Как отцу благодарен за то, что порол меня в детстве, так благодарен Богу за все, что пережил. Иначе сегодня не был бы там, где я есть.
...Мне восемь лет, и впервые после суровой северной зимы я с упоением качу на велике в компании друзей. Прицепленные бельевыми прищепками к колесам картонные календарики — голь на выдумки хитра! — издают, почти как мопеды, радостный треск: «Тр-р-р! Просыпайся, Ноябрьск, весна пришла!» Чем быстрее мчишься, тем громче стрекочет трещотка, и ты чувствуешь себя первой ласточкой, глашатаем новой жизни. И не важно, что повсюду еще лежит снег, — мальчишки всегда бегут впереди паровоза: запах перемен уже носится в воздухе.
Через несколько дней, подгоняя время, с родителями еду с севера Тюменской области через Уральские горы, через просторы необъятной родины своей в Пензенскую область, к родне в деревню на каникулы.
Пересев с велика в автомобиль, прилипаю к окну и с жадным любопытством стараюсь не упустить ни малейшей подробности увлекательного путешествия. Утром вокруг еще сугробы, в полдень — почки на деревьях, к закату распускаются листочки, прямо как в сказке «Двенадцать месяцев»! И вот ты уже продолжаешь свой трескучий полет, рассекая на велике мимо садов, которые цветут буйным цветом, перескочив беззаботным кузнечиком из зимы в радужное лето.
С той первой поездки деревня Новый Шуструй Нижнеломовского района Пензенской области в средней полосе России стала моим Крымом, моим вечным югом, о котором я грезил на Севере. Все было впервые и вновь. Именно там в свои восемь я влюбился. Глубоко и по-настоящему.
Пруды, заменявшие все моря и океаны, кишмя кишели разнокалиберной рыбой и босоногими мальчишками. Накупавшись вволю, я лежу на берегу, подставив спину солнцу. Вдруг чувствую какой-то ручеек щекочущих прикосновений, поворачиваюсь, а там — в белом венчике из слепящих лучей — улыбка… И голос. «А я решила песочком вас посыпать», — сказала улыбка с легкой-легкой шепелявостью, это было невероятно мило и очень ей шло. И — шарах! — все, несколько лет подряд любое воспоминание-упоминание о девочке Лене, не говоря уж о появлении ее самой, приводило мальчика Колю в трепет.
Она была старше меня на два года — целая жизнь в этом возрасте.
И я страшно ее боялся! Вел себя тупейшим образом! Мы с ребятами могли играть или кататься на великах, но стоило ей возникнуть на горизонте, Иванов с какими-то идиотскими выкриками улепетывал прочь. Находиться с ней рядом было выше моих сил — такие мощные бурлили чувства.
Отец Лены был директором местного совхоза, потом его повысили, перевели в райцентр, в Нижний Ломов. Стесняясь встретиться с ней взглядом, не то что заговорить, я тем не менее регулярно набирал ее номер телефона в Ломове. Если к телефону подходила мама, прекрасно знавшая и моих родителей, и деда с бабушкой, а также про мою влюбленность, мы могли даже поговорить о чем-то.
Но если подходила Лена, я, судорожно глотая слюну, молчал несколько секунд, потом бросал трубку, будто обжегся, и было полное ощущение, что меня в печку засунули — и обратно — у-уфф!
От Ломова до Шуструя рукой подать, как только она приезжала, сарафанное деревенское радио немедленно доносило мне эту новость. Это была новошуструйская притча во языцех: «О! Ленка приехала, Иванов опять превратится в идиота». И я действительно становился идиотом. Какими-то окольными путями, задами-огородами, чтобы, не дай бог, не заметила, подбирался к месту ее вычисленного нахождения и смотрел издалека: вот она! Если же, к моему ужасу, мы сталкивались лицом к лицу, она приветливо, с той самой замечательной улыбкой и шепелявым шармом, бросала мне что-нибудь, типа: привет, как поживаешь?
Я в ответ только мычал невразумительное: «М-м-м-м».
Уезжая на год в Ноябрьск, не забывал Лену ни на минуту, страдал всю зиму и считал дни до лета, чтобы снова молча и издали преследовать ее. Влюбились мы в нее на пару с моим другом, но они-то ровесники, даже учились вместе, и у него, я считал, было больше шансов, но она не отдавала предпочтения никому из нас. Впрочем, о какой взаимности может идти речь, если я с ней за эти годы даже не поговорил нормально. И хотя мое детское чувство можно отнести к разряду неразделенной любви, воспоминания — самые светлые и сладостные. Все было какое-то цветастое, велосипедно-весеннее — с ветерком и трещотками.
В сериале «Выхожу тебя искать» в одной из сцен герой Валерия Баринова, полковник, спросил моего героя, следователя:
— Куда вы поедете?
И я отчеканил:
— Тульская область, Нижнеломовский район, деревня Новый Шуструй.
Мне так хотелось это произнести, передав таким образом привет своему прошлому, — и вся группа мне подыграла.
Пришлось даже приврать, потому что не вписывалась в сценарий Пензенская область, где реально расположена моя деревня. А с Валерием Александровичем мы вообще однокашники, оба учились у Коршунова в «Щепке». Он считает, что между нами существует некая глубинная связь, на том простом основании, что оба, несмотря на разницу в тридцать пять лет, у одной и той же замечательной преподавательницы Натальи Шароновой были любимцами.
