Людмила Власова. Ромео и Джульетта холодной войны

Читать на сайте 7days.ru

По своей воле Александр Годунов не мог остаться в США — это исключено.

Советский лайнер, выполнявший рейс Нью-­Йорк—Москва, третьи сутки стоял на поле аэропорта в ожидании разрешения на взлет. За бортом — тридцатипятиградусная жара, в салоне — измученные духотой пассажиры. Американцы надеялись, что я соглашусь остаться в США со своим мужем Александром Годуновым.

Пока мы томились в самолете, Брежнев успел переговорить с Картером.

Рассказал мне об этом наш консул. «Отпустите самолет. Зачем вы его держите?» — спросил Леонид Ильич. «Политика здесь ни при чем, эта история замешана на любви», — ответил американский президент.

На третьи сутки стороны договорились сделать небольшую пристройку к самолету и считать ее нейтральной территорией, на которую я могу выйти для переговоров.

— Вы знаете, как любит вас муж, мы хотим, чтобы семья воссоединилась. Лишь один шаг отделяет вас от Александра, от замечательной карьеры в Америке. Что мешает его сделать?! Не нравится Америка — мы увезем вас в Париж. Хотите в Париж? — уговаривал представитель Белого дома Макгенри.

Слезы стояли у меня в глазах, я понимала, что, скорее всего, больше никогда не увижу своего мужа, но упорно твердила:

— Нет, нет и нет.

Я же стану «невозвращенкой». Нашу любовь политики превратят в фарс. Отпустите меня домой!

Наконец вылет разрешили.

Сойдя с трапа в Москве, я обняла маму и шепнула ей: «Никто не должен видеть наших слез, родная, нас не поймут!»

Никто и не понял. А я и не нуждаюсь ни в чьем понимании. Решение принимала самостоятельно. Меня не запугали, не запудрили мозги ком­мунистической пропагандой. Никогда не была зашоренной советской гражданкой. Я очень любила Сашу, но приходилось выбирать: навсегда оставить маму было выше моих сил.

Она вырастила нас с братом одна. Жили трудно. Отец ушел, когда мы были совсем маленькими. Он великолепно играл на пианино, на слух мог мгновенно подобрать любую мелодию. Такой свободный художник, слишком любивший жизнь, женщин, чтобы хранить верность только одной из них. Хотя мама была невероятной красавицей. И очень талантливой — без специального образования прошла конкурс и поступила в Театр Красной Армии. Но потом встретила папу и бросила сцену. А в итоге оста­лась одна. Работала официанткой сразу в двух кафе. Я забегала к ней после уроков, чтобы съесть булочку с изюмом. Мама ее покупала, никогда не брала ничего даром. Она сновала между столиками в красивом кружевном фартуке. Мужчины не сводили с нее глаз.

— Почему ты не выходишь замуж? — спрашивала я.

— Подрастешь, поймешь, — улыбалась мама.

Был человек, который любил и ждал ее всю жизнь, но так и не дождался. Думаю, из-за нас. Лет в шестнадцать мой брат заявил: «Я уйду из дому, если ты приведешь кого-нибудь!»

«Ни в коем случае никого не виню, — говорила мне потом мама, — я сама сделала выбор, посвятив жизнь вам».

Мы жили в огромной коммунальной квартире на Арбате — двенадцать семей, сорок соседей. В длинном широком коридоре висел репродуктор, и когда по радио ­звучала музыка, я начинала танцевать. «Милочка, — останавливала мама, — здесь же люди с кастрюлями и чайниками ходят, а ты крутишься под ногами».

Тогда я выскакивала во двор, где на лавочке сидел дядя Гриша-гармонист, и отплясывала под его нехитрые мелодии.

Посмотрела мама на меня, подумала да и отвела в хореографическое училище. После его окончания меня взяли в Большой театр.

«Ни за что не стану рано выходить замуж, — решила я. — Посвящу себя танцу, раз уж повезло попасть в главный театр страны сразу после выпуска». Но случилось не так, как рассчитывала. Я была красивой — нескромно звучит, но это не моя заслуга, а Бога и родителей. На меня смотрело много заинтересованных глаз, звучали заманчивые предложения. Я говорила себе: «Нет-нет, только не в театре», но увидела Славу Власова и влюбилась. Он был на десять лет старше — красивый, состоявшийся танцовщик, с успехом пробующий себя в роли балетмейстера. Он тоже полюбил меня, и мы решили пожениться.

«Будешь носить мою фамилию», — категорично заявил Слава.

Мне нравилось быть Марковой. Когда-то известная английская танцовщица, уча­стница балета Дягилева, носила эту же фамилию, только звалась Алисией. Но, чтобы не расстраивать мужа, стала Власовой.

Я попала в хорошие руки. Слава ставил для меня номера, с которыми мы объездили весь мир. Сол Юрок, знаменитый импресарио — он организовывал гастроли самого Шаляпина, увидел нас в Лондоне и пригласил в Штаты с дивертисментом. Программы, составленные из концертных номеров звезд русского балета, пользовались неизменным успехом. В них участвовали Майя Плисецкая с «Умирающим лебедем», Екатерина Максимова и Владимир Васильев с па-де-де из «Дон Кихота», Нина Сорокина и Юрий Владимиров, Наталья Бессмертнова.

Помню, я, молоденькая девочка, приехала в Нью-Йорк и обомлела. На огромных рекламных плакатах, развешанных по городу, — мое изображение! Юрок не прогадал, нам бисировали не по одному разу.

На родине мы тоже были востребованы: помимо Большого выступали на правительственных концертах, в заводских клубах, на предприятиях. Сейчас такие выезды называют корпоративами, на которые приглашают звезд шоу-бизнеса. В советские времена народ любил выступления артистов Большого, а пел чтобы обязательно Муслим Магомаев. За день мы давали иной раз по нескольку концертов, и каждый оплачивался. Три месяца концертной деятельно­сти — и артист балета садился за руль новенькой «Волги».

Когда мы встретились, Слава жил в предоставленной театром комнате.

После развода он оставил квартиру жене. Но его удивительная работоспособность, концерты, гастроли вскоре позволили нам приобрести трехкомнатную квартиру в кооперативе Большого театра. Потом купили моей маме однокомнатную в том же доме, а себе сделали потрясающий ремонт. Слава сломал стены, соединив комнаты в огромный зал. Стены в ванной выложил битым кафелем — невиданный доселе дизайнерский ход. А в центре поместил мой портрет, выполненный художником-чеканщиком. Смотрелось потрясающе! Прихожая у нас была в виде грота. Мебель покупали в Америке, ее доставляли пароходом из Нью-Йорка. Рос­кошная барная стойка, ковры... По тем временам это было что-то невероятное! Я ще­голяла в шубах и бриллиантах, которые дарил муж.

Жила в полном довольстве. Родители взяли на себя заботу о нашем доме: папа Славы, шеф-повар кремлевского пансионата, доставал дефицитные продукты, мамы помогали с уборкой и стиркой. И вот это невероятное по тем временам благополучие я разрушила собственными руками, влюбившись в молодого танцовщика Александра Годунова...

В ВТО показывали фильмы-балеты «Озорные частушки» и «Трапеция», в которых я снялась. Слава пойти не смог. Мы с друзьями сели за столик, взяли шампанского, разгова­ривали, смеялись. И вдруг я почувствовала, что на меня смотрят. Обернулась и увидела за соседним столиком красивого блондина. Спросила:

— Кто это?

— Ты разве не знаешь? Не слышала о Годунове?

— Ах да, в театре что-то говорили. Так это он и есть?

Действительно, в кулуарах только и было разговоров о том, что в ансамбле «Классический балет» Игоря Моисеева появился замечательный танцовщик. Вроде бы им заинтересовался сам Григорович, услышав от супруги На­тальи Бессмертновой: «Невероятно талантливый парень! Феноменальный».

