В моих взаимоотношениях с женщинами главное — любовь. Наиболее пронзительным это чувство было к Наталии — в силу возраста, наверное. Шутка ли, сорок семь лет разницы. А тут еще Ванька с Федькой родились...
С лучилось это в 2001 году, в самом конце. Выхожу со сцены — стоит девушка. Красивая, молодая. Реквизиторы сразу заметили, как я за нее взглядом зацепился. Спрашивают:
— Иван Иванович, вы не знакомы? Это наш новый работник, Наталия Николаевна.
— Что?
Так прямо и зовут? — намекаю на Гончарову, жену Пушкина.
— Представьте себе, Иван Иванович, — это уже она отвечает.
Я сразу приосанился, понял, что меня как артиста знает.
— Интересно, — говорю, — может, вы и к поэзии какое-нибудь отношение имеете?
— Стихи пишу. А еще живу на Мойке, 112.
У нас в Петербурге созвучный адрес Мойка, 12 каждый знает — музей-квартира великого Александра Сергеевича.
— Недостает только самого Пушкина, — замечаю как бы между прочим.
И получаю прямо под дых:
— Почему же?
И Пушкин есть — так нашего черного кота зовут.
Все эти совпадения подействовали на меня завораживающе. Не могла столь удивительная девушка встретиться мне просто так. Она стала моей женой и сделала главное дело своей жизни. Во всяком случае, я так считаю. Всегда говорю Наташе: «Самая моя большая благодарность тебе за сыновей — Ваню и Федю». Что за любовь, если потом нет ребенка? Пустое времяпрепровождение.
Наталия Николаевна теперь отрицает, что было между нами сильное чувство, а я возражаю, по-моему, весьма обоснованно: «Милая моя, посмотри на наших ребятишек. Это дети любви, тут уж никуда не денешься.
Конечно, ты меня любила. Почти десять лет мы прожили, прежде чем стала оглядываться по сторонам и увидела, что есть достойные люди и помоложе меня».
Как бы там ни было, к Ване и Феде она относится свято, поэтому пока не могу ей изменить, хотя с момента нашего расставания прошел уже год. С кем изменять-то? После Наталии другие женщины мне не кажутся привлекательными.
Хотя кто знает, как жизнь повернется? Да и любовь на возраст не смотрит. Сейчас вот играю в спектакле «Эрос», где у влюбленных разница в пятьдесят пять лет. Режиссер как-то пошутил, что ставит биографию Ивана Ивановича. В чем-то он прав, наверное: я как никто понимаю чувства героя пьесы.
Убежден, что актер обязан знать и понимать, что происходит в жизни, и объяснять это людям. Ненавижу спектакли, где зрителю задницу голую показывают или устраивают на сцене какую-нибудь разлюли-малину. И не желаю в них участвовать. Недавно предложили — отказался. Французская комедия положений с переодеваниями, со всякими штучками-дрючками. «Не могу, — говорю, — ребята. Я не в том возрасте. Зачем мне себя коверкать?»
Мое стремление к правде жизни и упорство — от бабы Поли, которая меня вырастила. Мама умерла, когда мне было десять месяцев. Муха какая-то ее укусила, место укуса воспалилось, а она пошла в баню и получила заражение крови. В больнице ей предложили руку отнять, сказали — единственный способ остаться в живых. Отказалась: «К чему мне такая жизнь — с пьяницей-мужем да без руки. У меня еще Ваня грудной».
Не пошла на операцию и погибла.
Папа запил пуще прежнего, он ее очень любил. Правда, пытался завести нам мачеху, которую мы звали «она». Братья подсаживали меня в окно посмотреть:
— Она дома?
А я им отвечал:
— Оны нету.
Пять лет мне было, когда отец тоже умер. От водки и горя.
Троих сирот, в том числе и меня, взяла папина мама — баба Поля. Старшего Володю — мамина, баба Даша. До шестнадцати лет я был Бахваловым. Потом с войны вернулся мамин брат и усыновил меня. Так я стал носить фамилию мамы — Краско.
В детстве часто размышлял: почему у всех мамы есть, а у меня нет?
Даже иногда думал, что мама плохая. Как она могла нас оставить? Повзрослев, я ее простил.
Жили мы в Вартемяках, это под Питером, бывшее имение графа Шувалова. Лучше места для меня в мире нет.
Дед Афанасий Данилович, муж бабы Поли, умер, когда я маленьким был. Озорник тот еще. Любил, выпивши, выйти на площадь перед сельмагом и размахивать оглоблей: «Ну, кто смелый? Подходи».
Раз я подслушал историю, которую баба Поля рассказывала соседке: «Мой Афоня, бывало, как запьет, ничем не удержишь. Однажды на карачках приполз.
Кричит:
— Поля, любимая!
А что толку от той любви? Надоело мне его пьянство, я возьми да и швырни ему шестерых наших детей. Один еще совсем маленький, не ходил.
— Пей с ними! Мне тоже пора погулять.
Так он меня за ноги хватал:
— Поля, не уходи. Не буду больше.
И ведь угомонился. Меру стал знать. А когда праздник или что, почему бы и вместе не посидеть?»
Деда уже не стало, когда нас пришли раскулачивать.
— Пелагея Алексеевна, что поделаешь? Знаем мы, что ты не кулачка, — пряча глаза, говорили уполномоченные.
— А чего ж вы только корову-кормилицу забираете?
— спросила баба Поля и выставила нас с братьями вперед. — И их с собой берите.
— Пелагея Алексеевна, да ты с ума сошла!
— А вы не сошли с ума?!
И ушли уполномоченные ни с чем, и корову оставили.
Я бабушке с шести лет во всем помогал. Умею и огород вскопать, и картошку сажать, и окучивать. От серпа, которым сено на зиму запасали, у меня до сих пор шрам — отфигачил себе кусок ладошки.
