Я выскочила с репетиции, сижу в машине, плачу. Меладзе рванул дверь, схватил за шкирку, как котенка: «Ты не дослушала! Кто тебе разрешил уйти?!» Кричу: «Не трогайте меня!» Терпеть издевательства у меня уже не было сил.
Точно знаю, в какой момент для меня петь стало не просто желанием, а целью и смыслом жизни. Потому что отчетливо ответила себе на вопрос: для чего? Зачем мне надо петь? Это произошло, когда украинская певица Руслана выиграла «Евровидение». В одночасье она стала национальной героиней, ведь благодаря ее победе наша страна станет хозяйкой юбилейного пятидесятого конкурса!
Но дело не в том, что захотелось примерить ее лавры, — вовсе нет. Я помню свой восторг, слезы радости — за нее, за Украину. Человек ничего не делает для меня лично, даже не подозревает о моем существовании, а я сижу счастливая, радуюсь. Как же это классно! И сказала маме: вот чего я хочу. Петь так, чтобы нести людям радость. Хочу, чтобы они чаще улыбались, становились счастливее. Мне было уже семнадцать.
А первый мой выход на сцену случился в четыре года. Мама привела меня в красивом новом платье в школу к брату, вокруг цветы, воздушные шарики — праздник. Концерт все не начинался, и я, высвободив свою ладошку из маминой руки, вперевалочку взобралась на сцену, встала посередине и затянула: «Атас, эх, веселей, рабочий класс» — хит «Любэ» того периода.
Раззадоренная всеобщим веселым смехом и аплодисментами, без паузы перешла на «Балалайку-заразу» — в общем, остановить было сложно.
Не знаю, тогда это началось или я с этим родилась, но мне нравилось привлекать к себе внимание любыми способами. Энергия била через край, как маленький тайфунчик, я успевала охватить все, что попадало в поле зрения. Понравилось танцевать — пошла учиться танцам, услышала флейту — пошла в музыкальную школу. Поиграла токкаты, фуги Баха, чувствую — не прет меня флейта. Помешалась на Ванессе Мэй и прямо захотела-захотела стать скрипачкой, уговорила маму, она достала где-то денег и купила скрипку. Мне необходимы перемены, необходимо пробовать себя в чем-то еще и еще. Поучилась в художественной, музыкальной и общеобразовательной школах, откуда меня выгоняли, а если не выгоняли, то только потому, что успевала уйти сама.
Мне надо все и сразу, но я не очень прилежная и весьма строптивая ученица.
Когда, наконец определившись с выбором, я поняла, что хочу быть только певицей, освоила еще фортепиано и гитару. Зато, таким образом, меня совершенно обошли стороной опасные уличные соблазны. А при моем упорном стремлении к свободе и авантюрном любопытстве там могло произойти со мной и самое плохое. Что по сравнению с миновавшими бедами безобидные шалости вроде подпаленных штор в школе?! Подобные эксцессы случались как протест против излишнего давления или других педагогических косяков. У меня почти патологически обостренное восприятие несправедливости: малейшее ее проявление вызывало немедленный рефлекторный ответ.
Всегда была на стороне слабых, тех, кого обижали, — против тех, кто был равен, а то и выше по силе, авторитетности, положению.
Я, как Фигаро, поспевала везде. «Алло, мама. Я сегодня не приеду!» — «А ты где?» — «Да в Харькове!» — «Как ты там оказалась?!» Вот такое со мной случалось постоянно — куда, зачем? — ну не сиделось на месте. Это, конечно, когда уже стала взрослой. В общем, меня было много и я была лидером, всегда на виду (к чему стремилась!), и потому мои озорные выходки замечались особо. Поэтому, собственно, и выгоняли. Мама всегда говорила, что наверху что-то перепутали, мне надо было мальчиком родиться, а брату — девочкой: он спокойный, уравновешенный, книжки любит читать, а я — шашки наголо!
Папа наш, тот, кто родил, выпить любил больше, чем жену и детей.
А маме мы были дороже всего, она подхватила нас, мал мала меньше (обоим по два: мне — месяца, брату — года), в охапку и ушла от него.
Мама не любила говорить о бывшем муже, и я о нем мало что знаю. Ей было тяжело, а я не только нисколечко не страдала, даже не замечала его отсутствия, потому что отцом нам стал дед. Замечательным, самым лучшим в мире. Он — заслуженный журналист Украины — не задумываясь бросил работу, чтобы воспитывать внуков и дать возможность работать дочери. Мама — тоже журналист, театральный критик, трудилась на ведущем телеканале «Интер», с заработками проблем не было. Так что мамины руки нас кормили, бабушкины ласкали, дедушкины наставляли.
Как мы любили День Победы!
С вечера мама доставала дедушкин китель с орденами, начищала, наглаживала, и начиналась всякий раз одна и та же история. Дед, дошедший до Берлина и расписавшийся на стене Рейхстага, очень стеснялся его надевать, сопротивлялся, мы настаивали, в конце концов он сдавался под нашим дружным натиском. И мы с братом, едва поспевая за широким дедовым шагом, то и дело бросая восхищенные взгляды на сверкающие на солнце медали, едва не лопающиеся от гордости за него — героя, взявшись за руки, шли к Вечному огню. По дороге покупали охапку красных гвоздик и радостно раздавали их ветеранам.
Потом у мамы появился муж. Все друг друга любили, нам не было тесно в большой четырехкомнатной квартире в центре Киева.
Для меня появление отчима ничего не меняло: у мамы — муж, у меня — дед. Он был главой нашей дружной семьи, стержнем, на котором все держалось, вокруг которого все крутилось и функционировало. Он всегда защищал и принимал мою сторону, хотя никто меня особо и не ругал, ни в чем не ограничивал, получала все, что хотела, ни в чем не знала отказа, потому такая и выросла — избалованная любовью, своенравная.