Так он, не будь дурак, еще и переспрашивает:
— Как-как?
Я опять:
— Новый Шуструй Нижнеломовского района Тульской области.
В общем, еще раз …надцать мы это повторили к обоюдному удовольствию, чтобы уже все запомнили это мудреное словосочетание.
Мне было десять, когда мой дед, в свое время уехавший с семьей строить коммунизм на Магнитку, потом на Север, в Ноябрьск, постановил: все, хватит, надоело, тут птицы не поют, деревья не растут, айда обратно. Я был на седьмом небе в предвкушении абсолютного и окончательного блаженства в Новом Шуструе.
Но ровно через год после нашего переезда птицы перестали петь и там. Случился август 1991 года, и все накрылось медным тазом. Богатая деревня, казавшаяся рогом изобилия, с громадным хозяйством в тысячу овец и коров, асфальтом, газом, новой школой, новым клубом умирала на моих глазах. Не стало ничего, люди, бывало, питались комбикормом и начали судорожно сбегать, такое было впечатление, что вместе с домами. Новые, недавно возведенные шведские домики, веселые, разноцветные — красненькие, зелененькие, желтенькие — просторные и со всеми удобствами, срывали, не оставляя даже фундаментов: все пошло на продажу и за бесценок.
Вот не помню — как и почему, но моя детская любовь сошла на нет, Лена жила своей жизнью в Ломове, а я своей — в деревне.
Даже странно, что мы никогда больше не виделись. Но несмотря на неумолимое разрушение всего и вся вокруг, совпавшее с моим взрослением, я продолжал влюбляться — и всякий раз навсегда. На смену первому сильному чувству пришли другие: я оказался влюбчив, не расставался с гитарой, пел песни собственного сочинения, позже даже зарабатывал игрой на свадьбах. Видел себя в будущем только профессиональным музыкантом. Эту мечту дед, оперный певец, и отец, объездивший с самодеятельным ВИА полстраны, передали мне по наследству — оба при этом вынужденно работали на Севере слесарями. Подвел я их. Ну, уж извините…
Все случилось само собой, будто по хорошо подготовленному сценарию. В описанные выше годы ранней юности я уже вырвался из родительского дома в район, получал в Нижнеломовском педучилище специальность учителя начальных классов, но с правом преподавания музыки.
Никакого другого музыкального учебного заведения в округе не существовало. Учиться там мне было не очень интересно, и со скуки я пошел в местный драмкружок. Убейте, не помню, что там играл, не относился к этому серьезно. Артисты ведь одна из самых ленивых профессий: ничего вроде особенного не делаешь, выучишь пятьдесят каких-то непонятных реплик, а все хохочут, аплодируют. Обнаружилось, что артисты еще и девочкам нравятся, что, конечно, вдохновляло.
В 1996 году в Пензу на гастроли приехал Малый театр. Директор театра и преподаватель «Щепки» Виктор Коршунов набирал новый курс и дал в местной газете объявление о прослушивании.
А руководитель нашего народного театра Лариса Федоровна Болеева заявила мне категорично: «Поезжай, ты должен быть артистом». Два тура в Пензе были пройдены легко и непринужденно, на третий я поехал в Москву. Забегая вперед, скажу, что поступил — благодаря провинциальной наглости. Мне понятно ее происхождение: ты же дальше своей деревни ничего не видел, ничего не знаешь, ни на что не рассчитываешь. Я был уверен, что не поступлю, а потому — на все наплевать. Просто хотел первый раз в жизни сгонять в Москву, посмотреть театр, потусоваться — такое неожиданное и заманчивое приключение.
Все вместе взятое давало некое состояние внутреннего раскрепощения, и я даже лихо отпускал какие-то тупые шуточки. Виктор Коршунов в своей особенной манере спрашивает:
— А какой у нас с вами рост, Коленька?
Я говорю:
— Ну, у нас с вами, наверное, будет метра три.
Все вокруг хихикнули, а он поддержал:
— Что-то вы нас подрезали, мы явно на большее потянем.
И все в таком духе.
Прочел я очень к месту «Исповедь хулигана» любимого в ту пору Есенина, Виктор Иванович говорит:
— Думаю, Коленька, что мы с вами будем идти до конца.
Я: — В смысле?
Он:
— Документы привозите.
Я опять:
— В смысле?
Он:
— Ну, Коленька, какой же вы тупой.
Комиссия хохочет, моя будущая преподавательница сценречи, бабушка и мама, опекун и просто родной человек Наталья Васильевна Шаронова, та самая, у которой мы с Бариновым были любимцами, вытирая слезы, сказала:
— Виктор Иванович хочет сказать, Коля, что мы вас берем.
У меня глаза выкатились из орбит:
— Да ладно…
А они знай посмеиваются, умиляются.
Это ж надо понимать, что наглость-то наносная.
А на самом-то деле, откуда явился в столицу этот писюн газированный, в очочках, на бабушкином молоке и сливках вскормленный? Буквально — от сохи! Я деревенскую жизнь прошел «от и до»: землю пахал, дрова колол, печку топил, сено косил, коров пас. А это значит, что надо встать в пять утра, вывести из сарая телят, вбить кол, чтобы они паслись вокруг на веревке, потом клетку почистить, вывезти навоз — все было на мне. Куры, гуси, утки, поросята, сад-огород — только все это хозяйство нас и спасло в девяностые.
Я тогда в метро первый раз спустился!
