. — И вообще, я должен знать, где ты и чем занимаешься, иначе не могу работать!
— Ты прекрасно знаешь, что я в институте!
— Так позвони в перерыве между занятиями! Скажи, что соскучилась!
И я бросаюсь ему на шею...
Он был таким пылким и при этом таким нежным и заботливым! В каком-то смысле Глазунов заменил мне отца, отсутствие которого я так остро ощущала с самого раннего детства, и даже... мать. Из-за ее постоянных разъездов нам редко выпадала возможность посекретничать по-женски, поговорить по душам.
А Илья все время был рядом. И каждую секунду думал о своей музе. По крайней мере, так мне тогда казалось.
Как только выдавалось свободное время, я бежала к нему. Иногда Глазунов приезжал на Дорогомиловку. Но жизнь его в основном проходила в мастерской. Там Илья работал, проводил деловые встречи, принимал гостей. «В свет» мы почти не выходили, посетили только пару выставок. Театры он почему-то не жаловал.
В ресторанах нам делать было нечего. Глазунов не пил и не любил застолий. И я курса до четвертого вообще не переносила спиртное. Вгиковские друзья надо мной посмеивались — как и над Генкой Шпаликовым, он тоже был трезвенником. Потом, когда остальные ребята из нашей компании перестали «употреблять», Гена вдруг взялся наверстывать упущенное. Так потом и спился. И погиб. Но это случилось много позже...
А тогда рядом с Глазуновым я пьянела без вина: от его необыкновенных комплиментов, пылких признаний и удивительных рассказов.
В пятидесятые еще побаивались хвастаться благородным происхождением, но Илья был убежденным монархистом и русофилом и гордился своими дворянскими корнями.
Его мать, Ольга Флуг, принадлежала к древнему европейскому роду, восходившему к легендарной чешской королеве Любуше — основательнице Праги. В ХVIII веке один из ее потомков, Готфрид Флуг, приехал в Петербург по приглашению Петра Первого — преподавать фортификацию и математику. В этом же городе родился и вырос Илья.
Семейные предания Флугов и Глазуновых я слушала как волшебные сказки. Тетка Ильи общалась с Репиным и Леонидом Андреевым. Отец его мальчиком катался на велосипеде с царевичем Алексеем и играл с ним. Со стороны отца предками художника были крестьяне. Но какие! Дед выучился, выбился в люди и даже получил звание почетного гражданина Царского Села, где жил тогда с семьей. А брат деда стал иконописцем. «Такой же странный был, как ты, — говорила Илье бабка, — такой же непутевый.
Но иконы писал замечательные». Возможно, именно от этого «непутевого» предка и передались Илье талант художника и любовь к древним ликам.
О русской иконописи он мог говорить часами. Как и об итальянской живописи. Не только я заслушивалась. Глазунов прекрасно знал историю культуры и был глубоким, интересным и тонко чувствующим человеком. Я не могла сдержать слез, когда он рассказывал, что пережил в блокаду: «Накануне Нового 1942 года мама где-то раздобыла еловую ветку. Воткнула ее в бутылку и украсила несколькими игрушками, а вместо праздничных свечей зажгла кусочки чудом найденного огарка. Мы смотрели на эту «елку» и плакали — папа, мама, ее брат дядя Костя, бабушка и я. Чувствовали, что вместе отмечаем этот праздник в последний раз.
Первым умер дядя.
Потом в страшных муках скончался отец. Он лежал на кровати в пальто и зимней шапке и кричал так, что кровь стыла в жилах. Мне еще долго потом снился этот крик. Бабушка ушла тихо и незаметно. Все трое так и оставались в своих комнатах. Похоронить их мы не могли. Мама уже не вставала с постели, и я еле ползал и находился в каком-то полузабытьи. Начались галлюцинации.
А потом пришли военные. Дядя Миша — папин брат, служивший на Северо-Западном фронте, — прислал за нами машину. Мама была совсем плоха, и на Большую землю забрали только меня одного. Наверное, боялись, что она умрет в дороге.
Я не хотел ее оставлять. Но мама перекрестила меня, дала старую дедову иконку, прошедшую с ним русско-турецкую войну, и еле слышно сказала: «Не бойся, Илюша, все будет хорошо.
Я поправлюсь и приеду к тебе».
Но она не приехала — умерла...
