Мы с другом Эриком возвращались из школы домой по улице Восстания. Вдруг он дернул меня за рукав: «Илюш, смотри!»
Мама двигалась нам навстречу с огромной детской коляской, следом нянька катила коляску поменьше. Я застыл на месте, не веря своему счастью: наконец-то познакомлюсь с сестренками и братишкой, о появлении которых мне рассказала бабушка. Девочек назвали Вера и Марина, мальчика — Вова. Вот сейчас мама поднимет глаза, увидит меня и обрадуется.
Может быть, даже разрешит немного погулять с ними. «Мама, мамочка, посмотри на меня, пожалуйста», — заклинал я. Когда до нас оставалось метров пятьдесят, она, наконец, увидела старшего сына. Замешкалась на секунду, резко развернула коляску и перешла на другую сторону улицы. Заревел тогда, как маленький, и долго не мог успокоиться.
Не поверите, но сам я этого случая не помню. Об этой истории мне рассказал друг Эрик, который живет теперь в Чикаго. Жизнь столько раз испытывала меня на прочность, что если б я помнил обо всем плохом, что со мною случилось, непременно сошел бы с ума или озлобился на весь белый свет. А это не в моей натуре — предпочитаю вспоминать хорошее.
Мне исполнилось десять, когда мама от меня отказалась.
Такое условие поставил новый муж, тот самый супермужчина, от которого она родила тройню. Мама не приходила к нам даже тайком — так боялась его гнева. Наверное, устала жить в нищете, а он хоть и маленький, но все же начальник. Не осуждаю ее — жизнь совсем нас не баловала.
Я появился на свет в 1938 году в Ленинграде, в крошечной комнатке огромной коммуналки, где на нескольких квадратных метрах ютилась наша большая семья. Да и этим жильем мы были обязаны бабушке с дедушкой. Честно говоря, они не кровные мои родственники, но об этом я узнал гораздо позже. Дедушка Рахмиэль и бабушка Ребекка — убежденные коммунисты-интернационалисты — жили в Копенгагене и мечтали о светлом будущем для человечества. А когда умерла их подруга и оставила сиротами семерых детишек, друзья просто не смогли допустить, чтобы детей отправили в приют, и разобрали по семьям, дедушка с бабушкой усыновили младших — Леопольда (моего отца) и Иду.
В начале тридцатых они, наивные романтики, приняли решение перебраться в страну победившего социализма — СССР. Старшая Ида, столкнувшись с советским бытом, быстро собралась и уехала обратно.
Слава богу, оставшихся не обвинили в шпионаже как иностранцев и не отправили в сталинские лагеря. Даже жилплощадь предоставили: в бараке с «удобствами» на улице, но дедушка прорвался на прием к самому Сергею Мироновичу Кирову, и тот распорядился переселить нашу семью в бывшую квартиру инженера Гартмана. Так мы оказались в одной из семи комнат питерской коммуналки. Семь семей, семь звонков, семь столов на кухне.
Соседи, постоянно воюющие из-за того, кто и сколько должен платить за электричество, чья очередь мыть коридор, кто разбрызгал воду из крана. Впрочем, мы пережили войну, можно ли было после этого напугать меня коммунальными разборками?
В эту самую комнату через какое-то время мой папа привел молодую жену. С Евгенией он познакомился на литературном вечере Ильи Эренбурга. Позднее в его честь меня и назвали.
Уже в три года я узнал, что такое голод, холод, смерть. В блокадном Ленинграде люди падали замертво прямо на улице. Однажды выскочил на балкон, глянул на небо и не увидел солнца — его закрывали аэростаты. Страшный серый цвет — вот цвет моего детства.
Папа ушел на фронт, мама, бабушка и дедушка рыли противотанковые рвы и дежурили на крышах, сбрасывая горящие фугасы. Меня отводили в детский сад, что на углу улиц Рылеева и Восстания. Когда ревела сирена, оповещая о приближении вражеских бомбардировщиков, мы прятались в шкафчики для одежды, забивались под кроватки. Нянечки нас оттуда извлекали и вели в бомбоубежище. Однажды лютой зимой по дороге из детсада бабушка дала мне корочку хлеба. Откусил кусочек, крошка упала в снег, и я стал ее искать. «Илечка, идем, — тянула меня бабушка, — дома есть еще кусочек». Но я упирался, голод не давал двинуться с места, не подобрав крошку (впоследствии этот эпизод вошел в песню «Дети войны»).
Меня с мамой вывезли из Ленинграда в 1942 году, а бабушка и дедушка остались в осажденном городе. Помню резкий запах обшивки баржи, на которой мы плыли по Ладоге.
Совсем рядом гремели взрывы, я вздрагивал и теснее прижимался к борту, как будто это могло спасти.
Два года прожили в эвакуации в Свердловске. Там нас нашло письмо от папы. Он получил два тяжелых ранения в легкое и был отправлен в госпиталь. Успокаивали себя: главное, отец жив! Но он не смог выкарабкаться — умер в госпитале от скоротечной чахотки в 1944-м. В том же году мы вернулись в освобожденный Ленинград.
Когда новый избранник мамы настоял на том, чтобы она отказалась от ребенка, бабушка с дедом меня усыновили — иначе я бы попал в детдом. По маме я, конечно, скучал, но обделенным себя не чувствовал. Именно Рахмиэль и Ребекка научили меня принимать людей такими, какие они есть, и смотреть на жизнь с оптимизмом.
Получая копейки, приемные родители старались при первой возможности устроить мне праздник. Каждую неделю бабушка пекла кугол — это такой еврейский картофельный штрудель, по особому рецепту его готовят по пятницам накануне Шаббата. Бабушка была большой мастерицей и отменной кулинаркой.
С дедом они общались исключительно на идиш. Я его тоже понимал, но всякий раз стеснялся, когда они заговаривали на этом языке в присутствии посторонних. Памяти своих названых родителей я посвятил мюзикл «Черная уздечка белой кобылице». Его поставил в Камерном еврейском музыкальном театре Юрий Шерлинг. Спектакль оформлял великий русский художник Илья Глазунов, очень серьезно отнесшийся к работе: он даже ходил в синагогу, изучал Талмуд.
Когда уникальные декорации промокли во время гастролей в Биробиджане, где протекала крыша главного городского храма культуры, Илья Сергеевич лично их реставрировал, клеил, чинил. Мы с ним с тех пор подружились. Труппа сыграла «Черную уздечку...» рекордные четыреста раз — ведь это спектакль о счастье, его отчаянных поисках, он трогает людей любой национальности. Мне кажется, мои бабушка с дедушкой, несмотря на постоянную бедность, трудности, были счастливы — просто обладали этим даром. Они умели любить. Надеюсь, и меня научили.