Старший брат Володя, тот, что у бабы Даши жил, окончил дорожный техникум в Новгороде.
В 1941 году двадцать первого июня получил диплом, а двадцать второго — война. Его сразу мобилизовали, отправили в Томск, в артиллерийское училище. Там ему дали звание лейтенанта, и он был направлен в Сталинград, где начался штурм. В первый же день его убили. Нам прислали весточку: мол, внук ваш и брат — герой.
Баба Поля знала, когда Володя погиб, хотя похоронка пришла только через полгода.
К дому прилетел дятел и стал долбить скворечник на березе. Я схватил рогатку:
— Смотри, какая птица красивая!
А баба Поля мне по рукам:
— Ванюшка, нельзя!
— Почему? Я чучело сделаю.
— Он нам горе принес.
Я в глаза ее заглянул и понял: не шутит.
— Какое такое горе?
— Не знаю пока, Ванюшка, — и зарыдала.
Тут уж мне не до рогатки стало. А дятел посмотрел-посмотрел на нас и улетел в лес.
Володя очень меня баловал как самого маленького, гостинцы из Новгорода привозил, рисунки всякие смешные. Когда похоронку принесли, я ее прочитал и — в рев. И подзатыльник получил. Не понял, обиделся:
— А теперь-то за что?
— Раньше, милый, надо было плакать, — ответила баба Поля.
— Когда?
— Когда дятел прилетал.
Баба Поля знала и верила в народные приметы, могла заговорить болячку, например ячмень. Утром в школу собираюсь, а она в глаза заглядывает: помогло ли?
«Бабуля, совсем не болит! Да и нет его!»
Я, дурак, не запомнил заговора. Что-то вроде: «Ой, пришли страсти-напасти. Ванюшку моего хотят взять. Ничего у вас не выйдет». Она меня заставляла по стенке, гладкой сосновой, безымянным пальцем водить вокруг сучка. Я старался не сбиться и поэтому слов не заучил. А жаль, может, на своих мальчишках испробовал бы.
Рос я послушным, в отличниках ходил и всегда старался все честно сделать, чтобы перед бабой Полей не стыдно было.
Каждый год получал похвальные грамоты. Один раз еще и премию — рубашку новую. Баба Поля рыдала от счастья: «Вот растет кормилец, умница мой!»
Я и читать любил, и фильмы смотреть в клубе. Тогда показывали «Чапаева», «Щорса», «Александра Пархоменко», «Джульбарса», «Границу на замке». Помню, смотрел и думал: «Чапаева я бы не сыграл. А Петьку точно смог бы».
Потом мелкоте, которую в клуб не пускали, фильмы в лицах пересказывал. Так у меня появились первые зрители. При взрослых я этого никогда не делал, стеснялся. Засмеют в деревне: «Артист нашелся, видали!» В 1943 году призвали Николая, он стал разведчиком, прошел войну до конца, а на гражданке, как ни печально, повторил папину судьбу.
В стрессовых ситуациях привык прикладываться к бутылке. Увлекся и умер от водочки в 1964-м.
Еще один брат, Вася, тоже захотел с немцами воевать. В армию его не взяли — маленький еще, но он все равно убежал на фронт и стал сыном полка. В мирной жизни из смышленого и бесшабашного парня получился отличный автослесарь.
Остался у бабы Поли я один.
— До конца войны тебя доведу и помру, — говорила она.
— Откуда знаешь?
— Мне сон приснился. Наша Керина гора, — недалеко от деревни горушка, на ней еще при Петре Первом стояла сторожевая вышка, — будто карабкаюсь, карабкаюсь из последних сил.
Уж, думаю, не залезть. А характер-то — упорный. Нет, думаю, залезу. И залезла. Села на верхушке и проснулась.
— А почему ты умрешь-то?
— Объясняю же тебе, задумала так: до конца войны Ванюшку доведу. Вот мне Бог и подсказал, что доживу.
Девятого мая наступил день Победы, а двадцатого мая баба Поля умерла.
За мной приехал вернувшийся с фронта мамин брат, Иван Иванович Краско. Первым делом спросил:
— Как учишься?
— Хорошо. Почти отлично.
— Тебе прямой путь — учиться дальше. У меня друзья по авиации есть. Я разузнаю у них насчет училища. Тебя там посадят в центрифугу и раскрутят, чтобы вестибулярный аппарат проверить.
Я не знал ничего ни про вестибулярный аппарат, ни про центрифугу. Понял только, что будут крутить.
— Нет. Не надо. Меня на качелях тошнит.
— Может, тогда в Нахимовское?
— Моряком? А вот это очень интересно!
Батя, так я стал звать дядю, разузнал и говорит:
— В Нахимовское берут только детей погибших моряков, так что ты пойдешь в подготовительное.
Программа та же самая.
На вступительных экзаменах я получил пятерки по русскому языку, литературе и истории, а по химии двойку. На мандатную комиссию пришел грустный. Начальник училища Николай Юрьевич Авраамов удивился:
— Почему у тебя такие странные отметки, Ваня?
— Химию я не знаю, — честно ответил я. — У нас ее преподавала учительница географии.
Офицеры все: ха-ха-ха.
— А что у тебя с обувью?
Перед поступлением сшили мне белый морской костюм и купили замечательные ботинки, на которые положили глаз два курсанта.
Они мне дали записку со своими фамилиями и сказали:
— Слушай, кореш, нам в увольнение идти, а на ногах, сам видишь, подошва, шнурком подвязанная.
Я не жадный, отдал им ботинки и предстал перед экзаменационной комиссией в опорках.
Замполит Комиссаров прочитал записку и заявил:
— Нет у нас таких, выдуманные фамилии. Эх ты, Ваня-губошлеп.
И опять все хохочут.
Николай Юрьевич прекратил этот смех:
— Товарищи, я думаю, возьмем Ваню.