В Ленинград я вернулся только через два года. Бродил по пустынным улицам мертвого города и слышал мамин голос. Она звала как в детстве: «Илюша! Илюша!» Но это был только мираж. В четырнадцать лет я остался совсем один. И именно тогда осознал свое призвание...»
Глазунов говорил, что искусство — главный смысл его существования. И работал круглыми сутками. Дни его были расписаны по минутам. Я часто слышала: «В двенадцать зайдет Н. В час — ждут в посольстве. В три — еду в издательство. Потом — сеанс до вечера. А в одиннадцать встречаемся у меня».
И попробуй забыть или опоздать! Я старалась соответствовать бешеному ритму его жизни, но это не всегда удавалось.
Илья обладал неисчерпаемой энергией, был уверен в своей гениальности и заражал этой уверенностью других. Написал меня как-то, отошел в сторонку, посмотрел на мольберт и сказал:
— Гениальный портрет. Гениальный!
— А по-моему, не очень похоже, — робко подала я голос.
— Ну и что? — ничуть не смутился Глазунов. — Живопись — не фотография. Великие художники никогда не стремились к внешнему сходству. И я тебя ТАК вижу.
Что тут можно было возразить? Гениям виднее.
Клиентов портреты Ильи приводили в восторг. Тем более что писал он их за три-четыре часа! Кстати, ни одного моего портрета любимый мне так и не подарил — считал, что только художник имеет право на свое произведение.
Я в те годы носила довольно броский макияж. Обводила черным карандашом глаза, мазала губы красной помадой. Некоторых ханжей во ВГИКе это раздражало. Все та же Тамара Макарова — никогда не появлявшаяся на людях без эффектного грима — как-то сказала моей маме:
— Ваша дочь слишком сильно красится.
— Она берет пример с вас, Тамара Федоровна, — не осталась та в долгу.
А Глазунов меня хвалил. Считал, что крашусь в своем стиле — роковых женщин Достоевского.
Он говорил: «Тебе надо обязательно выделять глаза и губы. Образ получается более выразительным и драматичным».
Зато брюки Илья на мне не признавал! «Женщине Достоевского» они решительно не подходили. Я не спорила. Я делала все, как хотел Глазунов.
Обаяние его распространялось не только на меня. При желании он мог очаровать любую женщину. Позже я узнала, что жена Глазунова Нина, еще в бытность их в Ленинграде, сдавала кровь, чтобы на вырученные деньги купить любимому краски!
Однажды мы пересеклись с ней в мастерской. Я было занервничала: роман Глазунова и дочки Алисовой обсуждала вся светская Москва. Но Нина держалась так естественно и дружелюбно, что на смену тревоге пришло недоумение.
«Неужели ничего не знает? — думала я. — Но это невозможно! Я бы не смогла улыбаться любовнице мужа. Наверное, у нее другой темперамент...»
Конечно, все было значительно проще: Нина, безумно любившая мужа, закрывала глаза на его измены, лишь бы он оставался с ней. А Глазунова вполне устраивал такой «свободный» брак.
Он почти сразу дал понять, что не оставит жену, хотя я об этом даже не заикалась. Лишь однажды обмолвилась, что всегда мечтала выйти замуж по большой любви. Илья посмотрел на меня как на законченную идиотку: «Брак приземляет творческие стремления человека. А наши с тобой жизни принадлежат искусству. И наши отношения выше этой отжившей условности».
При этом он откровенно пользовался добротой и самопожертвованием Нины. Она ведь была очень одаренной художницей, но забросила собственную карьеру ради любимого Илюши. Стала не просто его женой, но и нянькой, домработницей, секретарем. Разве можно было променять такое сокровище на какую-то музу, которых у Глазунова — и до, и после меня — было немало.
Возможно, он и мне не был верен. Девчонки из ВГИКа несколько раз докладывали, что видели его с женщинами, но я отмахивалась: «Это ничего не значит. У Глазунова целая армия поклонниц. Он же знаменитый художник!»
Мне было лестно внимание известного человека. И мама гордилась, что ее дочку выбрал своей музой сам Глазунов. Сплетни ее не смущали.
