«Сережа, мы должны расстаться...» — сказала я и упала, потеряв сознание. Когда пришла в себя, Бондарчук стоял ко мне спиной. Его плечи ходили ходуном. Он рыдал.
Ч тобы добраться до полуподвальной комнаты, которую нам с Сережей удалось снять, нужно было пройти по доскам, проложенным поверх огромной лужи — сквозь земляной пол постоянно просачивалась вода. По ночам из многочисленных нор выползали и принимались беззастенчиво хозяйничать крысы — не помогали ни отравы, ни ловушки.
Зато была топившаяся короткими полешками, долго державшая тепло «буржуйка» и небольшое окошко под самым потолком, в которое, кроме бесконечно мельтешащих ног прохожих, была видна противоположная сторона Бульварного кольца. Накануне там, у входа в кинотеатр, вывесили афишу фильма «Молодая гвардия» и объявление о начале продажи билетов.
Наутро Сережа проснулся первым, выглянул в окно. От его возгласа: «Инна, ты посмотри, что творится!!!» — я даже подскочила на кровати. Подбежала к окну, поднялась на цыпочки и вытянула шею. К еще не открывшимся кассам вытянулась огромная очередь.
Прошептала растерянно:
— Что это значит?
— А то, что ты сегодня проснулась знаменитой! — подхватив на руки, муж закружил меня по комнате.
Через несколько дней вышел номер журнала «Огонек» с моим портретом на обложке, на киностудию стали мешками приходить адресованные «Любе Шевцовой» письма. Однажды поклонники, выследившие нас с Сергеем, вломились в полуподвал — надарили открыток, крошечных флакончиков с духами, цветов.
К чести Бондарчука, слава жены его не раздражала. Напротив — он мною гордился. Помню, во время поездки в Ростов-на-Дону мы гуляли по улицам города и постоянно слышали за спиной: «Говорю тебе: она это! Любка Шевцова!» — «Да ты что?! Надо ей больно — к нам ехать!» К концу прогулки потрясенное выражение, казалось, намертво приклеилось к лицу Сережи.
А для меня узнавание на улицах, восторженные письма поклонников не то что не имели значения — нет, просто я твердо знала: успех совсем не главное. Мне страстно хотелось работать — сниматься, играть на сцене.
Актерские задатки проявились у меня еще в пятилетнем возрасте. Приезжая к дедушке с бабушкой в Мариинск, вместе с соседскими ребятами устраивала спектакли. Возле амбара, который был выбран в качестве сцены (двери открываются и закрываются — чем не занавес?), выставлялись рядами стулья и табуреты, по одну сторону зрительного зала работала касса, по другую — буфет, где продавались репа и морковь, сорванные с бабушкиных грядок. Наличие буфета не всегда удерживало неблагодарных зрителей, и они вероломно покидали свои места посреди представления. Иногда конца спектакля дожидался только мой дедушка — по причине своей безмерной доброты.
Если кто-то подумал, что подобное обстоятельство обескураживало юных артистов, тот ошибся — через пару дней «амбарная» труппа выдавала на-гора новую премьеру.
Я росла в семье, где на первом месте были книги, театр, музыка. Мама окончила Литинститут, работала редактором на новосибирском радио. Перед войной вышел ее роман «Возвращение», который имел большой успех. А папа писал и прозу, и стихи. Его историческое исследование «Сибирь оттоманская» цитируется специалистами до сих пор. В 1934 году отца приняли в Союз писателей — у меня хранится его членский билет с факсимиле Максима Горького. В 1935-м отца не стало. Нелепая трагическая случайность. От Новосибирского радиокомитета, где Владимир Макаров был ведущим диктором, его командировали в Улан-Удэ — создавать местное радио.
Вещание шло из помещения, где продолжался ремонт, — цементная крошка попала в бронхи, возникло воспаление...
Когда началась война, мне еще не было и пятнадцати, но я уже играла большие роли в постановках театральной студии при новосибирском Доме художественного воспитания детей: Марию в «Двенадцатой ночи» Шекспира, Дорину в «Тартюфе» Мольера, Смеральдину в «Слуге двух господ» Гольдони. Со спектаклями и концертами мы выступали в госпиталях. В 1942 году в Новосибирск были эвакуированы из Ленинграда «Александринка», ТЮЗ и филармония, и мы старались не пропускать ни одного спектакля и концерта. А к нам на репетицию однажды заглянул сам Николай Симонов — легендарный исполнитель роли Петра Первого в одноименном фильме!
Шел прогон сцены у фонтана из пушкинского «Бориса Годунова». Я играла Марину Мнишек и, стоя за кулисами, ждала реплику партнера, после которой должна была появиться на сцене. Слышу голос Женьки Шурыгина: «Вот и фонтан; она сюда придет...» — но на половине фразы его вдруг перекрывает мощный симоновский баритон, который произносит монолог Лжедимитрия до конца. Теперь мой выход, а ноги не слушаются. Шагнула на сцену как в пропасть:
— Царевич!
Наверное, Симонов был поражен обликом партнерши — полтора метра ростом, в валенках, с торчащими косичками, — но ничем не выдал своего удивления: — Она!..
Вся кровь во мне остановилась.
— Димитрий! Вы? — прошептала я еле слышно.
— Волшебный, сладкий голос! — зарокотало над залом. — Ты ль наконец? Тебя ли вижу я, одну со мной, под сенью тихой ночи?
Тут мои косички встали дыбом, а сама я, присев от ужаса, заорала во все горло:
— Часы бегут, и дорого мне время! Я здесь тебе назначила свиданье не для того, чтоб слушать нежны речи любовника!
К середине сцены взяла себя в руки и даже что-то, кажется, сыграла. Во всяком случае, после репетиции Николай Константинович погладил меня по голове и сказал: «Надо поступать в театральный институт...»
Я и прежде была уверена в правильности выбора будущей профессии, а уж после того, как меня благословил сам Симонов, никаких сомнений вообще не осталось!
В июне 1943 года, едва получив аттестат о среднем образовании, поехала на поезде в Алма-Ату, куда во время войны был эвакуирован ВГИК. Узнала откуда-то, что объявлен набор на все факультеты, и, получив документ, дающий право пересечь границу с Казахской ССР (такие меры предосторожности были приняты в годы Великой Отечественной войны), отправилась в путешествие через полстраны. То, что следовало сначала отправить фотографию и ждать вызова, мне и в голову не пришло. Всех девчонок, с которыми жила в общежитии, после первого же прослушивания отправили по домам, а меня оставили.
Выдержала я — на пять! — и все три экзамена. Вернулась в Новосибирск сама не своя от радости, отдохнула несколько дней и, забрав зимние вещи, поехала учиться. Уже в Москву, где набирал студентов в свою мастерскую Сергей Герасимов. На первом занятии, когда студенты по очереди представлялись Мастеру, Сергей Аполлинариевич, мельком взглянув на меня, проронил: «Еще одна Макарова... Оправдает ли фамилию?»
Наш курс почти целиком состоял из девушек — ребята воевали. Единственным парнем в «цветнике» был Женя Моргунов, которого не взяли на фронт по причине юного возраста. Красивый, высокий, стройный и очень-очень талантливый. До сих пор помню, как блистательно в «Идиоте» он играл Рогожина. После окончания ВГИКа мы не виделись лет пять, а когда встретились, я его не узнала — так сильно Женя располнел.
К сожалению, болезнь лишила Моргунова возможности играть драматические роли — и это большая потеря не только для него самого, но и для отечественного кино и театра.
Через год актерский курс слили с режиссерским, чтобы было с кем ставить этюды, а после Победы в институт пришло пополнение из фронтовиков. Однажды осенним днем 1945 года в аудитории появился смуглый, черноволосый, похожий на цыгана парень в военной гимнастерке и осторожно, чтобы не мешать, сел на свободный стул. Мы репетировали «Идиота», я играла Настасью Филипповну и была так поглощена процессом, что почти не обратила на новичка внимания — лишь краем глаза зацепила и все. Это был Сергей Бондарчук.
Своим появлением он перебудоражил весь институт. Была в Бондарчуке какая-то магия, которую я поначалу не замечала. Летала по ВГИКу в эйфории. Война закончилась! Вся жизнь впереди! К тому же после того как прочитала однажды на занятиях по актерскому мастерству «сон Пети Ростова», Сергей Аполлинариевич сказал притихшему курсу: «Всему можно научиться, а ЭТО надо иметь». Видимо, Мастер увидел во мне не просто способности.
