Я понимал: еще немного — и Юлино терпение закончится. Ловил на себе испуганные, а порой и брезгливые взгляды сына. И все равно пил.
Уже после первого сезона «Улиц разбитых фонарей» майора Соловца и его коллег знала каждая собака. Мы с женой только купили квартиру на Таврической, затеяли ремонт. Как-то после съемок поздно вечером иду я с ведрами краски в обеих руках и вижу: возле моего парадного — «сходка». И общается меж собой не какая-нибудь шантрапа дворовая, а очень серьезные ребята. Стараюсь проскользнуть незаметно, но в спину летит: —О, здорово!
Медленно разворачиваюсь:
—Здрасьте...
—Это вы?
—Я.
—Ну, у вас там в кино, это...
— один из участников «сходки» восхищенно мотает головой. — Как будто взаправду все! Тут на днях случай был — учили мы одних, — он вытягивает вперед указательный палец, изображая пистолет: — Вжи, вжи, вжи, вжи! Но ты понял, что это никому?
—Понял.
—Короче, передай своим: фильм реальный, без вранья, братве нравится.
—Передам. Можно я пойду?
—Давай. Бывай здоров!
Популярность «Улиц...» росла как снежный ком. Между съемками мы начали гастролировать по городам России и ближнего зарубежья. В аэропортах, на вокзалах нас встречали кортежи с мигалками, после концерта в одном из лучших ресторанов руководство местной милиции устраивало прием. Однажды в разгар застолья со второго этажа, где что-то отмечала совсем другая, если не сказать — противоположная, организация, спустились парламентеры. Соблюдая субординацию, обратились к старшему по званию — начальнику УВД: дескать, не могли бы господа артисты ненадолго пройти наверх, чтобы мы подняли за них тост? Отказать — значило нанести обиду. Нас отпустили. И раз, и два, и три.
Так весь вечер и фланировали с первого этажа на второй и обратно. «Натостировались» изрядно...
Городов в жестком гастрольном графике было больше семидесяти, и везде ресторанное застолье значилось обязательным пунктом. Немудрено, что именно в тот период у нас начались серьезные проблемы с алкоголем. Никого эта беда не обошла. Вряд ли я имею право рассказывать о борьбе с зеленым змием, которую вели партнеры по сериалу, но о своих личных «сражениях» позже поведаю.
Журналисты часто задают вопрос: «Не обидно быть заложником Соловца?» Ну что тут ответишь? Допускаю, что не случись в моей творческой биографии сериала «Улицы разбитых фонарей», теперь в ней был бы десяток самых разноплановых ролей в трагедиях, комедиях, мелодрамах и даже водевилях.
Но ведь могло все сложиться совсем иначе, и сегодня актера Александра Половцева знали бы только специалисты по истории отечественного кино да заядлые киноманы, в чьих видеотеках хранятся фильмы Сергея Овчарова конца восьмидесятых — начала девяностых: «Оно», где я сыграл юродивого Парамошу, и «Барабаниада», в которой мне досталась главная роль — барабанщика похоронного оркестра.
А если уж совсем углубиться в историю, то и этой «малости» могло не быть, потому как в детстве моя актерская будущность совершенно не просматривалась. Ее вообще ничего не предвещало.
Я знаю своих предков до четвертого колена, и никто из них не имел к искусству никакого отношения. Мама с отцом сначала вместе работали на заводе имени Коминтерна, потом отец, окончив мореходку, стал служить матросом-мотористом в торговом флоте.
Я тоже грезил морем — правда, в несколько ином ракурсе. Посмотрев раз двадцать фильм «Искатели приключений» с Аленом Делоном и Лино Вентурой и начитавшись книг про скрытые под водой клады, видел себя исследователем глубин.
В деревне, куда меня отправляли на лето к бабушкам, сумел заразить кладоискательством местных пацанов. Удивительно, но однажды поиски увенчались успехом. На окраине стоял заброшенный дом, который все почему-то называли «еврейским». К обследованию его подвала мы обстоятельно подготовились. «Соратники» натащили свечных огарков, накрутили из бумаги факелов, а я снял с бабушкиной люстры висюльки из оргстекла. Подожженные, они нещадно чадили, издавали жуткий треск, но какой-никакой свет давали.
В цоколе печки, обстукав каждый кирпич, мы обнаружили замаскированную нишу, а в ней — железную коробку из-под монпансье, полную царских банкнот.
Растащили «сокровища» по домам, где и узнали от взрослых, что находка не имеет никакой ценности: «Такого добра в любом музее — пуды. Поспрашивайте у одноклассников: может, кто собирает старые деньги, — им и отдайте». Расстроились, конечно, страшно, но с кладоискательством не завязали и каждые летние каникулы предпринимали по нескольку экспедиций. К сожалению, безрезультатных.
Детство в моей памяти осталось прежде всего запахами: чадом от висюлек с бабушкиной люстры, ароматами копченых колбас и окороков в мясных отделах магазинов, острым духом, который источал щедро сдобренный чесноком холодец.
Запах последнего у меня всегда ассоциируется с праздником. В нашей большой коммуналке и Первое мая, и годовщина Великой Октябрьской, и Новый год, и Восьмое марта, и День Победы ознаменовывались общим застольем. Подготовка начиналась загодя. В тамбур между входными дверьми, где по бокам были прибиты полочки, выставлялись глубокие тарелки с этим самым холодцом, тазик винегрета, самодельные торты. В эмалированном ведре ждали своего часа прикрытые марлечкой соленые рыжики и грузди...
Кто-то подумает: «Наверняка у его родителей не было проблем с кормежкой — парень мел все подряд!» Ничего подобного. Едок из меня с раннего детства был аховый. Как-то родители отвезли полуторагодовалого Сашу к тетке в Пушкин — погостить недельку.