Прозвенел третий звонок, приглашая зрителей в зал, мы поднялись. Саша тоже встал из-за стола, по-прежнему не спуская с меня глаз. На всю жизнь у меня в памяти остался стоп-кадр — Саша, стоящий у белой колонны в темно-коричневом замшевом пиджаке. Хорош невероятно. Проходя мимо, я сказала как бы между прочим: — У вас пуговица отрывается.

— А вы мне ее не пришьете?

— Может быть, когда-нибудь...

После показа артистов вызвали на сцену.

Я стояла на освещенных подмостках и видела в полутьме зрительного зала светлую голову прекрасного викинга. Саша снова смотрел на меня.

Народ стал выходить из зала. Саша стоял в фойе около той же колонны.

Я подошла к нему. «Вы можете меня проводить!» — слетело с губ легко и непринужденно.

«От неожиданности я буквально остолбенел, врос в стоящую за мной колонну, — рассказывал он мне потом. — Не мог поверить своему счастью, не знал, что сделать, сказать».

Был теплый, почти летний день.

Мы вошли в совершенно пустой троллейбус. Но не сели, а остались стоять на зад­ней площадке. Он молчал.

— Вы знаете... я не картина.

— Знаю... Вы живая.

— А давайте выйдем, — предложила я.

Свежий воздух подействовал на него благотворно, Саша разговорился. Оказалось, на днях Григорович пригласил его в Большой театр.

— Извините, я в таком состоянии... — оправдывался Годунов. — Казалось бы, сбы­вается мечта всей жизни. Но сегодня чиновник министер­ства культуры кричал на меня: «В театр он, видите ли, захотел! А в армию не хочешь?!»

— «В армию — значит в армию!» — ответил я и вышел из кабинета. Вся моя радость от предвкушения, что буду танцевать в Большом, испарилась. Шел по улице, ничего не видя перед собой. Вдруг — скрежет тормозов. Я едва не попал под колеса. Водитель вылетел из машины: «Парень, ты ошалел, что ли?!» Заглядывал в лицо, тряс за плечи и все спрашивал, что со мной.

В таком состоянии Годунов шел мимо ВТО, где его увидел наш режиссер Володя Граве: «Пойдем, у меня сегодня премьера, отвлечешься от дурных мыслей».

— Я не хотел идти, — рассказывал Саша, — и вдруг увидел вас, женщину, которая вот уже несколько лет не выходит у меня из головы. Впервые я встретил вас в зале Чайков­ского четыре года назад. Вы были с мужем. Меня будто громом поразило!

Наглость, конечно, с моей стороны, но я тогда сказал себе: «Эта женщина будет моей».

— А сколько вам лет? — спросила я.

В свои двадцать восемь я — спасибо мамочке — выглядела на двадцать. Разглядывая Годунова, была уверена, что он меня старше.

— А как вы думаете?

— Может быть, двадцать девять?

«Я так расстроился, — вспоминал он потом. — Думаю: что же я сейчас буду делать?»

— Меньше, — ответил он.

— Двадцать шесть?

— Нет.

— Двадцать пять?!

Он совсем сник и произнес чуть ли не шепотом, прибавив себе один год:

— Двадцать два.

— Ну, тогда нам с вами не по пути.

Какое-то время мы шли молча, а потом он сказал тихо, но твердо:

— Я не отступлюсь!

Попросила Сашу до дома меня не провожать.

— Можно я вам буду звонить? — спросил он.

— Можно. Только тогда перейдем на «ты». И еще: если я скажу, что вы не туда попали, значит — я не одна.

И он начал мне звонить.

Когда муж был рядом, я говорила: «Вы ошиблись номером». Потом мы стали встречаться украдкой на темной лестнице театра. Сашу таки взяли в Большой. Он занимался со знаменитым педа­гогом Алексеем Николаевичем Ермолаевым, которого любил и уважал как отца. Саша, как и я, вырос в неполной семье. Его мама с братом жили в Риге.

Я словно сошла с ума: бегала на свидания в уединенный скверик на Гоголевском бульваре, ездила с ним в гости на дачу к моей подруге. Там мы впервые остались наедине и Саша сказал срывающимся от волнения голосом: «Жить без тебя не смогу!»

Я стала приезжать к Годунову домой в крошечную однокомнатную квартирку на Юго-Западе Москвы. Он по­стоянно повторял: «Я сделаю все, чтобы ты ушла ко мне...

Люблю тебя безумно...»

В театре не спрячешься, как мы ни таились, вскоре все, кроме Власова, знали о наших отношениях.

— Что ты делаешь?! — воззвал ко мне Юра Владимиров — коллега, друг и сосед.

— Если хочешь, донеси на нас Славе.

— Не буду. Но зачем тебе Годунов?

— Как это можно объяснить? — беспомощно улыбнулась я в ответ.

Слава, как водится, узнал обо всем последним. Мы выступали в Кремлевском Дворце съездов. Власов ждал меня после спектакля. А я пошла к Саше — противиться желанию увидеть его хоть на мгновение было выше моих сил.

То ли кто-то еще раньше сказал мужу о нас с Годуновым и теперь он понял, что я не просто так задержалась после спектакля, то ли именно в тот вечер ему нашептали «добрые» люди. Но только когда мы со Славой шли через Александровский сад, он вдруг резким движением схватил меня за енотовый воротник роскошного лайкового пальто и рванул на себя: «Это правда?!» Воротник затрещал и порвался.

Я молчала, пока мы шли до машины и ехали. А дома сказала:

— Да, это правда. Я тебе не говорила, потому что не собираюсь от тебя уходить.

— Или уходи, или прекращай все немедленно, — сказал муж.

— Я очень некрасиво поступаю, — призналась я подруге Ниночке Сорокиной.

— Так влюблена, что ничего не могу с собой поделать. Но я не собираюсь уходить от Славы.

Ниночка в ответ только покачала головой.

— Даже не думай, что это мимолетный роман. Не сомневайся, Саша тебя все равно уведет.

Она не объяснила, на чем основывается ее уверенность. Наверное, постороннему было достаточно взглянуть на Годунова, на его волевой подбородок, и сразу становилось понятно: если этот человек любит, он идет до конца. Саша и сам всегда говорил: «Воровать — так миллион, любить — так королеву».

Они работали в одном театре, Саша и Слава, но никогда не выясняли отношений.

Лишь раз столкнулись нос к носу в грузовом лифте, который поднимал артистов на верхнюю сцену. В него могли разом зайти человек двадцать, а тут, как нарочно, — ни души. Лифт медленно и нудно тащился на шестой этаж. Они стояли друг против друга и яростно молчали.

«Если он набьет мне морду, правильно сделает», — думал Годунов.

Но ничего не произошло. Забегая вперед, скажу, что когда Саша ушел из жизни, в Театре имени Пушкина в память о нем прошел заме­чательный концерт. Режис­сером-постановщиком этого вечера выступил Слава. После концерта я подошла к нему со словами благодарности и признательности. А он ответил мне взглядом, полным грусти...

Григорович дал Саше ведущую партию в «Лебедином озере», а я не могла пойти на премьерный спектакль, потому что дала слово Славе.

Нашими соседями по кооперативу были музыканты оркестра, оперные, балетные. Мне казалось, что в день премьеры дома были только мы со Славой, остальные пошли смотреть на Годунова.

Ближе к ночи позвонила знакомая со второго этажа: «Мил, делай вид, что мы беседуем о чем-то совершенно постороннем, а я тебе расскажу, как все прошло, — я сочинила что-то про балетные туфли, а в ответ услышала: — Это был феноменальный успех! Казалось, что от грома оваций рухнут колонны, а квадрига с крыши Большого взовьется в небо!»

Саша ждал меня, но все, что я смогла, — это передать ему букет через поклонников. «Я танцевал и думал о тебе», — признался он потом.

До сих пор, вспоминая нашу любовь, думаю: неужели это было со мной? О таком чувстве пишут книги, слагают стихи...

После спектакля друзья и поклонники устроили Саше грандиозный банкет, но он был грустен. Кто-то попытался отвлечь его от мыслей обо мне: «Да ладно, Саша, хватит тебе страдать. Она же замужем».