Почему Сергей именно на меня обратил внимание, сказать не берусь, но это внимание мне льстило. Как же! Бондарчук — объект восхищения всего ВГИКа, старше меня на шесть лет, еще до войны работал в театре, был звездой театрального училища в Ростове-на-Дону, но, оставив и учебу и сцену, ушел на фронт! Обычно когда мы встречались возле института — репетиции заканчивались только к одиннадцати вечера, Сергей первым делом доставал из кармана черный карандаш и подрисовывал мне брови.
Для роли Настасьи Филипповны их выщипали, что Бондарчуку категорически не нравилось. Потом мы садились в трамвай и ехали через пол-Москвы, а выйдя на конечной остановке, еще долго-долго шли пешком — дом, в котором я снимала угол, находился рядом с заводом «Серп и Молот». Добирались до места глубокой ночью. Сергей целовал меня в щеку, смотрел, как скрываюсь за дверью подъезда, — и отправлялся на другой конец города к знакомым, у которых в ту пору жил.
Во время долгих провожаний каждый из нас поведал другому всю свою предшествующую жизнь. Сергей рассказал, что до войны был женат на однокурснице по театральному училищу в Ростове-на-Дону. Жили вместе они недолго, и во время одной из ссор Евгения на глазах мужа порвала свидетельство о браке, объявив, что с этой минуты они оба могут считать себя свободными.
О разрыве Бондарчук мне рассказал, а вот о том, что осенью 1945-го Евгения приезжала к нему в Москву, умолчал.
Это случилось незадолго до того, как Сергей начал за мной ухаживать. Бывшая супруга появилась на пороге квартиры приютивших Бондарчука друзей без предупреждения, но с полной сумкой продуктов и несколькими бутылками вина. Отец Евгении занимал в Ростове-на-Дону серьезный пост, посему проблем с деликатесами в семье не было. Гостья пробыла в столице всего одну ночь и, уехав, много месяцев не давала о себе знать.
Закончилась очередная репетиция, и я, лихо скатившись по перилам, едва не налетела со всего маху на Сергея, с потерянным видом стоявшего у подножия лестницы.
Встревоженно схватила его за плечи:
— Что случилось?
Бондарчук протянул телеграмму:
— Вот...
Читаю «У тебя родился сын.
Женя» — и облегченно вздыхаю: слава Богу, никто не умер, не заболел.
— Инна, что делать? — в голосе Сергея звучит отчаяние, а я чувствую, как начинаю раздуваться от гордости: он просит у меня совета!
Приосаниваюсь и серьезно изрекаю: — Как «что»?
Надо послать ответную телеграмму с поздравлениями!
— Зачем?
— Зачем, зачем... У нее же молоко может пропасть!
Сергей был поражен моей взрослой рассудительностью, хотя на самом деле я была бесхитростной маленькой дурочкой. Мама и бабушка окружали нас с сестрой Ниной такой заботой и любовью, что мы росли абсолютно домашними девочками. В свои девятнадцать лет я ни с кем еще не целовалась (Сережины поцелуи в щечку не в счет), губы не красила, о прическе даже не помышляла — ведь это сущий разврат! Мог ли такой ребенок ревновать? Нет, конечно! Большому, умному, доброму Сереже требовалась моя помощь — это единственное, что имело значение.
В скором времени однокурсница Таня Лиознова нашла мне комнату в своем доме недалеко от Рижского вокзала. Сергей приходил почти каждый день, и мы часами стояли на лестничной площадке. К себе не пускала — неприлично! На курсе видели, что Бондарчук от меня не отходит, и под праздник Восьмое марта выдали один продуктовый паек на двоих. Поставили, так сказать, перед фактом. Бондарчук в ту пору жил во дворе дома, где размещалось Госкино, в сторожке, которая не отапливалась. И вот после репетиции поздно вечером мы туда пришли, не снимая пальто сели за стол, вскрыли паек... Голодные были ужасно! Потом Сергей уложил меня на узкую железную кровать, и я сразу провалилась в сон. Просыпаюсь, а он сидит рядом на стуле и смотрит на меня. Потом тихо говорит: «Подвинься». Я подвинулась, и мы заснули, обнявшись и согревая друг друга.
Он меня не тронул. Правильно сделал. Я еще не была готова переступить черту, интуитивно понимая, что после этого моей беззаботности и свободе настанет конец и начнется другая, неведомая жизнь.
Произошло все перед самым отъездом на съемки «Молодой гвардии» в Краснодон. Мы впервые отправились к Сережиному другу за город с ночевкой. Встретились на площади Маяковского, Бондарчук стоял у метро в белой рубашке, с цветами, которые своровал с какой-то клумбы — чтобы купить букет, денег не было. Я очень волновалась, словно предчувствовала, чем эта поездка обернется.
Нас, даже не спросив, поселили в одной комнате. После этой ночи мы уже не расставались.
Когда в июне 1946 года вышел в свет роман Александра Фадеева «Молодая гвардия», Герасимов сказал, что в самых верхних инстанциях решено его экранизировать, режиссером картины будет он, а для многих студентов их с Тамарой Макаровой мастерской съемки в фильме станут дипломной работой. Все гадали: кому достанется роль Любки Шевцовой? Я почему-то была уверена, что мне «светит» только Валя Борц, хотя до этого играла в институтских постановках и Настасью Филипповну, и Кармен. На экзамене после четвертого курса мы показывали сцену в тюрьме из «Молодой гвардии». Я запевала песню «Дивлюсь я на небо», и ее тут же подхватывали обитатели соседних камер. В зале плакали, прослезился и присутствовавший на экзамене Фадеев. Комиссия еще не закончила заседать, когда ко мне подошел шофер Герасимова и шепнул на ухо: «Любку будешь ты играть. Я слышал!»
Потом мне передали, что Фадеев сказал Герасимову: «Уж не знаю, какая была Кармен, но то, что это Любка Шевцова, — я вас уверяю!»
Впереди были каникулы. И я, чтобы не мучиться неизвестностью, уехала к маме в Новосибирск. А когда вернулась, в родном институте на меня тут же налетели: «Где тебя носит? Надо немедленно начинать репетировать! Ты — Любка!» Вместе с Тамарой Федоровной Макаровой мы стали подбирать грим и прическу. Пока не добились нужного оттенка, пришлось несколько раз осветлять волосы. По роли я должна была танцевать и петь. Мне дали дополнительные часы по хореографии и вокалу, а главным педагогом по отбиванию дроби стала лучшая танцовщица хора имени Пятницкого по фамилии Данилова. Внесла свою лепту и Тамара Федоровна, отплясывавшая передо мной на манер ленинградской шпаны — даже выверт один показала и велела запомнить.
По три часа в день я «дробила и выкаблучивала», отчего на ногах появились огромные кровоподтеки.
В феврале 1947 года состоялась премьера спектакля, на которую собралась вся культурная общественность Москвы. Я выглянула из-за кулис, а в партере — Фадеев, Герасимов, Бабочкин, Ромм... Когда спектакль закончился, Сергей Аполлинариевич сказал, что автор «Молодой гвардии» от моей игры в восторге.
Вокруг восхищенно охали и ахали, а я все «дробила и выкаблучивала». И жутко стеснялась повышенного к себе внимания. Однажды после спектакля Тамара Федоровна представила меня Сергею Эйзенштейну. Помню его огромный лоб и глубокий взгляд.
Он молча посмотрел на меня и как-то по-родственному погладил по голове... В другой раз вслед за нами в троллейбус вскочил мужчина и преподнес мне на манер букета завернутое в белую бумагу пирожное. Это был поэт Михаил Светлов.
Наконец мы выехали в Краснодон. Ясно, до мельчайших деталей помню свою первую встречу с матерью Любы Шевцовой. Ефросинья Мироновна долю минуты смотрела на меня, потом подошла, обняла и поцеловала. Также тепло принял меня и отец Любки Григорий Ильич. Он воевал, был тяжело ранен, долго лежал в госпитале и вернулся домой только в 1946 году, когда роман Фадеева о молодогвардейцах уже вышел в свет.
Однажды, когда мы уже были хорошо знакомы, Ефросинья Мироновна спросила: «Говорят, ты замуж собираешься?
Показала бы сначала своего... — и кажется, была единственной из моих знакомых, кому Сергей не понравился. — Не ходи за него. Я эту казачью породу знаю. Черный, неласковый, но от баб все равно отбою не будет. Намучаешься...» Здрасьте-пожалуйста, Сережка — и неласковый! Да он со мной как с малым ребенком нянчится!
А Бондарчук тем временем уже который вечер сочинял письмо моей маме. Писал, рвал и переписывал, пока не нашел нужные слова: «Анна Ивановна! Мне очень хотелось бы увидеть Вас, но сейчас, ввиду многих обстоятельств, это невозможно. Приходится прибегать к письму. При моем неумении писать письма очень трудно выразить на бумаге то, что меня сейчас волнует. Боюсь, что слова окажутся холодными, малоговорящими. При встрече надеюсь восполнить нескладность этого письма «умной» и пылкой речью.