Вошел, болтая со своими будущими однокурсниками, вижу эскалатор и… Если кино снимать, то надо крупным планом брать. Потому что ты изо всех сил стараешься спокойно продолжать разговор, а в голове только одна мысль: как тебе на эту хреновину встать и не облажаться? И вот ты делаешь шаг на эскалатор — и все поет внутри: «Вот оно как! Получилось!» А сам при этом ведешь беседу как ни в чем не бывало. Ужасно наивно и глупо.
В общем, совершенно офонаревший, я вывалился из училища к отцу, он приехал со мной, поддержать.
— Слышь, пап, они говорят, что я поступил.
Он:
— Вот это да… — и пауза такая.
— Ну ладно, пошли, что ли?
— Пошли. А! Поздравляю тебя, — спохватился папа.
— Да уж… спасибо.
А мне — всего шестнадцать, я среднего образования не имею, год еще надо учиться. Приезжаю обратно в Ломов, там уже слухи впереди меня бегут: мол Иванов-то в Москву, в театральный институт поступил! Ну и экстерном все мне сдать помогли по-быстрому, нужные билеты на экзаменах подпихнули, выдали аттестат и проводили в столицу гордость районного масштаба: давай, Коля, учись. А Коле — ясен перец, какая там учеба, в столицу парень вырвался. Да и папе, когда обалдевший от приемной комиссии вышел, не всю правду сказал — меня ж тогда не только решение приемной комиссии ошарашило.
В конкурсном зале сидели абитуриенты и слушали друг друга. И вышла на сцену девочка в белом сарафане, читает: «И вдруг над нею сень шатра, шумя, с прохладой развернулась…» Не знаю, может, я такой впечатлительный, но отчетливо помню: сноп света на ней и ощущение такой невероятной нежности, когда тебе хочется ее, как бабочку, посадить на руку, оберегать и заботиться.
В общем, на полгода у меня снесло башню совершенно. Мои однокурсники на меня иногда просто как на идиота смотрели, доставал всех страшно. Допустим, сидим вечером в общаге, выпиваем, вдруг посреди разговора Иванов невпопад мог ляпнуть: «Как же я влюбился, ядрена-матрена!»
Чувство мое было светлым, чистым, невесомым, сродни тому, детскому. Девушка в белом сарафане, как потом выяснилось, внимание на меня обратила, но любви с первого взгляда у нее не случилось.
А мне уже не восемь, и я уже не бегал и не прятался. Напротив, вместо того чтобы учиться, только и думал, как бы впечатление произвести. С гитарой и шпагой.
Первого сентября начались занятия, а седьмого мы с однокурсником Ильей Исаевым, сейчас он артист РАМТа, уже солировали на капустнике, исполняя романтичную песню, которую наваяли за неделю. И я помню, как она в этот вечер положила руку мне на плечо. Потом мы еще много мелодичных песенок насочиняли, раскладывали их на голоса. Песенки эти пользовались в «Щепке» большим успехом.
Отношения наши долго были чисты и совершенно целомудренны. Каждый день я провожал ее до дома, она была москвичкой, возвращался потом в общагу, теряя час-полтора своего времени.
И это были самые прекрасные час-полтора в моих тогдашних днях! Так оно и пошло, мы встречались три года. Расставание было довольно драматичным, но естественным: трудно ожидать принятия ответственных решений от парня в семнадцать-восемнадцать лет. Хотя теперь думаю — возможно, она важного решения и ждала. Но понимаю это только теперь. Тогда все было на уровне чувств — ярких, но не обремененных серьезными намерениями.
О чем я мог думать в те годы и думал ли вообще? Чем дышал? Сегодня мне, человеку верующему, страшно вспомнить атмосферу той жизни, которая была вокруг. Чистого воздуха не было вообще, меня бы сейчас туда вернуть на минуточку — задохнулся бы. Одна из прелестей театрального вуза — это доскональное ознакомление человека с пороком.
Пьют все и — сто-о-олько! И какой там царит разврат — во всех смыслах! А то, что называется блудом, у артистов называлось (почему, собственно, в прошедшем времени?!) красивым словом «роман»: «Ах, у нас такой роман!» Сегодня с этой роман, завтра с другой — опять роман, у всех роман за романом, в результате у всех со всеми были романы. Так что на этом жутком фоне чувство к девушке в белом сарафане в определенном смысле было послано мне во спасение.
В остальном жил я как все студенты — ел бумажные сосиски, которые варил в чайнике, и китайскую лапшу из пакетиков, пил водку и не только, сочинял и пел песни под гитару и провожал любимую девушку до дома. Какая там учеба? И через полгода меня чуть не выгнали. «Если так будет продолжаться, мы с вами, Коленька, попрощаемся. Думаем, что вы с гитарой найдете себе место в каком-нибудь ансамбле», — сказал Коршунов довольно жестко, но постелил мягко, дав мне еще полгода форы.
Спасибо, что не выгнали сразу, поняв, что провинциальному парню, которому надо было научиться не бояться вставать на эскалатор, необходимо время, чтобы освоиться в столичной жизни.
Вставленный худруком «пистон» свое дело сделал, я отряхнулся, встрепенулся, и с тем же Исаевым мы уже не только песни сочиняли, а по восемь этюдов в день показывали — и как-то все пошло и поехало. Вообще, курс у нас был замечательный, преподаватели меня любили, студентки-первокурсницы в восторге рукоплескали нашему лихому кордебалету в «Свадьбе Кречинского» и специально бегали смотреть на моего Аметистова в «Зойкиной квартире».