А он, неожиданно поддавшись необъяснимому порыву, вышел на балкон и крикнул в ночное небо: «Мила, я люблю тебя!»

Чувство переполняло его, Саша должен был сказать о нем хотя бы звездам...

Спустя полгода мы все еще продолжали мучиться в этом невыносимом любовном треугольнике. Моя мамочка, всегда такая деликатная, очень переживала за меня, поэтому предложила Славе: «Пускай Мила у меня поживет.

Подумает, все взвесит».

И я переехала к маме. Она очень хотела мне помочь. Говорила про разницу в возрасте, про налаженную жизнь, которой я могу лишиться. Я страдала, она седела буквально на глазах. Потом появился Слава: «Возвращайся домой».

Я покорно пошла за ним, но мама, проводив нас, плакала, понимая, что не сумела меня убедить. Я не могла заставить себя отказаться от Саши. И однажды, на ночь глядя, сказала: «Слава, я ухожу».

Собрала кое-какие вещи и поехала на «Юго-Западную». Телефона у Саши не было, я даже не смогла его предупредить. Меня провожал Юра Владимиров. Ему нравился Саша, они были с ним одного возраста.

И тем не менее он не скрывал своей позиции: Мила должна остаться со Славой.

— Поможешь мне с чемоданом? — попросила я.

— А ты оставь его в машине, — ответил Юра. — Хорошая нынче ночка, теплая. Я, пожалуй, посижу здесь, подожду...

— Чего?!

— Сам не знаю. Если решишь остаться окончательно, из окна выгляни, я чемодан мигом принесу, поставлю под дверью.

Я недоуменно пожала плечами и вошла в подъезд. Радости Саши не было предела. А у меня после эйфории встречи наступило отрезвление, мысли неотступно возвращались к Славе: как он там один в пустой квартире? Я разрушила жизнь замечательного человека, как с этим жить?

В три часа ночи вдруг сказала:

— Я поеду обратно, к мужу.

Саше стал белый как мел.

Я испугалась:

— Тебе нехорошо?

— Нормально.

— Саша, — обняла я его. — Все равно к тебе уйду, но сегодня не могу!

Юра повез меня обратно. Слава не спал, встретил на пороге, обнял. «Прости! — сказала я, обливаясь слезами. — Не смогла от тебя уйти».

Мой ночной демарш, увы, ничего не изменил. Я жила со Славой и по-прежнему встречалась с Сашей.

Как-то раз, когда Власов ушел на спектакль, мы с Сашей встретились в кафе рядом с моим домом. Заказали шампанское — еще одно свидание, каких было немало. И вдруг я сказала:

— Пошли!

— Куда? — не понял Саша.

— Ко мне домой.

— Зачем?!

— Пойдем! Не спрашивай.

Мы поднялись на тринадцатый этаж, вошли в квар­тиру.

— Зачем?! — еще раз спросил, ничего не понимая, Саша.

— Нужно собрать вещи. Ухожу к тебе, я решила.

Саша опустился на ковер, словно подкошенный. Он пре­бывал в шоке от моих слов и от роскоши нашей квартиры. «Что со мной было, когда я туда вошел! — рассказывал он потом. — Поклялся себе: в лепешку разобьюсь, но у Милы все будет».

Славе я оставила записку: «Прости меня, спасибо за все. Ни ты, ни я не сможем так жить дальше. Мне безумно тяжело, но я ухожу». Один Бог знает, чего мне стоило принять это решение.

Первые полгода я ходила вся черная от переживаний. Из-за неотвязных мыслей о том, какую боль заставляю ­переживать Славу, не чувствовала счастья от того, что живу наконец с любимым человеком.

В театре многие недоумевали: «Ты все оставила? И квартиру делить не будешь?!» Как можно?! Я и так была страшно виновата перед Славой.

Помню, вскоре после описанных событий заехала к нему забрать какие-то документы.

Он ждал меня на скамеечке рядом с домом, волновался. Спросил:

— Может, передумаешь?

— Нет...

Саша в это время сидел на железной оградке в соседнем дворике. Когда подошла к нему, смотрел на меня, словно ожидая решения Cтрашного суда. «Поехали домой», — сказала я, и лицо его тут же озарилось счастьем.

Счастье это длилось восемь лет. Многие скажут — мне повезло. Не каждую женщину так любят. А Саша считал, что повезло ему. Он любил свою Милочку без памяти, как мальчишка, как Ромео.

Как же он тосковал, когда спустя три месяца я уехала в Канаду!

Дозвониться в ту пору было сложно даже в другой город, не то что в заокеанскую страну. Саше это удавалось.

— Как ты сумел?! — восклицала я.

— Разве я мог не дозвониться?

Не знаю, что он делал: ночевал на телеграфе, умолял, подкупал? Если от него не было звонка, приходила телеграмма: «Я люблю тебя безумно. Не могу без тебя жить».

Когда я вернулась, он встретил меня, привез домой и, сославшись на то, что забыл что-то купить в магазине, умчался, сунув мне в руки толстую тетрадь: «Ты пока почитай, а я мигом».

Это был его дневник — страницы, полные переживаний и страданий, которые он перенес, пока меня не было рядом. И на каждой рефреном повторялось: «Если ты не будешь со мной, я не смогу жить. Если ты изменишь, я умру». Я была поражена и, когда он вернулся, сказала:

— Я люблю тебя, Саша! Откуда у тебя такие мысли?

— Но я же пишу со словом «если».

На мой день рождения Годунов устроил вечеринку для наших друзей: раскинул палас, разложил подушки. Мы сидели на полу и ели приготов­ленные Сашей салаты, рыбу. Моя одноклассница осталась у нас ночевать. Саша постелил ей постель, а уголок одеяла отвернул «конвертиком». Это было так трогательно.

Он не разрешал мне даже мыть посуду: «У тебя ногти!»

Знаете, как мы вместе готовили? Он почистит овощи, нарежет и скажет: «А теперь Милочка все это опустит в воду».

Первое время жили скромно. Саша, несмотря на то что станцевал «Лебединое...», получал кордебалетную ставку. Я — довольно высокую сольную. Но позволить себе переехать из Сашиной «однушки» мы не могли, поэтому он решил облагородить наше жилище. Зная, что я люблю фиолетово-вишневые тона, подготовил для меня сюрприз: оклеил стены бордовой тканью. А для кровати соорудил альков. Когда я вошла, вся комната утопала в гвоздиках, на полу горели свечи, стояло шампанское. Кухня у нас была маленькая, поэтому мы устраивали романтические «посиделки» на паласе.

По хозяйству нам всем, чем могла, помогала мама. Она любила моего первого мужа, но и с Сашей у нее сложились прекрасные отношения. Стиральных машин в ту пору не было, и Годунов отвозил ей наши вещи, складывая в аккуратные стопки. Они обязательно чаевничали и разговаривали обо всем на свете.

Я продала шубу и драгоценности. Но не потому что нам нечего было есть. На еду денег хватало. Просто мне хотелось, чтобы мы, молодые, влюбленные, жили в свое удовольствие — захотели и пошли в ресторан, чтобы не готовить дома. Саша нервничал, без конца повторяя:

— Мила, я буду работать и куплю все, что ты пожелаешь.

— Не хочу этого слышать! Ты должен танцевать не для того, чтобы осыпать меня бриллиантами, а чтобы реализовать талант, данный Богом.

Когда Саша стал хорошо зарабатывать, он шел получать зарплату за нас обоих и приносил мне ее прямо в театре.

— Не мог дома отдать?

— в шутку возмущалась я.

— Что же, я толстую пачку в карман буду заталкивать? А ты — с сумочкой.

Себе он в заднем кармане джинсов оставлял три рубля:

— Это Сашке на пиво.

Однажды занял денег у нашего администратора Михаила Исааковича Лахмана и преподнес мне старинное коль­цо с сапфиром. «Саша, на что?!» — изумилась я, принимая роскошный подарок.

Но он только счастливо улыбался в ответ.