Но уже через три дня получили обратно. Мамина сестра испугалась, что любимый племянник умрет с голоду: никакие отвлекающие маневры в виде песен и плясок и даже привязывание к стулу не помогали — если тете ценой неимоверных усилий удавалось впихнуть мне в рот ложку каши, я тут же ее выплевывал.
Процесс избавления от сосисок в более зрелом возрасте уже помню сам. Стоило взрослым отлучиться из комнаты, сосиска тут же летела в форточку. Мама недоумевала: «Почему все бродячие собаки постоянно собираются под нашим окном?» Тайна открылась, когда однажды сосиска упала между заклеенными на зиму рамами и я попытался извлечь ее оттуда половником. За этим занятием и был застигнут. Физические меры воздействия в арсенал родителей не входили, но словесную выволочку мне устроили — будь здоров!
Стал прятать сосиски в батареи. Во время генеральной уборки их извлекали — уже в виде «сухофруктов» — десятками. Ждать серьезных привесов при таком рационе не приходилось, поэтому во дворе я был самым тощим. Из-за худобы получил прозвище Огурец, которое вскоре перекочевало за мной в школу.
Не знаю, что такого видят во мне люди, но стоит завести разговор о детстве, непременно следует вопрос: «Саша Половцев, наверное, в «ботаниках» ходил?» Да не был я никогда «ботаником»! И сделанные из треугольных пакетов из-под молока «бомбочки» с крыши сбрасывал, и по шарикам во время демонстрации из рогатки стрелял, и соседские окна — это уже не нарочно! — пару раз мячом разбивал.
Хотя из-за оценок — да, переживал. Получив «тройку», часами ходил вокруг дома и терзался: «Боже мой!!! Что же делать?! Как сказать?!» В основе душевных мук лежал не страх наказания (в худшем случае лишился бы воскресного похода в кино), а чувство вины. Я не хотел расстраивать маму и боялся упасть в глазах отца, который, уходя в очередной дальний поход, говорил: «Ты остаешься единственным мужчиной в доме — маминой защитой и опорой. Береги ее, помогай!» И я помогал. Сам гладил «мышиную» школьную форму, убирал в комнате: вытирал пыль, мыл полы и окна, на кухне драил кастрюли и сковородки до зеркального блеска.
Выработанная в детстве страсть к чистоте и порядку и по сей день часть моего непростого характера. Какие скандалы я устраивал жене в первые годы совместной жизни! Ну не мог спокойно смотреть, как ее вещи лежат в шкафу вперемешку!
Раскладывал по отдельности, приклеивал к ящикам и полкам бумажки с надписями: «носки», «колготки», «футболки», а через пару дней находил все в первоначальном состоянии. Сейчас я с этим смирился: ну удобно так человеку, что поделаешь. К Юлиным деловым бумагам (жена — генеральный директор и продюсер компании «Граффити фильм продакшн», занимающейся производством полнометражных художественных фильмов, рекламных роликов и телесериалов, в том числе и нескольких сезонов «Улиц разбитых фонарей») давно уже не прикасаюсь, потому что в куче нужную бумагу она находит не глядя, а в уложенных мною аккуратных стопках может искать часами.
Впрочем, есть в моей заморочке и положительные моменты. Я никому — ни супруге, ни тем более сотрудникам бюро по оказанию услуг — не доверю мыть окна.
Делаю это сам и получаю огромное удовольствие, доводя стекла до состояния идеальной прозрачности. Раньше, в каком бы состоянии ни был и какими бы потерями в виде разбитых тарелок и чашек это ни грозило, ни за что не ложился спать, не вымыв посуду. Потому что знал: вид единственного грязного бокала в раковине утром способен испортить мне настроение на весь день. Сейчас, слава богу, есть посудомоечная машина.
Из других не состоящих в числе «мужских» качеств могу назвать свою недрачливость. Ну нет в моей биографии ни одного случая, когда бы я дал кому-то в морду! Матом, было дело, послал. Результат оказался, мягко говоря, неожиданным.
Мой первый контакт с ненормативной лексикой состоялся в шестилетнем возрасте. В деревне, куда накануне поступления в школу родители отправили единственное чадо на все лето. На тот момент в моем словаре было два страшных ругательства: «пися» и «попа». Прямо в день приезда местные мальчишки не только просветили городского «невежду», как «правильно» называются эти части тела, но и научили еще парочке глаголов. Новые знания я не преминул продемонстрировать родителям, приехавшим навестить сына в выходные. Выданная на одном дыхании тирада повергла их в шок и стала поводом для беседы на тему «Так говорить нельзя, и ты должен пообещать — ни в коем случае подобным образом не выражаться!» Я пообещал, но еще долго не мог взять в толк: «Почему нельзя-то, если и мальчишки, и взрослые дяденьки только этими словами и разговаривают?»
Однако вовсе не этот случай я имел в виду, говоря о неожиданном результате.
Он произошел много позже, классе в восьмом или девятом. В ту пору я сильно страдал по поводу своей правильности. Видел, как живший в нашем дворе хулиган Вова закуривает у всех на виду, с матерными прибаутками сажает себе на колени девчонок, — и сердце наполнялось завистью: «Вот это жизнь! Он же ничего не боится! А я? Эх, о чем тут говорить...»
В тот вечер я пошел провожать до дома чрезвычайно нравившуюся мне девочку. Мы были почти у цели, когда из темного переулка появились двое парней. Увидев нас, заржали: «О, смотри, парочка! Шерочка с машерочкой!» И я, набрав в грудь воздуха, послал обоих по известному адресу.
Не ожидавшие ничего подобного от чистенького, отутюженного маменькиного сынка хулиганы смешались: «Да ладно тебе, пацан... Идите, куда шли...»