Любовь ведь проявляется в мелочах, сейчас их и не вспомнишь, но это дает такое необходимое, ни с чем не сравнимое ощущение защищенности! Я знала: у меня есть дед, что бы ни случилось — он поможет. Но вдруг все кончилось. Дед заболел, у него нашли рак. Помню, как мама привезла меня в больницу, странно было видеть деда больным и слабым, оказалось, не понимая этого (мама скрывала правду и от него, и от нас), мы тогда простились.
Дед впал в кому, и его не стало. Мне было всего десять лет, этот страшный факт не вмещался в сознание, тем более что мама не взяла нас с братом на похороны, решив, что правильнее, если мы будем помнить его живым.
Это была такая потеря для семьи, которую невозможно передать никакими словами. После смерти деда у нас в доме стали происходить мистические вещи: вдруг одна за другой перегорали лампочки, ломались электроприборы, отваливались дверцы шкафов, кусками отклеивались обои. Потихоньку начало разрушаться все. Мы лишились внутренней опоры. Брат совсем замкнулся в себе, периодами он лежал как беспозвоночный, ничего не хотел. Во мне что-то тоже здорово надломилось, но внешне я быстро собралась, поняв, что семья нуждается в поддержке, а не в моих слезах, засунула их поглубже и повзрослела раньше времени.
Детство кончилось.
Мама и бабушка обе работали. Пытались взять нам няню, но та заставляла есть отвратительный суп с клецками и ходить в тапочках, мы с братом объявили ей войну и довольно быстро выжили из дома. Не привыкли к тому, чтобы нас принуждали, так уж в семье было заведено: все больше пряником воспитывать, кнутом ничего хорошего не добьешься — няня этого не поняла. Для меня невыносимо надевать тапочки и по сей день. Я себя лучше ощущаю, когда чувствую землю ногами. Все-таки Телец, его стихия — земля. Иногда даже на концертах, особенно ответственных, — пою босая. Нервничаю перед началом, боюсь так, что у меня прямо трусится все, а сбрасываю туфли — сразу становится легче, спокойнее, я тогда полностью раскрываюсь.
Такой вот закидон.
В школу стала ходить сама, вернее ездила одиннадцать остановок, потом шла через парк, переходила железную дорогу. Было жутковато, но эти страхи оставались при мне: назвался груздем — не бойся, лезь. Я как-то очень отчетливо поняла, что защитить меня больше некому, и раньше была не промах, а теперь такие шипы отрастила, тронешь — не обрадуешься. Потом из музыкальной школы типа московской «Гнесинки» я перешла в обычную, а там совсем иная тусовка: семечки, пиво, сигареты — тяжело поначалу было привыкать к новой атмосфере. Меня, вроде как богему, пытались гнобить, но быстро зубки пообломали: в обиду я не давала ни себя, ни других, будь то любая разборка или даже драка. В результате начали бояться, а потом и уважать.
Жизнь как-то продолжалась, но та пустота, которая образовалась во мне после смерти деда, так и осталась незаполненной. В день его рождения и смерти и, как обычно, Девятого мая мама всегда достает дедов пиджак, чистит, натирает до блеска ордена, вешает на спинку стула, где обычно сидел он, — и плачет. Плачу и я, но так, что никто не видит, и даже сейчас, когда рассказываю об этом, ком в горле. Кстати, и плакать-то я научилась, мне кажется, только когда деда не стало. Мир будто обернулся другой стороной. Все пошло не так.
Однажды мы с мамой и братом поехали на дачу и попали в аварию, машина перевернулась и улетела в кювет. У водителя и брата — ни царапины, у меня что-то с ногами, допрыгала до мамы как кузнечик. Она лежит без сознания, в крови вся. Такой ужас охватил: вдруг еще и мама умрет, мне этого не пережить!
Только в «скорой» себя в зеркало увидела — а у меня лица нет! — вот буквально, одни глаза перепуганные видны. Пока автомобиль крутило, всю кожу снесло о ткань переднего сиденья. Жуть, смотреть страшно, одна сплошная ссадина. Ну, думаю, фиг с ним, пластику сделаю, лишь бы с мамой все обошлось. У нее оказались переломаны ноги, руки, пострадала спина, сразу отправили в операционную. С лицом моим тоже что-то сделали, потихоньку все зажило, вроде и не было ничего.
С этого момента жизнь снова сделала крутой вираж. Собирали мамину руку по кусочкам, сшивали нервы, рука сломалась снова, сделали вторую операцию, потом третью. Потом ставили аппарат Илизарова, потом начались проблемы с ногой, в итоге у нее развернулся таз — и мама слегла. Считая себя обузой, она погрузилась в страшную депрессию, думала обо всех тех ужасных вещах, о которых люди думают, когда находятся в таком положении.
Она была слабой и беспомощной, словно ребенок, и мы как бы поменялись ролями: я стала ей матерью — сильной, заботливой, терпеливой. Когда-нибудь такой перевертыш происходит со всеми детьми и родителями, со мной это случилось в шестнадцать. Я непрестанно внушала маме, что все наладится, она поправится, а перед сном в своей комнате плакала, плакала, плакала — от жалости, от усталости, от того, что сама не верила своим словам. Мама спрашивает утром:
— Что ты такая отекшая?
Я как ни в чем не бывало:
— Так полночи ж телевизор смотрела и чайком баловалась, представляешь, столько воды выпила?!
Два долгих и мучительных года ушло на восстановление маминого здоровья, двенадцать операций пришлось пережить.