«Пусть чешут языками. Это все от зависти, — говорила она. — Ты так повзрослела и похорошела! Теперь все хотят тебя снимать». У меня действительно появилась масса предложений. С Ильей я и правда расцвела. Раньше была дико закомплексованной, боялась раздеться на пляже, стеснялась своей худобы. Оказалось, у меня замечательная фигура! А еще — необыкновенное лицо, загадочные глаза и манящая улыбка! Так считал Глазунов, и я ему верила. А уверенность в своей привлекательности делает неотразимой любую женщину.
Мама на радостях даже предложила Илье перевезти к нам домой его картины, которые уже не помещались в «пещере». Устраивала чаепития с нужными людьми. Познакомила с режиссером Марком Донским, у которого была куча влиятельных знакомых, и другими видными кинематографистами.
Глазунов их всех «обаял». Он быстро обрастал связями. А главным его покровителем на долгие годы стал Михалков-старший. Сергей Владимирович помог Илье получить прописку, мастерскую. В новом пристанище Глазунова — уже более просторном, у Поклонной горы — можно было встретить немало знаменитостей.
Сидели как-то у Ильи с Наташей Кустинской, моей однокурсницей и подругой, и вдруг он говорит: «Сейчас придет Татьяна Самойлова, я ее пригласил». Мы обе аж подпрыгнули от восторга. Она была нашим кумиром.
В мастерскую Самойлова не вошла, а влетела — очень стройная, грациозная. С модной стрижкой, в коротком красном пальто. Мы с Наташкой смотрели на нее во все глаза. Но у Глазунова Татьяна пробыла недолго. Поболтала с хозяином, похвасталась, что будет сниматься в совместной советско-французской картине, довольно рассеянно посмотрела несколько работ и упорхнула.
— Боже, как хороша, — вздохнула я ей вслед.
— И на русскую совсем не похожа, — подхватила Кустинская.
Мне Илья тоже все время говорил про мой «несоветский» типаж.
Ему хотелось, чтобы я начала сниматься за границей. Однажды в Москву приехали два голливудских продюсера. Глазунов загорелся идеей познакомить меня с ними. Встречу устроили его друзья — дипломаты. Провели нас на закрытый прием.
— Интересное лицо! — сказали американцы. — И хотя похожий типаж у нас уже есть — Одри Хепберн, вы ее, конечно, видели в «Римских каникулах» и «Войне и мире», — мы могли бы, наверное, и вами заняться.
У вас есть портфолио?
Я замялась, не зная, что ответить.
— Фотографии, — подсказали они.
— Да, да! — закивала я.
— Привозите их нам поскорее. Через три дня улетаем.
Фотосессию помог провести дядя Петя Кузнецов. Он снял шикарные портреты — в профиль, анфас, крупным планом и в полный рост. Продюсеры увезли снимки с собой. А через месяц сообщили, что готовы подписать со мной контракт. Я была в шоке. Пошла в деканат, рассказала, какое получила предложение. Меня подняли на смех: — Вы в своем уме, Кадочникова?
Какой Голливуд?
— А что такого? Другие артистки снимаются за границей...
— Интересно, какие?
— Ну, хотя бы Татьяна Самойлова. Я слышала, что ее пригласили в советско-французский фильм.
— Ну и что? А в Америку не отпустили! После премии на Каннском фестивале Самойлову тоже туда звали. Но она — звезда международной величины. А вы всего лишь студентка. Так что идите и учитесь! И выбросьте эти глупости из головы!
Илья свел меня и с замечательным театральным режиссером Анатолием Эфросом. Он тоже приходил в его мастерскую. Толю тогда еще мало кто знал.
А у Глазунова был нюх на талантливых и перспективных. И он сказал: «Лариса, ты должна обязательно познакомиться с Эфросом, он еще заставит о себе говорить». Тот собирался ставить спектакль по нашумевшей книге «Дневник Анны Франк» и сразу за меня ухватился. Назначил встречу. Я приехала, почитала по его просьбе текст. «Замечательно, — обрадовался Эфрос. — Другой героини я не вижу».
Работали целый год, но он никак не мог получить разрешение на постановку. А потом у меня начались съемки и я от Эфроса ушла. Во-первых, надо было ехать в экспедицию. А во-вторых, надоело репетировать.
С Толей у нас были прекрасные отношения. Он уговаривал не уезжать:
— Лариса, пойми, ты должна работать в театре.
Такие стопроцентные попадания, как у тебя в этом спектакле, случаются редко.