Анна Ивановна, я люблю Вашу дочь, хочу всегда быть с ней, быть ее другом и мужем. Благословите и пожелайте счастья в нашей жизни и работе, трудной, большой и светлой жизни честных тружеников».
Мама не очень-то обрадовалась скорой перспективе увидеть младшую дочь замужней дамой и написала не Сергею, а мне: «...Ты рискуешь испортить этим преждевременным замужеством свое будущее, свой творческий путь, так хорошо начатый. Бабушка без слез не может о тебе говорить, воспринимает все как несчастье... Ах Инна, Инна, маленькая моя, что-то тебя ждет в жизни. Потом я смирюсь, а сейчас мне так тебя жалко, так ты еще молода...»
Ее предостережение не произвело на меня должного впечатления. До раздумий ли, до взвешивания «за» и «против» людям, между которыми полыхает такая любовь!
В разгар краснодонских съемок мама, не удержавшись, приехала меня навестить.
И надо же такому случиться, что именно в это утро в местечко, где шли съемки эпизодов с участием Бондарчука (он в «Молодой гвардии» играл руководителя партийного подполья Андрея Валько), шел грузовичок. А мы не виделись целых два дня! И вот я оставляю маму, с которой едва успела перемолвиться парой слов, на попечение квартирной хозяйки, а сама мчусь к Сереже. Грузовик останавливается у подножия холма, за которым идут съемки. Услышав звук клаксона, Сергей бежит на вершину со своей стороны, я — со своей. Он — небритый, в рваной фуфайке и тяжелых грязных сапогах, я — в светлом платье, с развевающимися по ветру волосами.
Бежим, вытянув вперед руки, а встретившись, обнимаемся крепко-крепко и стоим так несколько минут. Ставший свидетелем нашей встречи Герасимов потом, смеясь, скажет: «Неслись друг к другу как два гуся влюбленных!»
Мы и жили как птицы, которым кроме друг друга ничего не нужно. Помню, однажды Сережа вернулся в хату, куда нас определили на постой, после очень тяжелой съемки. Уставший, вымотанный донельзя. Лежим с ним в кровати, мечтаем о том, как будем жить в Москве. Я говорю:
— Ну и что, что денег у нас мало, — перебьемся как-нибудь. Купим две тарелки, две ложки, две вилки, нож — и вот уже обзавелись хозяйством!
Сережа с улыбкой прижимает меня к себе, в глазах — слезы: — Девочка моя родная, как же я тебя люблю!
Ближе, чем ты, у меня никого не было и никогда не будет...
Только по возвращении в столицу «обзавестись хозяйством» нам довелось совсем не скоро. Продолжая участвовать в съемках — очень тяжелых и физически, и морально, — мы не знали, где проведем очередную ночь. Иногда нас брал к себе домой кто-то из друзей, иногда, проскользнув мимо сторожа, мы спали на реквизите во вгиковской мастерской.
В тот день снимался эпизод, в котором фашисты везут Любку из Луганска в Краснодон. На улице страшный мороз, а я — в легкой одежонке. Увидев в небе самолеты с красными звездами на бортах, вырываюсь из рук мучителей и, хохоча, кричу: «Ага, попались, чертово племя!!!» После того как прозвучала команда «Все, снято!», меня еще час била нервная дрожь.
Только немного успокоилась, в голове тут же мысль: «А где мы с Сережей сегодня ночевать будем?» Смотрю, ассистент режиссера Генрих Оганесян заговорщицки улыбается: дескать, приготовься к сюрпризу. И везет меня в район Рижского вокзала. Подходим с ним к какой-то сколоченной из грубых досок сторожке, Генрих распахивает дверь, и я оказываюсь в клубе теплого, вырвавшегося наружу воздуха. Вхожу и вижу, как по оттаявшим стенам струится вода. Посреди будки на ящике стоит керогаз, на нем большая (она до сих пор у меня хранится!) сковородка, полная жареной картошки. А на топчане, помешивая ужин, сидит Сережа. Такой гордый и счастливый!
Весной сторожку снесли, и мы опять стали скитаться по чужим углам. Скитались до тех пор, пока не нашли ту самую комнату в полуподвале на Садовой-Триумфальной, где нас застал (не правда ли, получилось символично?) триумф «Молодой гвардии».
Сергей еще в Краснодоне настаивал на том, чтобы мы расписались, но я все тянула.
Не понимала, зачем спешить с регистрацией, если все и так про нас все знают. Тамара Федоровна Макарова еще на Украину прислала письмо, в котором были такие строки: «Я рада и искренно поздравляю Инну и Сережу с браком — помните, мои дорогие, все постепенно проходит — но дружба на творческой основе остается навсегда! Вы достойны друг друга. И берегите свои отношения — это очень нужно, чтобы жить долго вместе». Был у меня и второй аргумент против похода в ЗАГС — отсутствие паспорта. Его мне заменяло временное удостоверение, с которым еще в 1943-м я поехала поступать во ВГИК. Бумажный листок совсем истрепался на сгибах, и Сергей его постоянно «чинил», подклеивал.
Чтобы получить паспорт, нужна была прописка, а для нее, в свою очередь, требовалось постоянное жилье — такового же не предвиделось.
После окончания ВГИКа нас с Сергеем зачислили в Театр-студию киноактера, дали по небольшой ставке. И это было спасением, потому что в конце сороковых по всей стране снималось пять-шесть фильмов в год. Такое распоряжение: «Лучше меньше, да лучше» дал Сталин. Сереже роли в кино вообще не предлагали, а меня нет-нет да приглашали. Когда такое случалось, Сергей искренне радовался. Помню, как он и Ваня Переверзев с женой Надей Чередниченко ждали меня однажды в ресторане. Я задержалась на площадке, а потом еще поплутала в поисках «Арагви», в котором до этого ни разу не была. Вхожу в зал и замираю на пороге.
Все дамы в вечерних платьях, с прическами, а я все с теми же косичками, в грубом свитере, даже тон с лица не смыла — так торопилась. Уже готова была смутиться от своего затрапезного вида, как вдруг перехватила взгляды ожидавшей меня троицы. Глаза, которыми муж и друзья обводили зал, были полны гордости! Дескать, смотрите, люди, в стране период бескартинья, а наша Инна снимается!
Помимо работы в кино, я была занята еще и в нескольких спектаклях. Как-то направляюсь после очередной репетиции домой, а вахтер Театра-студии киноактера рапортует вслед:
— Тут ваш мальчик был, Бондарчук его забрал.
— Какой мальчик?
— Маленький.
Открываю дверь комнаты, а на тахте сидят Сережа и мальчуган двух лет. Оказалось, приехавшая из Ростова-на-Дону Женя оставила сына на вахте театра и куда-то исчезла. Алеша, который оказался очень похож на отца, мне понравился — смышленый и не плаксивый. Сразу пошел на руки и принялся с любопытством разглядывать. Я умыла малыша, накормила и уложила спать. Алешка прожил у нас несколько дней, и вдруг поздно вечером в комнату вваливается большая делегация во главе с Женей. Выглянувшая из-за ее спины активистка грозно рычит:
— Кто отец?! Где он?! А эта девчонка, — суровая тетка тычет в меня пальцем, — что здесь делает?!
— Вы что? — раздается чье-то предостерегающее шипение.
— Это же Инна Макарова!
— Да? Ну ладно, пусть остается.
Через минуту выяснилось, что Евгения написала в разные инстанции жалобы: дескать, Бондарчук не желает знать родного сына, не платит денег на его содержание.
Я возмутилась:
— Что за глупости?! Сергей никогда не отказывался от Алеши, и если бы Евгения хоть раз обратилась за помощью, она бы ее получила. Может, кто-то объяснит, в чем состоит проблема?
— В том, что нужно подписать документы.
Сергей поставил подпись там, где показала «общественница», Женя забрала сына и уехала.
Меня как исполнительницу роли Любови Шевцовой звали на приемы в иностранные посольства, просили сопровождать зарубежные делегации.
В приглашениях обычно стояло: «Для актрисы Инны Макаровой и ее супруга». Наверное, подобная формулировка больно ударяла по самолюбию Сергея, но он ни разу не дал мне этого почувствовать. Дамы на таких мероприятиях появлялись в роскошных платьях, если была зима, выходили из авто, кутаясь в дорогие меха. А в моем гардеробе никакой, даже самой скромной, шубейки не было. И когда в числе еще нескольких участников киногруппы «Молодой гвардии» я получила Сталинскую премию, то решила: следует немедленно принарядиться. Тут очень кстати в ЦУМ завезли венгерские мутоновые шубы.