Я с победным видом оглянулся на даму сердца и увидел в ее глазах презрение. «Как ты мог?! — голос дрожал от негодования. — Эти грязные слова... Не смей больше ко мне подходить! Я не хочу тебя видеть!»
А я-то был уверен, что знаю женскую натуру!
Кстати, у этой уверенности имелись некоторые основания. В драмкружке, где я занимался в старших классах, были одни девчонки, державшие меня за подружку. Рассказав очередную скорбную историю про мальчика, который никак не хочет обращать внимания, просили совета.
«А ты сделай вид, что полностью в нем разочаровалась, — рекомендовал я. — Не смотри в его сторону, не реагируй на шутки. Все вокруг ржут, а ты фыркни и отвернись: мол, тоже мне, остряк-самоучка! Вот увидишь: через неделю будет бегать за тобой как миленький».
Девчонки следовали рекомендациям, получали объект любви в поклонники, а через пару месяцев — случалось и такое! — просили научить, как избавиться от навязчивого ухажера.
И репетировал, и играл я с огромным удовольствием, но о том, чтобы сделать актерство профессией, даже не помышлял. Идею поступать в театральный подал руководитель драмкружка, у которого я ходил в любимчиках. Мы вместе подготовили программу. Это были басня «Слон и Моська», еще странное стихотворение, начинавшееся со строк: «Что их, девчонок, уважать?
Подставишь ножку — плачут...», и рассказ Чехова «Хирургия». Поскольку за роли в самодеятельных спектаклях меня неизменно (и очень восторженно) хвалили, я был уверен, что поступлю в легкую.
Провалился с треском. И в Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии (ЛГИТМиК), и в Школу-студию Зиновия Корогодского. Ощущение, честно говоря, было не из приятных. Будто катил по безупречно уложенным рельсам, а их — бац! — и взорвали. Впереди замаячила армия, куда мне — не в обиду отечественным Вооруженным силам будет сказано — не очень хотелось. Конец набиравшей обороты панике положил папин знакомый, сын которого учился в техникуме морского приборостроения.
Большим плюсом этого учебного заведения было наличие военной кафедры. Однако он с лихвой компенсировался минусами под названиями «математика», «физика», «химия», с которыми я категорически не дружил. Как окончил первый курс — до сих пор диву даюсь. Мысль о том, что первого сентября опять придется идти на каторгу, была невыносимой. Забрав документы, я отправился снова поступать «на артиста». И со второй попытки стал-таки студентом актерского отделения ЛГИТМиКа.
Окончил вуз в 1980 году, имея на руках не только диплом о высшем образовании, но и свидетельство о браке. Первая супруга, моя однокурсница, была чудесной девушкой, мы по-настоящему любили друг друга, только век у этой любви оказался коротким. Всего три года, один из которых пришелся на мою службу в армии.
Да-да, Александру Половцеву пришлось-таки отдать долг Родине.
Посмотреть наши дипломные спектакли приходили едва ли не все питерские режиссеры. Я приглянулся сразу нескольким, но узнав, что в рядах Вооруженных сил выпускник ЛГИТМиКа еще не был и «белого» билета на руках не имеет, мэтры тут же теряли интерес: «Мы сейчас введем вас в спектакли, начнем репетировать новые постановки, а вам — повестка из военкомата. И что прикажете делать полтора года? Ждать, когда вы вернетесь?»
Не смутил скорый призыв только руководителей молодежного Театра-студии «Время» при «Ленконцерте». В начале восьмидесятых такие коллективы были в большой моде. Мы ставили спектакли по пьесам Шукшина, Петрушевской, готовили музыкально-литературные композиции, в которых звучали стихи Галича, песни Высоцкого.
Технический персонал отсутствовал, и актерам приходилось делать все: и играть, и собирать-разбирать декорации, и ставить свет. Однако никто не сетовал — работали весело, жили дружно.
Вот из такой творческой атмосферы я и попал в армию. Прекрасно помню свои первые впечатления от показательного полка имени Ленинского комсомола. Прежде всего недоумение: чего это парни-одногодки командуют мной, будто я салага желторотый? Не сразу привык и к стоявшему стеной мату-перемату. По первости вжимал голову в плечи и судорожно оглядывался: «Боже мой! Люди же кругом!» Но со временем понял: тремя матерными словами можно не только заменить длинную- предлинную тираду, но и отлично простимулировать подчиненных для выполнения приказа.
В начале восьмидесятых главной темой разговоров — не публичных, а кухонных — был Афган.
Истинное положение дел скрывалось, но информация о том, что парня из соседнего двора привезли в цинковом гробу, а приятель из параллельного класса лежит с тяжелым ранением в госпитале, все равно просачивалась. В молодые годы почти в каждом живет уверенность: уж со мной-то ничего плохого случиться не может. Потому и я, и мои однополчане относились к перспективе отправки в Афганистан спокойно, если не сказать — с энтузиазмом. А вот двоим новобранцам я командировку на войну «зарубил».
Несмотря на проливной дождь, нас отправили таскать бревна — одному из старших офицеров понадобились дрова.
Я сильно простыл и загремел в медсанчасть. Температуру скоро согнали, кашель прошел, однако возвращаться в палаточный городок мне совсем не хотелось. Поделился этим нежеланием с доброй тетенькой-врачом, которая прописала выздоравливающему бойцу реабилитационный период: мол, пару недель поможешь мне с анализами в лаборатории, а там, глядишь, полк в зимние казармы переведут.
В мои функции входило ставить колбы с мочой в центрифугу, а вынув, проверять на наличие осадка. Если жидкость оставалась прозрачной, в специальном журнале рядом с фамилией ее владельца я ставил «минус», если же просматривался белесый «гриб», вроде того, что вырастает после атомного взрыва, — «плюс». Однажды я поинтересовался у одного из фельдшеров, что этот «гриб» означает.