Я уходила на репетицию, а Годунов, оставаясь дома, рисовал грустного человечка с длинными волосами и подписывал: «Это Сашка сидит, ждет свою любимую Милочку». Потом появлялся другой рисунок со словами: «Вот пришла Милочка, какое счастье!» Саша рано засыпал и рано просыпался, а я, наоборот, ложилась поздно. Он вставал тихо, как мышка, ни разу не разбудил меня.

Когда к нам в гости приезжала из Риги Сашина мама, я слышала, как он ее инструктирует: «Ты ступай полегче, Милочка же спит. Что у тебя за тапки?!»

Однажды Лидия Николаевна уронила кастрюлю на кафельный пол. Я вскочила и как была раздетая, с криком «Спокойно!» бросилась в кухню только для того, чтобы Саша ее не убил.

Годунов танцевал «Лебединое...»

с феноменальным успехом, рекламу предстоящих парижских гастролей Григорович построил на имени молодого танцовщика. Саша и радовался, и грустил одновременно:

— Как я уеду, а ты останешься?! Не хочу!

— Сашенька, милый, ты представляешь, куда ты едешь?! Это же Париж!

— Знаю и безумно рад, но я буду скучать по тебе!

За два дня до поездки Го­дунова вызвал завтруппой: «Са­ша, твой паспорт еще не готов».

Эти слова означали одно: тебя не выпускают за границу. И всемогущий Григорович не смог ничего сделать.

У людей в погонах, от которых зависела в ту пору судьба артиста, было свое циничное мнение: «Занавес все равно откроется — незаменимых нет».

Я пыталась скрасить ситуацию: «Ты мечтал остаться со мной, твоя мечта сбылась».

Но разве такое отношение к артисту не повод, чтобы в душе поселилась обида? За что его наказывают? За то, что талантлив, независим, красив? Они боялись, что он может остаться на Западе.

Мы старались не унывать. Ходили по ресторанам, театрам, которые нам рекомендовал наш друг Виталий Вульф. Саша надевал серую замшевую куртку и рубашку, которые я ему привезла из Канады. Он никогда не любил галстуки, носил рубашки с распахнутым воротом, и мне это очень нравилось.

Через некоторое время Годунов начал готовиться к международному конкурсу артистов ба­лета. Пока он усиленно репетировал, я жила у мамы, чтобы любовь и страсть не мешали ему концентрироваться. И Саша стал лучшим, получив золотую медаль. Едва конкурс закончился, меня включили в состав труппы, уезжающей в Америку на долгие два месяца.

— Саша, я откажусь.

— Почему? — спрашивает, а сам смотрит с надеждой.

— Не хочу с тобой надолго расставаться.

Пошла и отказалась от гастролей. Саша был счастлив. А через два дня нас с ним вызвала министр культуры Екатерина Фурцева.

— Поздравляю с победой, Саша, — сказала она. — Это было потрясающе. Я хочу, чтобы ты тоже поехал в Америку. Вот здесь в моем столе лежат анонимные письма, авторы которых утверждают, что Годунов непременно останется на Западе. Но я ручаюсь за тебя, рискуя партийным билетом.

— Екатерина Алексеевна, — говорю, — а ведь я отказалась от этой поездки.

— Как отказалась?

— Не хотела уезжать от мужа.

Фурцева тут же дала указание сидящему в кабинете чиновнику: «Включить Власову в состав отъезжающей труппы».

На прощание Екатерина Алексеевна поцеловала Сашу, а потом велела ему: «Уйди!» Когда он вышел, Фурцева обняла меня и сказала:

— Вся надежда на тебя!

— Будьте спокойны, мы вернемся.

В Америке Годунов имел феноменальный успех.

И ни слова, ни мысли о том, чтобы остаться. Каждый раз по­сле спектакля ждал меня у гримерной. Юра Владимиров предлагал: «Саш, ну пойдем на воздухе постоим!» Но его было не оторвать от дверей. «Боже, как же он тебя любит!» — говорили все.

Саша очень хотел детей. Мечтал: «У нас будут Сашка, Машка и Дашка». Пока жили в Америке, постоянно уговаривал: «Обследуйся, здесь лучшая медицина». У меня были решаемые проблемы, но дойти до врачей все как-то не получалось.

Мы вернулись и снова встретились с Фурцевой, на этот раз в гостях у общих друзей. Она целовала меня, благодарила:

— Хорошая моя, красавица, спасибо тебе!

— За что, Екатерина Алексеевна?! У него и в мыслях ничего дурного не было. Не стоило волноваться.

— Ох, а я переживаю. Каждый раз с ужасом жду окончания этих поездок.

С тех пор нас с Сашей, наконец, стали выпускать. Сначала мы отправились в Италию с «Анной Карениной». На банкете в «Ла Скала» Фурцева подошла к нам, стала расспрашивать:

— Хорошая моя, а где вы с Сашей живете?

— В кооперативной квартире на «Юго-Западной».

— Какой?

— Однокомнатной...

Она подозвала чиновника, маячившего за спиной: «По возвращении из Италии чтоб была им квартира».

Не успели вернуться в Моск­ву, звонок: «На улице Неждановой посмотрите два варианта...»

Пошли туда пешком из театра. Нам показали двухкомнатную квартиру на пятом этаже и трехкомнатную на первом. Мы, не сговариваясь, выбрали вторую. Трудно представить, но тогда машин в Москве почти не было. Дай бог, одна за несколько часов проедет по тихой улице Неждановой, ныне Брюсову переулку. Окна спальни и кухни выходили в зеленый двор с вековыми деревьями и цветущими клумбами.

Распахиваешь — и ты будто в лесу. Комнаты располагались по кругу: тридцатиметровая гостиная, две другие по двадцать с лишним метров, кухня — двенадцать. Роскошная квартира!

Довести ее толком до ума мы не успели, вскоре Саша вновь стал «невыездным». И в этом есть моя вина. В сле­дующей поездке в Америку я ­допустила досадную ошибку. В самолете села рядом с Ниночкой. Кто-то из знакомых подошел ко мне и сказал, что Саша выпивает:

— Одного твоего слова будет достаточно, чтобы он остановился.

— У него своя голова на плечах, — отрезала я.

На почве лишений и ограничений, которыми обложили Сашу чиновники от культуры, он стал позволять себе выпить лишнего.

Контроль над собой никогда не терял, с ног не валился, но я все равно резко и без обиняков давала ему ­понять, что дружбу с алкоголем не одобряю. Саша говорил близким: «Если бы не Мила, я бы в подворотне валялся».

Я и сама любила шампан­ское. Мы часто сидели в ресторане или дома за бокалом хорошего вина в романтиче­ской обстановке при свечах. После спектакля все балетные обязательно снимают напряжение. И мы с друзьями собирались за столом. Но меру надо знать, и когда Саша забывался, я не прощала. Один раз даже ушла к маме.

День прошел в разлуке, я приехала в театр посмотреть на Ниночку в премьерном спектакле «Каменный цветок». Саша, зная, что я люблю ходить окольными путями через оркестр, подкараулил меня.

Большой, сильный, он навис надо мной — руки в стену, не вырвешься.

— Прости! Вернись! Я не могу без тебя!

Заглянула в его глаза, полные отчаяния и муки:

— Конечно, я вернусь.

Мы вместе досмотрели спектакль, поздравили Григоровича с премьерой, а когда стали разливать шампанское, Саша говорит:

— Я не хочу.

— А я хочу! — сказала и выпила два бокала.

— Пойдем домой? — по­просил Саша.

— Пойдем.

Наказание оказалось действенным. Но хватило его ненадолго.

Тогда, в самолете, я все-таки не выдержала: прошла в «хвост», где собралась «группка единомышленников», убедилась, что кондиция у мужа недопустимая, и, негодуя, вернулась на свое место.

Он тут же пришел ко мне:

— Мы же совсем немного...

— Ты считаешь, что это немного, а я иного мнения. Тебя, звезду, придут встречать поклонники, журналисты! Как ты можешь такое себе позволять?!