В Ленинградский дворец пионеров меня отвела бабушка — наверное, чтобы не чувствовал себя брошенным матерью. Гимнастика, плавание, хор, бальные танцы, даже кружок мягкой игрушки — занимался всем с одинаковым удовольствием, но без особого усердия.
Кем хочу стать после окончания школы, не понимал совершенно. По совету деда попробовал пойти в ленинградский Военмех — не приняли, баллов не хватило. Год работал в мединституте лаборантом на кафедре микробиологии. Потом поступал в медицинский — не добрал одного балла. Сильно не расстраивался, к медицине душа не лежала, но зато с большим удовольствием пел в институтском хоре.
Наверное, судьба все это время караулила за дверью. От кого-то услышал, что Ленинградской областной филармонии требуются артисты в новый водевиль. Вспомнил, как вроде бы удачно сыграл пару раз в спектаклях Дворца культуры имени А.М. Горького, набрался наглости и пришел к директору: — Возьмите меня.
Я все умею.
Тот, послушав, как читаю стихи, сказал:
— Беру, если согласишься быть еще и рабочим сцены.
Платили мне сорок рублей. Водевиль возили по соседним городам и весям, я, как мне кажется, блистал на сцене в роли первого любовника, а когда все актеры садились в автобус, мы с рабочим сцены грузили декорации в грузовик и занимали свои «почетные» места в кузове. Самыми жуткими площадками оказались Дома офицеров: их, видно, строили по одному проекту, без лифтов, с узкими лестницами, по которым приходилось поднимать тяжеленные ящики с реквизитом на пятый этаж в актовый зал.
Аплодисменты зрительного зала мирили с любыми неудобствами.
В общем, я заболел театром, решил серьезно учиться актерскому мастерству, но в ЛГИТМиК поступил лишь с четвертого раза. Никакого блата в театральных кругах у меня не было, надежды стать актером таяли с каждой неудачной попыткой, поэтому параллельно осваивал профессию электрика в профтехучилище, а на Ленинградском металлическом заводе дослужился даже до третьего разряда. Выручили случай и настрой на лучшее, с детства внедренный бабушкой в мое сознание.
Ираклий Андроников снимал на «Ленфильме» «Загадку Н.Ф.И.», меня взяли на крошечную роль французского корреспондента. После съемок попросил Андроникова:
— Ираклий Луарсабович, не могли бы вы меня прослушать?
— Конечно, приходите в гостиницу «Московская».
Пришел, прочитал «Скифов» Блока, что-то из Алексея Толстого, потом Андроников начал рассказывать мне про Соллертинского, Гаука, увлекся... В общем, четыре часа пролетели незаметно.
— Поступайте, Илюша, вас примут, — сказал он на прощание.
— Вы позвоните ректору в институт?
— Зачем? У вас и без моего звонка все получится.
Его убежденность так воодушевила, что сдал все вступительные экзамены с блеском.
Наши замечательные мастера Зиновий Яковлевич Корогодский и Татьяна Григорьевна Сойникова набрали хороший курс.
Самыми звездными из моих соучеников стали Лева Прыгунов и Тоня Шуранова. А я все четыре года комплексовал, никогда не считал себя особо талантливым. Несколько лет назад Корогодский пригласил меня выступить перед труппой «Театра Поколений» в Санкт-Петербурге, которым он руководил. В зал набилось человек четыреста. Я что-то рассказывал, вспоминал, читал стихи. В финале Корогодский вдруг произнес:
— Помнишь, Илья, в дипломном спектакле «Чайка» ты играл Дорна? Так вот, это было здорово! Ты тогда играл лучше всех.
— Зиновий Яковлевич, вы не могли это сказать мне сорок пять лет назад?!
А в телепередаче «Встречи на Моховой», которую вел Андрей Ургант, на экране появился Лева Прыгунов и признался: «Илья, я полмира объездил, видел постановок двадцать «Чайки».
Лучше, чем ты, Дорна не играл никто».
Услышав это, я не сдержался — заплакал. Жалко стало себя тогдашнего, недооцененного. А потом подумал: «Да нет, все правильно. Великий актер из меня вряд ли получился бы. Так и тянул бы лямку, пописывая стихи для капустников».
Складывать рифмы я начал в институте. Для дипломного спектакля «Океан» по пьесе Штейна за три дня выучился играть на гитаре — срочно надо было заменить заболевшего актера. На сцену вышел с кровавыми мозолями на пальцах, но никого не подвел. Это была белогвардейская песня «Быстро-быстро, донельзя». Потом сочинил свою первую песенку «Тараканка», про несчастную любовь.
Позднее меня заметил знаменитый бард Александр Городницкий и предложил: «Илья, я очень плохо пою, выучи мои песни, будем вместе выступать».
И я пел, аккомпанируя себе на гитаре, «Атланты», «Палаточные города», «Снег»... Скоро стал своим в бардовском клубе «Восток», который базировался в ДК пищевой промышленности. Я сочинил несколько собственных опусов, которые исполнял не только на сцене, но и на посиделках в домах разных питерских знаменитостей — «Баллада о французской дуэли», «Любовь должна быть доброю».
Деда тогда уже не было в живых, а мы с бабушкой еле-еле сводили концы с концами, пытаясь выжить на мою стипендию — двадцать два рубля — и ее пенсию в двадцать девять рублей. Она вязала и продавала сумочки, я лихорадочно искал какую-нибудь возможность подзаработать, снимался в массовках на «Ленфильме», но гордо отказался выступать за шесть рублей между сеансами в кинотеатре «Баррикада»: было как-то унизительно читать стихи перед публикой, сидящей в верхней одежде.
Зато с радостью ухватился за предложение друга попробовать себя в новом амплуа: «В ЦПКиО требуются гребцы. Белые ночи, народ желает кататься».
Свой «дебют» помню очень отчетливо: в большой ладье расположилась тетка в кокошнике, рядом — мужик в косоворотке с баяном. Они всю ночь пели, развлекая публику, а я сидел на веслах. Греб до изнеможения, до кровавых мозолей. Два рубля пятьдесят копеек, которые мне заплатили, резко повысили тогда мою самооценку. А с первых приличных гонораров я купил бабушке коврик и халат.
Это счастье, что она дожила до моих дипломных спектаклей: сидела в зале торжественная, потихоньку смахивая слезы радости.