—То, что в моче белок и у человека проблемы с почками.
—А если белок из сырого яйца капнуть — такая же картина получится?
— зачем-то уточнил я.
—Наверное, — пожал плечами «консультант». — Какая разница? Белок он и есть белок.
Прошло какое-то время, и однажды ночью меня растолкала доктор:
—Саша, вставай! Будешь помогать. Очень много новых ребят прибыло. Сейчас здоровье их проверим, потом обучение в короткие сроки — и на войну...
Раздаю всем стоящим в очереди колбочки, тут же клею бумажки с фамилиями.
И вдруг в сердце будто что-то кольнуло. Два пацана — невысокого роста, тщедушные, лица совсем детские. Жмутся друг к другу, словно от холода.
—Откуда вы? — спрашиваю.
—Из Питера, — отвечают, а в глазах — растерянность пополам со страхом.
И в этот момент я явственно увидел: лежат мальчишки на земле, раскинув руки, гимнастерки пропитаны кровью... Чтобы отогнать жуткую картину, даже головой помотал.
Запомнил их фамилии, а вечером пошел на кухню к знакомому хлеборезу, выпросил сырое яйцо и капнул в обе колбы белка.
Наутро показываю лабораторные посудины доктору:
—У этих двоих большой осадок.
—Отставляй в сторону, а в журнале сделай пометку в виде восклицательного знака.
Робко интересуюсь:
—На войну их теперь не отправят?
—С такими-то анализами?
Комиссуют, скорее всего.
Больше я мальчишек-земляков не видел и о дальнейшей их судьбе, к сожалению, ничего не знаю.
О своем «робингудовском» поступке я вскоре забыл и вспомнил спустя год, когда уже нес службу в агитационно-художественном отряде «Политбоец» при штабе ВВС Ленинградского военного округа.
Состоящий из солдат-срочников творческий коллектив подготовил большую программу, с которой должен был отправиться в Афганистан. Наши документы прошли проверку в первом отделе, каждый получил памятку: какую воду пить, чего нельзя поднимать с земли, как вести себя с местным населением.
Программу сдавали в военном госпитале на Суворовском проспекте. Открылся занавес, я глянул в зал и обомлел: все места заняты ребятами без рук, без ног, многие моложе меня. Именно в тот момент я вспомнил двух салаг-земляков и начал понимать размеры трагедии под названием «исполнение интернационального долга».
Нас в Афганистан так и не отправили — вскоре после выступления в госпитале отряд «Политбоец» без объяснения причин был расформирован, а его участники отправлены дослуживать в разные части.
Я попал в расположенный под Питером полк связи, где помимо выполнения воинских обязанностей активно участвовал в самодеятельности.
Не утраченные за годы армейской службы профессиональные навыки позволили мне с легкостью заново влиться в коллектив Театра-студии «Время». На одной из первых репетиций спектакля «Вагончик» и произошло мое знакомство со студенткой четвертого курса ЛГИТМиКа Юлией Соболевской. Моей будущей женой.
Роман развивался стремительно, но несколько месяцев нам приходилось прятаться. Потому что формально я продолжал состоять в браке, а члену партии (в КПСС я вступил в армии, под напором сотрудников политотдела) отношения на стороне непозволительны.
Поначалу пытался пускаться в объяснения: мол, можно считать — я уже свободен, в данный момент оформляю развод, но слышал жесткую отповедь: «Вот когда разведетесь — тогда и любите кого хотите! А сейчас вы позорите звание коммуниста!» У Юли в институте тоже начались неприятности — вызовы в деканат, проработки в комитете комсомола. И нам ничего не оставалось, как «играть в шпионов». Дожидаясь Юлю после занятий, я прятался за углом соседнего здания, потом шел за ней, отстав метров на десять, до остановки, заскакивал в тот же трамвай или троллейбус, который довозил нас до Витебского или Балтийского вокзала. Там мы садились — уже вместе — в электричку и ехали в Павловск или в Пушкин. По дороге ели апельсины, разговаривали, смеялись, а прибыв на место, забирались в самые глухие аллеи парков и целовались до умопомрачения.
В дождь загородные прогулки заменялись посиделками в укромном уголке какой-нибудь кафешки. Чаще всего это был «Погребок» на улице Савушкина, где в качестве коронного блюда подавалась жареная свинина с зеленым горошком, а единственным напитком в винной карте значился приторно-сладкий ликер «Шартрез». Сочетание изумительное, его вкус я помню до сих пор.
Свадьбу играли у нас дома. В первый день за праздничным столом собрались родственники, а на второй пришел весь коллектив театра-студии. Помимо прочего коллеги подарили молодоженам трехлитровую банку с мелочью, обернувшейся после обмена на банкноты весьма приличной суммой. Кое-что мы скопили сами, немного добавили родители. Общей суммы вполне хватало на покупку турпутевок в Болгарию или Румынию, где мы намеревались провести медовый месяц.
В мыслях уже грелись под ласковым солнцем, когда выяснилось: Юля поехать не сможет. Было в восьмидесятых такое обыкновение — пропускать потенциальных туристов через райком партии. Там выпускнице ЛГИТМиКа Соболевской и заявили: дескать, вы уже со своим курсом побывали на фестивале студенческих спектаклей в Братиславе, а больше одного раза в год выезжать за границу не положено. Дома молодая жена чуть не в слезы, я — утешать: «Мы обязательно поедем!» Когда клялся, представления не имел, как буду выполнять обещание, но среди ночи вдруг пришло озарение: «Надо обратиться к тому чекисту, который вербовал меня в стукачи!»
Случилось это еще до призыва в армию.