По всему видать, он человек добрый. А с химией поможем.
Все закивали.
— Иди, сынок, в баталерку, тебе там теперь новые «корочки» выдадут.
Когда я рассказал дома о своем поступлении, батя даже прослезился: «В хорошие руки попал!»
Это правда. Нисколько не жалею, что восемь лет отдал флоту: три года учился в Ленинградском военно-морском подготовительном училище, четыре в Первом Балтийском высшем, плюс еще год службы. Где бы я еще прошел такую жизненную школу?!
Занимался военно-морским делом с удовольствием, но тяга к искусству, видимо, в душе жила. Однажды попросил библиотекаршу: «Очень хочу какие-нибудь мемуары почитать про театр.
Может, есть в библиотеке?»
Она протянула мне фолиант в голубом переплете. Раскрыл его и не мог оторваться. Почему-то сразу стали понятными и близкими все эти истории о встрече Станиславского и Немировича-Данченко в «Славянском базаре» в 1897-м, о зарождении МХАТа, о жизни актера на сцене.
Сдавая одну книжку, немедленно требовал другую. Так я проглотил «Режиссерские уроки Станиславского» Николая Горчакова, мемуары Вахтангова, воспоминания других великих театральных деятелей.
Мне вдруг стали абсолютно неинтересны экзамены по баллистике, теории стрельбы и минному делу. Вспомнил строки о праздности военной службы из «Войны и мира» Толстого и впервые всерьез задумался: «Зачем мне это?
Почему я здесь?»
А за полгода до выпуска, мичманом уже, пришел в кружок художественного слова, который у нас в училище вел мичман Ефрем Владимирович Язовицкий. Мосластый, высокий, с густыми, как у Брежнева, бровями, он очень сурово встретил меня:
— С первокурсниками я могу работать четыре года. И в этом будет какой-то прок. А вам зачем? Вы без пяти минут на флоте.
— Не знаю. Просто хочу.
— Запретить не могу. Если хотите, пройдите отбор на общих основаниях. Выучите басню, через три дня приходите.
Три дня зубрил «Мартышку и очки» Крылова и сам себе нравился.
Тогда по радио часто выступал Народный артист СССР Иван Любезнов с «побасенками». Помню, слушал его и думал: «Лучше тебя буду!» Пришел в кружок очень собой довольный, а Ефрем Владимирович показал на сидящих в аудитории двадцать салажат и сказал:
— Вот ваша комиссия.
Под их скептическими взглядами я сразу впал в ступор.
— Не получается, — говорю, еле дотянув до середины.
Салажата гогочут, довольные.
— Сразу ни у кого не получается, — наставительно заметил Язовицкий. — Заниматься надо, милый, и не один год. Нет смысла вам ко мне ходить.
— Понимаете, дома-то у меня получалось.
Парни опять в хохот: дома у всех получается.
— Небось, мама, бабушка аплодируют, вы у них гений?
— Нет у меня бабушки уже, и мамы нет.
Они все замолчали. Язовицкий вдруг говорит:
— Ну-ка, освободите помещение.
Выгнал первокурсников, запер дверь на ключ, отвернулся к окошку:
— Читай!
Я стою, молчу, дрожь бьет. Рубикон какой-то, честное слово. А он: — Читай!
Моряк ты или не моряк?
Тут я вдруг успокоился, глаза закрыл, и как внутри эту басню слышал, так ему всю и выложил. Стою, боюсь глаза открыть. Лапища на плечо легла, я взглянул — это он, плачет, что ли? У него слезы в глазах!
— Сынок, не знаю, что ты будешь делать на флоте, но без театра тебе не жить.
И после этих его слов мы, два мужика, двадцать минут рыдали: я — от счастья, а он, наверное, от того, что грех на душу не взял, не загубил талант на корню.
В тот момент и начался артист Иван Краско. Дальше все было как по писаному. Диплом училища я получил с отличием. И отправился служить на Дунайскую флотилию. Командовали нами речники, военного образования не имевшие, получившие свои посты во время войны.
Мне очень не понравилось, как они кричат на матросов, и я тут же высказал им все, что думаю по этому поводу. «Да ты кто такой?! — услышал в ответ. — Мы тебя сгноим!»
Не стал я на них жаловаться, просто подал рапорт: мол, прошу уволить меня из рядов Вооруженных сил, потому что на гражданке больше пользы родине принесу.
«Что это еще за новости? — спросил капитан первого ранга Румянцев. — Мне доложили, что у вас диплом с отличием. Вы самый-самый. У нас бардак, вам службу возрождать. В чем дело? С командиром конфликт? Да он же дурак! — берет мой рапорт, рвет его и — в корзинку, я и сказать ничего не успел. — Иди, сынок, служи, не обращай внимания на дураков».
Не получилось у меня по-быстрому распрощаться с военной службой.
Но я ж в бабу Полю, упорный. Через пару недель второй рапорт написал. Румянцев удивился:
— Да, ты настырный. Куда пойдешь на гражданке?
Не говорить же ему, что в артисты:
— В учителя. Русский язык и литературу преподавать.
— В таком случае я тебя определяю на артиллерийские курсы, где из матросов делают офицеров. Им надо быть грамотными, ты и артиллерийское дело знаешь, а заодно литературу им преподашь.
Рвет рапорт и бросает в корзину. Так повторялось пять раз.
Хитрый мужик, и все лаской действовал.
Выйти на гражданку мне помог Жуков, великий маршал Победы. Он не любил флот и сказал: «Зачем мы держим на Дунае флотилию? У нас здесь дружественные соседи, страны социалистического содружества — Венгрия, Болгария, Чехословакия. Давайте сокращать, к чертовой матери». И вот приходит приказ: сократить. А как выгонишь людей, которые здесь отродясь живут, имеют латифундии на берегу Дуная в курортном районе Измаил. Конечно, тут же вспомнили: «Ух, елки-палки, Краско же сам хочет!»