Только за ними сразу выстроилась такая огромная очередь, что стоять в ней пришлось бы сутки, а может, и больше. У нас же каждый день репетиции, спектакли... И тогда моя подруга Ляля Шагалова предложила: «Давай сходим в Моссовет и попросим, чтобы нам помогли их приобрести, мы ведь теперь такие известные». Пришли. Нас принял симпатичный дядечка по имени-отчеству Иван Кузьмич. Внимательно выслушал и пожал плечами: «Как же я вам помогу? — но увидев наши расстроенные физиономии, смягчился. — Ладно, попробую...» Набрал какой-то номер, с минуту что-то негромко говорил, потом зажал трубку ладонью: «Сейчас закажем вам по шубе. Только мерить там нельзя. Быстро говорите, у кого какой размер?» Ляля свой знала, а я нет. Заказали две штуки одного размера, только ей — черную, а мне — коричневую. Шуба оказалась огромная, почти до полу.
И тяжеленная! Но я все равно несколько зим в ней щеголяла.
Ивана Кузьмича следовало поблагодарить, и Ляля поручила это дело мне: «Тебе до Моссовета рукой подать, а я пока из своей Марьиной Рощи доберусь, а потом обратно через всю Москву домой... Сходи одна, а?»
Иван Кузьмич встретил меня как давнюю знакомую. Выслушав многочисленные «спасибо», вдруг спросил:
— А как вы живете?
— В чужой комнате, без прописки.
Хозяин кабинета аж руками всплеснул:
— И молчите?! Давайте быстренько пишите заявление.
Я послушно села за стол и написала: «Прошу дать нам угол, чтобы прописаться». Если честно, была убеждена, что все это пустое, ничего не выйдет.
Сережа в ту пору уже несколько недель снимался в Киеве. Ему наконец предложили работу в кино — главную роль в фильме «Тарас Шевченко». Мы писали друг другу через день, и в каждом послании Бондарчука я читала, как он соскучился, с каким нетерпением ждет моего приезда. Билет на самолет до Киева уже был у меня в кармане, когда из Моссовета сообщили, что я могу забрать ордер на квартиру. Думала, умру от счастья: даже на комнату в коммуналке не рассчитывала, а тут — отдельная квартира! И где?! В прекрасном новом доме на Песчаной улице, по соседству с Всехсвятской церковью, неподалеку метро «Сокол» и роща. Я была единственным жильцом, и в домоуправлении меня предупредили: «Электричество уже есть, но газ еще не подключен».
Кто бы стал обращать внимание на такие мелочи?! С замиранием сердца обошла владения: комната в семнадцать с половиной метров, узенький коридорчик, ванная с газовой колонкой и славная квадратная кухня. А еще балкон, выйдя на который, услышала звон колоколов. От распиравших чувств даже зажмурилась: «Неужели это правда?!» Друзья помогли перевезти имущество, которое в основном состояло из Сережиных книг — в ту пору он уже начал собирать библиотеку. На пол в комнате постелила толстое ватное одеяло, поверх положила подушки. Сидела на импровизированной тахте и представляла, какие у Сережи будут глаза, когда я сообщу ему радостную новость.
В Киев прилетела на свой день рождения — двадцать восьмого июля. Схожу с трапа, шарю глазами по толпе встречающих — Сергея нет. Вдруг вижу — мчится с букетом наперевес. Едва успели перешагнуть порог комнаты, которую он снимал, достаю из сумочки ордер на квартиру:
— Это тебе подарок.
Бондарчук растерянно смотрит на бумажку и разочарованно бормочет:
— А я думал, ты мне макинтош купила...
У меня чуть ли не слезы из глаз: я, понимаешь ли, квартиру нам добыла, а он... И тут до Сергея наконец доходит, что скитания по чужим углам закончились, что теперь я смогу прописаться, получить паспорт — и мы зарегистрируемся. Как же несказанно он обрадовался!
Вместе мы провели неделю, и в Москву я возвращалась уже не одна — с Наташей под сердцем.
Как ни крути, а все в этой жизни случается вовремя: только получили квартиру — Бог тут же послал ребеночка.
О беременности я сообщила Сереже в очередном письме и получила в ответ четыре листа сплошных восторгов. В конце стояло молящее: «Приезжай!!!» Но мне теперь было не до поездов и самолетов — в первую очередь следовало думать о будущем ребенке. Сам Сережа за девять месяцев смог прилететь всего раз, под Новый 1950 год. Буквально на пару дней — продолжавшиеся съемки «Тараса Шевченко» требовали его постоянного присутствия на площадке. Последний эпизод был снят в конце апреля, за две недели до срока, который мне как дату родов определила акушерка.
И Бондарчук тут же примчался в Москву. Девятого мая втроем: я, Сережа и прилетевшая из Новосибирска помогать мне ухаживать за малышом мама — отпраздновали пятилетие Победы, а утром следующего дня у меня начались схватки. Позвонили в «неотложку», однако по вызову приехала не обычная карета «скорой помощи», а автомобиль из «Кремлевки» — я и не знала, что как лауреат Сталинской премии прикреплена к этой больнице. Пока врачи поднимались в квартиру, Сергей обряжал меня в свое старое пальто — согласно народной примете, живот отправляющейся в роддом женщины никто из посторонних видеть не должен. Похожую на Колобка фигуру этот наряд, безусловно, скрыл, но выглядела я уморительно!
Сергей поехал со мной и таким тревожно-жалостливым взглядом провожал из приемного отделения в предродовое, что я чуть не расплакалась.
Только меня уложили в палате на кровать, как все тело пронзила ужасная боль. Я заорала так, что у самой уши заложило. Чуть отпустило, слышу, в приемном — кутерьма. Кто-то дергает дверь и отчаянно басит, а женский голос протестует на высокой ноте: «Папаша, вам же сказали: туда нельзя! Немедленно прекратите рваться!»
Батюшки, да это же Сережкин бас! Что он там вытворяет? Через пару минут — очередной приступ дикой боли. Я опять в крик. И снова, будто эхо, грохот двери и голос мужа... Когда через несколько дней меня и Наташу будут выписывать из роддома, я спрошу приехавшего встречать нас новоиспеченного отца:
— Ты чего в родовую-то рвался?
Неужели думал, что сможешь чем-то помочь?
Сергей смущенно отведет глаза:
— Да нет, конечно... Просто мне нужен был карандаш, чтоб номер телефона записать, а в приемном его не оказалось.
Будто это было только вчера, перед глазами встает картина: Бондарчук очень бережно — словно древнюю китайскую вазу — берет на руки кулек с крошечной дочкой и с выражением крайнего умиления на лице поднимает кружевной уголок...
Вскоре после появления Наташи на свет мы с Бондарчуком стали наконец законными мужем и женой. Дочке был месяц-полтора, когда Сергея вызвали на съемки фильма «Кавалер Золотой Звезды». Не успел он добраться до места — станицы Зеленчукская, что в Карачаево-Черкесии, — тут же прислал письмо с требованием, чтобы я немедленно приехала.
Ответ «Сережа, как я могу? Как брошу ребенка?» его не устроил: «Приезжай с дочкой!» Легкое дело — отправиться с грудным ребенком в киноэкспедицию в горы! Но Сережа настаивал, и мама, наняв для Наташи кормилицу-армянку, меня отпустила. Я пробыла в Карачаево-Черкесии несколько дней. Муж носился со мной как с писаной торбой: перезнакомил со всей съемочной группой, а представляя режиссеру Райзману: «Это моя жена!» — чуть не задохнулся от гордости. Когда же Юлий, пожимая мне руку, сказал: «Вы такая беленькая, тоненькая — будто не из этой жизни...», Сергей за комплимент готов был, кажется, его расцеловать.
Сережа действительно по мне соскучился.
А на вторую причину срочного вызова намекнул снимавшийся вместе с Бондарчуком Ваня Переверзев: дескать, ты даже не представляешь, как его, бедного, тут осаждают — со всех сторон атаки идут. Я и сама слышала летевшие вслед шепотки теток-актрис: «Бывает, поженятся, ребенка родят — и тут же разойдутся...» И до атак, и до пересудов мне не было никакого дела — я Сереже бесконечно верила.
Наташе не исполнилось и годика, когда я вернулась в театр, и тут же одно за другим последовали предложения сняться в кино. Роли были небольшие, но интересные. Иногда я так уставала на репетициях и съемках, что едва хватало сил добраться до дома. А там нужно было сменить маму, которая вместе с домработницей Нюрой целый день хлопотала вокруг внучки и на кухне. Если Сергей был дома, то укладывал меня к стенке, а сам ложился с краю — рядом с кроваткой.