В общем, все шло триумфально, и еще до окончания учебы меня взяли в Московский ТЮЗ. Но потом случилось два года простоя. Сразу после училища забрили в солдаты, направили к месту прохождения службы в команду актеров Театра Российской Армии, где я год убирал территорию, разгребал снег, таскал декорации. Конечно, мне повезло и это была самая легкая служба, которую можно себе представить. И честно говоря, всю жизнь мне неловко перед теми, кто служил совсем в других местах…
Потом в театре не было для меня ролей. И что может стать с молодым артистом-выпускником, который на два года остался без профессии? Он превращается в дерево. А я превратился не просто в дерево, а в мертвый бесчувственный чурбан. Потому что вдобавок именно в этот период окунулся в очень жесткие отношения, которые даже к разряду романов нельзя отнести.
Скорее, это был психологический триллер — с участием двух разнополых людей, ослепленных ложными целями. Если моя первая любовь была каким-то нежным чувством к родственной душе, то здесь было что-то совсем иное, бессмысленное соперничество — кто кого, такое укрощение строптивых. А это не приносит обеим сторонам ничего, кроме разрушения. Все это — гордыня и ничего больше. Страдают оба. В общем, я нырнул в самую глубину тьмы человеческой страсти. Об этом не хочется не то что рассказывать, даже вспоминать мимоходом.
Ни к чему вдаваться в подробности, тот, кто испытал такое, понимает, о чем я. Для остальных — есть масса примеров в литературе. Ах, эта забубенная любовь к горячим цыганкам и прочее-прочее из серии «в раба мужчину превращает красота»!
Но страсть, а это именно она, неизбежно проходит, а дальше — что? И опять: «Ах, она такая-рассякая, но зато я познал, что такое любовь прекрасной женщины!» Неправда! Я был там — нет в этом ничего общего с любовью, нет ничего прекрасного и хоть чего-нибудь стоящего! И женщина тут ни при чем. Да, ты оказался полностью в ее власти, готовый на все, лишь бы взять верх, и — потерял себя. Некого винить, ты сделал это с собой сам. В результате ты — пустой, высосанный без остатка. Не скажу за всех, со мной было так. Кто тебя вытряхнул? Бесы! Я это точно знаю…
В какой-то благодатный момент будто рука чья-то сверху протянулась, понял: так жить нельзя. И буквально вытолкал себя из этих отношений, все еще находясь на пике чувств, фактически сделав себе харакири. О, это была мука мученическая, врагу не пожелаю.
Слава Богу, что дал мне сил — своих не было. Да и самого меня не было! Я был разодран, как мокрая бумага, в клочки и метался как неприкаянный. Внезапно обнаруживал себя в каких-то неожиданных местах: посреди улицы ночью, или в парке, или в каком-то подъезде и — цок, цок, цок — лифт уезжает. Как я там оказался, зачем — не помнил, будучи совершенно трезвым. Вообще тогда не пил, но при этом мог неделю пролежать в углу около батареи. Вот до чего может довести человека страсть… Но слово «страсть» здесь не в том привычно принятом употреблении: «Ах, я так страстно люблю!» А страсть — в самом низком, греховном ее понимании.
Я дошел до такой степени тоски, что не мог адекватно поддерживать отношения с людьми. Ведь они-то в отличие от тебя живут, их что-то волнует, заботит, а тебе что воля, что неволя…
Как наркоман. Сидишь и думаешь, как же им так ответить, что вроде ты — в порядке, как сделать, чтобы никто не заметил, что тебе настолько худо, что даже простые слова стоят неимоверных усилий. Есть у Ван Гога автопортрет, где он сидит, смотрит на себя в зеркало, и от его внутреннего напряжения воздух вокруг закипает. В подобном состоянии я пребывал постоянно. Какой страшный был год! И люди постепенно, как крысы с тонущего корабля, разбегались. Я понимал, что друзья правы, трудно выдерживать рядом такой «грузовик», такое занудное депрессивное существо. Но они были мне так нужны!
Я был совершенно один, жил в коммунальном общежитии, без работы — у меня не было ни одной нормальной роли в театре. Случались какие-то съемки, но дошло до того, что на съемочной площадке не мог адекватно реагировать на фразу партнера.
И это понятно, ведь профессия актера подразумевает циркуляцию каких-то эмоций, мы зарабатываем деньги эмоциями. Это возможно только при внутренней наполненности, а когда ты являешь собой пустую оболочку, тебе нечем поделиться. Мне еще казалось, что я хуже всех, стеснялся себя, утвердился во мнении, что бездарен, ни на что не способен.
Все это рассказываю так подробно вовсе не для того, чтобы вызвать сочувствие и жалость. По моему нынешнему разумению, это болото не заслуживает ни того, ни другого. Но если кому-то сейчас так же плохо, эта история хоть как-нибудь поможет… выплыть. Ведь если кто-то скажет мне сегодня, что злосчастную, так называемую любовь невозможно вырвать из сердца, я отвечу: возможно.
Можно и нужно.
Отчетливо помню момент, когда сидел в обычном тогда состоянии никчемности, никомуненужности и вдруг остро, пронзительно ощутил, что один на один с Богом… Удивительное было чувство, незнакомое и даже пугающее. Это я теперь знаю, что «сила Божия в немощи совершается» и Господь посылает помощь тому, кто дошел до осознания собственного бессилия. Но тогда это было чудом, непонятно откуда взявшимся в человеке, далеком от веры.