— А Илья считает, что мне надо сниматься.
— Ну и снимешься потом еще в сотне других фильмов! Кино от тебя никуда не денется. А таких ролей в театре может и не быть.
— Там тоже хорошая роль. И сценарий интересный. Илья говорит — надо ехать.
— Да что ты заладила — Илья да Илья! Пора тебе жить своим умом. И строить собственную карьеру. С Глазуновым все равно ничего не получится.
— Вы что, сговорились все, что ли? — разозлилась я. — В последнее время только и слышу со всех сторон: Глазунов такой-сякой, уходи от него.
И вы туда же! И вообще — это же не последний ваш спектакль. Еще поработаем.
— Хорошо, давай репетировать «Сны Симоны Машар» Бертольда Брехта, — предложил Эфрос. — Ты абсолютно идеальная Симона.
— Нет, не сейчас, после съемок. Вот приеду — и начнем.
Но он меня не дождался. Нашел Ольгу Яковлеву. И она на долгие годы стала «главной» актрисой Анатолия Эфроса. А ею — если бы не моя слепая любовь к Глазунову — могла быть я...
Мне многие советовали его бросить, но я не слушала. И удивлялась: почему эти люди так не любят Илью? Во ВГИКе некоторые преподаватели и студенты его просто на дух не переносили.
Ребята из нашей компании — Гена Шпаликов, Саша Княжинский, Юра Ильенко — говорили, что я сошла с ума, что трачу лучшие годы жизни на самовлюбленного и жестокого человека. Я считала это ревностью и завистью. Глазунов был красивым, обаятельным, успешным и знаменитым. А его «критикам» еще предстояло доказать, на что они способны.
Девчонки мне сочувствовали:
— Лариска, ты с этим художником совсем прозрачная стала. Кожа да кости. Он выпил из тебя всю кровь.
— Глупости, — отбивалась я. — У меня просто такая конституция. И поесть не всегда получается.
— Да ладно, что мы, не понимаем?!
Но питалась я действительно неважно.
Утром не завтракала, не хотелось, и потом до вечера сидела во ВГИКе голодная. Чтобы ухватить какой-нибудь засохший пирожок, требовалось пораньше прийти в буфет и отстоять длинную очередь, на что ни времени, ни желания не было. У Ильи, к которому я почти всегда отправлялась после занятий, еды не водилось. В лучшем случае — чай с баранками или бутербродами. Бытом Глазунов не занимался, у него для этого была Нина. При мне она не появлялась в мастерской. А я там не хозяйничала.
Домой возвращалась уже ночью и тут же падала в постель. Чтобы успеть на первую пару, вставать приходилось довольно рано. Об опоздании или прогуле не могло быть и речи. Нерадивых студентов наш мастер, Ольга Ивановна Пыжова, беспощадно выгоняла. Она была женщиной суровой.
Другие педагоги меня жалели — я таяла на глазах. И только Ольга Ивановна считала, что страдания во благо: «Актриса должна пройти через жизненные испытания, какими бы тяжелыми они ни были, только тогда она станет актрисой». Сначала она относилась ко мне довольно скептически. Но на третьем курсе я потрясла ее своим исполнением Неточки Незвановой, и Пыжова признала мой талант. «Видишь, что творят страдания, — сказала она. — Наконец-то ты нашла себя».
Любовная идиллия, кончившаяся довольно быстро, сменилась жуткой нервотрепкой. Глазунов по любому поводу устраивал сцены. Если мне не удавалось вырваться в мастерскую, прибегал на Дорогомиловку среди ночи:
— Где ты была? С кем?
— Нас задержали на прогоне спектакля.
— А почему не позвонила?
— Не успела.
— У тебя такой испуганный взгляд... Ты лжешь!
— Илья, послушай...
— Нет, это ты послушай меня!
Заканчивалось все тем, что Глазунов, хлопнув дверью, в ярости выбегал из квартиры, а я рыдала до утра, не в силах заснуть. Утром он обычно звонил и просил прощения. Или приезжал днем во ВГИК с букетом цветов. Мы мирились, и на какое-то время он успокаивался. А потом все начиналось сначала: куда пошла, с кем, зачем?..
Уехала на съемки фильма «Василий Суриков», так Илья за мной примчался, благо базировались недалеко от Москвы.