Рассердилась и из самолета вышла одна. А в гостинице попросила отнести мои вещи не в наш с ним люкс, а к Ниночке в номер.

Ко мне подходили коллеги, уговаривали: «Ты же знаешь, он может сорваться. Ты нужна ему».

Но я закусила удила и, конечно, была не права. Заграница не то место, где можно выяснять отношения. Саша страшно переживал. Ночью он сидел под дверями Ниночкиного номера в надежде меня увидеть. И тут я сделала еще одну ошибку: украдкой пошла с ним в наш номер, а потом снова вернулась к Ниночке — повела себя не как жена, а как любовница. Не сумев уговорить меня вернуться, он пошел в бар и заказал виски. Один из сопровождающих труппу «искусствоведов в штатском» тут же подсел к нему.

«Да не останусь я! Не останусь! Что вы караулите каждый мой шаг?!» — сорвался Саша.

И этот сопровождающий написал бумагу: Годунов напивался и чуть ли не на сцену выходил «под градусом». Последнее — абсолютная ложь. Он блестяще танцевал тогда с Плисецкой «Кармен-сюиту», «Гибель розы».

Сашу снова отлучили от зарубежных гастролей. На долгих четыре года. Я же вскоре полетела в Японию.

— Как у Годунова нога — срослась? — спросили у меня на приеме.

— Какая нога? — удивилась я.

— Нам сказали, что он ногу сломал, — заговорили японцы наперебой.

— Никакую ногу он не ломал! — громко возмутилась я. — Это вранье.

После этого накануне очередной по­ездки в Австралию завтруппой вызвал меня и, пряча глаза, произнес:

— Не готов паспорт.

— Давайте же вместе посмеемся, — ответила я.

Видимо, всевидящее око и всеслышащие уши не простили мне негибкости и прямолинейности, проявленных в Японии.

Саша, узнав, что меня тоже сделали «невыездной», помрачнел и сказал, что это переходит всякие границы. Виталий Вульф посоветовал нам направить письмо в соответствующие инстанции и помог его составить.

«Мы что, предатели?! Ответьте нам на вопрос: кто мы такие?..» Послание опустили в ящик «для обращений», висевший на здании КГБ.

Несмотря на то что Годунова не выпускали из страны, его знали за рубежом.

Самая элитная публика, специалисты в области балета приез­жали в Москву на международные конкурсы ради него. Перед одним из таких мероприятий Саша взял больничный: «Не буду танцевать, пока мне не разрешат выезжать. Это мой протест».

Как Григорович его ни уговаривал, он не вышел на сцену. Взял путевки в дом отдыха Большого театра «Серебряный бор». Мы гуляли среди сосен, и я пыталась убедить его, что все образуется.

— Саша, ты обязательно попадешь в обойму к Плисецкой, Максимовой и Васильеву, которым позволено работать по контракту, в том числе и с твоим любимым ­Бежаром.

— Не верю! — отвечал Саша. — Чиновники меня терпеть не могут.

Я перед ними никогда не прогибался.

— Подожди немного, они поймут в конце концов, им выгодно, чтобы такой блестящий танцовщик представлял нашу страну.

Он угрюмо молчал, а я, словно пытаясь отвести нависшую над нами беду, вдруг произнесла:

— Понимаю твою обиду и хочу, чтобы ты знал: я никогда из страны не уеду. Не смогу оторваться от дома, друзей. Не брошу маму.

— Ты так любишь свою маму... — с горечью сказал он.

— А ты разве нет? — спросила я.

— А я люблю тебя...

В отличие от Саши я не ­переживала из-за вынужденного затворничества. Мне дома всегда было хорошо. А тут еще пока я гастролировала по Японии, Саша сделал в нашей новой квартире замечательный ремонт. Вошла и ахнула! В просторной спальне, стены которой он оклеил красивой тканью, стояла шикарная кровать, выполненная на заказ. Напротив — антикварное зеркало и два канделябра. Вот, казалось бы, и все. Только присмотревшись, можно было заметить маленькие ручки потайных встроенных шкафов, которые Саша придумал и умело замаскировал. Ванную комнату, помня о нашей со Славой квартире, выложил битым кафелем: «Извини, только портрета твоего нет...»

Постепенно все как-то успокоилось. Слава богу, работы было хоть отбавляй: репетиции, спектакли, съемки, буквально — ни одного свободного вечера.

Однажды позвонил Тихон Хренников, попросил меня станцевать в юбилейном спектакле «Любовью за любовь». Стала было отказываться, ссылаясь на сумасшедший график, но Хренников сказал:

— Милочка, я прошу, чтобы танцевала именно ты.

— Хорошо, Тихон Николаевич, только ради вас...

Композитор отблагодарил меня по-королевски. А может, еще сыграло свою роль и письмо, которое мы с Сашей отправили на Лубянку. Спектакль «Любовью за любовь» готовили к гастролям во Франции. Хренников пошел в Министерство культуры и сказал: «Власова и Годунов — лучшие исполнители ведущих партий...» Благодаря его заступничеству нас с Сашей выпустили в Париж!

В то время нам уже стали платить не суточные, а гонорары за выступления.

Мы давно не были за границей, и Саша хотел, чтобы я красиво оделась. Но много тратить мы не могли — откладывали деньги, мечтая сменить старые «Жигули» на новую «Волгу».

Тогда в Париже последним писком моды помимо мехового жакета, который мне Саша купил в первую очередь, считалась шуба из песца или чернобурки. Конечно, я не могла не замечать умопомрачительных женщин, которые выходили из дорогих авто в этих струящихся меховых шедеврах. Машина, на которую мы копили, стоила половину такой шубы.

Однажды Саша, увидев в витрине магазина манекен в песцовой шубе, сказал: — Зайдем!

— Зачем?

Но все-таки дала себя уговорить.

Вокруг нас засуетились сразу шесть продавцов. А что толку? Померили и ушли восвояси. Саша проводил меня до отеля — я любила полежать, поспать перед спектаклем. А Саше, наоборот, нравилось прогуляться. «Не люблю, когда ноги застаиваются», — говорил он.

За ним и машину присылали позже, мужчинам ведь не надо тщательно гримироваться. Но возвращались после спектакля всегда вместе. В тот вечер вошли в номер и я не поверила своим глазам: на огромной кровати разложена была роскошная шуба! «Поездим на старых «Жигулях», — сказал Саша.

Оказывается, магазин, в который мы заходили, чуть ли не в тот же день объявил весенние скидки.

И шуба стала стоить вдвое дешевле.

На ночь глядя мы с Сашей отправились отметить последний день гастролей в ресторан на Елисейские Поля.

В холле отеля, как водится, дежурили двое сопровождающих.

— Куда они?! — встрепенулся один.

— Сбежать, наверное, решили, идут просить убежища, — «пошутил» другой.

В Париже в конце февраля для моей обновки было уже слишком тепло, но в Москве я не упустила случая надеть ее в театр. После урока накинула меха на плечи и пошла в наш знаменитый буфет. Там умерли все! А я шла и видела только Сашины глаза, полные восхищения и счастья: как же хороша его Мила!

В Москве было всего две таких шубы — у меня и у Людмилы Максаковой, вышедшей замуж за состоятельного немца.

А Саша был совершенно равнодушен к вещам, носил рубашки, джинсы, а зимой старую дубленку, которая досталась ему от его учителя Ермолаева. Но любимая женщина должна была быть одета лучше всех. Однажды я встречала Годунова после гастрольной поездки. Сидим, ждем багаж, а он все мои ноги разглядывает.

— Что ты смотришь? — не выдержала я.

— Такой красоты, — бормочет он, — малы, не малы...

Оказывается, он купил мне туфельки и переживал, подойдут или нет. В другой раз привез любимые духи Hermes. Флакон объемом в литр!

Конечно, такой мужчина, как Годунов, не мог не нравиться женщинам. Я знаю, многие в него влюблялись, но он был недосягаем. Саша никогда не давал мне повода для ревности. Достаточно было видеть, как раздражает его навязчивое поведение некоторых дам. Однажды мы договорились встретиться в буфете. Я ждала Годунова за столиком, неподалеку сидела неравнодушная к Саше балерина. Не стану называть ее имя, оно слишком известно. К чему теперь ворошить прошлое?