Испытав прикосновение благодати, впервые за много месяцев я ощутил в себе дыхание жизни. Вышел из дома, я был тогда в Питере, полукругом Кронверкский проспект заворачивает и ветер вместе с ним. И я шел, подставив грудь навстречу свежему ветру, раскинул руки, как бы ложась на него — и такое испытал ощущение свободы!
Прямо чувствовал, как возрождаюсь, будто здоровая кровь вливалась в меня…
И с этого момента понемногу начал себя собирать, как человек, вышедший из комы. Ага, научился дышать, теперь попробую ходить, шевелить руками — о, получается! — и это, и то. Постепенно восстанавливается слух, зрение, вкус, память. Ой, мне нравится эта песня, я же помню, она мне нравилась; ах, как красиво: деревья зеленые, небо голубое, а жареная картошка такая вкусная! Я вдруг вспомнил, что люблю природу, родню, свою деревню, дом, свое детство. Как человек, лишенный на время самых простых вещей, вдруг разглядел их как бы заново и понял, что они-то и есть самые важные в жизни. Словом, стало получаться радоваться мелочам и ценить все, что меня окружает.
Такое чудо не могло обойтись без искушений. Врагу рода человеческого больше был по нраву Коля унылый, чем Коля взбодрившийся. Еще не очухавшись толком от своего помрачения, начал думать, какой молодец Иванов — и это вместо того чтобы Бога благодарить. Ведь он вмешался, повел, потащил — и нет бы мне за ним пойти… Я продолжал фигней страдать.
Почувствовав, что снова нуждаюсь в этом мире, вспомнил, что сам-то — никому не нужен. Отметил, что количество исходящих звонков с моего мобильного раза в три превышает входящие, и мне это не понравилось — непорядок, надо менять. И перестал вообще кому бы то ни было звонить без крайней необходимости. Вот зачем я это делал? Гордыня… Понадобилось больше полугода, чтобы ее удовлетворить, количество звонков сравнялось.
Вы не поверите, это был маленький личный праздник.
Один знакомый режиссер как-то заметил мне: «А почему ты в метро всегда садишься с краю, ты что — не уверенный в себе человек?» Я вспотел. Действительно, какого хрена? Заставил себя садиться везде и всегда — строго по центру. Но ведь это ж бред! Зачем заморачиваться такой ерундой?! Или вот еще была тема: побеждать страх. Почему я чего-то боюсь? И вместо того чтобы побеждать себя действительно в чем-то важном, делал порой откровенные глупости. Мог подраться с тремя мужиками где-нибудь в метро. С чего? Поди знай. Кто-то что-то не так сказал: ах, я оскорблен, идите сюда — сколько вас? Всего трое — ха! Почему не десять? Спасибо, что жив остался.
Как же Бог добр, как любит нас — даже таких недоумков! Потому как не по Сеньке была шапка благодати…
Распоряжался я ею как подросток.
И все же думаю, что это очень плодотворное время было. Я постепенно вываливался из омертвевшего кокона: ну да, не стал сразу прекрасной бабочкой — но старался меняться как умел. А все почему? Потому что пребывал в уверенности, что таким, какой я есть, меня любить не за что. А что нам всем нужно в конечном итоге? Чтобы нас любили.
Но я оброс таким количеством комплексов, что пробиться сквозь них было просто невозможно. Однако моей прекрасной Моте, Наташе Мотевой, ставшей мне женой и матерью наших троих детей, это удалось. Потому что она мягкая и добрая, милая и веселая. И она вдыхала в меня жизнь своей природной неуемной способностью, утерянной мною, радоваться окружающему.
Причем как-то по-детски — непосредственно, искренне и безудержно. А я с изумлением обнаружил, что, как прежде, могу пошутить — и симпатичная девушка смеется в ответ. Ведь это здорово: я кому-то могу быть интересен!
Примечательно, что Наташа тоже находилась в эпилоге долгого романа и мое условное появление (мы давно работали в одном театре, замечая друг друга на уровне «здрасьте») помогло ему закончиться. Но никакого перехлеста не было, герой ее романа был мне знаком, и как честный человек, я не предпринимал шагов к сближению теснее дружеского, пока там все не завершилось окончательно. Поэтому наши отношения развивались не спеша, но по нарастающей. Способствовало то, что потрепанные прошлым, истосковавшиеся по легкости отношений, мы потянулись друг к другу по принципу «мне нравится, что вы больны не мной…»
Наташа тоже боялась обжечься еще сильнее, но она в принципе не способна дойти до такой степени депрессии, как я, в силу природного жизнелюбия.
Я присосался к нему, как голодный вампир. И этого жизнелюбия вполне хватало на нас обоих. Мы с Мотей тогда бесконечно каламбурили, хихикали и даже ржали, как застоявшиеся кони, вырвавшиеся вдруг на свободу. С первобытным удивлением обнаруживая, что между мужчиной и женщиной, оказывается, может быть все очень просто и хорошо, что можно наслаждаться общением, не мучая друг друга бесконечными состязаниями — кто круче.
Как-то Наташа предложила: — Поехали ко мне, я покажу тебе голубых собачек.
— Что за голубые собачки?
— не понял я.
— Соглашайся, не пожалеешь.