Я играла первую жену художника, Елизавету Августовну, которая умерла от порока сердца и скоротечной чахотки совсем молодой. Глазунов обожал Сурикова, считал себя его знатоком и замучил меня советами — как играть. На площадку его, к счастью, не пустили, иначе я бы просто не смогла работать. Вздохнула с облегчением, когда он уехал в Москву.
Оператор Гавриил Егиазаров, впоследствии ставший режиссером и снявший много замечательных картин, относился ко мне как к дочке. В начале съемок, помню, все сокрушался, что плохо выгляжу:
— Ну и куда я дену эти жилы и кости? Как тебя снимать?
— Да как есть! — смеялась я. — Чахоточная больная не должна быть слишком красивой.
— Нет, — вздыхал он, — я так не могу.
И пытался как-то на меня повлиять:
— Лариса, найди хорошего парня, свободного, молодого.
Зачем тебе этот женатый художник? Он тебя в гроб вгонит!
— А Илье нравится, как я выгляжу. Ему чем хуже — тем лучше, — смеялась я.
Глазунов явно считал, что моя жизнь принадлежит ему, и держал ее под неусыпным контролем. То, что я когда-то принимала за нежную заботу, оказалось ревнивым диктатом капризной звезды.
Иногда я чувствовала, что Илья специально накалял ситуацию, создавая из мухи слона.
Заводил себя и меня, а потом, насытившись сильными эмоциями, как вампир кровью, успокаивался и извинялся. Не зря он так любил Достоевского, его герои часто поступали так же. И наши отношения Глазунов пытался превратить в какую-то «достоевщину».
Некоторым людям нужно постоянно ссориться, выяснять отношения, чтобы поддерживать пламя любви. Глазунов искусственно создавал напряжение, раздувая таким образом творческий «огонь». Он любил говорить: «За каждое мгновение счастья и творческого взлета нужно платить кровью и страданием». Не знаю, как он, а я за свою любовь заплатила сполна...
Не сразу поняла, что беременна. Проблемы с желудком случались и раньше, и я не придала серьезного значения то и дело возникавшей тошноте.
Пила таблетки, но она не проходила. Зато появилась дикая слабость. Однажды чуть не упала в институте на уроке танца. Голова закружилась, в глазах потемнело. Меня еле успели подхватить.
Девчонки решили, что это голодный обморок:
— Лариска, ты что, опять ничего не ела?
— Да какая еда, когда все время тошнит.
— А на солененькое не тянет? — засмеялись они. — Ты, часом, не беременна? Сходи проверься.
Сходила. И узнала, что у меня будет ребенок. От врача вышла в шоке. Я была совсем девчонкой и не знала, как поступить. Решила посоветоваться с Ильей.
Он только плечами пожал, когда услышал, что станет отцом:
— И что дальше?
— Дальше? — удивилась я. — Беременность обычно заканчивается родами.
— Тебе так хочется ребенка? — в свою очередь удивился он.
— А что может быть прекраснее, чем родить от любимого человека?
— Конечно, ты можешь родить, — сказал он, — но лично я не готов стать отцом. Сейчас это совершенно некстати.
И все. Поступай как знаешь.
Рассказала обо всем маме. Она дико перепугалась: «Господи, доченька! Что же теперь будет?
Делать аборт с твоим здоровьем опасно. И рожать нельзя. Если уйдешь в декрет, потеряешь институт, загубишь карьеру...» Бабуля была уже старенькой, не могла помочь. А мама становиться бабушкой в сорок четыре года, разумеется, не собиралась. «Надо поговорить с Ильей, — решила она. — Устроить семейный совет».
Не знаю, на что она рассчитывала, приглашая к нам Глазунова. Что он признает ребенка? Женится на мне? Илья сразу сказал как отрезал:
— Я разводиться не намерен.
— А что же будет с Ларисой, Илюша? — жалобно заныла мама. — Девочка все потеряет, если родит.
— Тогда пусть делает аборт, — так же жестко ответил он. — Я уже говорил Ларисе, мне ребенок сейчас не ко времени.
Но решать, конечно, вам. Это ваши женские дела.
Она еще пыталась его разжалобить — безуспешно. После ухода Глазунова мама сказала: «Все мужчины одинаково жестоки. Даже гениальные». Илью не заботило, что со мной будет. В жизни великого художника, коим он себя считал, таким досадным мелочам, как беременность музы, не было места.