Так и получилось, что в советское время я ушел с офицерской должности без всякого наказания. Судьба — никуда не денешься. Но в театральный поступил не сразу. Прошел по Моховой, посмотрел на развязных парней и девушек, которым все трын-трава.
«Куда я со своими военными замашками?» — думаю. У меня или обе руки по швам, или одна за спиной, а вторая между пуговиц френча. Так на флоте принято. Кроме кителя никакой другой одежды нет. Погоны снял и так в нем и ходил. Вместо театрального попал на вечернее отделение филфака университета.
Зашел посмотреть расписание, а на доске объявлений листок: «Прием в драматический кружок». «Драма» знаменитая — Игорь Горбачев и Сергей Юрский из нее вышли. И я прямиком в эту «Драму». Все три года, что учился на филфаке, ее посещал.
Через два года все же пошел поступать в театральный. Завернули, даже слушать не стали: — Сколько лет?
— Двадцать шесть будет.
— Чего?
Закройте дверь с той стороны.
Другие абитуриенты спрашивают:
— Почему так быстро?
— Сказали, что старый.
— Вот дураки! А ты чего? Сказал бы: имею полное право.
Ну, в общем, научили. Через год я так и сделал — прямо с порога заявил Рубену Агамирзяну, с которым потом четверть века работал в Театре имени Комиссаржевской:
— Несмотря на преклонный возраст, согласно Конституции Союза ССР имею право поступать даже в ваш великий творческий вуз.
— Ни хрена себе, какой явился!
Ну-ка, садись.
Я ему все как на духу рассказал, как меня в прошлом году выставили.
— Ара, — обращается Рубен Сергеевич к помощнице, замечательной Ариадне Николаевне Кузнецовой, — кто в прошлом году набирал курс?
— Авербух и Петровых.
— Хорошие фамилии, — говорит Агамирзян. — Знаешь, как их студентов называют? Курс авербухнутых и петровывернутых, ха-ха-ха.
Мы посмеялись, потом я ему почитал чего-то. Спеть ничего не смог, не умею до сих пор, ну, разве что «Подмосковные вечера».
— Со слухом неважно, но этому научишься. Возраст — палки в твоих колесах. Представь, приходят ко мне двое: один — ты, а второй — со школьной скамьи. Данные одинаковые. Кого возьму?
— Меня.
— Не угадал. Школьника. Из него я могу лепить по образу и подобию своему, а ты, милый, уже Конституцию знаешь, с тобой будет нелегко. Но так и быть, попробуй.
В приемной комиссии, когда я, дрожа, вошел в аудиторию, за столом, накрытым красной скатертью, сидели Скоробогатов, Меркурьев, Толубеев, Черкасов. Эти не преподавали, но пришли любопытства ради посмотреть. И тут я успокоился совершенно. Они же профессионалы, настоящие артисты, сразу увидят, стоит или нет мне этим заниматься, и врать не будут.
Вдруг слышу:
— О-о, с корабля на бал! — Борис Вульфович Зон, набиравший курс, держит мою папочку. Все сразу зашумели:
— Что такое?
— Да вот, Иван Иванович — командир корабля, прошу любить и жаловать.
Уже потом выяснилось, что Зон собрался с курсом ставить пьесу Крона «Офицер флота». И такой человек, как я, который про флот знает, как раз ему нужен. Так я попал в театральный институт: на ура. И ни одной четверки у меня за все годы не было, учился как проклятый, получал Ленинскую стипендию. Когда путь твой не придуманный, а рожденный из призвания, все в конечном итоге становится на свои места.
Станиславский говорил: научить нельзя, научиться можно. Поэтому если у тебя есть тяга, не скрывай ее, добивайся. Можешь пять раз поступать в театральный институт, но если ты без этого жить не можешь, будешь артистом. А некоторые, между прочим, и без театрального образования нашли свою дорогу. Например Иннокентий Смоктуновский и Кирилл Лавров.
Еще на последнем курсе военно-морского училища я женился на Катеньке, Екатерине Ивановне. Мы с ней давно были знакомы, поскольку она была моей дальней родственницей. Все у нас с Катериной было хорошо, пока, учась еще на филфаке, не сказал ей, что хочу поступать в театральный. Она сразу доложилась теще.
— Что?! Добро бы еще офицером был! А то выбрал себе проклятую профессию, б...скую.
Катя мамы своей ослушаться не могла и, видимо, наученная ею, заявила:
— Или мы, или театр.
А у нас уже Галчонок родилась — девчоночка, дочка моя старшая.
Я удивился: как же так, вроде любимая женщина, почему же она простых вещей не понимает? Как можно сказать человеку: или я, или профессия? Попросил:
— Кать, извини, собери мой чемодан. Мне ничего не надо, только из белья чего-нибудь.
И ушел. Вернулся к бате. Галочку я не часто, но навещал, мы и сейчас общаемся, хотя было время — она со мной видеться не хотела. А все после одного случая. Пришел я как-то проведать внучек Ксюшу и Лизу.
Стал им сказку читать. Надо сказать, что по настоянию Володи — второго Катиного мужа — велено было хранить в секрете, что я девочкам родной дед. И вдруг одна говорит:
— А я тебя знаю.
— Откуда?
— По телевизору видела. Как твоя фамилия?
— Краско.
— И у бабушки фамилия Краско.
Разоблачили, в общем. Володя услышал наш разговор и тут же заявил:
— Ну вот, пришел тут мозги засорять детям.
Это я еще помягче выразился. Проводил он такую мысль: мол, занимаешься воспитанием, а тут приходят некоторые на все готовое.
— Понял, правда ваша...