А мама меня на сцене так и не увидела. Она жила в Риге, мы встретились только после того как ее муж умер. Мама все пыталась просить прощения, объяснить, почему так вышло, что она от меня отказалась. Сестры рассказывали, каким страшным деспотом и самодуром был отец: и обзывал последними словами, и руку на них поднимал. А однажды схватил ножницы и изрезал в клочья платья, чтобы не ходили на танцы. Какие там танцы?! Девчонки добросовестно учились, занимались спортом, даже стали чемпионками республики по художественной гимнастике.
Было жалко мать, постаревшую, не очень счастливую. Зла на нее не держал.
Да и кто я такой, чтобы судить? Мы долго тогда проговорили, выплакали все свои обиды, а потом я стал приезжать в Ригу, как только выдавалась возможность. Когда стал прилично зарабатывать, посылал деньги и поддерживал ее и сестер.
Получив диплом, я пришел в Театр имени Ленсовета, но Игорь Владимиров не очень-то обнадежил: «Могу взять лишь во вспомогательный состав, годик поработай — там посмотрим».
На таких же «птичьих правах» был в театре тогда и Алеша Петренко, мы вместе пели в одном спектакле. А через год Театр имени Комиссаржевской возглавил Рубен Сергеевич Агамирзян и принял меня в труппу, где я провел семь счастливых лет. Выходил на одну сцену с Сергеем Боярским — Мишиным отцом и его дядей Колей, известным по роли Козлевича в «Золотом теленке».
Мишка тогда только что окончил музыкальную школу, поступил в театральный и часто наведывался к отцу. Кстати, на выпускном концерте своего курса он задолго до Андрея Миронова, Эдуарда Хиля и Юрия Богатикова спел мою песню «Давай поговорим».
В нашем театре работал Витя Чистяков — потрясающий имитатор-пародист, не чета сегодняшним. Мы с народным артистом Стасиком Ландграфом стали сочинять для него тексты пародий. Один из героев, Полад Бюльбюль оглы, нашего юмора не оценил и погнался за Чистяковым после концерта, хотел набить морду, но Витька увернулся. Жаль, что он ушел так рано. Погиб в авиакатастрофе в двадцать восемь лет, на пике бешеной популярности.
Главных ролей мне в театре не давали, но я не очень огорчался по этому поводу и был вознагражден ролью Блендербленда в спектакле «Миллионерша» по пьесе Шоу (кстати, встречая меня, Владимир Этуш, игравший в Театре имени Вахтангова эту же роль, до сих пор говорит: «Привет любовнику Эпифании!»).
Играл же я в основном грузин в пьесах Нодара Думбадзе. Мы с ним подружились, и Нодар предложил мне написать несколько песен для своих пьес.
Поэзия требовала все больше сил и времени, актерство отходило на второй план. В 1969 году вышла моя детская повесть «Тяпа не хочет быть клоуном», которая моментально разлетелась стотысячным тиражом.
Будущий знаменитый писатель, а тогда еще просто Сережа Довлатов (с его старшим братом Борисом мы учились в театральном институте и дружили) однажды привел ко мне в коммунальную квартиру на улице Восстания своего приятеля: «Знакомься, Илья.
Это поэт Иосиф Бродский». На стенах моей комнаты висели работы друзей, студентов Академии художеств и художественно-промышленного училища. Гость, обходя жилище по периметру, тыкал пальцем в каждую картину, приговаривая: «Говно, говно, говно». Потом на мгновение задумался, глядя на пастель «Моцарт и Сальери» главного художника Малого оперного театра Михаила Щеглова, и произнес: «Вот эта ничего. А впрочем... тоже говно».
С трудом проглотив обиду за товарищей, я пригласил гостей на балкон, где был сервирован столик с портвейном и бутербродами с колбасой, зажег свечу. Выпили по стаканчику, Бродский достал рукопись и начал читать свои стихи. Читал неистово, самозабвенно, растягивая фразы, брызжа слюной.
Признаюсь, был заворожен этим сомнамбулическим выбросом энергии. Но ничего не понял... Много лет спустя судьба свела меня в самолете с Андроном Кончаловским. И рассуждая о поэзии и поэтах, он разделил их на «мозговых» и «сердечных». Согласно этой градации, Бродский — «от ума», а мне ближе «сердечные» — Пушкин, Есенин, Блок.
Вскоре я принял решение уйти из театра и заняться исключительно сочинительством. По радио несколько раз на дню звучали песни на мои стихи — «Золушка», «Толстый Карлсон», «Яблони в цвету». Это был успех. Кстати, «Золушка» родилась так. Композитор Игорь Цветков писал музыку к спектаклю «Первая глава», где я играл комиссара французской революции Филиппо Буонарроти, и однажды подошел ко мне: — Илюх, у тебя есть какие-нибудь стихи, которые можно сделать песней?
— Вот, бери, сочинил сегодня, называется «Сон в летнюю ночь».
На следующий день раздается звонок от Цветкова:
— Я в кукольном театре...
— Что ты там делаешь?
— Музыку пишу, но не в этом дело.
Тут рядом со мной у рояля стоят десять артистов. Мы тебе сейчас что-то споем.
Из трубки полилось: «Та-ра-ра-рам!» У меня на глазах выступили слезы. С трудом произнес:
— Игоряша, я в восторге, но это не «Сон в летнюю ночь», песня будет называться «Золушка».
Мы предложили ее руководителю ленинградского концертного оркестра Анатолию Бадхену. Он отдал песню Таисии Калинченко, которая замечательно ее спела. Но Таисия вскоре ушла в декретный отпуск, и Анатолий перепоручил эту песню только что начавшей работать в оркестре молодой певице Людочке Сенчиной, приехавшей из провинции.
— Не хочу я это петь, — закапризничала Люда. — Песня какая-то детская.
— Будешь, — отрезал Бадхен.
С тех пор «Золушка» стала ее визитной карточкой, вот уже сорок три года. Людочка Сенчина благодарный человек, участвует в каждом моем концерте, никогда не отказывается. Я ее очень люблю.
Когда мы встретились, Люда была замужем.
А в нее был влюблен Сережа Захаров, ухаживал, добивался. Не знаю, чем бы закончился их роман, если б Захарова не посадили: Сергея спровоцировал администратор, который не дал контрамарку для его друзей. Захаров вскипел и «засветил» тому в морду. Скандал раздули непомерно, тогдашний партийный царек Питера Романов повелел сделать из этого инцидента показательный процесс. Сережку забрали в «Кресты», потом отправили «на химию» в Сланцы. Я ездил его навещать за двести километров от Ленинграда, возил еду, а зэки плевали ему в тарелку. Но Сергей выдержал все, не сломался, даже снова вышел на сцену. Недавно в интервью сказал: «Единственным человеком, который от меня не отвернулся и поддерживал, был Илья Резник». А для меня такое поведение естественно: я писал для него песни, он их великолепно исполнял и мы стали хорошими друзьями.