Водитель, виновник аварии, устранился от участия в оплате лечения после второй операции, ведь мама, рассчитывая на его порядочность, отказалась от официальных претензий. Отчим тоже как-то бочком-бочком испарился: зачем ему больная женщина? А через некоторое время у него внезапно остановилось сердце, в тридцать четыре года. Это было уже когда мама начала подниматься. Наглотавшись обезболивающих, она пришла к свекрови проститься с мужем, ну и я, конечно, вместе с ней, все же он много лет с нами прожил, вроде любил меня. Кстати, я тогда поняла, как права была мама, не допустив нас с братом к умершему деду. Самое страшное было видеть, как человека заворачивают в простыню и тащат кульком в труповозку...
У меня эта картина на всю жизнь осталась перед глазами.
В тот период я словно в какое-то мистическое кольцо попала: смерть настойчиво стала напоминать о себе. Похоронили отчима, помянули на девять дней, вдруг умирает моя подруга, опять похороны, девять дней, уже сорок дней у отчима. И умирает бабушкина подруга, снова похороны, девять дней, там — сорок — и по кругу, по кругу... И я везде хожу: девять, сорок, год... Всюду только потери, слезы, страдания. Мысли о смерти не покидали. Одно в мозгу зацементировалось отчетливо после опыта всех поминок: умер человек и все твердят о нем только хорошее, ну прямо не было на земле никого лучше, чем покойный N. А ведь при жизни этого не говорили, а может, даже говорили противоположное?
Интересно, а что обо мне скажут, когда умру?
Наверное, почти закономерно, что именно в этот момент круговорота смертей и поминок, в одну из ночей, поплакав по обыкновению в подушку, я в совершенном отчаянии отправилась на мост со вполне очевидным намерением прекратить страдания и прыгнуть вниз. Не учла с горячей головы, что зима на дворе, постояла часок на мосту, посмотрела на лед внизу... остыла, промерзла и пошла домой — жить дальше.
Но это я забежала вперед. А тогда, после ухода отчима, стало ясно: нужно помогать семье. Какие у нас доходы — только бабушкина зарплата и пенсия. Ухаживая за мамой, учась в школе и музыкальном училище, я пошла еще работать официанткой — днем в кафе, ночью в клубе. Все, что можно было завалить по учебе, завалила, двенадцать раз моя фамилия стояла в списках на отчисление из училища.
Так кто-то из моих «добросердечных» сокурсниц еще и салатовым фломастером ее подчеркивал: вот, мол, любуйся. Но мы гордые: плакаться, умолять, просить к себе особого отношения не умеем, несмотря на то, что кручусь как белка в колесе — когда учить-то?! А эти зубрилки даже списать не дадут. Кое-как с грехом пополам что-то подготовлю, выйду отвечать — нет, они с толку сбивают, руки свои тянут, мол, лучше тему знают. Ну и врежу им по первое число — за «солидарность». Уж такая я: если не нравится, как человек себя проявляет, если он мне не по душе, не стану юлить и общаться с ним как ни в чем не бывало.
Слава богу, преподаватели — люди взрослые, разглядели, что прячу за боевыми латами и забралом израненное нутро и тоску в глазах.
Прониклись, пошли навстречу, в результате я только экзамены приходила сдавать, все мне проставили, диплом и аттестат получила.
С работой тоже было не гладко, выгоняли регулярно. У меня же характер! Пусть только попробуют какие-нибудь отморозки вот так пальцами щелкнуть: мол, подавай, или, не дай бог, руку протянуть пониже талии — все, мама не горюй, пожалеют, что на свет родились! Как следствие — позовите менеджера! Тот мне:
— Нахамила — увольняем, зарплату не получишь!
При всей нашей нужде я никогда не боролась за деньги, посылала и его:
— Зарплата? Это вам на чай!
И уходила красиво, с гордо поднятой головой. Никто даже не догадывался, что я могу до слез переживать — да нет, не за себя, не за деньги! — что погорячилась, обидела грубым словом. Так всегда со мной: ляпну не сдержавшись (может, и по делу), потом места себе не нахожу. Ни в коем случае не хочу, чтобы кто-то на меня обиду таил, чтобы зло от меня исходило.
Мама, слава богу, потихоньку восстанавливалась, опять пошла на работу: экспертом от министерства культуры, новые фильмы просматривала — какие пускать в прокат, какие нет. А еще сценарии для документальных фильмов писала и преподавала в Киевском национальном университете театра, кино и телевидения — она у меня кандидат искусствоведения. А бабушка — классный театральный критик, трудилась в журнале «Театр», все время ездила по театрам Украины, России, Франции.
Тут как раз случилась «оранжевая революция», мы с братом бегали на митинги каждый день, возвращались промерзшие, как мама говорит, синенькие.
Брату даже медаль потом дали за стойкость. Меня часто спрашивают: «Какие подарки для вас самые дорогие?» — имея в виду, как обычно, злато-серебро. Так вот, самый для меня дорогой подарок — оранжевый шарф. Мама связала и мне, и брату своими только-только зашевелившимися, едва гнущимися пальцами, чтобы ее «гавроши» не мерзли на баррикадах. Этот шарфик и есть для меня редчайший бриллиант самой чистой воды! Потому что я знаю, чего маме это стоило, через какое «не могу», через какую боль вывязывала она каждую петелечку.
В общем, она возвращалась к жизни, вздохнув облегченно, и я — тоже. Пришла пора вспомнить, что я ж не просто так пошла на отделение народного вокала, а потому что решила стать певицей. Мама, конечно, спускала меня с небес на землю, напомнив, что необходимых на раскрутку денег у нас нет, так что, мол, по одежке надо протягивать ножки. А я подумала — справимся.
Точно знала, что никаких папиков-спонсоров не будет, никто и никогда не сможет сказать, что Анастасия Приходько получила что-то через постель, — это табу. И вообще в этом смысле я была очень строга, при том что на синий чулок совсем не походила, но близко до себя никого не допускала.
Надо иметь в виду, что события последних лет не могли пройти бесследно. Когда начались наши большие и маленькие трагедии: смерти, болезни, уход отчима, безденежье — казалось, что я выхожу на улицу и все на меня смотрят, видят мои заплаканные глаза и жалеют.