Вскакивал, когда Наташа начинала кряхтеть: пеленал, поил из бутылочки, укачивал.
Мы были крепкой счастливой семьей, и вдруг как гром среди ясного неба — повестка в суд Ростова-на-Дону. Развод Бондарчука с первой женой не был оформлен, поскольку сам брак оставался под вопросом: документы в ЗАГСе не сохранились, а свидетельство Евгения порвала. После войны было такое правило: отцом ребенка женщина могла записать лишь того человека, с которым была официально зарегистрирована. Могу только догадываться, почему Женю столько лет все устраивало, а тут перестало...
Как бы то ни было, Евгения привела на суд нескольких свидетелей, которые якобы присутствовали на их с Сергеем свадьбе, и ее признали законной супругой.
А чтобы Бондарчук не числился двоеженцем, его и меня — без нашего ведома, в наше отсутствие — развели.
Бракоразводный процесс Сергея с Евгенией длился куда дольше. Дважды Бондарчук ездил в Ростов-на-Дону один, а на третий уговорил меня отправиться туда вместе — без поддержки на судебных заседаниях ему было очень тяжело. Когда наконец вожделенная бумажка оказалась у нас на руках, мы тут же пошли в ЗАГС и снова расписались.
И опять все стало прекрасно: дом, семья, любимая работа. Мы по-прежнему часами могли обсуждать роли, сценарии... Помню, как, лежа в постели, читали «Попрыгунью» Чехова. Вернее, читала я, а Сергей слушал и плакал. Именно в такие минуты мне чаще всего вспоминались его сказанные еще в Краснодоне слова: «Ближе тебя у меня никого не было и никогда не будет...»
Мы действительно были одним целым: одно и то же делало нас счастливыми, одно и то же печалило и трогало. Кто б сказал тогда, что нам придется расстаться, ни за что бы не поверила...
Я снималась в картине «Возвращение Василия Бортникова» на станции Урень, а Сергей был в киноэкспедиции в Белгороде. Мы скучали страшно и при любой возможности летали друг к другу хоть на денек. Однажды, проводив его, присела к девчатам из группы на бревнышко. Вдруг подходит ко мне одна известная актриса и срывающимся голосом выпаливает: «Сейчас по радио сказали — твоему дали Народного СССР». И при этом едва сдерживается, чтобы не расплакаться. На всю жизнь запомнила эти глаза, полные слез. Она, такая красивая, благополучная, завидовала мне, у которой так хорошо складывается жизнь!
Как же, муж — самый молодой Народный артист Советского Союза!
Для меня этот взгляд и срывающийся голос стали звоночком: «Ну, Инна, держись — теперь на Сергея начнется настоящая охота!» В Бондарчука всегда был кто-нибудь влюблен, я к этому уже привыкла и воспринимала как данность. Чем популярнее он становился, тем больше вокруг вилось женщин, но ни в одной из них я не чувствовала соперницу. Да и Сергей не давал повода для ревности. Держался мой муж до тех пор, пока в 1955-м я не уехала сниматься в Болгарию, а сам он не отправился в Крым на съемки «Отелло», где его партнершей стала Ирина Скобцева. Впрочем, поначалу, как говорится, «ничто не предвещало»: за три месяца муж написал мне мешки нежных, полных любви писем.
По утрам кто-то из членов съемочной группы появлялся на площадке с конвертом: «Макарова, опять твой Бондарчук пишет!» Дескать, сколько ж можно?! Я отвечала: «Никто же не думал, что съемки так затянутся! Когда вы домой меня отпустите?» Наконец отпустили. Только приехала в Москву — звонок в дверь. На пороге актер Андрей Попов, с которым я лично не была знакома, но знала, что он снимается с Бондарчуком в «Отелло». Гость без предисловий начал уговаривать меня немедленно отправиться в Ялту: «Инна, Сергей тебя очень ждет! Прошу — бери билет и езжай!» Ни в какую Ялту я, конечно, не поехала, потому что по маме и Наташе соскучилась не меньше, чем по Сереже. Впрочем, недели через две он сам уже был в Москве. Помню, как в первый вечер вдвоем отправились пешком на дачу, как заночевали во времянке, любуясь через открытую дверь на рассыпанные по темно-синему небу звезды...
Потом меня утвердили на главную роль в фильме «Высота».
Сергей очень радовался. Твердил: «Сценарий прекрасный! Это будет здорово! Это твой уровень!» И я уехала на съемки в Днепродзержинск, а он — в Киев, где начиналась работа над фильмом «Иван Франко». Лишь спустя время я узнала, что и в этой картине вместе с Бондарчуком опять снималась Скобцева. Муж счел нужным от меня это скрыть.
Мы снова писали друг другу письма, а потом Сергей приехал ко мне на несколько дней. Съемочная группа жила в рабочем общежитии, где у меня была отдельная комната. Сережа сдвинул две железные кровати, и невозможно жесткие металлические «ребра» оказались как раз посередине нашего ложа.
Но нам такие неудобства казались полной ерундой...
Вскоре после того как я проводила Сергея в Киев, мой партнер по «Высоте» Коля Рыбников поехал на съемки картины «Рядом с нами». Вернувшись, доложил: «Все почему-то спрашивают о тебе и Сергее. Одна актриса, когда узнала, что Бондарчук только что уехал, спросила: «А зачем он приезжал?» Я удивился: «Как зачем? К жене!» Она в ответ как-то странно хмыкнула...»
Еще через день я встретилась с актрисой МХАТа Татьяной Ленниковой (театр был в Днепродзержинске на гастролях) и услышала те же вопросы:
— Как настроение? Где Сергей?
— Был несколько дней со мной, потом уехал на съемки.
— Да? А говорят, он женится...
— На ком же, интересно?
— На Скобцевой.
Очень трудно было не обращать внимания на подобные «откровения», но я говорила себе: «Этого не может быть! Сергею дорога семья, он обожает дочку!» Наташа и впрямь была для него как свет в окошке. По вечерам Сергей ложился на тахту, сажал дочку себе на живот и читал вслух сказки. А та, как завороженная, слушала. А спектакль «Муха-Цокотуха», который Сережа поставил для Наташи, задействовав всех, даже мою маму?! Нет, убеждала я себя, у нас все хорошо, все по-прежнему — просто завистливые люди хотят вбить между нами клин.
В свой день рождения, как у нас было принято, я прилетела к мужу в Киев. У стойки портье случилась заминка: «Сейчас мы позвоним Сергею Федоровичу на студию, подождите, пожалуйста».
Наконец дают ключ от его номера. Вхожу и вижу на столе остатки пиршества. «Странно, — думаю, — прежде Сергей в своем номере никогда междусобойчиков не устраивал и к моему приезду неизменно наводил порядок». Прохожу в спальню, ложусь на кровать и проваливаюсь в дрему. Вдруг слышу встревоженный голос Сережи: «Ты где?! Ты где?!» Он вбегает в спальню, хватает меня на руки, прижимает к себе. Я упираюсь ему ладонями в грудь и, отстранившись, смотрю в глаза:
— Сереж, мне сказали, что ты женишься. Это правда?
В ответ Сергей хохочет и еще крепче прижимает меня к себе.
— А это что? — спрашиваю, показывая глазами на заставленный тарелками стол.
— Да тут вчера опять сабантуй был! — отвечает Сергей и, по-прежнему держа меня на руках, быстрыми широкими шагами меряет номер. И в интонациях его голоса, и в смехе мне слышится что-то натужное, неестественное.
О том, что в киевских съемках принимает участие его партнерша по «Отелло», сам Бондарчук так и не сказал — меня просветили коллеги...
В Москву мы с Сергеем, который перед отъездом в аэропорт купил мне в подарок золотое кольцо, возвращались вместе. Самолет попал в сильнейшую грозу — железную махину мотало и кидало из стороны в сторону. Сверкали молнии. Сергей всегда очень боялся грозы, а потому сидел вжавшись в кресло.
Потом вдруг расправил плечи и, положив свою ладонь на мою руку, сказал: «Ну вот, хоть умрем вместе». А я вдруг подумала о том, что вряд ли имею право винить мужа за связь на стороне. Молодому здоровому мужчине очень трудно по нескольку месяцев обходиться без женщины. А женщины в послевоенные годы, когда мужчин не хватало, шли на все, чтобы устроить свою личную жизнь.
После возвращения в Москву на мое имя чуть ли не ежедневно стали приходить анонимки, где сообщалось, что Сергей мне изменяет. Мужу о подметных письмах я ничего не говорила до тех пор, пока и ему не пришла анонимка. На меня. Мол, у вашей жены были отношения с актером киногруппы фильма «Высота» таким-то... Сергей пришел в бешенство и молчать не стал: — Что это?!