Мама страшно переживала. А бабушка на Илью была сердита. Она его всячески привечала, а он так нехорошо поступил с ее любимой внучкой. «Нечего от него рожать, — ворчала бабуля. — Не твой это мужик». А я вообще не понимала, что происходит. Мне все время было так плохо! Страшно вспомнить. Помучилась-помучилась и пошла на аборт.
К счастью, он прошел без последствий. Быстро восстановилась, и жизнь вроде бы наладилась. Мы даже съездили с Глазуновым в Крым, в Гурзуф. Там было чудесно. Солнце, море, фрукты. Комнату сняли у татарки, за копейки. Когда обгорела на пляже, она мне мазала спину кислым молоком. Через пару дней от ожога не осталось и следа, я покрылась красивым бронзовым загаром и стала напоминать итальянку. Однажды вышла из воды на берег и какой-то мужчина упал на колени с криком: «Боже, какая женщина!» Я так смеялась.
В этом раю даже Илья немного расслабился, стал мягче, человечнее. Но все равно бегал на почту, звонил и посылал телеграммы. Он был неисправим.
А вскоре после приезда из Гурзуфа я неожиданно получила письмо от Нины.
Оказывается, пока мы с ее мужем были в Крыму, она тоже где-то отдыхала, одна. Она ни в чем не обвиняла ни меня, ни Илью. Наоборот, отпускала нам все грехи и восхищалась мной как женщиной и творческой личностью. Писала: «Ты — небо. А я — земля, по которой ходит Илья. Но он не может обойтись ни без этой тверди, ни без этой выси. Мы обе ему нужны». Этим письмом она как бы давала разрешение на наш роман. Нина тоже считала, что у художника должна быть муза. И признавая этой музой меня, была согласна отойти на второй план. Она посвятила Глазунову жизнь. Что значили по сравнению с этой жертвой несколько лет моих унижений и обид?! Испытывала ли я чувство вины перед Ниной? Нет, только ответное восхищение — широтой ее личности и взглядов. Я была очень молода, влюблена, а значит, думала только о себе и своих чувствах.
Через несколько месяцев кошмар повторился — я опять забеременела. И готова была выть от тоски, понимая, что этого ребенка тоже придется убить. Одна я бы его не вытянула. А Глазунова по-прежнему интересовало только его творчество.
«Проскочить» во второй раз не удалось. После аборта очень долго болела, хотя делал его хороший врач. Меня предупредили, что надо беречься, иначе не миновать самых серьезных последствий, вплоть до бесплодия. А я, едва оклемавшись, поехала в экспедицию. И заболела. Начались проблемы по женской части. Не хочу никого обвинять — ни Глазунова, ни замечательных режиссеров, заставлявших сниматься на холоде в ледяной воде, но матерью я так никогда и не стала...
С Ильей какое-то время еще продолжала встречаться.
Это была уже не любовь, а какое-то наваждение, гипноз. Слишком долго он вбивал мне в голову, что я должна быть с ним и жить только его жизнью. Я и жила ею целых три года. Некоторые люди уже воспринимали Ларису Кадочникову исключительно как любовницу Глазунова. И с удовольствием смаковали подробности нашей жизни.
Будучи беременной во второй раз, я снималась у Михаила Швейцера и его жены Софьи Милькиной в картине «Мичман Панин». Главную роль играл Вячеслав Тихонов. Я была французской танцовщицей в довольно коротком, но очень эффектном эпизоде. Загримировали и одели меня потрясающе. До сих пор смотрю и удивляюсь: как же здорово выгляжу! А ведь держалась с трудом. Токсикоз, как и в первый раз, был жутчайший.
Помню, приехала как-то на студию, оделась, загримировалась и вышла в коридор. Меня затошнило, я прислонилась к двери и услышала, как сплетничают гримеры:
— Видали красотку? Еле дышит. Беременная. А знаете от кого? От художника Глазунова.
— Да он вроде женат.
— Ну и что? Жена в курсе. У них любовь втроем. У этих молодых артисточек ни стыда ни совести.
И вдруг раздался голос Тихонова. Он еще гримировался:
— А ну, прекратите сейчас же! Чтобы я об этой женщине больше не слышал ни одного дурного слова. Как вам самим не стыдно такое говорить?!