Разве можно бросить друга в беде?
У меня есть странное свойство: отдавая свои стихи очередному исполнителю, тут же начинаю чувствовать этого человека частью себя. И неважно, двадцать песен для него написал, как для Сережи, или три, как для Эдиты Пьехи. Наша с ней встреча тоже, наверное, была запрограммирована судьбой. Однажды в коридоре концертного зала «Октябрьский» я увидел, как Слава Пожлаков разговаривает с Эдитой. Подумал: боже, какой счастливый человек! Обращается к богине на «ты». Не прошло и месяца, как мне позвонил муж Пьехи — композитор и руководитель ансамбля «Дружба» Шура Броневицкий: «Давай напишем с тобой что-нибудь для моей жены».
И мы сочинили «Край березовый» — «Ах ты, Русь моя, песня нежная».
Подружились, я стал часто бывать в их доме: почти после каждого концерта ехали туда «догуливать». У Броневицких принимали радушно, вкусно кормили. Вести хозяйство помогала преданная домработница Вера, но Эдита сама подавала на стол, сама ухаживала за гостями. А потом вдруг раз — и потихоньку «линяла», шла спать, она заботилась о том, как будет выглядеть на следующий день. Мы же частенько засиживались за рюмочкой и разговорами до утра. Дочери Эдиты и Шуры Илоночке, тогда еще совсем крохе, я посвятил строчку в одной из песен: «И дочка сонная мне скажет: «Ты пела, мама, хорошо».
Шура Эдиту обожал. Вникал во все: репертуар, прическа, костюмы. Заказывал сногсшибательные концертные туалеты у Славы Зайцева. Фонтанировал идеями: «На сцену выйдешь так, эти слова будешь интонировать, волосы покрасишь в светлый цвет».
Эдита иногда сопротивлялась, но чаще подчинялась.
Лишь одну ошибку допустил Шура. Единственную, но роковую. Трепеща перед госбезопасностью, беспокоясь за судьбу своих зарубежных гастролей, он подружился с офицером, курировавшим «Ленконцерт». Стал приглашать Гену в гости, поил, кормил и проглядел момент, когда у жены начался с ним роман.
Пьеха развелась с Броневицким и вышла за Гену замуж. Тот был хорошим парнем, но безвольным. Прожили они не так уж долго, Гена спился и умер. А Шура никак не мог забыть Эдиту, показывая на сердце, жаловался: «Знаешь, Илья, у меня здесь кровавая рана, и она болит». Так и не пережил расставания, умер рано. И Эдита недавно сказала мне: «Единственным мужчиной, которого любила по-настоящему, был Шура.
Я благодарна ему за все». Жаль, что Шура никогда уже этого не услышит.
Всю жизнь меня окружали творческие люди, отношения с которыми порой непредсказуемы, как непредсказуемы они сами. Скромно надеюсь, что в дружбе не брал фальшивых нот, стремился не осуждать, не принимать чью-то сторону, как при разрыве Эдиты и Шуры, не сочинять небылиц. Человеческая память прихотлива, мы часто помним то, чего не было или было совсем не так. Иногда это даже забавно — видеть, как работает фантазия артиста. Помню, Женя Мартынов разыскал меня накануне моего отъезда в Югославию, показал музыку, которую сочинил, попросил написать стихи. Я приехал в Пулу, выглянул в гостиничное окно — передо мной расстилалась сплошная синяя соленая Адриатика, сел за стол и почему-то вывел строчки: «Яблони в цвету, какое чудо!»
Исполнив эту песню, Женя впервые в истории конкурса «Братиславская лира» увез Гран-при в Советский Союз. Представьте мое удивление, когда услышал, как Мартынов рассказывал в какой-то радиопередаче: «Приехал к себе на родину в Донецк, вышел на берег Дона, а там цветут яблони. Это было так красиво, что позвонил поэту Резнику, поделился впечатлениями, и он написал стихи». Пусть так, не возражаю. Даже рад — значит, мы с ним чувствовали в унисон. Песня-то замечательная получилась.
Жаль только, что это свойство памяти некоторые используют для придания себе большей значимости. Например бывший супруг Пугачевой Александр Стефанович в своих мемуарах зачем-то написал, что познакомил меня с Аллой Борисовной, когда та поссорилась с Леонидом Дербеневым.
На самом деле он не имел ни малейшего отношения к нашему с Аллой знакомству.
В 1972 году на гастроли в Ленинград приехал знаменитый оркестр Олега Лундстрема. В первом отделении выступала эксцентричная молодая певица Пугачева в канотье и с тросточкой. Завершала концерт звезда советской эстрады Галина Ненашева. А я мечтал, чтобы Галина спела мою песню «Любовь должна быть доброю».
Но как подступиться к Ненашевой? После концерта явился за кулисы к Аллочке.
— Меня зовут Илья Резник. Ты мне очень понравилась. Классный номер! Не могла бы помочь?
— А в чем дело?
— Да вот хочу песню Ненашевой показать. Посодействуешь?
— Пожалуйста.
На другой день пришел в гостиницу «Октябрьская» в ее более чем скромный номер, и мы с Пугачевой разучили на два голоса мою песню. Ненашева послушала и отрезала: «Не нравится».
Брели по мрачному коридору как оплеванные.
— Алла! Возьми эту песню себе, — сказал я.
— Мне она тоже не нравится. А что-нибудь другое есть?
Я раскрыл матерчатый чехол гитары, где лежали клавиры:
— Вот посмотри.
— Мне нравится эта.
Беру, — объявила Алла.
Через два года я увидел по телевизору, как Пугачева спела на Всесоюзном конкурсе артистов эстрады мою песню «Посидим, поокаем». Заняв третье место, она получила право поехать на конкурс «Золотой Орфей».
К тому моменту я уже стал очень успешным автором. Вместе с Раймондом Паулсом мы написали «Где ты, любовь?» для Сонечки Ротару, наши песни звучали в репертуаре Рената Ибрагимова, ансамбля «Эолика». Набралось на целый диск.
Как причудливо распоряжается нами судьба... Оказывается, мы могли столкнуться с Паулсом намного раньше.
В квартире моей матери в Риге был эркер, я любил сидеть в нем на подоконнике и сочинять стихи — там особенно хорошо писалось. Немного портил общую картину вид из окна на воинскую часть, обнесенную глухим забором с колючей проволокой. И вот в один прекрасный день забор снесли, а на месте серых бараков построили великолепный современный дом из белоснежного кирпича. Именно в нем поселился Раймонд, который тоже любил смотреть в окно и сочинять музыку. Но тогда наши взгляды не встретились.