А мне не хотелось, чтоб жалели. Если в детстве я стремилась привлечь к себе внимание, то теперь хотелось стать невидимкой, чтобы перестали замечать совсем. На этом пути боли и мучений я растеряла уверенность в себе. Хотя во внешних проявлениях все еще оставалась такой же бойкой и норовистой пацанкой, внутри у меня уже поселился другой человек — мягкий, ранимый, страдающий. Возможно, он всегда там был, но считая это слабостью, я тщательно скрывала его в себе. Мне до сих пор комфортно, когда не привлекаю внимания. Но иногда подходят:
— Простите, вы так похожи на певицу Анастасию Приходько...
Отвечаю:
— Мне это часто говорят, я ее фанатка и просто под нее кошу.
Так же четко и сразу решила: ни полуголой, ни в блестках, ни в перьях петь не стану, краситься сильно тоже — придумаю свой стиль. Так появился пресловутый черный цвет Анастасии Приходько. Честно говоря, это в основном сценический образ, по жизни всегда ходила как мальчишка — в джинсах, свитере, ни грамма макияжа, вместо расчески — пятерня и небрежно завернутый на затылке в «дулю» хвост. И дружила в основном с мальчишками, у меня почти не было подруг. Но на какие-то концерты и кастинги, которые с определенного момента стали постоянной составляющей моей жизни, меня одевала бабушка — в платья и юбочки, но почти по-пуритански, никаких мини, декольте и открытого живота.
И что в итоге?
Хожу — и с каждым кастингом расстраиваюсь все больше. Не ту радость я ждала, которую получаю взамен. Не понимаю, в чем дело, мне давно и часто говорили, что петь — это мое, что слух уникальный, диапазон большой, редкий. Видела же на концертах, что получается, людям нравится, они радуются. Помню, как за выступление в резиденции Кучмы получила свой первый оранжевый гонорар — килограмм мандаринок, а наш мэр Омельченко подарил мне часы после концерта в городской администрации.
Но не срастается. Как ни приду на кастинг, везде: «Ты что, в оперу поступаешь? А танцевать умеешь?» Вот как только про танцы говорят, сразу разворачиваюсь и ухожу. Был у меня горький опыт, когда меня в «ВИА Гру» не взяли.
Я во время просмотра старательно пыталась прятаться за спинами других претенденток, но класс-то был балетный — зеркала кругом, вот уж там посмеялись надо мной. Ну не мой конек танцы, не пластичный я человек. А когда петь начали, все давай подлизываться, чесать песни Меладзе. Я решила: нет, даже если меня не возьмут, то хоть запомнят — и исполнила русскую колыбельную, мама мне ее пела. О чем думала? Где — «ВИА Гра» и где — русская народная песня?!
Этот кастинг транслируется по телевидению, и я вдруг становлюсь победителем первой недели, второй, третьей. Но в конце получаю только приз зрительских симпатий и поездку на международный конкурс в Болгарию. Тогда это был удар, а теперь говорю: низкий поклон Константину Меладзе и его команде, что На всю жизнь осталась бы бывшей солисткой «ВИА Гры».
А так я — просто Анастасия Приходько.
В Болгарию съездила, спела, настолько эмоционально сильная была песня, что у меня слезы текли. Люди в зале встали, аплодировали и — бац! — третье место. Нет, думаю, со мной этот номер не пройдет. Иду в соседнюю гостиницу, где живет жюри, стучусь:
— Здравствуйте! Объясните, пожалуйста, причину — почему выиграла не я? Очень интересно знать.
Мне отвечают:
— Артист не имеет права плакать на сцене! Кому это нужно?!
— Ах так, тогда покупайте мне билет, уезжаю.
— Нет, вы должны остаться на афтепати.
Мама меня по телефону успокоила: мол, третье — не последнее. Осталась. На афтепати попросили спеть — меня, не победителей! — и сорок минут не отпускали, я пела а капелла все песни, которые знала. И как люди хлопали, как радовались! Вот оно, думаю, — плевать на жюри!
Возвращаюсь в Киев, вся в рефлексиях, нахлебником быть не могу, думаю: компьютерные технологии — это перспективно, поэтому втихаря поступаю в университет. Пришла, увидела свой курс: милые очкарики, компьютерные фанаты, уткнувшись в мониторы, стучат по клавам, с ходу стало ясно — холостой выстрел. Раскололась дома, посмеялись надо мной. Ну, надо ж было куда-то ходить, тусовалась в студенческом кафе, пирожки трескала и заводила друзей с других факультетов.
С первого же курса меня отчислили, так я назло еще и восстановилась.
Параллельно не оставляю попыток приблизиться к звездам, иду на кастинг «Фабрики звезд-6» Виктора Дробыша. С первого тура мне объявляют, что у меня нет слуха. Прихожу домой, слетаю с катушек: «Мама, финиш, больше петь не буду!» Она утешает: мол, не все сразу. Но это ж парадокс! Почему обычные люди, которые меня слушают, восторгаются моим голосом, а представители шоу-бизнеса не находят элементарного слуха, уж не говорю об умении петь? В общем, прокричалась и успокоилась.
В этот период случилась единственная за всю жизнь наша серьезная ссора с мамой. Она решила выйти замуж. Я — на дыбы: «Как? Опять? На те же грабли?
Какая еще любовь-морковь в таком-то возрасте?!» Казалось, что тот перевертыш, когда я стала воспринимать ее как ребенка, давал мне право решающего голоса. Знаете, как у мамаш: я над ней дрожала, кормила, выхаживала, берегла, словно зеницу ока, а теперь — выньте да положьте на блюдечке с голубой каемочкой какому-то чужому мужику! Заявила, что не желаю ее ни с кем делить, и ушла из дому. Пару дней ночевала у друга, потом тайком от охраны спала на партах в универе, мыться утром ходила в общагу, позже на официантские деньги квартиру снимала посуточно. Месяц так промыкалась, мама нашла меня в студенческой столовке, говорит: «Пойми, тяжело быть одинокой женщиной, я его люблю, он меня тоже. Если можешь — прими». Обнялись, поплакали, и закончилась моя жизнь на улице.