Я старалась быть спокойной:
— Сережа, в нашей группе нет актера с такой фамилией!
— он не поверил. Тогда я позвонила на студию, подозвала к телефону ассистента режиссера, объяснила ситуацию и протянула трубку Бондарчуку: — Убедись, что человека с названной в письме фамилией не существует!
Сергей досадливо поморщился и махнул рукой: дескать, понял я, понял! Я вроде и простила нанесенную недоверием обиду, но в душе уже засел и начал расти червячок сомнения: сможет ли когда-нибудь наша жизнь быть по-прежнему безоблачной и счастливой?
Мне нужно было ехать на съемки фильма «Дорогой мой человек». Для Сергея в этой картине тоже была приготовлена роль, но он уже «заболел» «Судьбой человека».
Снова и снова читал мне опубликованный в нескольких номерах «Правды» шолоховский рассказ, говорил, что нашел двух ребят, которые напишут хороший сценарий, что снимать и играть главную роль будет сам. Я слушала мужа, а сердце сжималось от жалости к нему: «Господи, опять эти лагеря! Опять этот ужас, война! Он же все через себя пропускать будет!» Однако отговаривать даже не пыталась — видела, как дорог Сергею будущий фильм.
До моего отъезда в Ленинград, где должен был сниматься «Дорогой мой человек», оставалось меньше недели. И однажды утром я вдруг проснулась с мыслью: «Все, больше так продолжаться не может! Мы снова расстаемся почти на полгода, и за это время рядом с Сергеем обязательно «нарисуется» женщина, которая захочет прибрать его к рукам.
Не ТА, так другая!» Передо мной встал выбор: либо бросить сниматься и ездить за ним в экспедиции, готовить, обихаживать, жить его жизнью, либо расстаться и сохранить себя, свое достоинство и призвание, свою профессию. На минуту представила, что трачу всю себя на то, чтобы удержать мужа, — и передернулась от ужаса. А Сергей? Разве одобрил бы он мой уход из профессии? Разве принял бы такую жертву? Нет!
Мы сидели рядом на тахте. Казалось, слова, которые сорвались у меня с языка, были продиктованы кем-то свыше: «Сережа, мы должны расстаться...»
Сказала — и упала на тахту, на несколько мгновений потеряв сознание.
Когда пришла в себя, Бондарчук стоял ко мне спиной, опершись руками о стол. Его плечи ходили ходуном. Он рыдал.
Оставшиеся до моего отъезда дни прошли в тягостном молчании. Сергей не оправдывался, ничего не обещал, не просил прощения. Мне изнуряющие выяснения отношений тоже ненавистны. Было безумно жалко и его, и себя, и нашу прошлую счастливую жизнь. Но о том, чтобы пойти на попятную, не могло быть и речи. Я спасалась! От сомнений и страданий, от душевной сумятицы, от призрака той женщины, которой бы стала, если бы предала свою Варю из фильма «Дорогой мой человек».
Я собиралась ехать на вокзал, когда раздался телефонный звонок. В трубке — голос Алеши Баталова: — Ты когда уезжаешь?
— Сегодня.
— А я через неделю.
Счастливого тебе пути! А Сережа где?
— Дома.
— Это хорошо.
— Ничего хорошего в этом нет! — резко ответила я и повесила трубку. Развернулась на сто восемьдесят градусов — посмотрела стоявшему у окна Сергею в глаза: «Собери в чемодан все, что тебе нужно, — и уходи. Только ключи оставь».
Бондарчук молча протянул ключи. Я взяла их, подхватила собранный накануне чемодан — и выскочила из квартиры. Сережа потом всю жизнь помнил, что инициатором разрыва была я, и давал понять, что сам никогда бы не ушел.
Кстати, из нашего дома он отправился вовсе не к Ней, а к друзьям — супругам Толе Чемодурову и Кларе Румяновой. Жил у них довольно долго — несколько недель.
Мы с Сергеем не выясняли отношений, не делили горшки и жилплощадь. Правда, без судов все-таки не обошлось.
Помимо двухкомнатной квартиры, в которой я осталась с мамой и Наташей, у нас еще был земельный участок — тот самый, где сначала мы поставили времянку, а потом я — исключительно на свои деньги — построила небольшой домик. И вдруг во время одной из встреч Бондарчук говорит:
— Давай я тебе напишу дарственную на дачу.
— Что?! Я дачу построила, а ты мне ее подаришь?!
Чтобы больше этот вопрос не возникал, я — по настоянию знакомых юристов — подала в суд и переписала дачу на себя.
В суде мне пришлось побывать еще раз. На слушании дела о разводе. Пришедший несколькими минутами позже меня Сережа сел рядом — так близко, что пришлось немного отодвинуться.
— Как живешь?
— Твоими молитвами.
— Ой, а почему так-то? — в его голосе звучали горечь и обида.
Я промолчала. А вот на вопрос судьи, согласна ли я на развод, ответила без паузы:
— Да, конечно.
И даже не увидела — скорее почувствовала, как Сергей вздрогнул.
— Почему вы так легко отказываетесь от мужа?
У вас ребенок! — настаивал судья.
— Не легко.
Пристальный взгляд Сергея жег мне щеку.
Мы с Сергеем еще не были официально разведены, когда фильм «Высота» получил на кинофестивале в Карловых Варах главный приз «Хрустальный глобус». Лететь за ним должны были кинорежиссер Александр Зархи и я. Накануне поездки меня вызвали в ЦК КПСС для беседы. Поздравили с замечательной ролью, пожелали творческих удач в будущем, а потом вдруг спросили:
— А как у вас с личной жизнью?
— Я объявила Сергею Федоровичу, что жить с ним больше не буду.
— Инна Владимировна, примите его обратно.
Ничего не ответив, я заплакала.
— Ой, успокойтесь, пожалуйста, Инна Владимировна, — засуетились вокруг меня товарищи из ЦК.
— Уж вы-то себе мужа найдете и отца ребенку тоже.
Слезы на моих глазах мгновенно высохли:
— Отец у ребенка только один!
Наташа пошла в первый класс, когда мы с Сережей уже расстались. Я была на съемках, и он сам проводил дочку в школу. Препятствовать их встречам, разговорам мне и в голову не приходило.
На «Ленфильме» во время съемок картины «Дорогой мой человек» все удивлялись: «Не может быть, что они разошлись! Она какая-то очень веселая». Но мне, правда, без Бондарчука было легче. Я могла спокойно работать, не задаваясь бесконечно вопросами: где сейчас Сергей?
Все последующие годы, когда Бондарчук приходил ко мне в гости или мы сталкивались на мероприятиях, он первым делом спрашивал: «Ты как?» Будто хотел лишний раз убедиться, что мне без него хорошо. Сама я в душу к нему не лезла, только однажды, не выдержав, поинтересовалась:
— Сереж, ты ее хоть любишь?
Он ответил после паузы:
— Да, по-моему, нет...
Мне было тридцать, когда мы с Сережей разошлись.
И целых двенадцать лет после этого я была свободна. Не потому что искала замену Бондарчуку и не находила, не потому что мерила мужчин его масштабом, но никто к этим «параметрам» даже приблизиться не мог... Шестидесятые — расцвет советского кино. Я без конца снималась, часто выезжала за границу, для романов и замужества просто не хватало времени. Зато поклонников было хоть отбавляй — случалось, и на черных правительственных машинах преследовали. Однажды на официальном приеме рядом сидел Иван Семенович Козловский.
Расточал комплименты, звал в ресторан. Я отнекивалась, а потом, выскользнув потихоньку из зала, отправилась домой. Только переступила порог — телефонный звонок. В трубке голос Козловского:
— Прошу вас, поедемте.
— Я же уже сказала — нет.
И тогда он запел романс. Зажав ладонью трубку и давясь от смеха, я позвала маму и Наташу: «Скорее, скорее, Козловский поет!» Когда романс отзвучал, я сказала:
— Спасибо. Простите, — и положила трубку. Больше попыток познакомиться со мной поближе Иван Семенович не предпринимал.
Работа занимала почти все мое время, отнимала все силы, и я даже представить не могу, как бы обходилась без мамы.
Она бросила свою редакторскую карьеру, трехкомнатную квартиру с уютным кабинетом в Новосибирске и посвятила себя Наташе, ее воспитанию и образованию. С какой радостью я всякий раз возвращалась домой, где меня ждали два самых дорогих человека — мама и дочка!