А что тут еще скажешь?.. Перестал посещать. Кате я все объяснил, но Галке она мою позицию растолковать не сумела. Дочка же нашего разговора с отчимом не слышала, меня не поняла и очень обиделась. Помирились с ней только прошлым летом. Может, я и не прав был? Мало ли кто что сказал? Надо было все равно приходить к ним, раз я отец и дед.
После развода с Катериной стал я холостым. Но не надолго. В университете на одной из лекций дверь аудитории приоткрылась: тук-тук — и вошла незнакомая девчушка. Опоздала.
— Извините, — говорит.
— Иди сюда, — показал ей на свободное место рядом с собой.
Она посмотрела недоверчиво, но все-таки села.
— Отступи полстраницы, слушай и записывай.
— Что это вы мною командуете?
— Делай, что тебе говорят.
Понравилась мне девчушка. Стала впоследствии мамой Андрюши Краско. Андрюха эту историю очень любил: «Ну, па, ты даешь, надо же, как маму приструнил!»
Так я же командир, не просто так. С Кирой Васильевной мы сорок с небольшим лет прожили душа в душу.
Она статью, женственностью напоминала маму мою, Настю, как я ее помнил по фотографиям. Вторая моя теща — Кирина мама Мария Александровна — оказалась великим человеком. Она трудилась главным бухгалтером на мельнице имени Ленина. Всю блокаду отработала и, падая в голодные обмороки, ни разу не принесла домой даже горстки муки. Такой честный человек. Когда я решил уйти с филфака и поступать в театральный, Кира уже была с животиком. «Как же, ребята, вы теперь будете с ребенком? Подождали бы!» — говорили знакомые и родня. Только не Мария Александровна: «Здесь я буду решать. Никаких разгрузочных работ по ночам, как вы изволили мне сказать, господин абитуриент. Будете учиться».
«Человек столько к этому шел! — сказала она моим родным. — Вы что, не понимаете? Для него это главное дело жизни!»
Содержание семьи на время моей учебы она взяла на себя, за что ей низкий поклон.
Я всегда у нее был прав, а дочка виновата. Вот какая это была теща.
Когда в 1957 году родился Андрей, я только поступил в театральное. Мне было не до него, если честно. Пропустил я сына, и воспитание он получил инфантильное, женское. Растили его мама и бабушка, тряслись над ребенком: Андрюшенька, Андрюшенька... Кира с университетским дипломом пошла воспитательницей в детский сад, чтобы Андрюшеньку одного не бросать. В первом классе бегала во время большой переменки в школу Андрюшеньке штанишки расстегнуть, чтобы он пописал. Я, когда узнал, хохотал: «Кого вы воспитываете? Мне мужик нужен».
Но сам-то ничего не делал, занят был в театре.
Виноват.
«Андрюшку пропустил, ну и ладно», — думал. Через девять лет родилась у нас с Кирой дочка Юля, и тут уж я оторвался по полной. Как взял в роддоме на руки, так и не спускал. При выписке тогда паника началась: а где ребенок-то? «Так мужчина забрал, отец, наверное. Он мне вот деньги сунул», — оправдывалась перепуганная нянечка.
А роддом был на нашей же улице. Я ее домой и понес. За мной погоня. Кричат под окнами:
— Иван, ты дома?!
Я взбешенный выбежал: — Тише!
С ума сошли, так орете? Здесь человек спит.
У Юленьки оказалась врожденная кривошея, надо было оперировать. Ей исполнилось пять, когда врачи сказали: можно. Прооперировали и заковали в гипсовый скафандр. В отпуске на даче целый месяц носил ее на руках. Соседи говорили: «Сумасшедший отец». Я ее безумно любил, девчонка же. Когда повзрослела, думал: ну все, насладился родительским чувством, отвел душу. Но Юля родила Ксюшу, и во мне снова забурлили отцовские инстинкты. До сих пор мы с Ксюшенькой лучшие друзья, хоть и живет внучка с мамой в Польше, где Юля директорствует в торговой фирме.
А Андрюшка так и рос Илюшей Обломовым, но очень много читал. К моей профессии относился снисходительно. Лет в десять даже посмеялся надо мной.
В телевизионном спектакле по Виктору Голявкину «Рисунки на асфальте» я играл фронтовика, учителя рисования, принесшего с войны в себе осколок. В конце герой умирает. Спектакль шел в прямом эфире. Говорю сыну: «Андрюш, для тебя специально еду играть. Посмотри».
— Понравилось? — спрашиваю вернувшись.
— Понра-а-авилось, — отвечает с растяжечкой, он флегматичный был.
— Стоп-стоп. Думаешь одно, говоришь другое, а актеры подтексты понимают. В чем дело?
— Смешная у тебя работа.
— Почему это?
— Помер, а сам домой пришел.
Работа моя и в самом деле сначала была не слишком серьезная. После окончания театрального меня взял к себе Товстоногов. Казалось бы, удача! О чем еще можно мечтать начинающему артисту? Но взять-то меня взяли, а играть не давали. Пробиться сквозь ряды именитых и заслуженных в БДТ оказалось невозможно. На собрании труппы встал и рубанул с плеча правду-матку, как она есть: мол, не дают дорогу молодым. Товстоногов взбеленился. Из Ванечки я превратился в «уважаемого докладчика».
«Раскатал губу, — сказала мне Зинаида Шарко. — Наша «золотая дюжина» будет зубами держаться за репертуар, пока жива».
Подсчитал — и правда, дюжина: Луспекаев, Стржельчик, Копелян, Лебедев, Доронина, Басилашвили, Юрский и т.
д. Конечно, годы, проведенные в БДТ, я называю своей театральной академией, но вечным студентом оставаться все же не захотел. И ушел, обретя свой дом в Театре имени Комиссаржевской, где служу уже более сорока пяти лет.
Не думал никогда, что сын пойдет по моим стопам. И вдруг оканчивает наш мальчик десятый класс и заявляет: «Хочу в театральный».