У меня на глаза навернулись слезы. Мы со Славой снимались недолго и не были дружны, а он повел себя так благородно, по-мужски...
Теперь уже и мама настойчиво уговаривала меня оставить Илью. Объясняла, что на последнем курсе надо думать о работе и поступлении в театр, а не о любви. Я понимала, что она права. Тем более что у Глазунова с недавних пор на меня оставалось все меньше и меньше времени. Он был дико занят.
В тот февральский вечер мы встретились на улице, недалеко от его мастерской на Кутузовском проспекте. Уже стемнело, шел снег. Илья был какой-то расстроенный, не похожий на себя. И мне нездоровилось. Стали что-то обсуждать и вдруг заспорили — громко, ожесточенно. А потом почти одновременно сказали: «Все, хватит.
Надо кончать».
Позже мне рассказали, что незадолго до нашего последнего свидания Глазунова вызывали в «компетентные» органы и просили определиться с личной жизнью. У него намечалась выставка за границей, но отпустить туда могли только художника с безупречной репутацией. Вот он, видимо, и сделал свой выбор, порвав с любовницей и оставшись с женой.
Илья пошел к себе в мастерскую, а я села в троллейбус и поехала домой. На людях держалась, но как только вошла в квартиру и сказала маме, что мы расстались, — разрыдалась. Она стала успокаивать: «Лариса, не плачь. Теперь ты спасена. Будешь нормально жить и работать. У тебя еще все впереди».
Вскоре зазвонил телефон. Это, конечно, был Глазунов. Мама не снимала трубку и запретила мне подходить к телефону.
Боялась, что убегу к своему любимому Илюше. Он звонил всю ночь. Так закончился наш роман...
В институте все радовались, что мы расстались. А я довольно долго привыкала к новой жизни. Потом меня закружило — диплом и поступление в «Современник» отняли немало сил, — и Илья стал понемногу отходить на задний план...
Юра Ильенко с операторского факультета был влюблен в меня чуть ли не с первого курса, но не решался заявить о своих чувствах. Начал ухаживать, как только я ушла от Глазунова, и чуть ли не на втором или третьем свидании сделал предложение. Я согласилась выйти за него замуж, просто решив, что вместе мы можем быть счастливы, хотя любовь пришла значительно позже.
Сначала жили на два города: Ильенко работал в Ялте на местной киностудии, а я в «Современнике» в Москве.
Потом Юра подружился с Сергеем Параджановым и перебрался в Киев. И меня туда сманил. Так я оказалась в Украине и стала украинской артисткой. Много снималась. С картиной «Тени забытых предков» объехала полмира...
После романа с Глазуновым стала дружить с художниками. Они интересные люди, не такие, как окружающие меня всю жизнь актеры и режиссеры. И мне всегда нравился запах красок, особая атмосфера мастерской. В какой-то момент я сама начала рисовать. Когда набралась целая папка рисунков, решила показать их какому-нибудь художнику. Мой брат, ставший известным кинооператором, дружил с племянником знаменитого Бориса Ефимова.
В очередной мой приезд в Москву Вадик повел меня к мэтру советской карикатуры.
Старик обедал, но так заинтересовался моими рисунками, что разложил их на столе, отодвинув тарелки. Они ему очень понравились.
— А чего она хочет? — громко спросил Ефимов племянника. — Рекомендацию в Союз художников?
— Нет-нет, — испугалась я. — Мне просто хотелось услышать мнение понимающего человека.
— Почему «нет»? — удивился классик. — Рекомендацию могу дать.
Через несколько дней я оказалась в гостях у Глазунова, в его роскошной мастерской на Арбате. Попала туда случайно, за компанию с друзьями, никакого особого желания видеться с бывшим возлюбленным не возникало: все выгорело без остатка.
Мы много лет не виделись — с той самой встречи на Кутузовском проспекте, — но Илья еще неплохо выглядел. Был любезен, выпил рюмочку за мое здоровье и мне чуть-чуть накапал. Потом не удержался и ворчливо спросил:
— А почему ты в брюках? Я же говорил, что они тебе не идут.
— Когда это было! — улыбнулась я. — В женщину Достоевского я давно уже не играю.
Мои работы Илью не заинтересовали. Я прихватила с собой папку. Он посмотрел несколько листов и захлопнул ее с каким-то непонятным раздражением.