Впрочем, и Бондарчук еще очень долго оставался неотъемлемой частью моей жизни. Как мужчина он перестал меня интересовать с той минуты, когда предложила расстаться. Но у нас были общая дочь и общие взгляды на творчество. Сергей бесконечно доверял моему мнению, моему чутью. В очередной раз он заехал в гости в тот день, когда я вернулась из поездки в Германию. В Западном Берлине нам показали фильм Кинга Видора «Война и мир», который мне не очень понравился — за исключением Одри Хепберн в роли Наташи Ростовой.
Я делилась впечатлениями, а Сергей сидел подавшись вперед и впившись в меня глазами — ловил каждое слово.
Через какое-то время снова приходит. Сидим, пьем чай. Я встаю, чтобы взять из буфета вазочку с вареньем, и вдруг — в спину — слышу:
— Я буду снимать «Войну и мир»!
— А кто напишет сценарий? — резко обернувшись, спросила я.
— Сам.
— Ты с ума сошел! — напустилась я на бывшего мужа. — Роман гигантский, ты надорвешься!
Слава богу, взял сценариста, иначе просто не выжил бы на этих съемках.
Еще в самом начале работы над фильмом от нечеловеческих нагрузок у него случился очень тяжелый сердечный приступ.
Однажды прихожу домой после спектакля, а у нас на диване спит парень. Спрашиваю маму:
— Кто это?
— Алеша приехал.
— Наш Алешка?! — восклицаю обрадованно и, видимо, слишком громко — парень открывает глаза:
— Почему я ваш?
— Ну, а чей же?!
Алексей застенчиво улыбается и пожимает плечами...
Оказалось, он приехал в Москву к отцу, чтобы посоветоваться с ним о будущей профессии. Прямо с вокзала отправился к Бондарчукам-Скобцевым, но его не пустили: «Сергея Федоровича нет, когда вернется — неизвестно». Через час Алексей звонил в нашу квартиру, где его и накормили, и спать уложили.
На следующий день я узнала, где в Подмосковье проходят натурные съемки «Войны и мира», и Алеша поехал к отцу. Вернулся очень расстроенным. Сергей предложил сыну остановиться в гостинице и дал денег. Алеша обиделся, что отец не пригласил его к себе.
Прошла, должно быть, неделя, когда позвонил Сережа:
— Инна, как вы?
— Нормально. Ты знаешь, где Алешка? У нас!
— Завтра — воскресенье, я приеду...
— Хорошо, приезжай.
Алексей, узнав о грядущем визите Бондарчука, объявил, что уезжает на целый день в бассейн, а Наташа стала ждать отца с самого утра. Они не виделись целых пять лет! Каждое свидание и дочери, и отцу давалось так тяжело, что оба едва не заболевали, и нужно было подождать, пока Наташа подрастет.
Сергей позвонил в дверь, когда на улице уже были сумерки. Появился на пороге — потолстевший, неуклюжий. Он специально поправился для роли Пьера Безухова. Увидев Наташу, бросился к ней, стал обнимать, гладить по ручкам-ножкам, повторял сквозь слезы: «Доченька моя дорогая...»
Потом, отстранившись, восторженно сказал: «Была бы ты постарше, я обязательно попробовал бы тебя на Наташу Ростову».
Я предложила:
— Снимай пальто, проходи в комнату. Сейчас Алеша вернется. Или ты спешишь?
— Инна, что мне делать?! — Бондарчук беспомощно развел руками. — Ирина внизу сидит в машине, с ребенком...
Что я могла ему ответить? Не дождавшись Алеши, Сергей ушел.
«Война и мир» Бондарчука и фильм «Женщины» с моим участием вышли на экраны почти одновременно. Вскоре в журнале «Искусство кино» появилось сообщение, что картина «Женщины» собрала денег больше, чем две первые серии киноэпопеи по роману Толстого.
А польский «Экран» провел опрос своих читателей на тему, чей проход лучше: мой в «Женщинах» с чемоданом на голове или Софи Лорен в фильме «Развод по-итальянски»? Я победила! О мнении Сергея об этой работе узнала от заместителя директора «Мосфильма»: «Бондарчук, посмотрев «Женщин», сказал одно слово: «Талантище!»
Наташа уже училась во ВГИКе, когда мы с ней и мамой переехали в новую трехкомнатную квартиру. Дочка собиралась замуж и очень хотела видеть на свадьбе отца. Но Бондарчук уезжал в Италию на съемки «Ватерлоо», потому на торжестве быть не мог. Пришел поздравить перед отъездом, загодя. Я провела экскурсию по комнатам и, остановившись у одного из окон, сказала: — Ты знаешь, я просто счастлива, что подоконник низкий.
Помнишь, как в нашей квартире мы прыгали, чтобы достать до форточки?
Сергей усмехнулся:
— Как мало тебе для счастья надо.
Хотела сказать в ответ что-то хлесткое, но встретилась с ним взглядом и... осеклась. Такие печальные были у Сережи глаза.
Свое сорокалетие — в отличие от большинства незамужних женщин — я встретила совершенно спокойно. Меня все в моей жизни устраивало. Сестра Ниночка, с которой мы были больше чем дружны, переехала в Москву, ее сын Андрей Малюков стал кинорежиссером, и позже я снялась в его картине «Безответная любовь». Большая дружная семья, любимая работа — этого, мне казалось, вполне достаточно для счастья.
Ничего менять я не хотела. Но, как говорится, человек предполагает, а судьба располагает.
У мамы случился инфаркт, и я в панике принялась обзванивать знакомых, прося совета. Одна из подруг порекомендовала обратиться к Михаилу Перельману: «Сам он гениальный хирург-пульмонолог, делает уникальные операции на легких и обязательно поможет найти хорошего кардиолога». Я позвонила по телефону, который продиктовала приятельница, договорилась о встрече.
Здороваясь, Михаил пожал мне руку, и я сразу отметила, какая у него крепкая, сухая ладонь. Потом обратила внимание на взгляд — умный и внимательный. «Расскажите-ка все по порядку, — участливо произнес Перельман. — Да не волнуйтесь так, пожалуйста.
Мы постараемся вашей маме помочь». Я сразу ему поверила и успокоилась. К концу разговора мне казалось, что мы знакомы сто лет и что надежнее человека я в своей жизни еще не встречала.
Вряд ли Миша узнал меня в тот момент. Его не очень-то интересовало кино, и на мою просьбу он откликнулся просто потому, что привык помогать людям. Забегая вперед, скажу, что благодаря Мише мама еще пожила, помогала мне растить сына Наташи, своего правнука Ванюшу.
Перельман перебрался к нам вскоре после маминого выздоровления. Произошло это при весьма странных обстоятельствах. Попав в ДТП, где его здорово тряхнуло, с места аварии он поехал не домой, а ко мне. Помню, как Михаил стоял посреди прихожей и растерянно спрашивал: «Инна, почему я здесь?
Почему именно сюда приехал?»
Спустя несколько недель мы поженились. Никакой свадьбы не устраивали — просто стали жить вместе и все. Мы оба очень старались, чтобы уход Перельмана из прежней семьи не стал ударом для его сыновей-близнецов.
Миша сразу занялся моим здоровьем, которое было изрядно подорвано. Все чаще давала о себе знать заработанная еще в юности астма — проживание в сыром полуподвале даром не прошло, а на торжественном приеме в Триполи, устроенном в честь гостей международного кинофестиваля, случился приступ почечной колики. Боль была ужасная, но я нашла силы досидеть до конца. Врача мне вызвали уже в гостиницу. Импозантный доктор, выслушав жалобы и назначив лечение, неожиданно заявил: «Если бы у вас не было кольца, я бы на вас женился!»
Как бы я отнеслась к его предложению, доктора не интересовало. Одно слово — Восток!
По возвращении в Москву Миша настоял на моей немедленной госпитализации. После обследования встал вопрос об удалении почки, но муж категорически этому воспротивился. Нашел хирургов, которые пообещали «обойтись малой кровью», и сам присутствовал на операции. Забегая вперед, скажу, что и с моей астмой Миша тоже быстро «расквитался», назначив процедуры и ежегодный отдых в Крыму.
На второй или третий день после операции в реабилитационной палате меня навестил кинорежиссер Николай Москаленко. Спросил с порога:
— Будешь сниматься у меня?
— Какое «сниматься»?! Не видишь — болею!
— Ну и что? Пока отдыхаешь на больничной койке, прочтешь сценарий. Вот твой экземпляр.
Это был сценарий фильма «Русское поле».
На съемки я выехала, едва успев восстановиться. И ни разу об этом не пожалела. Москаленко собрал на площадке профессионалов, с которыми было легко и интересно работать. Особую радость мне доставила встреча с Нонной Мордюковой — бывшей партнершей по «Молодой гвардии» и коллегой по Театру-студии киноактера. Нонна рассказала о своем недавнем визите в дом Бондарчука. Они случайно встретились на улице, Сергей очень обрадовался, стал настойчиво звать в гости. Дверь открыла горничная в кокетливой наколке и фартучке.