Зашел я как-то в комитет комсомола «Ленконцерта» заплатить взносы, а секретарь, завидев меня, вдруг несказанно обрадовался и засуетился: «О, Половцев! Как замечательно, что ты здесь! С тобой давно поговорить хотят». Не успел я спросить, кто именно и о чем, как комсомольского лидера след простыл. А через минуту в его кабинете появился обаятельный молодой человек. Усадив напротив, начал задушевную беседу:
—Ваша мама на заводе — одна из лучших, о вашем отце руководство отзывается самым положительным образом. К вам, Александр Юрьевич, у «органов» тоже претензий нет.
Я понял, что в затылке у этого симпатяги — вагон информации обо мне и всех моих родственниках до десятого колена. Напрягся: —А в чем, собственно, дело?
—Мы очень хотели бы привлечь вас к сотрудничеству.
Ни времени, ни сил это не потребует. Просто если у вас выдастся свободная минута, походите по театру — послушайте, о чем говорят коллеги. Что их интересует, волнует. Вы же понимаете: нам небезразлично, чем живет советская интеллигенция.
—Конечно, конечно, — зачастил я. — Все понятно, постараюсь быть полезным.
На этом встреча закончилась, и больше «органы» меня не терзали. Второй раз своего вербовщика я увидел уже после демобилизации — на втором этаже здания «Ленконцерта» выходящим из кабинета, на двери которого не было таблички, зато возле косяка наблюдалась кнопочка. Поздоровавшись, мы мило улыбнулись друг другу.
В эту кнопочку я и позвонил.
Дверь открыл хозяин кабинета, которому я тут же, на пороге, изложил свою проблему. Он внимательно выслушал и сказал:
—Сошлитесь на нас.
—А разве так можно?
—Сошлитесь, — повторил благодетель и, попрощавшись, скрылся за дверью без таблички.
На другой день Юля снова отправилась в райком партии на собеседование и опять услышала волынку про «не положено».
—А мы с мужем советовались в компетентных органах, и там сказали: «В порядке исключения — можно».
—Компетентные органы — это... — едва ли не шепотом уточнил кто-то из партийных чиновников.
—...Это КГБ! — звонким, хорошо поставленным голосом подсказала Юля.
Через минуту рекомендация была подписана, а через пару недель мы уже нежились на болгарских Золотых Песках.
В нашей семейной жизни бывало всякое. Я не верю, что есть семейные пары, у которых за двадцать-тридцать лет совместного существования не случалось ни ссор, ни скандалов — только цветы и поцелуи. В нашем доме и тарелки летали, и кастрюли с борщом об пол грохались. Впрочем, о последнем инциденте мне следовало написать в единственном числе. Случился он в тот период, когда я сидел без работы, а Юля «пахала» помощником режиссера сразу на двух проектах.
Здесь я должен сделать короткое отступление и рассказать, как выпускница актерского отделения Соболевская оказалась не в кадре, а за ним.
Моей жене всегда был присущ здоровый реализм. Получив свободный диплом, Юля отправилась на «Ленфильм», заранее сказав себе, что согласится на любую должность. Оделась, однако, с расчетом на то, что кто-нибудь да разглядит в ней будущую звезду экрана: белый пиджак, белые перчатки, узкая юбка-карандаш. Не разглядели. Но должность предложили — помощника режиссера второй категории, а попросту «хлопушки». Есть на каждой площадке человек, который выскакивает перед очередным эпизодом с дощечкой, где написан номер дубля. «Хлопала» жена полтора года, потом ее взяли помощником режиссера по актерам, затем Соболевская и вовсе стала вторым человеком в съемочной группе.
В период стремительного роста Юлиной карьеры и случился эпизод с борщом.
Выкроив между съемками полтора часа и вместо того чтобы потратить это время на сон, она крутилась на кухне. Я, полдня бесцельно слонявшийся по улицам, вернулся домой мрачнее тучи.
—Обед готов! — стараясь не замечать дурного настроения мужа, бодро доложила супруга. — Мой руки и садись за стол.
—Не буду, — буркнул я. — Не хочу.
—Ах, так! — вскипела Юля и, грохнув трехлитровую кастрюлю с борщом на пол, вылетела из кухни.
Мыл полы и оттирал потеки со стен я.
Этот эпизод может дать превратное представление о Юлином характере. На самом деле она очень терпеливый человек. Будь иначе, мы давно бы разошлись.
В середине восьмидесятых, работая в Театре-студии «Время» за копейки, я пытался прорваться в кино. После нескольких эпизодических ролей на горизонте замаячила главная — в картине «Подвиг Одессы». Я успешно прошел пробы, но тут выяснилось: съемки совпадают с гастролями театра. Роль моряка Черноморского флота Кости Чеботаренко досталась Игорю Скляру, который прекрасно с ней справился. Я же попал в список «отказников». Теперь, когда режиссерам предлагали кандидатуру Александра Половцева, ответ чаще всего был таким: «Он плотно занят в театре — наверняка откажется».
На некоторые кастинги я все же попадал. И слышал: «У вас, Александр, очень интеллигентное лицо, нам надо что-нибудь попроще». Через месяц новые пробы и прямо противоположный вердикт: «Все хорошо, только лицо у вас простовато для белого офицера — хотелось бы чего-нибудь поаристократичнее». Моя физиономия сгодилась для роли юродивого Парамоши в фильме «Оно», который по произведениям Салтыкова-Щедрина снял Сергей Овчаров.
Спустя пару месяцев после окончания съемок я стал замечать: одни сутки моей жизни похожи на другие, как кильки в банке. Встал, почистил зубы, побрился, пошел в театр. Там не глядя повесил на мною же прибитый десять лет назад гвоздь кепку, порепетировал, выпил с коллегами пива, приехал домой, машинально потянул на себя дверцу холодильника, опять же не глядя достал со второй полки колбасу, съел бутерброд, отправился в театр играть спектакль, вернулся домой, лег спать — встал, почистил зубы...