С Пугачевой творческий союз стал крепнуть с 1979 года. Помню, в скромной «двушке» ее родителей на улице Академика Скрябина Алла сыграла мне свою мелодию. Я сел и через полчаса прочитал ей: «Лето, ах лето, лето звездное, будь со мной».
Стефанович, который ревновал Аллу ко всем мужчинам, ее окружавшим, при этом присутствовал. Он не оставлял нас одних ни на минуту, однажды, когда мы с Аллой до пяти утра бренчали на гитаре, даже улегся спать прямо на полу. За «Звездным летом» вскоре последовал «Журавлик» и немало других хитов. Кстати, именно я предложил назвать музыкальный коллектив Пугачевой «Рециталом».
— А что это такое? — спросил Стефанович.
— Это гала-концерт звезды.
Сегодня он приписывает авторство себе, но от меня не убудет. Не стал с ним связываться и когда Стефанович в интервью назвал меня жалким актеришкой, которого выгнали из Театра имени Комиссаржевской. «Не копи обид и никогда не выясняй отношений», — этому завету бабушки Ребекки я прилежно следую всю жизнь.
Ну кому буду сейчас доказывать, что в театре меня любили, что Агамирзян долго уговаривал остаться и я еще почти год доигрывал свои спектакли? Что девчонки-актрисы плакали на банкете, который я закатил на прощание? Тогда сам для себя все решил, написав: «Во мне уже актера нет, но я еще и не поэт». Но это так, к слову.
В 1980 году мы с Аллой поехали на гастроли в Баку. Работали так: в шесть был мой концерт, где я читал стихи, а Алла выходила на сцену приглашенным гостем, а в девять вечера народ висел на люстрах — Пугачева давала «сольник», где я читал пару стихотворений. Нас принимал Муслим Магомаев, его всегда отличало редкое гостеприимство. Он каждый день возил нас по ресторанам, а в один из вечеров пригласил домой, в квартиру с высокими потолками и запыленными шторами: Муслим редко там появлялся, в основном жил в Москве.
Алла села за рояль и сказала: «Муслик, мы с Илюшкой написали песню, хочешь послушать?»
Она запела, Магомаев тут же к ней подсел, и они заиграли в четыре руки.
Это было просто гениально! Муслим в то время отказывался от концертов, ему казалось, что голос звучит уже не так, как раньше.
— Алла, давай поможем Муслику, — предложил я. — Представляешь: белый рояль и красный рояль, вы сидите на «Огоньке» напротив друг друга, играете и поете. Как тебе идея?
— Потрясающе.
И мы разъехались: Алла отправилась в Москву, я — в Питер, Муслим остался петь «Фигаро» в Баку. Встретились с Аллой снова лишь на гастролях в Омске. Сидели после концерта, немножко выпивали, закусывали картошкой с редькой и мясом.
— Илья, мне прислали кассету от Паулса, предлагают спеть песню «Два стрижа» на стихи Вознесенского. Послушаешь?
Включили магнитофон, песня звучала в исполнении латышской певицы.
— Алла, давай не будем отнимать у нее хлеб, — произнес я, и вдруг зазвучала следующая божественная мелодия Раймонда. — Напишем лучше новую песню с Паулсом, и называться она будет «Маэстро».
Ушел к себе в номер, а в семь утра подсунул Алле под дверь стихи.
В итоге идею, которая родилась в подарок Муслиму, Пугачева осуществила с Паулсом. Они сыграли «Маэстро» на двух роялях, после чего Раймонд в одночасье стал звездой российской эстрады. Ну а журналисты пустили слух, что у них роман.
Про нас тоже много чего говорили, даже смешно сейчас об этом вспоминать. Алла дама хитрющая, на светских мероприятиях появлялась со мной, но роман-то у нее начался с Болдиным. Правда, Стефанович был убежден, что любовник его жены именно я. Однажды попросил о встрече, поджидал после моего концерта в Политехническом.
— Илья, садись в машину, поговорим.
Два часа возил по Москве, рассказывая, как он любит Аллу, и — рефреном: — Верни мне Аллу, прекрати с ней встречаться.
— Саша, я тут ни при чем, ты обращаешься не по адресу.
Я всего лишь пишу для Аллы стихи.
Но он не верил. Снова и снова начинал свой бесконечный монолог, еле от него отделался.
Разводились они кроваво, долго делили имущество. Стефанович судился за каждый карниз, каждую рамку от картины. Понять его можно: он думал, что вьет гнездо для себя, вкладывался и в общий дом, и в их отношения, поэтому развод перенес болезненно.
У меня самого тогда дома была напряженная обстановка. Алла с Болдиным это знали и помогли мне оттуда вырваться. Приехали в Питер и объявили моей супруге: «Илья очень нужен нам в Москве, мы его забираем».
Сели в Женькин «мерседес», за окном завывала метель, клубился снег, но в машине было тепло.
Я нащупал на заднем сиденье рулон афиш и всю ночь в темноте писал на рулоне, как на Вандомской колонне, стихи. Ручка дергалась, когда автомобиль трясся на ухабах, дома у Аллы мы еле расшифровали мои закорючки. Получилось «Как тревожен этот путь».
Поселился у Пугачевой, и в моей жизни наступил сплошной праздник. Недавно прислали справку из Российского авторского общества — оказалось, что я написал для Аллы семьдесят одну песню. Да и как их было не написать в такой атмосфере! Мы были молоды, помешаны на творчестве и очень дружны.
На Новый год мы с Женькой Болдиным наряжались в Дедов Морозов, разучивали стихи, разыгрывали друг друга.
Нам было весело, Алла тоже любила прикалываться. Она вообще была девушкой спонтанной. Вдруг заявляла: «Все, едем гулять в Питер!» Сто километров отпахали, Алла говорит: «Нет, я передумала, поворачивай к Паулсу». И мы несемся тысячу километров до Риги.
Жена латышского классика одесситка Лана накрывала стол. Раймонд моментально заряжался энергией Пугачевой, предлагал:
— Поедем на море, к пограничникам.
— Куда?! У меня харчи пропадают! — расстраивалась Лана, но Паулса было не удержать.
На двух грузовиках мы неслись по проселочным дорогам, только песок на зубах хрустел.
Пограничники встречали нас как дорогих гостей, топили баню, угощали. Мы, пропаренные и сытые, возвращались той же пыльной дорогой, и снова песок хрустел на зубах. Однажды они попросили нас подняться на вышку. Глянули вниз и увидели слово «Алла»: солдаты так построились. Вот как любили Пугачеву!