— Ты все еще здесь? — окликнул ее кто-то.

— Мы же с Сашей договорились встретиться, чтобы вместе поехать, — громко, чтобы все слышали, ответила она.

Пришел Годунов. Спросил меня: — Ты готова?

Пойдем.

— Саша, неудобно, ты же обещал с девушкой куда-то поехать — мало ли, подумала, может по делам, в министерство.

— О чем ты? — не понял муж, а когда я объяснила, вихрем сорвался, подлетел к ней. Что говорил, не слышала, но одно могу сказать: если Сашу выводили из себя, он в выражениях не стеснялся.

— Эта дура меня уже достала! — не успев остыть, бросил мне на ходу.

Еще одна неровно дышащая к нему коллега хвасталась: «Мне Годунов после премьеры подарил медвежонка».

Я спросила Сашу, правда ли это. «Что-о-о?!» — взревел он в ответ.

Им, видимо, так хотелось, чтобы Годунов обратил на них внимание, что мечту принимали за действительность.

Я не осуждаю. Саша был достоин того, чтобы о нем мечтали, но не вслух. Не надо унижать себя, выдумывая небылицы.

У Годунова был крутой нрав и независимый характер. В театре его многие считали холодным и даже надменным. Зато все вахтеры, уборщицы, буфетчицы, билетеры Сашу обожали. Вернувшись из Парижа, куда на два дня летал с Плисецкой, он привез необыкновенной красоты платье мне и шелковые платки всему женскому персоналу театра.

Годунов никогда не зависел от авторитетов, не лебезил и прямо высказывал свое мнение. Однажды поссорился с Григоровичем. В итоге на долгое время лишился «Спартака», не участвовал и в других балетах Юрия Николаевича.

Саша танцевал классику, а новые постановки обходились без его участия. Отношения наладились, когда Григорович начал ставить «Ивана Грозного», он не нашел никого лучше Годунова на партию царя. В последние годы Юрий Николаевич задействовал Сашу везде и всюду. Наравне с Плисецкой он стал самым высокооплачиваемым танцовщиком Большого.

Замечательная балерина и педагог, профессор Российской академии театрального искусства Марина Тимофеевна Семенова говорила: «Саша, ты можешь просто стоять на сцене, ничего не делать, и это здорово. А когда ты начинаешь танцевать, это уже что-то невообразимое!»

Но Саша все равно был недоволен тем, как складывается его карьера. Он считал, что достоин большего. Говорил с горечью: «Проходят мои лучшие годы!»

Ему хотелось танцевать у Бежара, Ролана Пети и других знаменитых хореографов.

В августе 1979 года труппа Большого театра готовилась к гастролям в Америке. Григорович вез за океан премьерный спектакль «Ромео и Джульетта», где Годунов феноменально, неподражаемо исполнял партию Тибальда. Этот мас­ш­табный тур приносил немало денег в копилку советского правительства, и чиновники дали добро на выезд Саши. По возвращении мы должны были получить роскошную квартиру, а Саша — звание народного артиста.

В Америке нас встречал эмигрант из СССР фотограф Блиох. Этот Сашин поклонник слыл большим пронырой, он никогда не упускал случая, чтобы поагитировать за жизнь в Америке, сулил Годунову карьеру великого и свободного танцовщика.

Мне намекал: мол, с такой внешностью и талантом масса возможностей за океаном — сниматься в Голливуде, стать моделью. Параллельно Блиох не забывал щелкать затвором фотоаппарата, запечатлевая звезд советского балета для истории.

Саше, который каждый раз встречал меня после спектакля, фотограф говорил:

— Опять ждешь Милу? Пойдем лучше посидим, побол­таем.

— Нет-нет, — отбивался Годунов, — Милочка может заблудиться.

У него была непреодолимая потребность находиться рядом со мной. Если уходил куда-то, непременно оставлял нежные запи­сочки на столе, на подушке. В тот день с утра Саша написал: «Любимая, я уехал за подарками мамам».

До этого он уже успел купить шарфы, платья и две шубы. Одинаковые, только размеры разные. Наш люкс был завален подарками поклонников и покупками — одеждой, навороченными музыкальными системами. Мы, как и все балетные, покупали вещи не только себе, но и на продажу. Систему продашь — машину купишь. Приобретения мы отправляли домой морем в контейнерах.

Вечером я была занята в первом акте спектакля «Легенда о любви» и уговорила-таки Сашу, который нуждался в отдыхе после «Ромео и Джульетты», не встречать меня: «Не волнуйся, я пойду в гостиницу не одна, нас соберется целая компания».

И он согласился. Уверена, намерения бежать у Годунова не было. Его просто подставили.

Много позже Саша звонил мне в Москву:

— Я тебе как-нибудь расскажу, как это было.

— Не надо, я и так все знаю, — ответила я.

«Давай заглянем к моим хорошим знакомым, — скорее всего, предложил Блиох.

— Мила придет со спектакля, мы ее заберем!»

И началось застолье. Саше подливали, подливали, а может, еще и подсыпали. Потом в американской прессе по­явилась фотография, на которой пьяный Годунов спит среди пустых бутылок. Расчет был прост: после такого его карьере наступил бы конец.

Когда Саша пришел в себя, было уже утро. Ситуация чудовищная — артист Большого не ночевал в гостинице. Тогда это означало только одно: «невыездной» на всю оставшуюся жизнь. Они вынудили его остаться.

«Где Мила?» — думаю, это был первый вопрос, который Саша им задал.

Он и потом без конца твердил: «Где Мила?» Это рассказывал Иосиф Бродский, которому позвонили общие знакомые и попросили, чтобы он был рядом с Сашей, помог ему.

Целый день я скрывала, что мужа нет. Испугалась: вдруг с ним что-то случилось. Ушел куда-то в джинсах и маечке и пропал. Сходила с ума, но молчала, боясь ему навредить. В какой-то момент, почувст­вовав, что от страха уже плохо соображаю, вышла на улицу. Не знаю, почему я обратила внимание именно на эту машину, припаркованную у тротуара, может потому, что сидящий за рулем мужчина был неподвижен, точно мумия, и не отрываясь смотрел в зеркало заднего вида.

Меня будто током ударило от нехорошего предчувствия. Я резко ускорила шаг, перешла на другую сторону и чуть ли не бегом направилась в отель. Ни минуты не сомневаюсь, что эта машина ждала меня. Они же пообещали Саше привезти его жену...

Всю ночь не сомкнула глаз. Утром пошла в бассейн, куда только нам с Сашей сделали пропуск, чтобы никто не донимал расспросами. «Надо что-то делать, ждать больше нельзя», — думала я.

Вызвала в номер завтруппой Петра Ивановича Хомутова. Едва он вошел, я разрыдалась: «Саши нет! С ним случилось что-то страшное!» Часа два мы безуспешно выстраивали какие-то совершенно фантастические версии.

Наконец Петр Иванович сказал: «Ждать больше нельзя. Мы должны его искать».

Вскоре в моем номере уже собралась целая толпа. Я дала телефоны наших американских поклонников, серьезных людей, среди которых были бизнесмены, врачи. Никто из них ничего не знал о Саше.

— Мила, а ты не думаешь... — начал было директор.

— Не думаю.

— За ним же ходили, уговаривали.

— Знаю. Но по своей воле он не мог остаться, это исключено!

Пришел врач, мне дали успокоительное, и все разошлись, пообещав: «Будем искать».

Ночью, когда я уже почти задремала, раздался звонок в дверь.

Я вскочила и уже собиралась распахнуть ее, но вдруг вспомнила человека в машине. Спросила: «Кто здесь? — в тишине слышалось чье-то дыхание. — Пока вы не скажете кто, не открою». Человек постоял еще минуту, а потом послышался звук удаляющихся шагов.