Звучало заманчиво, я кивнул. Еду и думаю: может, она — торчок, собирается меня какой-нибудь гадостью угостить? Оказалось, что это просто бездомные щенки в переходе метро, которых она подкармливала. Может, свет так падал или их кто-то подкрасил, но шерсть действительно отливала голубым. Я просто переломился пополам от смеха, и она следом за мной, когда озвучил свои подозрения. Наш хохот гулким эхом разносился по туннелю, и голубые щенки смотрели на нас с удивлением.
В свое оправдание хочу заметить, что подобные мысли возникли не на пустом месте.
Вся фишка была в том, что Наташа до тесного знакомства со мной считала, что Иванов — человек не ее круга. Как выпускница ГИТИСа, «звезда на курсе», она была неформалом и в профессии, и в жизни, с изрядной долей скепсиса относилась ко всему традиционному. Считается, что у нас, «щепкинцев» — скука, классическая школа, у них же — драйв, экспериментальные творческие лаборатории. Классический щепкинский персонаж, с их точки зрения, одевается скромно, носит дедушкины очки и всегда тупо улыбается. Я, конечно, был не совсем таким, но по сравнению с Мотевой в ее кислотных прикидах, с зелеными волосами или бритой головой, выглядел тухловато. Но для меня все Мотино было со знаком плюс, я чувствовал, что хочу быть с ней рядом.
Вообще, наверное, во всем «виновата» Генриетта Наумовна Яновская. Если бы не она, нашей семьи бы не было. У нее на столе стоит единственная фотография артистов: мы с Мотей в свадебных костюмах и Яновская. Она не была свахой напрямую, но сделала свою работу, поставив нас партнерами в спектакле «Вкус меда» и невзначай бросив, что во время ее постановок частенько образуются пары.
Вы постоянно смотрите друг другу в глаза, прикасаетесь, говорите о любви — чужими словами, но говорите вы. Ходите вместе обедать, потом спите на одной сцене — один в кресле, другой на кровати, потому что оба устали и одновременно упали кто где. Вместе проснулись, пошли попить — и снова репетировать. Такая вот карусель. Конечно же в это время, таковы издержки профессии, артисты часто сходятся друг с другом. Заканчивается проект — все, перелетели, и на другой ветке уже новая общность образуется.
Увы, почти никогда ничего серьезного и долгосрочного.
У нас, слава богу, вышло иначе. Однажды, очень ясно это помню, глядя на Наташу, сидящую на сцене со сплетенными голыми ногами, вдруг поймал себя на том, что произнес про себя: «Господи, как было бы хорошо, если б она стала моей женой!» Поймал эту мысль и отпустил на волю — куда мне, да и она несвободна. Потом оказалось, что и Наташа в какой-то момент подумала: «Хочу такого мужа, как Коля… А почему, собственно, не Коля?» Наша дружба, уже замешанная на взаимном интересе, продолжалась, мне было очень спокойно и светло на душе, как никогда за последнее время.
Летние гастроли в Крыму, море, солнце, Ай-Петри, Ласточкино гнездо и прочие прелести после дождливого московского лета — все это вместе легло огромным пазлом в картину развития наших отношений.
Мы тут же пошли с Мотей гулять по берегу и опять умирали со смеху, увидев на пляже горку, желоб которой заканчивался метрах в тридцати от моря, в расчете, видимо, на то, что ты с разгону их преодолеешь. Мы так хохотали, что привлекли к себе внимание, кто-то меня вдруг узнал:
— Ой, а это не вы снимались в «Московских окнах»?
— Нет, похож просто.
— А! Ну ладно, извините.
А Мотя довольно смеется.
После великой депрессии я был бодр, будто спешил прожить потерянное время.
Пока труппа отсыпалась после ночной попойки, я бегал, скакал, приседал, подтягивался — энергия била через край. В семь утра устраивал всем побудку и тащил куда-нибудь на экскурсию. У них похмелье, им плохо, они хотят спать, ноют всю дорогу, не понимают, зачем их куда-то тащит возмутительно бодрый Иванов. А я: «Посмотрите, какие виды, посмотрите, это же Южный берег Крыма». Мы приезжаем на Ай-Петри, и тут они протирают глаза: «Да, Коль, как классно, что ты нас вытащил!»
Все это время мы не расстаемся с Наташей — шашлыки, вино, купания до утра. И после очередного такого ночного «зависалова» я проводил ее до номера и она сказала — просто, будто предложила за руку поздороваться: «Не хочешь зайти?» И как-то меня, неожиданно для самого себя, это не обрадовало. Не то чтобы Наташа была такой ветреной и легкомысленной, а я вдруг стал высоконравственным и морально устойчивым, оба мы в ту пору одним миром были мазаны.
Но, с одной стороны, в этой мизансцене все еще маячила фигура третьего человека, а с другой, очевидно, мне не хотелось, чтобы это было так, как раньше. Я уже чувствовал, что это все иное, настоящее, что ли — не так чтобы просто хи-хи, ха-ха, очередной пляжный романчик. И я не зашел.
И когда мы вернулись в слякотную осеннюю Москву, Наташа наконец поставила точку в своих прежних отношениях. И это было очень тяжело для всех троих. После премьеры «Вкуса меда» мы компанией решили зайти отметить в «Пирамиду», кафе такое со стеклянными прозрачными стенами на Пушкинской площади. Вышли из метро, слышим какой-то шум за спиной, обернулись, а наш общий друг, бывший Наташкин кавалер, стоит под водосточной трубой, ну, пьяный, конечно.