Ее концерты собирали толпы восторженных зрителей, но звания заслуженной артистки Алле не давали — начальство из Минкультуры ее не жаловало, считало неблагонадежной. К примеру на концерте ко Дню милиции в Колонном зале Дома Союзов Алла вдруг села к роялю и спела незапланированного «Дежурного ангела», которого мы только что сочинили. Баллада об одиночестве вызвала бурю возмущения у чиновников. Скандалище разразился грандиозный, и документы Пугачевой на звание опять на какое-то время положили «под сукно».
Алле дико завидовали.
Когда ее пригласили дать концерт в прославленном парижском зале «Олимпия», композитор Никита Богословский, который в тот момент тоже находился в Париже, позвонил знакомому журналисту и сообщил, что французская публика на Пугачеву не пришла и продано всего пятьдесят три билета. Тот тут же выдал «сенсацию» в печать. Слава богу, телевидение опровергло эту «утку», показав полный зал. Вернувшись, Алла сказала: «У меня там было три счастливых дня». Так родилась знаменитая песня — на мои стихи и музыку Аллы.
Мало кто помнит, что с этой же песней в свое время дебютировала Жанна Агузарова. Алла ее где-то заприметила: необычная девушка с сильным голосом очень ей понравилась и Пугачева решила принять участие в судьбе Жанны.
Агузарова уже тогда выглядела странно. Явилась на мой день рождения с маленьким кактусом в горшочке. Казалась какой-то несчастной, неприкаянной, ей не в чем было выходить на сцену. Алла купила Жанне платье, я — туфли.
Конечно, в первую очередь Агузаровой нужен был сильный репертуар. А тут как раз «Три счастливых дня» Пугачева петь не захотела и предложила мне сочинить другие стихи на эту же музыку. Я написал: «В городе моем улицы пусты, дождь случайный льется с крыш...» По-моему, песня и в этом варианте удалась, Агузарова спела ее пронзительно и как-то не по-здешнему отстраненно. Жалко, что Жанна со временем полностью ушла в мир фантазий. А Пугачева, услышав песню в этой интерпретации, снова вернулась к первоначальному варианту и блистательно его исполнила.
Во время наших «латышских каникул» мы впервые увидели Лайму Вайкуле на сцене знаменитого кабаре «Юрас перле» в Юрмале.
Я приходил туда с сыном Максимом, Алла с Кристиной, Паулс с маленькой Анеттой. Лайма пела зарубежные хиты по-латышски и танцевала с балетом на крошечном пятачке, освещенном прожекторами. После выступления подходила к нам и обращаясь к Раймонду, с которым была хорошо знакома, просила: «Хочу на большую сцену. Вы мне поможете?»
«Нечего, ее место здесь», — бросал маэстро, когда она отправлялась готовиться к очередному выступлению.
Я все-таки уговорил Паулса дать ей спеть «Ночной костер»: «Пусть хотя бы попробует, а мы посмотрим».
Лайма сделала это блестяще. Тут на ее счастье Пугачева отказалась петь «Еще не вечер». И Вайкуле получила хит, который живет по сей день. Кстати, Алла вообще любила покапризничать, к примеру целый год отказывалась исполнять «Без меня тебе, любимый мой». Я расстраивался, а Паулс говорил: «Ничего, споет». И оказался прав.
Паулс и о Лайме в конце концов позаботился. Используя свои связи, помог отправить Вайкуле на «Братиславскую лиру». Претендентов поучаствовать в престижном конкурсе хватало, Лайму утвердили в последний момент. С ее главной конкуренткой из Франции певицей Николь приехали сорок человек: балетмейстер, звукорежиссер, администратор, хормейстер... От Советского Союза были двое: Лайма и я. Накануне она постирала единственное концертное платье.
Достала его из чемодана мокрым, измятым, еле отгладила.
Но выйдя на сцену с песней «Вернисаж», буквально порвала зал, а заодно и жюри. Те оценили природную элегантность певицы, ее талант и присудили первую премию. Лайма до сих пор называет меня в интервью своим первым продюсером. Приятно.
Мы с Паулсом написали для нее множество песен: «Скрипач на крыше», «Чарли», «Я за тебя молюсь». Когда они вдвоем выступили, моментально поползли слухи о романе певицы и композитора. Но Лайму с Раймондом связывали лишь творческие отношения. Паулс однолюб, женат... на музыке, хотя с Ланой он вместе более пятидесяти лет. Музыкой занимается с утра до вечера. Недавно я был в Риге, хотел встретиться: Паулс занят — сидит в жюри какого-то колхозного фестиваля, а по вечерам играет на пианино в театре в качестве тапера.
Ему в кайф, он поддерживает форму. Еле нашел время, чтобы повидаться.
Немного завидую Раймонду... Со времен детства мечтал о такой крепкой семье, как у Паулсов, о женщине, которая заполнит всю мою жизнь, соединяя в себе и маму, и любовницу, и подругу. Но все как-то не получалось. Предыдущие два брака счастья не принесли. Может, поэтому так «врастал» в семейные и любовные отношения своих друзей и подруг. Мне нравилось быть «конфидентом», наверное, это отвлекало от собственных переживаний. Однажды позвонила Пугачева (я тогда уже насовсем перебрался из Питера в Москву): «Илюш, можешь встретить меня в аэропорту?»
Приехал в Домодедово, жду. Смотрю, Алла то подойдет к моей машине, где уже сидел Болдин, то отойдет.
Никак не могла решиться. В результате уехала с Володей Кузьминым. Женя ужасно расстроился и стал меня просить: «Поговори с ней, тебя она послушает. Верни мне Аллу».
Как и в случае со Стефановичем, я бессилен был что-то изменить: Пугачева всегда сама принимала решения. Говорят, что никакого романа у нее с Кузьминым не было. Мол, все это пиар-ход, чтобы привлечь к себе внимание. Не знаю. В памяти осталась картинка: Вовка сидит на полу в ее квартире, перебирает струны гитары и сочиняет «Запевалу-дождь». Они очень чувственно спели «Две звезды», ездили с этой песней на фестиваль в Монте-Карло. Алла заботилась о детях Кузьмина, куда-то их устраивала, с кем-то постоянно созванивалась. Мне всегда казалось, что их связывало чувство посильнее, чем просто дружба.
Хотя знаю за собой одно качество: никогда не рвался ни над кем «держать свечку» и о романах и похождениях друзей и знакомых всегда узнавал последним, иногда даже спустя много лет.