Наутро меня переправили в советское посольство, из отеля выводили через гаражи, потому что у парадного входа уже стояла толпа с транспарантами: «Свободу Людмиле Власовой!»

Консул принял незамедлительно.

— Ваш муж Александр Годунов попросил политического убежища, — сказал он.

— Неправда!

— К сожалению, это так. Вы хотите продолжить гастроли?

— Какие гастроли?! Отправьте меня домой к маме, — я действительно так сказала и спросила: — А можно уехать сегодня?

— Сегодня нет, но завтра мы постараемся вас отправить.

Следующую бессонную ночь я провела в семье служащих посольства. А наутро консул сообщил, что я вылетаю в пять. В аэропорт меня повезли каким-то странным маршрутом.

— Почему мы все время ездим по кругу? — спрашивала я.

— Вы, главное, не волнуйтесь.

— Мы же опоздаем на самолет!

— Все будет хорошо.

Мне не пришлось проходить залы досмотра и паспортного контроля. Высокий негр через турникет пропустил нас сразу к самолету.

Я села в первый ряд бизнес-класса справа у окна. Консул пожал руку на прощание: «Счастливого пути! Спасибо вам большое!» Я не ответила.

Самолет был полон, только в моем ряду пустовали места. Я увидела в иллюминатор, как от нашего борта отъезжает трап, и прошептала: «Прощай, Саша!» Но тут вдруг раздался какой-то шум, задраенные двери снова открылись и в салон ворвалась группа американцев, скорее всего фэбээровцев, с ними женщина лет тридцати пяти, говорящая по-русски с украинским акцентом.

— Вы должны выйти из самолета!

— Я никому ничего не должна!

— Вы находитесь в Америке, вы свободны.

Вас же увозят насильно!

— Кто вам это сказал?

По-моему, она просто обалдела от того, что я с ней так разговариваю. Следом за американцами в самолет влетели наши — консул с помощниками — с намерением немедленно вмешаться.

— У балерины ум не только в ногах, — обратилась я к ним, — голова тоже работает, я в состоянии объясниться, не надо говорить за меня.

С этого момента началось «великое противостояние» двух стран, длившееся три дня.

Американцы не могли поверить, что кто-то захочет покинуть Соединенные Штаты по собственному желанию, и в надежде, что я соглашусь остаться и воссоединиться с мужем, не выпускали самолет. Никаких средств, кроме уговоров, в их распоряжении не было — самолет считался территорией Советского Союза.

За занавесочкой, где обычно находятся стюарды, сидели два наших мальчика, красавца-сибиряка. Они три ночи не спали, но ни разу даже не зевнули, только сосуды у них в глазах полопались от напряжения. С другой стороны занавески дежурили два статных американца. Так они меня и охраняли: спина к спине. Стоило подняться, чтобы пройти в туалет, все четверо сразу вскакивали.

«Неужели вы думаете, что меня даже оттуда могут похитить?»

— устало пошутила я.

Под брюхо самолета подкатили «мерседес», наверное, чтобы нельзя было взлететь. По левому борту растянули огромные плакаты, призывающие вернуть мне свободу. Рядом с моими окнами трое суток простоял микроавтобус. Не сомневаюсь, что в нем был Саша. Но он ни разу не вышел. Видимо, это считалось бы нарушением каких-то дипломатических условностей. Я знаю, они с Бродским, который все три дня провел с Годуновым в аэропорту, написали мне письмо. В своих воспоминаниях Бродский задается во­просом: «Почему же адвокат не передал записку Людмиле?» Иосиф Александрович писал, что Саша тогда был словно в бреду, повторяя одно и то же: «Где моя жена? Верните мне мою жену!» Я совершенно свободно могла выйти к нему, абсолютно без проблем!

В ведущем к самолету рукаве было полно фэбээровцев. Они вынесли бы меня навстречу Саше, что называется, на руках. Юрий Николаевич Григорович, который, предварив спектакль вступительным словом, каждый вечер мчался ко мне в аэропорт, рассказывал: «Милочка, какие же снаружи стоят бойцы, заглядение! Выстроены с двух сторон, все отдают мне честь: «Hello, Yury!»

Переводчица, быстро уяснив, что приказным тоном со мной общаться бесполезно, поменяла тактику. Говорила:

— Он вас любит, он вас безумно любит и не отступится. Вы должны выйти на нейтральную территорию и заявить о своем желании лететь домой. Иначе самолет не выпустят. Там, снаружи, никто не верит, что вы возвращаетесь не по принуждению.

Она показывала мне газеты с нашими фотографиями, на которых успел нажиться Блиох.

В одной было написано, что я агент КГБ, в другой нас с Сашей назвали Ромео и Джульеттой холодной войны...

— Вы представляете, что произойдет, если я выйду и встречусь с Сашей?! Каково мне будет уходить от него? Вы можете это понять?!

Я не собиралась объяснять постороннему человеку, что у меня дома мама, которая, если дочь не вернется, завянет и уйдет из жизни раньше времени. Не стану говорить с уверенностью спустя столько лет, но думаю, что даже взглянув тогда Саше в глаза, не изменила бы своего решения. Если бы у меня не разорвалось сердце прямо там, на месте, я все равно улетела бы домой.

В первый же день пассажирам объявили, что они могут улететь другим самолетом.

Но покинули борт только иностранцы. У кого-то из соотечественников оказался транзисторный приемник, благодаря которому люди узнали причину задержки рейса. И, несмотря на страшную духоту, все остались ждать разрешения этой необыкновенной истории.

Сначала еду приносили только мне. Какими только деликатесами не соблазняли. Но я возмутилась: «А других почему не кормят?» В итоге стали кормить всех и наконец-то включили кондиционер.

Моей маме в Москве в это время предлагали поднять шум, сделать заявление для прессы, но она скромно сказала: «Мила сама решает.

Надеюсь, моя доченька вернется...»

И я вернулась. Почти месяц не выходила из дома, пока мне не позвонили из театра:

— Мила, ты стоишь в афише на двадцать третье. Не подведи.

— Я не могу...

— Слышать ничего не хотим.

И я вынуждена была начать репетировать. Правда, одна идти не могла, попросила Ниночку проводить. С трудом заставила себя открыть дверь родного театра — все здесь напоминало о Саше. Господи, кто бы знал, чего мне это стоило!

Нина поддержала и поняла меня.

Другая близкая подруга сказала: «Мил, я тебя не осуждаю. Но я бы за своим мужем поползла хоть на край света».

Что ж, и на том спасибо...

Когда Саша впервые позвонил из Америки, подошла мама, меня не было дома, я уже репетировала.

— Александра Герасимовна, только не бросайте трубку...

— Саша, я не брошу, говори.

— Я Милу не предавал...

Потом он перезвонил еще раз и сказал уже мне:

— Я тебя не предавал!

— Знаю.

Годунов помолчал немного и спросил:

— Ты сама улетела?

— Саша, это было мое желание, я спокойно могла вый­ти к ­тебе.

И тогда он заплакал.

Естественно, все наши разговоры прослушивались. Ко мне даже приезжал генерал КГБ, заместитель Андропова: «Вы не думайте, что у нас нет сердца, мы знаем о вашей действительно необыкновенной любви и готовы сделать так, чтобы Годунов жил и работал за границей по контракту, а вы как жена будете его навещать. Но это возможно только в Европе».

Я рассказала об этом предложении Саше. Он сразу загорелся: «Что?! Что нужно сделать?» Был готов на все. Ему пришлось пройти через суд, чтобы разорвать контракт, который обязывал его год работать в Америке.

Талантливая танцовщица Ева Евдокимова предложила Саше стать ее партнером на гастролях в Западном Берлине. Мы оба были счастливы, что-то планировали. Со мной в Германию должен был ехать директор театра, чтобы заключить с Годуновым контракт. Генерал, который приходил ко мне, сказал: «Вы поселитесь в Восточном Берлине, а Саша будет к вам приезжать».