— О! Папа поможет, — говорит мама Кира.
Она, конечно, надеялась, что я пойду, поговорю с тем, кто набирает курс. Но я категорически отказался:
— Этого вы от меня не дождетесь! Артистами по блату не становятся. Сам будешь поступать как миленький. Что выбрал из прозы?
— Андрей Платонов.
«Сокровенный человек».
— За выбор уже пятерка.
Велел сыну выучить страницу за три дня.
Через пять дней смотрю, опять книжку открывает.
— Как, еще не выучил?! Вон отсюда, бездарь!
Мама в истерику:
— Ай-я-яй, разве можно так с ребенком?!
— В нашем деле фанатизм нужен. Прекрасный и безответный — уж я-то знаю.
Набирал курс Игорь Петрович Владимиров, с которым мы близко были знакомы. Он даже не спросил у Андрюшки: «Ты что, Ванин сын, что ли?» Сказал: материал сырой, не надо нам таких. Возникла проблема, куда девать парня. Тут уж я попросил директора «Комиссаржевки» взять Андрюшку монтировщиком. И сын, как устроился, поехал на гастроли Киев—Минск—Одесса.
— Андрюш, можешь жить со мной, — говорю. — Я как-никак ведущий артист театра, условия получше, чем у работников сцены.
— Нет, пап, меня ребята засмеют.
И стал он жить с ребятами. А что у них, у монтеров? Портвешок! Разобрали декорации и — за стакан, да и во время спектакля глушили почем зря. И парня моего втянули, а он, видно, предрасположен был в силу наследственности.
Дед его и дядя сгинули от этой заразы.
Он так потом и говорил: «А я, пап, в дядю Колю». Оправдание-то всегда найдется. Геннадий Опорков, главный режиссер Театра имени Ленинского комсомола, у которого потом работал Андрюшка, встретил меня как-то и говорит:
— Слушай, Вань, Андрюха пьет. Знаешь?
— Знаю.
— Он на репетиции опаздывает. Боюсь, сорвет спектакль. Что мне делать?
— Гони. Ты художественный руководитель, хозяин театра или кто? — моими устами словно говорила незабвенная баба Поля. — Чего ты будешь с ним церемониться, чем он отличается от всех?
Ничем. Так ему и скажи. А я в свою очередь ему выдам.
Внушал Андрюхе: «Сын, я, бывает, тоже выпиваю, но только для здоровья и удовольствия. И никогда в день спектакля. Силы ведь уходят. Ты всех подводишь».
Трезвый он это понимал, а как только вожжа под хвост, так беда эта русская с пути его сбивала. Я тут недавно снимался с Сашкой Домогаровым. Расстроился: он тоже после съемок позволяет себе. Я ему сказал напрямую все, что думаю.
— Дядя Ваня, я постараюсь, — пообещал он.
— Сань, у меня перед глазами пример Андрюхин. Ты же с ним был знаком. Он ушел в сорок девять лет. Куда это годится?
Короче, настигла беда Андрюшу. Поэтому когда ко мне после его смерти стали обращаться, чтобы подал жалобу на одесских врачей, которые его якобы не спасли, я ответил: «Вы что, с ума сошли?» Андрей сам надорвал здоровье, нечего на других пенять. И работал чересчур много, ни от чего не отказывался. У него были задатки режиссера. Если бы не скорый конец, он бы замечательно себя проявил. Андрюша хотел всех нас обеспечить: дачу стал строить, машину хорошую купил, помогал и детям своим — Ване и Кирюше, и нам, родителям. После его смерти я узнал, что есть еще и доченька Алиса. Ее родила Андрею Каролина Попова, с которой он прожил в гражданском браке три года. Не знаю, почему он скрывал, может, считал, что внебрачный ребенок повредит его актерской репутации?
Я никогда не вмешивался в личную жизнь сына, не обсуждал, с кем ему быть.
Один лишь раз поговорили на эти темы, когда он узнал, что у меня в театре роман. «Тебе-то что объяснять? — сказал я. — Ты-то менее разборчив в связях, чем папа».
Была у него история. Раз Кира объявила сыну, явившемуся пьяным: «Ты в таком виде дома не появляйся». Поэтому Андрюха должен был искать себе жилье, ночевал у подруг на Пушкинской, 10, где водилось известное в Питере население — деятели андеграундной культуры. Там его возлюбленная однажды даже ножом пырнула из ревности. Лезвие проткнуло легкое, задело артерию. К счастью, «скорая» подоспела вовремя. Сына прооперировали и спасли, несмотря на то что во время операции у него была клиническая смерть.
Естественно, после такого Андрюхе ответить мне было нечего.
«У папы случился роман», — так он потом прокомментировал этот эпизод моей жизни. Кира Васильевна была потрясена, тяжело переживала. Что там говорить, все мы не без греха. Тем более в нашей среде считается, что это вроде как небольшой грех. Меня раскрепостил в «мужском» смысле Паша Луспекаев. Однажды мы с ним гуляли, познакомились с девушками.
— Эта моя, та — твоя, — говорит.
— Я без любви не могу, скотское это дело.
— Ванюшка, ты что! — возмутился Луспекаев. — Если ты себя в этом смысле будешь сдерживать, артист в тебе умрет!
Я стал думать над этими его словами и понял, что, похоже, Паша прав. Любовь повышает жизненный тонус.
Ощутил это на себе. Не один раз, грешен.
Нашлись «доброжелатели» из числа подружек Киры Васильевны, которых я не жаловал, позвонили, сказали ей. Но уходить от жены я никогда не собирался. Это неправда. Мы прожили жизнь очень хорошо, и дети у нас на зависть. Кира Васильевна незадолго до смерти спросила:
— Ваня, почему ж ты все-таки не ушел?
— Да все равно ты лучше всех.
Она положила мне голову на плечо, и я это принял как прощение с ее стороны.