Однажды прихожу в свой университет просто с друзьями пообщаться, меня уж давно отчислили. И — опа! — вижу объявление, приглашение на кастинг «Фабрики звезд-7» Константина Меладзе. Смотрю на него и думаю: не зря же ты здесь висишь и не зря я тебя увидела. Идти или не идти — вот в чем вопрос. Постановила так: если на этот раз не попаду, то, во-первых, больше петь не буду, во-вторых, переклею обои, в-третьих, начну жизнь с чистого листа.
Стою в длинной очереди желающих стать звездами, и мне уже стыдно: кажется, что я унижаюсь. С учетом предыдущих неудач уверенность в себе — на нуле. А уж потом и вовсе на минус пошла, как только стали подъезжать разнаряженные девицы с оголенными ножками из-под супермини-юбок, нарощенными волосами и ногтями всех цветов. И тут я — мышь серая в черной майке-борцовке, классической удлиненной плиссированной юбке, с вечной «дулей» на затылке.
Достаю зеркало, смотрю на себя: вот, думаю, дура, хоть бы накрасилась.
И тут увидела — ба! — все музучилище здесь, весь мой вокальный поток. Вот спасибо им большое: все во мне встрепенулось, всколыхнулось и как по военному горну проснулся былой боевой дух! Ну, думаю, зубрилки, — фигушки кто из вас попадет на «Фабрику», возьмут Приходько! Сейчас я вам докажу!
И доказала! Не знаю уж, что да как, какие небесные винтики-шпунтики с шестеренками наконец совпали, но я прошла все туры в Киеве, пригласили в Москву. Вернулась домой, говорю: «Либо я в бреду, либо действительно еду в столицу». У мамы — бряк блины на пол. Прошли три тура в Москве, вышел Аксюта: «Спасибо всем, тем, кто пройдет, — позвонят».
Уже в Киеве звонит Меладзе: «Поздравляю, Настя, вы стали участником проекта «Фабрика звезд». Ё-мое, думаю, с самим Костей уже разговариваю! Я как-то даже не особо радовалась, потому что не верилось: неужели случилось наконец, неужели — со мной?
Потом Меладзе позвал на студию, и я присутствовала при рождении песни «Невесомо», которую Таня Богачева позже исполняла на «Фабрике», он просил напеть мне ее то так, то по-другому. Однажды даже была у Кости дома. Призналась ему, как рада, что попала в проект. Он сел за фортепиано, сыграл, я попела. Все думала: не сон ли это? Ущипните меня!
Но несмотря на то, что я достигла того, к чему стремилась, получив в результате первое место в этом проекте, сон, начавшийся с «Фабрики звезд» и завершившийся «Евровидением», оказался самым страшным в моей жизни.
Все закрутилось на два года так плотно, будто меня и в самом деле поместили на реальный безостановочный конвейер.
Атмосфера «фабричного» дома, где проживали на виду у всей страны участники, была не по мне. Здесь нормой считались сплетни, ложь, подсиживания, интриги. Мне было противно, и я не скрывала этого. Мою прямоту и открытость сочли неадекватной первобытной дикостью. В общем, несмотря на длительное и тесное совместное пребывание — «фабриканты» еще год вынуждены были жить вместе, ездили чесом с концертами, — друзьями мы не стали. Как правило, я сидела одна, в наушниках — в стороне от всех. Единственным и настоящим другом в Москве, на пути от «Фабрики» до «Евровидения», стал Игорь Синельщиков, замечательный человек, он работал администратором на проекте, я за многое ему благодарна.
Он стал моей отдушиной, всегда поддерживал, ободрял, только к нему я могла обратиться за помощью, спросить совета. Ведь было очень тяжело, потому что взаперти, потому что в гордом одиночестве, вдали от родных. Всех родители посещали, а я и здесь отличилась, строго-настрого запретив маме приезжать. Знала, что как только за ней закроется дверь, не выдержу и брошусь прочь из этого дома.
Наши конфликты организаторов не пугали, их еще и инсценировали, подогревая зрительские страсти. Вот и нам с Димой Бикбаевым нужно было разыграть некий сюжет, ну и придумали, что я в сердцах разбиваю стакан, ухожу, а он меня догоняет, утешает, читает стихи, и прочую дребедень.
Я, как договаривались, бью вдребезги несчастный стакан, выскакиваю, жду — никого нет. Ничего не пойму, как-то все не по сценарию, возвращаюсь посмотреть, в чем заминка. Стоит Костя Меладзе, вокруг него «фабриканты». Корнелия Манго, Дакота, Юля Паршута бузят: мол, Приходько с ума сошла, стекла бьет, посмотрите, что она наделала, ее надо выгнать. Я, смеясь, объясняю, что это же инсценировка, нам все придумали. И тут Дима вдруг говорит: «Настя, ты же это сейчас по ходу сочинила! У тебя с головой все в порядке?»
Я так и села, с такой откровенной и немотивированной человеческой подлостью столкнулась впервые в жизни. С ужасом понимаю, что о нашей договоренности знал еще только администратор, а что если и он туда же? Ору: «Открывайте дом, я с вами жить не буду!»
Началась такая реальная разборка, онлайн-трансляцию тут же выключили.