А замуж Алла вышла за Филиппа Киркорова. Филю я знал с детства, был знаком с его отцом Бедросом. Когда в 1988 году давал в зале «Россия» девятнадцать концертов к собственному пятидесятилетнему юбилею, позвал Киркорова открывать их песнями «Дети Адама и Евы» и «Синдбад-мореход». Филя шел первым номером, Алла выступала в финале. Увидев Филину знаменитую седую прядь, Пугачева тут же прошлась по этому поводу: «Что с Филиппом? Как-то странно начал седеть, клоками».
Когда Филипп собрался на «Евровидение» в Дублин, они уже не расставались.
Почему-то выкопали песню на мои стихи «Колыбельная вулкану». Поехали втроем: Филя как участник, а мы с Пугачевой в качестве группы поддержки. Киркоров, если не ошибаюсь, занял там почетное семнадцатое место, выступал, между прочим, в розовой курточке. Алла за него страшно переживала.
По окончании конкурса премьер-министр Ирландии давал прием в каком-то ангаре. Мы явились туда первыми: Алла вся в белом, я — в черном, Филя — в красном. Распорядитель нас поприветствовал: «А, туркиш делегейшн». Мы потом долго смеялись.
Я находился в Лос-Анджелесе, когда Алла и Филипп расписались в питерском ЗАГСе. Первому позвонили мне. «Дядя Илюша, я женился на Пугачевой», — раздался в трубке радостный голос Филиппа.
Он всегда смотрел на Аллу как на богиню, говорил о ней с восторгом и упоением. И продолжает это делать.
Наши пути давно разошлись. И не только потому что в шоу-бизнесе дружбы не существует. Дружба вообще понятие избирательное. Мы были вместе, пока нас объединяло общее дело, общее творчество, общие идеи, общий градус восприятия жизни. А потом каждый пошел своей дорогой. Мы не ссорились, нет. Даже наша размолвка с Филиппом была, на мой взгляд, неправомерно раздута. Я пропустил мимо ушей информацию о том, что Киркоров обматерил журналистку в розовой кофточке. И когда мне позвонил редактор русского радио из Нью-Йорка Олег Фриш и в прямом эфире попросил ответить на вопрос радиослушательницы из Филадельфии: «Хорошо это или плохо, когда мужчина матерится в адрес женщины?»
— естественно, я как нормальный человек сказал, что плохо. Но даже если б знал, что речь идет о Филиппе, высказался бы тоже резко. Подобное поведение недопустимо для известного артиста. Киркоров тогда обиделся и назвал меня иудой, но потом признал свою вину, даже извинился. Я же полтора года назад первым поддержал его в ситуации, случившейся на «Золотом граммофоне» с помощницей режиссера Мариной Яблоковой: публично просил других артистов не уничтожать певца, сначала во всем разобраться. Правда, благодарности от Киркорова не дождался.
Да и не жду я ни от кого никаких благодарностей. И на Пугачеву не обижаюсь, что на концерт в честь моего шестидесятилетия не пришла. Значит, не смогла.
Или не захотела. Если честно, для меня гораздо важнее, что тот концерт в Кремле шел четыре часа и закончился овацией. А вот слышать всякие небылицы неприятно. Сейчас у каждого из нас, старых друзей, своя стезя. У Жени Болдина прекрасная семья, любимая жена, прелестная дочка, хлебосольный дом. У Аллы своя история. У нее грандиозные бизнес-проекты, фестивали, конкурсы, и у нас давно уже нет точек соприкосновения. Я тоже живу своей жизнью, которая меня устраивает на сто процентов. Много работы — творческой, общественной, благотворительной, и тратить время на пустые и праздные посиделки нет никакого желания и возможности.
Кто-то пустил сплетню, что моя жена Ира рассорила нас с Аллой, написав в Интернете гадости про Галкина под псевдонимом «Инга Клен». Какая глупость!
Все давным-давно знают, что блогерша «Инга Клен» была психически неуравновешенной поклонницей Киркорова. Этой женщины уже нет в живых, она тяжело болела и в феврале умерла. Ее подруги писали в своих постах, что Киркоров общался с «Ингой Клен» до последних дней ее жизни, разговаривал по телефону, помогал с устройством в больницу. Если это правда, то считаю — молодец Филипп, благородно поступил. Значит, ни деньги, ни слава его не испортили. К сожалению, часто бывает наоборот.
В девяностые многие наши артисты стали гастролировать в США. Там живет огромная диаспора русскоязычных зрителей, которые желают предаваться ностальгическим воспоминаниям о родине. К тому моменту я уже создал свой театр песни. И нашелся антрепренер — бывший наш соотечественник, который взялся устроить гастроли по Америке.
Мы повезли спектакль «Игра в Распутина, или Ностальгия по России». Кто же мог предположить, что в Лос-Анджелесе начнутся афроамериканские волнения? Борцы за права темнокожего населения выходили на демонстрации, перекрывали дороги, жгли дома белых. В общем, всем стало не до песен. То немногое, что удалось заработать, украл антрепренер, попросту сбежав с нашими деньгами.
Мне пришлось зарабатывать на пропитание артистам, которых невольно втянул в неприятную ситуацию на долгих два года. Начал писать для наших исполнителей-эмигрантов: Миши Шуфутинского, Славы Медяника, Михаила Гулько. А для Любови Успенской (в соавторстве с Гари Голдом) создал целый альбом из восемнадцати песен, куда вошли «Кабриолет», «На другом конце стола», «Кривые зеркала», «Прабабушка», «Пропади все пропадом»...
Успенская тогда пела в ресторане «Палм Террас», который располагался в сером унылом здании из стекла и бетона. Публика была соответствующая.
От заключения договора с авторами Успенская всячески уклонялась, но в Россию в гастрольный тур с нашими песнями поехала и моментально стала звездой. Вернувшись в Лос-Анджелес, позвонила и сообщила: «Денег нет, меня обокрали, и вообще я много истратила на международные переговоры с организаторами моих концертов».
Я повесил трубку и долгие годы не вспоминал о существовании Любы. Успенская проявилась сама, после того как на моем юбилейном «Вернисаже» в Кремле Маша Распутина блистательно спела «Кабриолет». Публично облила меня грязью и предупредила, что еще со мной разберется.
А потом «бесстрашная» Успенская заявила: «Резник ничего не может мне сделать» и недвусмысленно послала. Тут уж даже моему долготерпению пришел конец, и я поручил защищать авторские права на эти восемнадцать песен моим адвокатам. Бывший концертный директор Успенской Игорь Орлов подтвердил: только за первые два года исполнения «Кабриолета» он передал ей два с половиной миллиона долларов.
А сейчас у меня сложилась неприятная ситуация с певицей Леной Ваенгой. Бывает так с артистками: они, пока не очень популярны, со всеми хотят дружить и всем нравиться — это помогает пробиться. А когда пробились и появились гонорары, слава, тут можно начать показывать характер, что Лена и продемонстрировала.