В какой-то момент ощущение дежавю стало невыносимым, и я ушел из театра.
В никуда. Утешал себя мыслью: кризис в отечественном кино — явление временное, скоро в павильонах, которые сдаются под склады, опять начнутся съемки, а поскольку маститые критики отметили моего Парамошу и сам я теперь не занят в театре, кинорежиссеры будут рвать актера Половцева на куски. Оптимистические прогнозы не оправдались: фильмов выпускалось все меньше и даже звездам экрана, народным любимцам, впору было идти на паперть.
В нашей с Юлей семье с финансами обстояло более или менее. Жена неплохо зарабатывала, участвуя в иностранных проектах, а я сидел у нее на шее.
Юля ни разу не попрекнула меня ни нахлебничеством, ни тем, что частенько являюсь домой подшофе. Я страшно мучился невостребованностью, и жена это понимала. Хотя с ней я своими переживаниями никогда не делился...
Человек так устроен, что о самом больном и сокровенном ему проще рассказать кому-то чужому, постороннему. Проводив утром супругу на работу, я надевал лучший костюм, рубашку с галстуком, надраивал до зеркального блеска ботинки. Прическа, берет, само собой — «одэколон». И этаким франтом отправлялся бродить по улицам Питера. Через час-полтора обязательно находился собеседник, которому я — под стопочку, другую, третью — изливал душу. Особенно подкупало, что новый знакомый смотрел на меня не с жалостью, а уважением и даже с восхищением.
Ведь перед ним был не простой смертный, а АРТИСТ! Сидевшая внутри боль на какое-то время уходила, но стоило протрезветь — возвращалась с новой силой.
В конце концов стыд перед Юлей поборол мой артистический апломб и я устроился грузчиком в молочный магазин. Проработал недолго — подвернулась более прибыльная «должность». В подвале соседнего дома оборотистые граждане начали выпускать кухонные фартуки: наносили на белую ткань клише с элементами смокинга и манишки с «бабочкой» — получался этакий прикид джентльмена-домохозяйки. Я нанялся в эту «фирму» продавцом и несколько месяцев торговал фартуками возле станции метро. Постепенно оброс весьма полезными в условиях тотального дефицита связями.
Был канун Нового года. Фартуки шли, что называется, влет — народ покупал их в качестве подарков родным и близким. В кармане набралась приличная сумма, с которой я, по приглашению знакомого мясника, отправился к нему в продмаг за деликатесом. Денег хватило на огромный кусок окорока — целую свиную ногу. Мастер пенька и топора предложил проводить старый год, потом — выпить за наступающий. И пошло-поехало! За что в подсобке, среди освежеванных туш, поднимались следующие тосты, не помню, но судя по состоянию, в котором прибыл домой, таковых было немало.
Дверь открыла Юля. Вижу дверной проем, но попасть в него не могу. Делаю шаг вперед, авоська со свиной ногой тянет в сторону, и я — бамс! — влетаю в косяк. После третьей или четвертой попытки жена, умирая со смеху, забирает у меня презент, после чего я вписываюсь-таки в дверной проем.
В ту пору, чтобы прийти в себя, наутро мне достаточно было выпить горячего чая, потому мои возвращения домой в нетрезвом виде воспринимались женой с юмором.
В начале 1991 года, кажется, это было накануне Восьмого марта, Юля сообщила, что ждет ребенка. Я искренне обрадовался, нежно ее поцеловал и пообещал поискать дополнительную работу, чтобы мы могли худо-бедно просуществовать во время ее декретного отпуска. Спустя пару недель ко мне пришли бывшие коллеги из Театра-студии «Время» и предложили поехать с ними на гастроли в Германию. Это был настоящий подарок судьбы. Даже то, что придется играть на немецком, меня не смутило. Сидел и тупо зубрил роль Бабы-яги на языке, которого не знал совершенно.
За каждый выход на сцену мне платили по двести марок — немыслимая по тем временам для советских актеров сумма. Юля ездила с нами, и была у нас робкая надежда, что роды начнутся за границей — тогда ребенок автоматически стал бы гражданином Германии. Не случилось. Степка появился на свет в Союзе. И когда? Восемнадцатого августа 1991 года. В день создания ГКЧП.
Прознав о том, что я стал отцом, нагрянули гости — двое коллег из театра-студии. С поздравлениями и рюкзаком пива. А у меня в холодильнике ожидала торжественного повода пара бутылок водки. Закуски — никакой. Мы обстоятельно обмыли Степины ножки — и я просто-напросто отрубился.
Утром девятнадцатого будит теща: —Саша, вставай!
В стране объявлено чрезвычайное положение!
—Че-е-во?
—Включи телевизор!
Пульта под рукой не было, пришлось изымать себя из кровати и ползти к телевизору. На экране шел балет.
—Вы что, издеваетесь? Мне и так плохо...
—Горбачева от власти отстранили! — не унималась теща. — Чрезвычайное положение!
—О-о-о! — застонал я. — У меня голова раскалывается, а вы со всякой ерундой...
Не успела Юлина мама прояснить мне всю сложность политической обстановки, как на пороге возникли вчерашние визитеры — опять с пивом, но в меньшем количестве.
Мы дружно опохмелились — и разошлись в разные стороны. Они отправились на Исаакиевскую площадь, где народ начинал строить баррикады, я — в роддом. Поздравлять жену.
Палата Юли располагалась на первом этаже, на окнах — решетки. Настолько узкие, что бутылка пива (между прочим, последняя), которую я хотел презентовать жене, никак сквозь прутья не пролезала.
На следующий день я явился в роддом абсолютно трезвый. Во дворе какие-то мужики разгружали машину, кузов которой был набит коробками с перевязочными материалами. Главврач, собрав пациенток в холле, держала речь: «Мамочки! Тех, у кого мужья — военнообязанные, мы готовы отпустить по домам сегодня же.