На дворе октябрь, он в пальто, на него льет вода — он, как Ипполит из «Иронии судьбы, или С легким паром!», весь мокрый от слез. Наташка в ужасе: «Он же, наверное, до трусов промок!» Подошла, попросила его не глупить, уйти и вернулась к нам. Я ей говорю:
— Ты уверена? Может, тебе стоит пойти с ним? Так нельзя.
— Нет, все решено и сказано-пересказано двадцать пять тысяч раз. Пошли отсюда.
Заходим в кафе, садимся, что-то заказываем, стараемся забыть о печальном и вернуться к премьере. И вдруг — ба-бах! — по стеклянной стене этого заведения, распластавшись, сползает человек. Пауза. И с другой стороны — ба-бах! — то есть наш «Ипполит» не нашел ничего лучше, как с разбегу бросаться на стеклянные стены, прилипал и, как подстреленная медуза, стекал на асфальт.
И так он продолжал шарашиться, не жалея ни себя, ни стен. Я вышел, остановил охранников: «Все нормально, ребята!» И к нему: «Ну что ты творишь, ты же ее в дурацкое положение ставишь, иди домой. Она ведь не в окружении истекающих слюной джигитов сидит, здесь сестра ее, мы все — своей премьерной компанией, все нормально…» А он опять — ба-бах!
Тут вижу — идут менты: «Ну, чего, н-н-на … это ты, что ль, тут на стекла бросаешься, н-н-на …?» — и уже под руки его берут. Смотрю, друг наш трезвеет на глазах. Зато у меня почему-то «падает планка», и все свои до сих пор сдерживаемые эмоции я вываливаю на лихих охранников порядка: «А почему матом, товарищ сержант?» И Остапа понесло, нахамил им по полной, но литературным, тургеневским языком.
Схватили меня под белы рученьки — и на базу, в метро. И тут я речь свою продолжил, но тональность изменил: «Мужики, братья по разуму, — они прямо обалдели. — Поймите, там девушка в кафе за стеклом, которая нам обоим нравится, не должен же я был в грязь лицом ударить, ничего личного». Мужская солидарность и ментам не чужда, отпустили.
Вернулся к застолью, болтаем о том о сем. Вдруг Мотя спрашивает:
— Коль, а почему ты все время один?
И я выдал ряд нелицеприятных эпитетов о себе, в том смысле, что не хочу никого награждать таким ушлепком. А она:
— Знаешь, а я бы могла за тебя замуж выйти…
Тут я не сдержался:
— За такого м…, как я?
И это было не кокетством, а прямым следствием предыдущих отношений.
И она сказала:
— Да.
— Так я с радостью, хоть сейчас готов на тебе жениться, давай!
— Это что — предложение?
— Ну да!
Аллочка Каравацкая, наша знакомая, тоже актриса, сняла свое кольцо, и я торжественно надел его Наташе на палец.
И поржали надо всем этим. Мы ж были из тех, из молодых нигилистов! Какие там ухаживания, предложения руки и сердца, свадьбы — фу, банально и пошло, мы ведь такие крутые, особенные, нам надо, чтоб у нас все было не как у всех. Чтоб перформанс, чтоб выделиться, чтоб заметили.
А ведь не надо изобретать велосипед, все давно придумано, временем проверено и в традициях закреплено. Есть мужчина, есть женщина, каждый должен выполнять свою функцию. Выпендриваться не надо! Нужны и венчание, и свадьба. И детей рожать, сколько Бог даст, и жить по заповедям. Все остальное — от лукавого. И любые вот эти наши романы — извращенная чушь и брехня. Ничего они человеку не дают, а только разрушают душу, которую потом ох как долго нужно латать.
Хотели быть особенными, а на самом деле — все сделали как современное большинство. Стали просто жить вместе. И это было так здорово! Весело, интересно и очень хорошо. И у нее, и у меня возникло удивительное, неизведанное ранее или давно забытое ощущение, когда тебе с человеком все время хорошо. И не страшно, что ли. Такое безмятежное спокойствие, когда ты думаешь: «Ну наконец-то».
Потом тоже — как у всех. Узнали, что наши близкие друзья ребенка ждут, и очень нам это понравилось. Ну и мы туда же. И банально, ничем не отличаясь от остального человечества, ровно девять месяцев мы были беременны. Кстати, тогда Наташка и стала сначала Бегемотечкой, потом сократилась до Мотечки, позже трансформировавшись еще и в Мохочку. И вы будете смеяться, но именно во время беременности Мотя, буквально как все обычные беременные женщины, здорово помотала мне нервы, у нее натурально сносило крышу!
Наши особенные друзья предложили назвать дочку Гердой.
Это из той же серии, когда мне советовали: «Что за Коля Иванов? Ты ж артист, возьми себе звучное имя. Стань каким-нибудь Пигмалионом Вариативным». Думаю, я вполне удовлетворил всех, уравновесив фамилию Иванов именем Аглая. Мне просто понравилось, как звучит «Аглая Николаевна», в этом музыка есть, будто вода течет, переливается. Все, естественно, говорили: «Достоевского начитался!» — но при всей моей любви к Федору Михайловичу выбор с ним никак не связан. Дома мы называем дочку Бублик, Бубочка и просто Буба. С именами других детей было проще — есть же святцы. С Фомой и Пелагеей вообще было просто — во всех смыслах, мы на опыте убедились, что с каждым следующим ребенком становится не тяжелее, а все легче и легче.
И все интереснее.