Конечно, мы с Андрюхой приложили руку к маминой смерти. Когда Кира умерла, мы по-мужски посидели и признались в этом друг другу.
Кира Васильевна была на пять лет меня младше. А ушла раньше срока. Чисто русское свойство — к докторам не обращаться. Что-то по телевизору услышала, что-то от подруг. Вот и проглядели болезнь поджелудочной. Болевой шок во время приступа оказался такой силы, что сердце остановилось. Она бежала за Ксюшей в школу да не добежала, ткнулась в снег и мгновенно умерла. Я дома их ждал, вернувшись после записи на радио. Нет и нет. Тут звонок из школы: «За Ксюшей никто не пришел, можно мы ее привезем?» Искали мы Киру Васильевну повсюду, а поздно вечером позвонил Андрей:
— Папа, я нашел.
— Где?!
— Все, папа, до похорон не надо тебе вмешиваться. Я все сделаю.
Оберегал меня сын. В этом смысле он был железный мужик, на которого можно положиться.
Три года после смерти Киры Васильевны я куковал один, с каждым днем теряя интерес к жизни. Пока в семьдесят один не встретил двадцатичетырехлетнюю Наталию Николаевну. В моих взаимоотношениях с женщинами главное — любовь. Самым пронзительным было чувство к Наталии, в силу возраста, наверное. Шутка ли, сорок семь лет разницы.
Период ухаживаний длился довольно долго. Встречая кроткую, скромную Наталию в театре, я всякий раз с нею заговаривал. Мы писали друг другу письма, она стихи мне свои показывала. В общем, все красиво и романтично. Потом поехали на гастроли в Омск. Ходили пешком из театра в общежитие, в которое нас определили, по огромному мосту через Иртыш.
Стихи ей читал, охмурял как надо.
До Наталии у меня еще одна подружка была — Даша. Должен признаться, я женолюб. Обожаю прекрасный пол. «Дарья отказалась замуж за меня выходить», — рассказывал я Наташе. И что же она ответила? «О! Не ведает девушка, что творит». Значит, у самой были мысли, что можно выйти за Ивана Ивановича! «Не все потеряно!» — подумал я.
Мишке Боярскому, соседу по даче, и Кириллу Ласкари, ныне покойному, царство ему небесное, сказал:
— Мужики, я влюбился.
Они оба:
— Ой-ё... Иван, как мы тебе завидуем!
Все были потрясены: о-па, какую Краско невесту нашел! Шум в городе поднялся ого-го-го! У меня есть закадычный «друг» — терпеть не могу этого человека, который руководит театром «Русская антреприза» имени Андрея Миронова — Рудольф Фурманов. Он, когда встретил нас с Наталией первый раз, говорит:
— Это твоя внучка?
Я ему чуть в морду не дал. Еле сдержался.
— Не лезь, не твое дело.
Юля, дочка, конечно, была расстроена, но она так уважает папу, что никогда не выскажет мне неодобрения.
Знакомые часто спрашивали: «Неужели никто не посягал на Наташку в театре? Не приставал?» Пусть бы попробовали!
Я ревновал ее страшно, взгляды ловил, чуть что — готов был драться. Сразу всех и отшил! Молодые парни в театре обходили Наталию стороной: «Куда нам против дяди Вани».
Не вдруг она меня к себе домой пустила. Я ее сначала провожал от театра до остановки. Потом она разрешила ехать с ней до площади Труда, на которой выходила. И лишь спустя время позволила проводить до дома. Но дальше порога все равно — нет. А я уж успел предложение сделать: чего долго думать, когда у меня крылья выросли, я снова жить начал. Говорю ей:
— Наташ, выходи за меня замуж.
— С ума сошли? Возраст-то у вас какой.
— И что? У меня еще есть порох, так что разница может и не сказаться.
Она — ни в какую.
Наконец я не выдержал: «Ну ладно, хватит, давай показывай свою маму».
Папа Наташин, Николай Игнатьевич, умер еще до нашей с ней встречи. Я его не знал, но по всем статьям это был очень хороший человек, следователь.
«А я тут при чем? Она взрослая, сама должна решить», — сказала моя будущая теща, когда попросил ее повлиять на дочь.
На предложение выйти замуж Наталия ответила отрицательно, я вроде бы отстал, потом возьми да и спроси:
— Как ты, Наталия, относишься к венчанию?
Ответ был совершенно недвусмысленный:
— Разве можно иначе?
Тут уж я взял ее за руку и привел в церковь к отцу Константину венчаться.
Она потом говорила: «И ахнуть не успела! Иван Иванович меня подавил. Как гипноз какой-то, себя не помню». А я так думаю, сильно в ней было желание доказать, чего она стоит, тому, кто раньше с нею жил. Нелады были у моей Натальюшки в прежних отношениях с одним молодым человеком. Но это мои измышления. Даже если Наталия скажет «Какое вы имели право?», я отвечу, что так мне кажется, что же мне делать-то?
Батюшка поверил, что мы распишемся, и провел обряд. Только после этого пошли в ЗАГС.
«Ты, милая моя, благотворно на Ивана влияешь, он расцвел», — сказал отец Константин Наталии.
Я действительно возродился.
Один знакомый, заглянув ко мне в гримерку, увидел нас вместе и поинтересовался:
— Это твоя новая пассия?
— Жена.
— Милая моя, — тут же полез он с советами, — учтите, у него без детей не обходится.
— Это наше дело, — ответила Наталия.
Через год в разговоре я почему-то назвал ее «мать». Она говорит: «Откуда вы знаете?»
А я, видно, почувствовал. Или, может, очень хотел. И в семьдесят два года родили мы Ваньку. Еще через полтора года — Федьку.
Рождение детей — это окрыление. Это гораздо выше, чем супружеская верность, целомудреннее и сильнее.