Вероятно, их скоро призовут, и мы хотим, чтобы у вас была возможность собрать, проводить... Остальных еще подержим, но недолго. Один-два дня. Наш роддом переоборудуется в госпиталь».
Вот в такое серьезное время появился на свет наш сын, который в полугодовалом возрасте уже отправился с папой и мамой на очередные гастроли в Германию. Наши спектакли пользовались успехом, Европа — особенно на фоне послепутчевой России — радовала стабильностью, обилием товаров, благоустроенностью. Скажи кто тогда: «А оставайтесь-ка вы, ребята, у нас насовсем», — вряд ли смогли бы отказаться от такого предложения.
Ничего подобного не прозвучало, но — будто в качестве компенсации — сразу по возвращении на родину я получил приглашение от Сергея Овчарова сняться в полнометражном фильме «Барабаниада».
В главной роли барабанщика похоронного оркестра, который, оказавшись безработным, отправляется странствовать по России вместе с инструментом, сработанным некогда «самим Страдивари».
Картина получила множество призов на всероссийских и зарубежных фестивалях. Одни критики называли ее «неоценимым вкладом в развитие отечественного кино», другие нещадно ругали за прямолинейность и «злобу дня». Как бы то ни было, для меня съемки в «Барабаниаде» оказались бесценным актерским опытом: у барабанщика (как, впрочем, и у других персонажей) не было ни единой реплики — «работать» пришлось исключительно мимикой и жестами, как в немом кино.
Гонорар за картину я тоже получил изрядный. На него мы в доставшейся по наследству от Юлиного деда коммуналке обустроили первое в нашей совместной жизни «семейное гнездо». В магазинах «Сделай сам» я скупал доски, железные уголки, шурупы и собственными руками мастерил шкафы, книжные и посудные полки. Пока был занят «возведением» мебели, для душевных терзаний по поводу отсутствия новых предложений от режиссеров не оставалось ни сил, ни времени. Но деньги вскоре закончились, Юлю позвали в киногруппу, работавшую над очередным фильмом «бондианы» под названием «Золотой глаз», снимавшемся в том числе и в Петербурге... А я опять оказался не у дел. Отечественное кино по-прежнему пребывало в глубоком кризисе, и это, конечно, служило утешением. Но очень-очень слабым.
Некоторое время я был домохозяином и нянькой для маленького Степки, но вскоре пребывание в четырех стенах стало невыносимым. Сдав сына на попечение бабушек, устроился заместителем директора в кинотеатр «Молодежный». Работа не по профилю, но, как ни крути, все ближе к профессии, чем продажа фартуков. Составлял график для билетеров и кассиров, следил, чтобы дворник вовремя сбил сосульки с крыши и расчистил снег. Часто после последнего сеанса — показывали в основном забугорные зубодробительные боевики, — когда киномеханик уходил домой, я вставлял в аппарат бобину с фильмом «Однажды в Америке» и смотрел в одиночестве...
В середине девяностых даже центральные улицы Питера по вечерам выглядели уныло и мрачновато. Тусклые витрины магазинов, которым нечего было предложить, кроме консервированной свеклы и пряников, желтые пятна редких фонарей...
Разноцветная реклама казино на этом фоне казалась особенно яркой, манящей. При каких обстоятельствах состоялся мой первый визит в игорный дом — не помню, но ходить туда я стал регулярно. Убеждал себя, что делаю это для того, чтобы пополнить актерскую копилку: где еще можно подсмотреть такие типажи и испытать неведомые доселе эмоции? На самом деле двигало мною желание хоть как-то разнообразить серые монотонные будни — раз, желание подзаработать — два и выпить на халяву — три. В казино, как известно, наливали. В ВИП-залах, где игра шла на тысячи долларов и куда я, понятное дело, не заглядывал, подносили «Хеннесси» и «Мартель», в более демократичных — чего попроще. Наверное, игромания — не моя болезнь, потому что я в любом состоянии находил в себе силы остановиться и больше четырехсот долларов никогда не спускал.
Случалось, и выигрывал. Самая крупная сумма, которую принес домой, — полторы тысячи «баксов».
Если возвращался в минусе, старался не шуметь: на цыпочках пробирался в спальню и тихонько забирался под одеяло. Когда же улыбалась удача, гремел в прихожей ключами до тех пор, пока в дверях не появлялась заспанная Юля. Небрежно сбрасывал ей на руки пиджак: «Глянь там, в карманах».
А самого в такие моменты распирала гордость: ну, кто скажет теперь, что я не добытчик?
Конец визитам в казино положило приглашение сниматься в сериале про «ментов», куда я попал благодаря внешнему сходству с заместителем начальника уголовного розыска Кировского РУВД Санкт-Петербурга Олегом Дудинцевым — прототипом майора Соловца.
Автор книг, легших в основу сценариев «Улиц разбитых фонарей», Андрей Пименов (Кивинов — литературный псевдоним) служил в том же управлении начальником «убойного» отдела. Прежде чем приступить к подбору актеров, продюсер и помощник режиссера побывали в РУВД — познакомились с «оригиналами», с которых Пименов-Кивинов списывал своих героев. А потом в картотеке «Ленфильма» подыскали похожие физиономии. Бюджет первого сезона «Улиц...» был нищенским. Съемки проходили по ночам в реальных милицейских кабинетах, когда их хозяева разъезжались по домам. Гонорары — с гулькин нос, о костюмах и речь не шла — снимались в своих свитерах и куртках, табельное оружие брали напрокат у «прототипов». Это не мешало съемочной группе работать увлеченно, даже с рвением — очень уж все соскучились по профессии.
На успех не рассчитывали — тем более такой оглушительный.