И тут мне позвонил кто-то из знакомых: «Прочти статью!» В публикации рассказывалось о спортсмене, который захотел остаться на Западе, а потом вдруг решил вернуться в СССР. «А не думаешь ли ты, — сказали мне друзья, — что он вернулся не по собственному желанию? Что если наши увезли его насильно?» Меня словно парализовало от мысли: а вдруг, когда Саша поедет ко мне в Восточный Берлин, его задержат и силой привезут в Союз?

Конечно, хотелось думать, что со мной такого не произойдет, я на особом положении, исключение из правил. Генерал ведь передавал мне бла­годарность самого Андропова за возвращение на родину. А вдруг обманут, используя меня как приманку? Я же себе никогда этого не прощу.

Когда Саша позвонил, я сказала, что боюсь за него и в Германию не поеду. Голос генерала в разговоре со мной после этого стал холодным как лед. А Саша решил: «Тогда мы пойдем другим путем».

После этого мне лишь один раз разрешили съездить за границу с Большим театром — в Польшу. Поляки, соблюдая договоренности с советскими спецслужбами, следили за каждым моим шагом, но не раз намекали: «Мы все что угодно для вас сделаем».

Саша звонил, просил, чтобы я любыми способами добралась до американского посольства, там меня уже ждали. Ответила ему: «Саша, я этого не сделаю».

Он согласился бесплатно выступать в Израиле за обещание сделать для жены приглашение. Было и грустно, и смешно, когда в Земле обетованной у меня внезапно обнаружилась «тетя» Белла, которая с нетерпением ждет «племянницу» в гости.

«Саша, зачем ты это делаешь?» — спрашивала я.

«Я весь мир переверну, все сделаю, чтобы ты была со мной...» — из-за океана мне передали от него письмо, в котором были эти слова. А я с теми же людьми отослала ему крестик, который Саша забыл надеть перед поездкой в Америку.

Получив его, он больше с ним не расставался.

Все остальные Сашины вещи я отдала его маме. Пригласила Лидию Николаевну, чтобы она могла забрать из квартиры все, что ей захочется, в память о сыне, которого она могла больше никогда не увидеть. Попросила только не трогать мою прикроватную тумбочку, в ней хранился тот самый Сашин дневник. Как же я жалею теперь, что не взяла его с собой! Я ведь оставила Лидию Николаевну наедине с Сашиными вещами, а сама поехала к маме, чтобы не мешать. С тех пор дневник пропал. Лидия Николаевна с первых шагов сына в балете собирала о нем все — любую заметку в газете, каждое упоминание...

Мы с Сашей не смогли перевернуть мир. И спустя два года я вышла замуж.

«Боже, как мне нравится Статник!» — говорила моя мама, слушая по радио выступления оперных исполнителей на международном конкурсе. Юра, которого после этого взяли в Большой, и стал моим мужем.

А у Саши начался роман с Жаклин Биссет. Говорили — он искал похожую на меня.

«Она хотя бы европейка, умница по сравнению с этими дурами американками», — делился со мной по телефону Саша.

Когда Большой гастролировал в Штатах, он пришел с красавицей Жаклин на спектакль и остался на прием, где выпил лишнего.

— Саша, это твоя жена? — спросил кто-то.

— Нет, моя жена в России! — ответил громко Годунов.

Он продолжал пить, и Жак­лин стала упрашивать его уйти с банкета.

— Заткнись! — рявкнул он по-русски.

У Саши был трудный характер, ей с ним было тяжело. «Только Мила могла удержать его в рамках железной рукой», — утверждали знакомые.

Балетные рано уходят на пенсию, вот и я, расставшись с Большим театром, стала хореографом в фигурном катании — в команде Натальи Линичук. Работала с Крыловой и Федоровым, Грищук и Платовым, Анисиной и Авербухом, потом с Ильей и Ириной Лобачевой. Позже меня пригласили поработать в Италию, очень люблю эту страну. Моя пара — Барбара Фузар-Поли и Маурицио Маргальо — стали чемпионами мира.

Сейчас взяла еще и ребят из России — Лену Ильиных и Никиту Кацалапова, которые, первый раз выйдя на лед чемпионата мира среди юниоров, завоевали «золото». Но это уже дела сегодняшние...

В самом начале моей ледовой карьеры, когда наступила горбачевская Перестройка и открылись границы, я стала выезжать с ребятами на соревнования.

«Я тебя видел по телевизору! — звонил мне Саша. — Ты по-прежнему самая красивая».

Он тогда забросил балетную карьеру и начал сниматься в Голливуде. Сыграл в детективном фильме «Свидетель» с Харрисоном Фордом, потом в «Крепком орешке» с Брюсом Уиллисом. День был расписан по минутам. И тем не менее он выкраивал время, чтобы посмотреть фигурное катание: не мелькнет ли где Милочка?

Я по-прежнему была замужем, а он расстался с Жаклин.

— Когда мы увидимся? — спрашивал вновь и вновь.

— Скоро начнутся показательные выступления в Париже...

— Назови дату, я тут же беру билеты на «Конкорд», — обрадовался Саша.

Но выступления отменили. Не судьба...

— Почему ты не приедешь в Россию? — как-то поинтересовалась я.

— А кто меня ждет?

Если честно, не знала, что ему ответить.

— Тебя здесь любят, — сказала как-то неопределенно.

— И что?

Можно просто прилететь и позвонить в дверь?

— Тебе — можно.

После этого разговора Саша полетел в Ригу к маме и брату. Писали, что когда он пришел к матери, она якобы сказала: «У меня нет сына, которого зовут Саша». Я не верю в это. Точно знаю, что это была не первая его встреча с родными. Лидия Николаевна и Олег, Сашин брат, навещали его в Америке, но жили в гостинице. К себе он их не позвал.

После Риги Саша думал нагрянуть в Москву, но не успел.

Звонок Лены Черкасской — хореографа Иры Родниной — был словно гром среди ясного неба: «Саша умер!» Как?!

Почему? Его смерть до сих пор остается загадочной и необъяснимой.

Сашу нашли на третий день в его квартире в Лос-Анджелесе сидящим в кресле перед окном, за которым простирался океан. «Я считаю, что он не прижился и умер от одиночества», — написал в некрологе Иосиф Бродский.

Похоронами занималась Арлин Медани, секретарша Саши. Она без конца врала друзьям и знакомым об обстоятельствах смерти и запретила делать вскрытие. Когда Сашины друзья пришли на похороны, назначенные на восемь часов утра, оказалось, что тело уже кремировали. Арлин исчезла вместе с урной. Хотя по завещанию прах должны были разделить на три части и передать матери, Жаклин Биссет и ученикам Саши — балетной паре Алле Ханиашвили и Виталию Артюшкину. Писали, что спустя много лет фотограф Джуди Камерон, долго работавшая с Годуновым, отыскала Медани и спросила, что стало с прахом.

— Развеяла!

— ответила та.

— Где?

— Какая разница?! Над океаном!

Но те, кто хочет почтить память Александра Годунова, могут это сделать в Москве — на Введенском кладбище есть его могила.

Так случилось, что мы познакомились с Жаклин Биссет после Сашиной смерти. Она приезжала в Москву на кинофестиваль и в первый же день позвонила Андрису Лиепе: «Вы поможете мне увидеть Сашину жену?»

Мы встретились, обнялись, и она заплакала. Андрис переводил для меня все, что говорила Жаклин: «Саша столько рассказывал о вас, я знаю практически все.

Он был потрясающий, очень хороший, добрый...»
Андрис заказал службу в церкви. Перед тем как войти в храм, Жаклин остановила меня и сказала: «Он всю свою жизнь любил только тебя...»
Батюшка отслужил молебен и дал нам горсть земли, для которой велел найти место: «Тогда его душа успокоится. И могилка будет, куда можно прийти поклониться».

Вдова Сашиного учителя Алексея Ермолаева, зная, что Годунов любил ее мужа как родного отца, разрешила закопать землю у надгробья Алексею Николаевичу на Введенском кладбище.

На скромном камне выгравировали надпись: «Ты всегда с нами». И это не пустые слова. Он жив, пока мы помним...

Подпишись на наш канал в Telegram