— У тебя есть дети? — вдруг спросил Глазунов.
Я призналась, что детей у меня нет.
— Почему?
— удивился он. — Ты же так хотела ребенка!
— Не судьба, — ответила я. И подумала: «Если эта тема до сих пор не дает ему покоя, значит, совесть все-таки мучает...»
С тех пор мы не виделись. Я не следила за жизнью и творчеством Глазунова, но известие о гибели его жены Нины потрясло. Меня поразила страшная деталь: Нина выбросилась из окна в меховой шапке. Не хотела, чтобы муж в последний раз увидел ее лицо обезображенным. Было так жаль женщину, которая пожертвовала ради Глазунова всем, но, очевидно, не нашла ни счастья, ни смысла, ни благодарности... Впрочем, Илья настаивал, как я слышала, на конспирологической версии смерти жены — что, мол, не обошлось без происков КГБ.
Истину, конечно, уже не найдешь.
Лет пять назад меня стал «доставать» один российский телеканал. Я категорически отказывалась ехать в Москву сниматься в передаче про Глазунова, но они сумели настоять на своем. С Ильей договорились о том, чтобы снять меня в его галерее. Он обещал тоже поучаствовать.
Приехали на Волхонку, я стала позировать около картин, а Глазунова все нет и нет. Подошла помощница, которая давно работает с Ильей и знает меня.
— Лариса, а вы почти не изменились, только немного поправились, но в принципе остались прежней.
— А где Илья? — поинтересовалась я.
— Ой, у него проблемы с горлом, даже сделали небольшую операцию. Он не придет.
Я с трудом удержалась от иронического замечания. А про себя удивилась: неужели Глазунов боится встречаться? Ну подумаешь — поговорили бы, посмеялись, вспомнили юность. Все же быльем поросло. Что бы там ни было, я не держу на него зла.
Гораздо чаще, чем какие-то обиды и мучения, вспоминаю счастливые часы и дни, которые мы провели вдвоем. Я любила Илью, восхищалась его картинами и им самим. А иначе не смогла бы терпеть этого сложного и капризного гения на протяжении трех лет.
Может оттого, что с ним так мучилась, я и состоялась как актриса.
Пыжова была права — страдания во благо. Они укрепляют душу.
Конечно, когда у меня возник роман с Ильей, моя жизнь только начиналась. Потом было замужество с Юрой, продлившееся восемнадцать лет, полное любви, совместного творчества, но семью нам спасти не удалось. Ильенко был довольно успешным режиссером и красивым мужчиной, а это губительное для брака сочетание.
Сейчас я замужем во второй раз. Михаил Саранчук из тех редких мужчин, которые способны пожертвовать всем ради любимой. Когда-то из-за меня он потерял достаточно высокий пост. Дело было еще в советское время.
Мы встречались уже два года, и до нашего романа никому не было дела, пока Мишу не назначили директором киевского Театра русской драмы имени Леси Украинки, где я работала.
Тут «ревнители нравственности» как с цепи сорвались. Стали жаловаться в вышестоящие органы. Позор! Руководитель одного из крупнейших «очагов культуры» не может жить в гражданском браке с актрисой своего же театра! Хотя таких пар и помимо нас хватало и мы с Мишей никого не бросали, не заставляли страдать — оба на тот момент были свободны. Но «аморального» Саранчука вызвали в райком партии и поставили вопрос ребром: «Или Кадочникова, или театр!» — «С Ларисой Валентиновной у нас все очень серьезно, — сказал Миша, — и менять ее на директорский кабинет я не собираюсь». В театре он не остался — для него была нестерпима не только сложившаяся вокруг нас атмосфера, но и сама постановка вопроса: или любимая женщина, или работа.
Вскоре мы поженились, и постепенно все улеглось. Я и по сей день служу в театре, которому отдала больше сорока лет жизни. Муж мой некоторое время был безработным, а потом устроился в Министерство культуры Украины. После выхода на пенсию Миша стал моим верным помощником. Участвует в организации выставок картин — и в Украине, и за рубежом, сопровождает во всех поездках и на гастролях. Мы всегда вместе. Это и есть счастье.
Редакция благодарит за помощь в организации съемки мебельный шоу-рум Promemoria.
Подпишись на наш канал в Telegram