Но после появления Аглайки наша семья превратилась в армию из двух солдат, помощи ждать было неоткуда, бабушки, тетушки — все далеко. Была только стиральная машинка, которую Наташа называла ласково «моя подруженька», она работала круглосуточно и не подводила нас в наших переездах с одной съемной квартиры на другую. Надо было наладить круговорот провианта, пеленок и прочего.
— Коля, погладь пеленки!
— Есть!
— Мотя, прокипяти соски.
— Есть!
Мы друг другу подчинялись беспрекословно.
Наша жизнь сделала крутой поворот. Сейчас-то мы к этому привыкли. Тогда же, с первым ребенком, ломалось все, что было прежде, шею разворачивало на сто восемьдесят градусов: теперь будет так и никак по-другому. А если она у тебя плохо поворачивается, тогда ее сломает просто, и все. И развернувшись, я на многое начал смотреть другими глазами.
Кстати, ЗАГС впервые появился в нашей жизни, когда мы регистрировали Аглайку — мне выдали свидетельство об установлении отцовства. И меня это как-то неприятно кольнуло, а через год мы расписались, без каких-то специально принятых мучительных решений, свадьбы никакой не было. И еще через год обвенчались и осознали, что мы муж и жена.
Такие же, как все, самые обыкновенные. Вот так сама жизнь смиряла наше незрелое стремление к особости.
Часто сталкиваюсь с тем, что люди удивляются: мол, как так — они вдруг в храм стали ходить? Не знаю, как ответить, да и не мое это собачье дело… Особенно после того как наш духовный отец, священник Димитрий Рощин, сказал однажды: «Когда вы пришли в храм, перед каждым из вас шел Христос». И у меня от этого мурашки по коже…
Но в любом случае все, что написал выше, имеет отношение к ответу на этот вопрос. Не поползав камбалой по самому дну, я не смог бы понять ценности простых человеческих взаимоотношений, не узнал бы, не разглядел, прошел бы мимо единственной настоящей любви.
И без тени кокетства говорю: вот как отцу своему благодарен за то, что он меня в детстве порол, так по-настоящему благодарен Богу за все, что пережил. Иначе сегодня не оказался бы там, где я есть.
Чисто технически было так. Та самая Аллочка, обручившая нас с Мотей своим кольцом, сначала рассказала, а потом привела в храм священномученика Антипы на Колымажном дворе. Пришел и ощутил то, что так люблю, по чему так соскучился и чего так мало осталось в нашей жизни — «там русский дух, там Русью пахнет». Перед глазами пронеслись какие-то картины из пушкинской «Метели», «Евгения Онегина», да вся наша классическая литература, Чехов, Достоевский пропитаны здешним духом.
Я увидел женские лица, полные внутренней красоты, которые будто сошли с полотен русских художников. Вдруг понял, как прекрасна женщина в платке и в длинной юбке и как это отзывается во мне, потому что где-то в позвоночнике от рождения заложено, что женщина должна выглядеть именно так. И понял, что мне нравятся бородатые русские мужики, по одному взгляду которых и жена, и дети замолкают или несутся выполнять что должно. Увидел все это, и мне захотелось быть среди них и с ними — и я бы с удовольствием с бородой ходил, но профессия не позволяет.
Мы в первый раз в жизни исповедались и причастились. После исповеди отец Димитрий трижды по русскому обычаю поцеловал меня и, обняв, сказал: «Ну, вы уж не оставляйте нас теперь, Коленька». И я отчетливо понял, что не оставлю, что попал туда, где тебя любят и примут любым.
Попал туда, куда так давно хотел. Жаль только, что не раньше, но как это ни банально прозвучит: всему свое время.
И мы с Мотей теперь уже хотим стать как все. Только как все православные люди. Нам это нравится, но мы ни в коем случае никого не агитируем, никому не навязываем свой новый образ жизни. Тем более что до настоящего Православия, до его глубины и красоты нам еще идти и идти. Но надо же с чего-то начинать, хотя бы с того, что можешь: посты соблюдать, детей рожать, молиться, причащаться. А от людей, живущих вне храма, как батюшка говорит, мы отличаемся лишь тем, что знаем, что грешим. Хоть и стараемся этого не делать.
Как-то даже разводиться собрались. Так мне пришлось по нраву бородатое главенство мужа над женой, что я от усердия чуть лоб не расшиб!
Все, мол, должно быть по-моему, а ты, жена, слушайся и молчи. В общем, заставь дурака Богу молиться…
И ведь развелись бы, но мы уже знали, куда за помощью бежать. Явились к отцу Димитрию: мол, все, батюшка, расстаемся. И он сказал очень простую вещь: «Все должно быть смазано любовью». Вышли от него, сели в машину и опять ругаемся:
— А ты…
— Нет, это ты!
Наташа — резко:
— Останови машину!
Я:
— Зачем?!
И вдруг она заплакала и говорит:
— Я тебя поцелую!
Остановились, поцеловались, посмеялись — и дальше поехали. Слава Богу, пока едем…
Недавно был в своей деревне. До сих пор, как следы от вырванных зубов, вместо хорошеньких домиков еще видны страшные, грязные ямы. Буквально воронки после войны. Но посаженные когда-то хозяевами молодые деревца разрастаются в сады — такие красивые весной. Хорошо, когда после людей на земле остаются сады…
Редакция благодарит за помощь в организации съемки салон элитной мебели «Интерни».
Подпишись на наш канал в Telegram