Но вопреки моим опасениям администратор оказался нормальным человеком, рассказал, что это была его задумка. Правда восторжествовала, и Диму выгнали. Потом вернули, он публично на коленях у меня прощения просил, а я — публично простила. Но только на камеру. Так что за нашим телероманом изначально ничего, кроме «фабричной» фантазии, не было, разве что взаимная ненависть. Мне двух дней хватило понять, что он за человек: кто популярен, к тому и прилипает как банный лист. У нас и до этого стакана куча инцидентов случалась. Так что когда он рассказывал журналистам, как Настя прекрасна, мне было смешно: знала, что на самом деле он обо мне думает не лучше, чем я о нем. Намутили, в общем, народ развлечь: вроде он — красавец, мечта малолеток, а я — эпатаж и у нас роман.
Но так или иначе, именно в этот период дали всходы те «фабричные» цветочки, которые вызрели позже в невиданный урожай волчьих ягодок, когда Анастасия Приходько прошла отборочный тур на «Евровидение».
Боже!
Я даже не помню: была ли в тот момент радость от того, что случилось невероятное и не чаянное уже чудо, сбылась моя мечта? Если и была, то она потонула в громогласном и брехливом лае, который понесся нескончаемым потоком отовсюду в мой адрес. Хотелось заткнуть уши, перестать слышать, видеть, воспринимать. Сколько нового и неожиданного я узнавала о себе ежедневно из всевозможных средств массовой, с позволения сказать, информации. Чего только мне не инкриминировали! Я была виновата в том, что за Россию будет выступать украинская певица, и в том, что буду петь такую, а не другую песню, будто это я решала!
«Приходько настаивает на том, чтобы петь на украинском языке», — писали газеты. Да кто меня спрашивал?! Ясно, что была мелкой картой в какой-то политической или коммерческой игре. Но тогда сильно переживала. Меня представляли злобной мегерой, с которой невозможно общаться, обвинили в национализме, расизме и фашизме. Кого-то где-то послушали, фразу мою из контекста выдернули, переиначили, наизнанку вывернули, что-то недопоняли, придумали — все для фальшивого «желтого» фарша сгодится. Ну, чушь, слякоть и грязь!
Какой я националист, если у меня из друзей интернационал можно создавать: армяне, грузины, абхазы, болгары. Когда «фабричные» коллеги бросали мне что-нибудь типа «хохляндия» или «сало приехало», как вы думаете, я — с моим характером — могла промолчать?
Никогда и никому не давала спуску! Да мало ли что друг другу не наговорят люди сгоряча, днями и ночами находясь бок о бок в замкнутом пространстве? Из этого следует делать далеко идущие бредовые выводы на идеологической подкладке?
Нашли расиста! У нас на даче был соседский мальчик, маленький мулат, его мама бросила, оставила на дедушку с бабушкой, они бедно жили. Помню, как его обижали, а я бабулю свою просила: «Можно мы Антошу к себе заберем, покупаем, оденем, накормим?» «Покупаем» значит «искупаем», ну вот у нас так говорят. Что-то, видно, я подобное рассказывала на наших «фабричных» междусобойчиках, вытащили в заголовки: «Анастасия Приходько: черных надо покупать!»
Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно...
Ну, а уж про фашизм даже и говорить не хочу — какие жуткие вещи, фразы мне приписывались. Сейчас вот произнесу — вытащат, вывернут и куда им надо вставят. Откуда что берется — не знаю. Знаю, что я как-то посадила «фабрикантов» Таню Богачеву и Егора Иващенко свои любимые фильмы «В бой идут одни старики» и «А зори здесь тихие...» смотреть — выяснилось, что они их не видели. Я им по ходу про войну рассказывала то, что слышала от деда. Они потом сидели и плакали, так же как и я, когда эти картины смотрю и деда вспоминаю.
Конечно, меня утешали: мол, перед «Евровидением» всегда так. Но мне-то от этого не легче! Никак не могла понять: за что меня ненавидят, что я сделала?
Все эти люди на телевизионных сборах, та же Лада Дэнс: ни я ее не знаю лично, ни она меня, никогда не говорила со мной, а тут: давайте обсудим Приходько! Смотрю и никак в толк взять не могу. И вот это все несется, несется, во мне все кипит, кипит, и нет сил одной бороться, и я уже ничего не хочу.
А Костя при этом еще постоянно мной недоволен, все ему во мне не нравится: пою не так, двигаюсь не так, одеваюсь не так, в интервью сказала не так. Все — не так. И это вместо того, чтобы поддержать. А я к тому времени уже сидела на сильных успокоительных. И вот раз забыла их дома, хочу скорей уйти, он не отпускает, кричит на меня. Я в ответ:
— Что вы все время орете, что я вам сделала плохого? — выскочила с репетиции, сижу в машине, плачу.
Меладзе рванул дверь, схватил за шкирку, как котенка:
— Ты не дослушала!
Кто тебе разрешил уйти?!
Я кричу:
— Не трогайте меня!
В общем, терпеть это всеобщее издевательство уже не было сил. Доктор Курпатов, золото, а не человек, единственный, кто меня поддерживал и подбадривал, говорит:
— Потерпи, немного осталось, ты же не можешь ничего изменить.
Отвечаю:
— Представьте, сейчас из вашего кабинета — прямо на Киевский вокзал, покупаю билет — и поминай как звали.
И все.
Если раньше меня везде сопровождала охрана, что страшно напрягало и раздражало, то теперь просто заперли на ключ и поставили у дверей конвойного. Как в тюрьме. И никто, заметьте, передачки не носит. Сама топай под охраной в магазин за продуктами, сама готовь. Выдавали по тысяче рублей на два дня, особо не разгуляешься, в итоге к конкурсу на макаронах и бутербродах я серьезно прибавила в весе.
К моменту моего выступления меня уже настолько загнобили... Я пребывала в убеждении, что ни на что не способна — в общем, полное г... Мне на сцену выходить, а у меня состояние предсмертной агонии, сил нет никаких, хоть на четвереньках ползи на эту сцену, деваться-то некуда. Не хотелось уже ничего, я-то думала — это будет радость, та, которую я ощутила тогда, с победой Русланы...