...Сколько раз в неблагополучные периоды жизни я мог стать алкоголиком — и не стал. А оказавшись в зените славы, сподобился. Когда становишься известным, вокруг сразу образуется огромное число друзей, знакомых. И каждый предлагает выпить. Отказаться нельзя, иначе запишут в зазнавшиеся снобы. А тут еще гастроли с непременными застольями в ресторанах. Поначалу организм обильным и регулярным возлияниям сопротивлялся — сигнализировал головокружением, тошнотой, а потом приспособился. Как прожорливая машина бензина, начал требовать спиртного: давай еще!
Настало время, когда по утрам, не опохмелившись, я не мог даже чашку с кофе ко рту поднести — так тряслись руки. Выпивал граммов сто виски или коньяку — и бодреньким ехал на площадку. Снимался в паре эпизодов, а потом искал укромный уголок, чтобы добавить из припасенной загодя фляжки. Иначе не мог работать: как только хмель выветривался — возвращался страшный тремор, а внутри нарастала паника.
Сейчас, глядя на себя в некоторых сериях третьего-четвертого сезонов, испытываю, мягко говоря, неловкость. За физиономию, которая похожа на задницу. Хорошо еще, что на съемках «Улиц...» не писали звук вживую и у нас была возможность поправить положение в студии.
Однажды я и на озвучку умудрился явиться, скажем так, не совсем трезвым.
На другое утро посмотрел готовый материал и пришел в ужас: майор Соловец выглядел законченным алкашом. Дал себе слово: в студию приходить трезвым, а уж после записи...
Поначалу во мне жили два Саши Половцева. Один взывал: «Не пей! Остановись! Ты можешь потерять все: семью, профессию...» Второй шептал проникновенно: «Тебе же плохо. Зачем мучиться, когда можно выпить — и сразу полегчает». Со временем первый сдался и меня перестали пугать перспективы остаться без семьи и работы. Я понимал: еще немного — и Юлино терпение закончится, чемодан с вещами будет выставлен на площадку. Видел изменение Степкиного отношения к отцу, который каждый день приходит домой «на бровях», ловил на себе его испуганные, а порой и брезгливые взгляды. И все равно пил.
Останавливался только когда организм подавал сигнал: еще немного — и можно заказывать похоронный оркестр. Сам «завязать» не мог — отправлялся в военно-медицинскую академию, где мне чистили кровь и вживляли «торпеду». Едва дожидался окончания ее действия — и снова начинал пить. С каждым разом период от первой рюмки до капельницы становился все короче. Но однажды поймал себя на мысли: срок «торпеды» на исходе, а желания выпить нет. Прошла неделя, две, три, месяц, а я все не хочу и не хочу. Прислушиваясь к себе, готов был плясать от радости: наконец-то я перестал зависеть от этой проклятой водки! Рационального, научного объяснения этому явлению не смогли найти ни я сам, ни врачи. Года три не пил совершенно, даже пиво. Сегодня могу себе позволить пару бокалов вина, что же касается крепких напитков, то меня мутит даже от их запаха.
Сейчас мы снимаем тринадцатый сезон «Улиц разбитых фонарей». Конечно, популярность у сериала уже не та, что лет семь-восемь назад, тем не менее аудитория есть, и немаленькая. Параллельно с «Улицами...» я снялся в сериале «Диверсант. Конец войны» в роли начальника лагеря, в саге «Ленинград» сыграл уполномоченного правительства по продовольственному обеспечению блокадного города, в многосерийном детективе «Одержимый» — прокурора, в фильме «Кука» — отставного военного, который служит в соцзащите. Несмотря на то что в последнее время появились роли, не являющиеся продолжением образа Соловца — инженер-генетик в «Цвете пламени», заводской бригадир и отец семейства в «Восьмидесятых», — я знаю: шлейф «Георгича» будет тянуться за мной всегда. В тягость ли он мне, этот шлейф? Нет. Жду ли я новых — необычных, «несовместимых» с устоявшимся амплуа — ролей?
Наверное, жду. Но как бы ни сложилась моя дальнейшая творческая судьба, я вправе считать себя счастливым человеком. У меня есть жена, сын, друзья и множество хороших знакомых в разных уголках страны. Я знаю: случись с кем-то из близких (не дай бог!) беда, всегда смогу рассчитывать на помощь настоящих мужиков, которые работают в милиции и считают меня своим. Наверное, в наших «органах» попадаются и «оборотни», и взяточники, и непрофессионалы, но меня, по счастью, судьба с такими не сводила.
Степану идет двадцать первый год. Он играет на гитарах, ударных, пишет рок-музыку. И кажется, собирается сделать это своей профессией. Во всяком случае, недавно мы с Юлей услышали от сына о намерении поступать в Хельсинкскую консерваторию, где есть соответствующее отделение.
В одном сын уверен окончательно и бесповоротно: по стопам родителей не пойдет никогда.
Ему хватило участия в «Улицах...», где Степан играл сына майора Соловца, и съемок в рекламных роликах сока «Моя семья».
Шесть лет назад мы втроем отправились на отдых в Финляндию. Степа расслабился: уж здесь-то отца не будут теребить желающие сфотографироваться и получить автограф! Гуляем по улицам Хельсинки, навстречу — две симпатичные девчонки. Степка, поймав их заинтересованные взгляды, приосанился. «Ой, ой, смотри! — заверещали симпатяги на чистом русском. — Это же парень из «Сока»!»
Улыбка на лице Степы тут же сменилась мрачной гримасой. Именно в тот момент я понял: в актерство сына никаким калачом не заманишь.
Может, оно и к лучшему...
Редакция благодарит за помощь в организации съемки интерьерный салон FTF Interior, г. Санкт-Петербург.
Подпишись на наш канал в Telegram