Нонне показалось, что в этой шикарной квартире Сергей был словно сам у себя в гостях. Нечто подобное я услышала и от Герасимова после того, как они с Тамарой Федоровной побывали у Бондарчука и Скобцевой. «Как же он там неуместен! — сказал, сокрушенно качая головой, Сергей Аполлинариевич и повторил: — Как неуместен...»
Мы с Сергеем постоянно сталкивались на приемах, фестивалях, банкетах, премьерах. Там я не раз слышала от коллег: «Так не смотрят на бывшую жену!» Я и вправду от взглядов Сергея чувствовала себя неловко. А его обыкновение прикасаться при встрече к моей руке или к цветку на лацкане моего пиджака! Помню, однажды на какой-то важный прием в Кремле надела новую брошь. Так Сергей несколько раз до нее дотронулся — якобы хотел получше рассмотреть.
Вдруг вспомнился еще один банкет, где мы встретились. Бондарчук подошел к накрытому для фуршета столу и начал растерянно его обозревать, решая, что положить в тарелку. Я вызвалась ему помочь: «Сереж, возьми вот это, очень вкусно, и вот это обязательно попробуй!» Сосед по столу директор «Мосфильма» Николай Сизов вдруг перебил меня вопросом: «Инн, что это тебя мало видно?» — «Как это мало?! — негодующе воскликнул Бондарчук и уже с гордостью добавил: — Она везде, везде!» Перекусить бедному Сереже в тот раз так и не удалось. Проходивший мимо режиссер Игорь Таланкин шутливо заметил: «Что же это такое, он с девушками разговаривает, а там жена его ищет!» Бондарчук поспешно поставил на стол тарелку и отправился в другой конец зала. Себе он не принадлежал. Иногда, правда, Сергей бунтовал. Один такой случай произошел в присутствии Наташи. Бондарчук пригласил дочь в гости, чтобы познакомить ее с Аленой и Федей.
Провел в свой кабинет, поставил новую пластинку из своей коллекции. Только прозвучали первые аккорды, как в дверях выросла Ирина Константиновна: «Сделай потише! Дети спят». Сергей, метнув на жену взгляд-молнию, прибавил звук. Скобцева молча закрыла за собой дверь...
Теплые и тесные отношения с отцом у Наташи сложились, когда она уже училась на старших курсах ВГИКа, в мастерской Герасимова и Макаровой. Сергей был на премьере институтского спектакля «Красное и черное», читал закадровый текст в фильме «Пошехонская старина» — дипломной работе Натальи, очень радовался ее успеху в картине Андрея Тарковского «Солярис».
На Пятом съезде кинематографистов Сергею устроили настоящую травлю.
Я сидела в конце зала, но флюиды ненависти от выступавших с трибуны «гонителей Бондарчука» долетали и до самых последних рядов. Тех, кто пытался его защищать — Никиту Михалкова, Владимира Наумова, — заглушали свистом и улюлюканьем. Помню толстые, обтянутые черными колготками ноги какой-то тетки, которая топала этими ногами и визжала на высокой ноте. Не выдержав, режиссер Михаил Туманишвили вскочил со своего места и заорал на нее: «Молчать!!!»
После смещения с поста председателя Союза кинематографистов Сергей как-то сразу стал сдавать. Миша часто ездил консультировать в ЦКБ, и там в начале девяностых ему показали историю болезни Бондарчука. Вернувшись вечером домой, муж сказал: — Бондарчуку нужна срочная операция.
— Насколько срочная?
— забеспокоилась я.
— Настолько, насколько возможно.
— Почему же не делают?!
— Говорят, не готовы анализы, но, по-моему, дело в чем-то другом.
Спустя несколько дней выяснилось, в чем именно. Сергей выписался из больницы и улетел в Италию, где вот-вот должны были начаться съемки «Тихого Дона». Нарушение контракта грозило огромными штрафами.
Бондарчука уже не будет в живых, когда к нам в гости заглянет итальянец Анджело Дидженти, работавший на «Тихом Доне» ассистентом режиссера. Он расскажет, что с самолета Сережу сняли на носилках и сразу повезли в клинику, где незадолго до этого прооперировали самого Анджело.
— У нас с ним был одинаковый диагноз, понимаете?
— итальянец едва не плакал. — И вот: я жив, а его нет.
— Так почему же, почему Сергея не прооперировали?! — воскликнула я.
Анджело горько усмехнулся:
— Деньги.
Когда в съемках образовался перерыв, Сергей вернулся в Москву. Но сразу в больницу не лег — вместе с супругой поехал в Сочи на «Кинотавр»...
А в середине октября мне из ЦКБ позвонил Миша:
— Инна, тут Бондарчук стоит у моего кабинета.
Он совсем слабый — не представляю, как смог встать с кровати и добраться сюда из своего отделения. Позвать его?
В голове пронеслось: «А что я ему скажу? Расспрашивать о здоровье, утешать — глупо...»
— Не надо, Миша, не зови. Сам с ним побеседуй, спроси, не нужно ли чего?
Но когда Миша выглянул в коридор, Сергея там уже не было. До сих пор мучаюсь вопросом: должна ли я была поговорить с ним в тот последний раз, узнать, что он хотел сказать?
Через неделю позвонила Наташа — она была в Киеве на съемках: «Мама, я только что говорила с Аленой. Отца больше нет».
На похороны я не пошла. А дети были все: и Наташа, и Федя с Аленой, даже Алеша прилетел из Ростова.
Смерть отца их сблизила.
Еще в начале восьмидесятых Алена снималась у Наташи в картине «Живая радуга», и однажды дочь принесла напечатанные на фотобумаге кадры из фильма. Мое внимание сразу привлек снимок Наташи в подвенечном платье:
— Хорошо ты здесь получилась.
— Это не я.
— А кто же?!
— Алена Бондарчук, моя сестра.
— Боже мой, да вы — двойники!
Наташа рассмеялась:
— Нет, мама, мы похожи только на фотографиях.
На премьеру фильма в Доме кино собралась вся группа.
Приехала и Алена, с которой мы прежде не встречались. На меня смотрели очень знакомые карие глаза. Мы обнялись, расцеловались.
Иногда ловлю себя на мысли: «А ведь если бы мы с Сергеем не расстались — Федора и Алены не было бы...» Так что жизнь все правильно рассудила и устроила. Талант отца передался всем детям и внукам. Незадолго до ухода Алены, о болезни которой я ничего не знала, по телевизору показали фильм «Янтарные крылья», и я отметила простоту и искренность созданного ею образа. Неожиданная, ранняя смерть Алены стала для меня личной драмой. Перед глазами несколько дней стояла картинка с Наташиного юбилея в 2000 году. С Аленой мы не виделись почти двадцать лет.
Тогда, в 1982-м, на премьере «Живой радуги» она казалась мне очень похожей на отца — теперь же в ее лице явственно просматривались материнские черты.
«Аленушка, как же ты на маму стала похожа! — невольно воскликнула я, а заметив, как она напряглась, добавила: — Чего ты?! Мама же красавица!» Алена улыбнулась своей светлой, лучезарной улыбкой и поцеловала меня...
Что может быть для матери страшнее, чем потерять ребенка? Тяжелее испытание трудно придумать. Но у Ирины Константиновны остался сын, растут внуки и правнучка. А значит, есть для кого жить.
Миша продолжает работать: заведует кафедрой в созданном им много лет назад Научно-исследовательском институте фтизиопульмонологии, преподает, консультирует в ведущих российских клиниках.
Я тоже по-прежнему в строю. Сейчас готовлюсь к съемкам в фильме по мотивам сказки Андерсена «Снежная королева», который ставит Наташа, — буду играть волшебницу, умеющую останавливать время и возвращаться в прошлое. Участвую в телепередачах, езжу на кинофестивали, читаю со сцены Бунина, Чехова, Паустовского, Астафьева. А в свободное время самая большая радость для меня — нечастые (у всех свои дела!), но всегда очень теплые встречи с дочерью, внуками Ваней и Машей, правнуками Настей и Никитой.
В прошлом году на восьмидесятипятилетний юбилей получила от президента телеграмму: «Вы по праву можете гордиться коллекцией своих ролей». Прочла ее и задала себе вопрос: «А чем бы я гордилась, если бы полвека назад предала свою профессию?»
Своим присутствием в жизни другого человека, пусть даже очень талантливого, выдающегося? Нет, это не по мне...
Редакция благодарит за помощь в организации съемки мебельные салоны Donghia и De Le Cuona.
Подпишись на наш канал в Telegram