Помню только: прозвучало «Russia» — и тишина...
У меня было ощущение, что стою в стеклянном кубе, пою только для себя, не слышу людей, которые кричат в поддержку. Зал будто пустой, никто не смотрит, показалось даже в какой-то момент, что меня из эфира вырезали... Когда я закончила, Костя впервые сказал: «Молодец!»
Потом, узнав результат голосования, я была одиннадцатой, рыдала в гримерке белугой. Андрей Владимирович Курпатов меня в чувство приводил. Шестнадцатого мая состоялся конкурс, а семнадцатого Константин Меладзе объявил, что перестает работать со мной. Вот это особенно приятно слышать молодой певице!
Было очень обидно, не понимала: за что? Я ведь очень благодарна была ему за все, что он для меня делал. И очень сильно любила Костю. Очень. Я потянулась к нему, привязалась, доверилась. Относилась к Меладзе как к папе, которого у меня никогда не было...
Приехала домой, мама обняла и сказала: «Я так рада за тебя» — и впервые за несколько месяцев я на минуточку испытала состояние счастья. После московской сухомятки меня ждал накрытый моими самыми любимыми блюдами стол: печеная картошка, селедка, колбаски, домашние соленья, куличок с черносливом. Мы сидели всей семьей, потом долго рассказывала маме — не то, что вам сейчас, только самое хорошее. Она ведь тоже натерпелась из-за меня, читала всю эту грязь. Писали же, что у Насти Приходько сложные отношения с матерью, мол, дочь ее обвиняет в том, что у нее было много мужчин, и маме даже пришлось оправдываться в каких-то интервью.
Давно мы так по душам не разговаривали, поплакали, посмеялись, и я ушла на свою съемную квартиру. Опять в себя.
Осталась снова наедине со своими мыслями, воспоминаниями. Ведь я поставила себе цель — петь, чтобы приносить людям радость и счастье. А что в итоге связано с именем Анастасии Приходько? Грязь, мерзость, клевета.
«Жить больше не для чего, время умирать», — с неведомо откуда взявшимся спокойствием констатировала я. Зашла в ванную, открыла кран, несколько секунд смотрела, как набирается вода, и добавила любимой пенки с ванильным ароматом. Еще нужна записка... Написала: мол, всех прощаю и вы меня простите, если кого обидела, задела, в общем, если что не так.
«Может, после смерти найдут, что про меня хорошего сказать?!» — и давай кромсать ножом по руке — щух-щух... Кровища хлещет, опустила руку в воду, наблюдаю, как пена розовеет, кровь течет, а я лежу... Подняла глаза к потолку, губы как-то сами туда, наверх, почти беззвучно прошептали: «Прости меня...» И вдруг, как в том анекдоте: ё-мое, утюг не выключила! Так и я: «Ё-мое, знаю, что могу еще сделать! Мужа найти и ребенка родить!» Выскочила из ванной как ошпаренная, перемотала руку. А потом купила соку и села как ни в чем не бывало телевизор смотреть.
Все, что случилось после, могли сотворить только высшие силы. Мама как-то спросила, кто был моей первой любовью. Я ответила — муж. Он моя первая и единственная любовь. Дай Бог, чтоб и последняя! Встретила я его по иронии судьбы благодаря тому, что позвонил Костя Меладзе и пригласил меня принять участие в концерте его брата Валеры в Одессе.
Позвала своих армянских друзей, и мы на машине туда отправились. Рука еще перебинтована, Костя спрашивает:
— Что такое?
— А-а, — машу, — пустяки, вывих.
Правду сказала, вот уж действительно — вывих. Там же во время концерта Костя вдруг говорит: «На самом деле ты очень хороший человек, Настюша!» У меня аж закипело все внутри: издевается он надо мной, что ли?! Сама себя осадила — это все уже в прошлом, у меня новая жизнь.
И новая жизнь не замедлила явиться в тот же день, двадцать девятого мая 2009 года. Мы сидели в ресторане с друзьями-армянами, и вошел Нурик, он был с ними знаком.
Я за голову схватилась — в прямом смысле. За день до этого, решив начать новую жизнь, постриглась практически наголо. Ну, думаю, дура, где ж мои волосы, как бы вы были сейчас нужны! Сижу с этим ежиком на голове, ситуацию никак не исправишь, а вокруг Нурика — он красивый такой — цокалки местные бегают туда-сюда, туда-сюда. Ну, а я и с волосами никогда не вела себя как девочка — ноль кокетства и жеманства.
Вернулись в Киев, звонок: «Привет, это Нурик. Буду через двадцать минут, собирайся». Надо же — удивляюсь, — телефон мой раздобыл, значит, не все потеряно. Ринулась искать в закромах какое-никакое платье, а когда оно у меня было-то?! Все перевернула: нашла и платье, и туфли — колготок нет! Обойдусь. Флакон духов, по-моему, на себя вылила. Ежик свой и так, и сяк пробовала вспушить — обхохочешься.
Поехали мы с ним в компании общих друзей в боулинг — а я, значит, в платье и туфельках, очень к месту. Но упорно продолжаю играть необычную для меня роль барышни, ресничками хлоп-хлоп... Друзья мои в шоке: мол, кончай, Настя — это вообще не твое. А Настя влюбилась по уши и продолжает вести себя как все влюбленные, по-идиотски. В общем, спалилась я.
На следующий день уже в гости пришел сам: без цветов, без конфет, без шампанского — никогда цветов мне не дарил. Стол накрыла, это мое самое любимое — готовить, я так расслабляюсь. Сидим. «Можно я тебя поцелую?» — он еще и спрашивает! Вечером ушел, никакого интима, романтик-шромантик. Так прошел месяц.
Однажды Нурик приехал ко мне, ходит по квартире, собирает мои вещи — молча.