Когда Лариса Луппиан, жена Боярского, увидела маленького Ваньку, сказала:
— Ой, Мишка меня убьет.
— Так чего ты? Заводи ребенка!
— Поздно, Ваня, боимся.
Теща моя души не чает в своих внуках. И сестра ее, когда нам с Наташкой надо было, приезжала и помогала с ребятишками.
Однажды я попросил сделать для родственниц два хороших места на спектакль.
— Кого записать, Иван Иванович? — спрашивает администратор Миша Оганесян.
— Теща моя, Наташкина мама, и ее сестра.
А лучше запиши: две тещи.
— Ни хрена себе, — говорит Мишка, — некоторые даже слово «теща» выговорить не могут, а у Ивана Ивановича их целых две, да еще он просит для них хорошие места. Где ж это видано?
Когда Наташа забеременела, коллеги затаились и ждали. А когда мы Ваню в первый раз принесли в театр, прибежали смотреть.
И кто-то произнес с сожалением: «Надо же, Краско...» А вы чего ждали? Никуда не денешься, оба сына похожи на папу.
Наташку знакомые подначивали: — Чего мужики-то одни?
Может, еще и доченьку?
Она вроде бы в шутку ответила:
— Вот будет Ивану Ивановичу восемьдесят, тогда решим.
А потом фигушки — не захотела. Я вот думаю: почему она стала искать кого-то на стороне? Наверное, испугалась за меня. Есть такой термин: «рафаэлева смерть». Биографы великого художника утверждают, что он умер во время любви. Может, боялась, что меня постигнет та же участь?
Тут как раз на одном из интернет-сайтов обнаружился ее старый знакомый, стал письма писать, и начался у моей Наталии внутренний раздрай. Взбунтовалась она и не захотела совместного ночевания. Что такое? Претензии по этой части? Вроде бы я как мужик еще не кончился.
— Давай-ка, мать, поговорим с тобой, — сказал.
— По-моему, ты совсем изовралась. Нужно поставить точки над i.
— Да, папа, я тоже мучаюсь. Врать и изменять вам не хочу. Признаюсь, я влюбилась и не хочу больше жить с вами.
Она меня на «вы» всегда называла. Сначала вроде как игра. Думал, привыкнет, на «ты» перейдет, но нет, не стала. Так и зовет по старорусскому обычаю.
— А как же дети?
— Вы же позволите мне их воспитывать, если мы не будем больше жить вместе?
Ну что ты тут поделаешь? Мама, конечно, для ребенка главное...
— Вот тебе мой паспорт, иди оформляй развод.
Меня вызвали, спросили:
— Иван Иванович, вы не возражаете?
— Нет.
Все, что Наташа говорит, делайте.
Признавалась ли мне Наталия в любви? Я могу сколько угодно говорить «да», а она скажет «нет». Но я же видел все признаки ее искреннего отношения. И венчание ее ко мне расположило. Это серьезно и красиво. Поначалу была в Наталии религиозность, а сейчас я ее не замечаю. Но иногда теперь уже бывшая жена на меня так смотрит, будто все еще понять пытается: что я за мужик-то? С квартирой нашей мы сразу разобрались.
Она спросила:
— Скандал будет?
— Зачем? — отвечаю. — Какой смысл? Насильно мил не будешь.
Я сейчас, между прочим, у тещи живу. Как сыр в масле катаюсь: и мама Наташина за мной ухаживает, и сестра ее младшая Женечка. Племяшка Дашенька, как приду с работы, бежит навстречу: «Дядя Ваня, дядя Ваня!» Господи, у меня вся усталость пропадает. Без Ваньки с Федькой-то скучаю. Федя стойко переносит перемены в нашей жизни, звонит каждый день. А Ваня начал плохо себя вести, когда же его ругать стали, заявил: «Я к папе жить пойду».
Мальчишки живут с мамой и Андрюшей этим, найденным через Интернет, в нашей квартире. Наташа выписала его из белорусского Полоцка, перевезла в Петербург.
А что, я им буду мешать жить, что ли?
Только спросил мальчишек:
— Как вам Андрюша?
— Нормально!
— Ну и дай бог...
По выходным пацаны приезжают ко мне на дачу, мы с ними ловим рыбу, мастерим что-нибудь. Я их очень люблю. А как не любить, если умом понимаешь, что они наше будущее. Надо все хорошее им оставить. Не учить их дряни всякой, пакостям.
За вранье — наказываю. Чтобы не дай бог! Еще баба Поля говорила: «Ванюшка, врать — последнее дело». У детей это называется пофантазировать. Какие я от бабы Поли получал затрещины за подобные фантазии!
Признаю, это пошло мне на пользу. Поэтому мальчишек своих могу шлепнуть пониже спины. Но что самое интересное — не обижаются. Вот Ванька собирается заплакать, а я говорю:
— Знаешь причину своего горя?
— Не-а.
— Тебе сейчас стыдно и обидно. А в душе ты понимаешь, что я прав.
Через некоторое время он уже ко мне ластится больше, чем к маме.
Теща меня однажды спрашивает:
— Иван Иванович, вы не слишком сурово с ними?
— А вы видели вчера по телевизору, как львица львенка шлепнула?
— При чем тут это?
— Природа, — отвечаю. — Львенок раз сунулся, она на него только взглянула. Второй раз лапой отвела. А на третий раз — шмяк. Только потакать, ласкать, лизать ребенка нельзя, из него проку не будет.
Вот такие дела. А что дальше ждет, посмотрим. Мне тут нагадал один. Взялся руку пожимать, а потом перевернул ладонью вверх и ахнул: «Девяносто два года!»
Сказал и ушел. А для меня это не пустые слова, хочется верить, что так и будет.
Надо набраться терпения.
Редакция благодарит за помощь в организации съемки отель «Астория», Санкт-Петербург.
Подпишись на наш канал в Telegram