Все вещи собрал до единой: зубную пасту, шампуни — все. Думаю: ё-мое, что это будет? Сели в машину, все вокзалы, аэропорты миновали, едем дальше, в темный лес — буквально. У меня всякие мысли в голову лезут — человека месяц знаю. Спрашиваю, ответ один: «Сюрприз». Остановились: глухо, темно, вижу — впереди огро-о-о-омный дом, о-о-о-огромный двор и два огромных алабая. Я уже паникую. Калитку открыла девушка: «Познакомься, моя сестра». Та улыбнулась: «Лилиана» — и я вдруг понимаю, что пришла домой. Бросили вещи, пошли в другой дом — в том же дворе. А там все меня ждут с распростертыми объятиями: тети, дяди, сестры, братья, племянники и бабушка. Стол накрыт — хачапури, сациви, мамалыга, пхали — в жизни ничего такого не ела. А я — в спортивных штанах, с едва отросшим ежиком.
Сижу, думаю: где моя мама, когда она мне так нужна?! В общем, украли меня, так это у абхазов называется. Стали мы жить вместе в его доме, в пригороде Киева, как муж и жена. С мамой я созванивалась, но ничего не объясняла — где я, с кем. Не знаю почему: может, сглазить боялась?
Через месяц забеременела, родня вся плакала, и Нурик тоже. Тут уж куда деваться, звоню домой, говорю: «Мама, я беременна». Только тогда ей все рассказала, потом и с мужем познакомила. Вот к ней он с положенным набором пришел, с цветами и шампанским, но слинял через полчаса, мол, дела. Он, конечно, занятой человек, бизнес у него свой, но сбежал, потому что робел перед тещей. Как я была счастлива, что люблю и он меня любит! Что мы вместе ждем самое большое в жизни чудо — рождение нашего ребенка!
Рожать я явилась в роддом на неделю раньше, токсикоз был страшный, не было уже сил терпеть: «Все, доктор, не могу больше. Делайте что хотите, отсюда не уйду». Партнерские роды в итоге у меня получились с мамой, потому что Нурик в ужасе сбежал и смолил во дворе сигарету за сигаретой. Десять часов под окнами вся Абхазия, по-моему, рожала вместе со мной, машин восемь стояло в ожидании. Мама за меня отказалась от кесарева, от всяческой анестезии, иначе, говорит, не проникнешься до конца, не будет связи с ребенком, сама должна весь путь пройти.
Ну надо — так надо. Маму послушалась, с врачами спорю. Она кричит из-за двери: «Настя, не перечь врачам!» Я ей что-то ору в ответ. Смешно, наверное, было со стороны наблюдать. И вот когда Наночку мне дали, посмотрела на нее и чуть не умерла от счастья! Какое там «Евровидение», какая там «Фабрика», катись оно все куда подальше.
Вот оно — то главное, что надо было сделать, ради чего надо жить. Крышу у меня снесло конкретно.
И слышу на улице — бабах! Стрельба, гульба, лезгинка — хач, хач, хач, асса! В окно выглядываю: все орут, кричат мне, рожки с вином поднимают. Милицию вызвали в результате. Муж неделю радовался — то в Киеве, то в Одессе, то вообще не знали где, потеряли его. Еле разыскали — жену с ребенком из роддома забрать.
До четырех месяцев с дочей сама сидела, не спала по ночам, боялась пропустить ее пробуждение. Когда Наночка просыпалась, брала ее на руки и шептала на ушко: «Чипи-чипи-чемпион. Ты будешь чемпион». И вот до сих пор мы все ее называем Чемпион, Чипи, это ее второе имя.
Потом взяли няню, а я стала потихоньку возвращаться на сцену. Потому что поняла: для меня жить — значит петь.
Конечно, не обошлось без проблем в нашей семейной жизни. Я без отца выросла, для меня мужчина вообще был величиной переменной, то он есть, а то его — раз! — и нет. Слушаться и подчиняться никогда не умела, конечно, в кавказской семье и с кавказским мужчиной такой номер не пройдет. И в какой-то момент взбрыкнула, забрала Нану и к маме уехала. Полгода мы не жили вместе. Но я все время его ждала, никто другой для меня не существовал. И он пришел, в новогоднюю ночь. Как домой, без звонка и с подарками. Сели, поговорили, решили все начать заново. За это время я многое пересмотрела, учусь менять себя, подстраиваться.
А еще я решила жить с мамой. Ребенку нужна бабушка, а мне все еще нужна мама.
Ее советы, ее пироги и просто ее голос. Почему я об этом говорю? Просто сейчас мы с ней прошли очередное испытание: я заставила маму согласиться на операцию по замене тазобедренного сустава. Для этого отдала все свои заработки, ведь она так хотела повести малышку в зоопарк, а ходить практически не могла. Теперь мама уже бродит тихонько по квартире, жарит Чемпиону оладушки и строит планы на лето. Она у меня сильная, я рада, что у нас с ней нашлось мужество это пережить. А я наконец-то приняла ее замужество. Георгий с первых послеоперационных дней носится с ней как с самым великим сокровищем. Я счастлива, что и я, и моя мама любимы. И теперь могу отдать всю себя работе.
В Москву после «Евровидения» приехала впервые через два года, прошлой осенью, меня пригласили выступить в День города в «Лужниках».
Я ужасно боялась, ноги-руки тряслись: как примут? Все прошло замечательно. Потом был концерт в Доме Музыки. Словом, Анастасия Приходько возвращается. Не знаю, получится или нет. Надо еще много кому и чего доказать, это важно. Но приоритеты теперь у меня все-таки другие. Главное — дочь и муж, с которым я хочу прожить вместе всю свою жизнь. Как бы она ни сложилась.
Записала Залина Дзеранова
Редакция благодарит за помощь в организации съемки салон французской мебели Roche Bobois.
Подпишись на наш канал в Telegram