Вся эта история стала достоянием прессы, так что хочу расставить точки над «i». Не скрою, мы с Раймондом Паулсом, услышав Ваенгу, были впечатлены ее способностями, решили, что у этой певицы может быть хорошее творческое будущее. Написали «под нее» песни, из которых Лена выбрала четыре. Выбрала и исчезла из поля зрения. Примерно через полгода объявился ее директор с вопросом: что мы дальше делаем с текстами? Я назвал ему первоначальную сумму гонорара, которая, кстати, могла быть и уменьшена. Реакция была удивительной: «А мы к такому не готовы! Лене песни дарят, а не продают». Я своим творчеством зарабатываю на жизнь, так же как и Раймонд. Так же, кстати, как и Ваенга. Почему мы должны кому-то что-то дарить? Не подарили.
После этого Лена на концерте в Гамбурге надумала заочно сводить со мной счеты, назвала сумму гонорара, что в нашей среде, как всякому понятно, считается неэтичным.
Подумала: раз съемки нет, значит, можно нести все, что в голову взбредет, например, что я назвал ее омерзительной. Но это безобразие попало в Интернет. Наговорила про меня, человека много ее старше, черт знает чего, а под конец еще и, копируя еврейский говор, сказала: «Ой, пгостите, гозочку угонила...» Лена не могла успокоиться, писала обо мне длинные умозаключения в своем блоге, которые сводились к тому, что я ее этим гонораром просто оскорбил. Да не хотите — не покупайте моих песен, пишите сами, заказывайте другим авторам. В свои тексты я вкладываю душу, и то, что они пользуются успехом не один десяток лет, — тому доказательство. Но это не повод их раздавать. Я могу подарить песню — делаю это с удовольствием для своих друзей, их немало.
А здесь речь шла о работе, сотрудничестве, и это от Лены не скрывалось.
Ну что это? Они делают это специально? Успенская на том скандале только пропиарилась, а я услышал много недобрых слов в свой адрес. Теперь отличилась Ваенга... Не хочу с ними общаться. Возникает желание из-за всей этой кампании в СМИ уехать на несколько месяцев на Украину и спокойно там поработать. В апреле в Киеве прошел мой юбилейный концерт. Ко мне пришли президент Украины Виктор Янукович, первый президент Украины Леонид Кравчук, председатель Верховной Рады Владимир Литвин. Ощутил там такое обожание, такую любовь! Если не закончится травля, мы с Ирочкой соберем своих собак и кошек да и уедем из Москвы на какое-то время.
Деньги, деньги, деньги... Моя вторая жена Мунира до сих пор не оставляет попыток взыскать с меня дополнительно средства, полученные от продажи квартиры на Цветном бульваре. Но она и сын Артур получили больше всех. Все деньги, вырученные от продажи квартиры, которую мне помогли получить В.С. Черномырдин и Ю.М. Лужков, я раздал своим детям и ей. Несмотря на то что мои отпрыски уже выросли, продолжаю им помогать. Кому-то оплачиваю обучение в коммерческом институте, кого-то устраиваю на работу. Двоим ежемесячно отправляю деньги за границу. Неважно, что они уже взрослые, живут своей жизнью, у них появились собственные семьи и дети, то есть мои внуки. Хотя у меня нет бизнеса, не занимаюсь коммерческой деятельностью и зарабатываю только поэзией, никогда и никому из детей не отказываю. Правда, иногда наступают тяжелые времена, как в тот раз, когда, чтобы помочь, пришлось продать все часы, подаренные на юбилей.
Честно говоря, для меня поступок моей бывшей жены был громом среди ясного неба.
Когда четырнадцать лет назад я вернулся в Россию, Мунира осталась в Лос-Анджелесе. Утверждала, что делает это ради нашего сына. Мотивировала тем, что Артур получит в Америке хорошее образование, но на самом деле она не захотела возвращаться в голодную и проблемную страну. Тогда в магазинах было пусто и мясники сидели в первых рядах на всех премьерах. Я желал своему ребенку только добра, посылал деньги (кстати, мой адвокат Сергей Жорин в рамках бракоразводного процесса запросил выписки из банков, и к своему удивлению я узнал, что перевел за последние десять лет около миллиона долларов). Несмотря на то что в моей жизни появилась Ирина, подавать на развод не спешил, решил дождаться совершеннолетия сына (по американским законам в двадцать один год).
Я не скрывал, что встретил другую женщину и что это серьезно.
Неоднократно заводил разговор о том, что пора поставить официальную точку в нашем браке. Поскольку сыну исполнилось двадцать два года, могли не таскаться по судам, а оформить документы через ЗАГС. Но Мунира говорила по телефону мне и моему другу Эрику, что если я подам на развод, она приедет в Москву и убьет нас с Ирой. Понимаю, что это «фигура речи», никто, конечно, убивать нас не собирался, но было ясно, как бывшая жена зла на меня. В конце прошлого года мой адвокат начал бракоразводный процесс. Мунире в Америку были посланы все документы и деньги на дорогу в Москву на тот случай, если она пожелает присутствовать в зале суда.
Когда она не приехала в Россию и не появилась на заседании в назначенный день, судья развела нас заочно.
Решение о разводе тотчас же отправил Мунире. Что тут началось! У нее моментально завелся свой адвокат Яна Жукова, известная тем, что представляет интересы Пугачевой. Газеты ищут во всей этой истории «пугачевский след»: мол, теперь они с Мунирой лучшие подруги и моя бывшая жена даже остановилась погостить у Аллы дома. И сейчас живет у нее или у Киркорова. Была на крестинах дочки Фили, и на день рождения Аллы в замок на своей машине Муниру привез Киркоров. Позвонили журналисты, сказали, что у них есть видео. Они сняли их приезд, сидя на фонарном столбе. Затем Мунира уже раздавала интервью на дне рождения Киркорова в зале «Сафиса».
Не знаю: Алле-то зачем это нужно, вся эта показная дружба? У нее нет ни одной причины мне мстить. Ну, я, по крайней мере, их не знаю.
Мунира подала иск о признании заочного решения о нашем разводе недействительным, и он был удовлетворен, так как ответчица неожиданно появилась в Москве. Но на следующем судебном заседании двенадцатого апреля 2012 года, отвергнув все адвокатские претензии другой стороны, суд принял решение о разводе. Уже очное. Сейчас моя бывшая жена с адвокатом готовятся к новым искам, апелляциям. Кто-то решил испортить мне жизнь, подорвать здоровье. Думаете, Мунира приехала спасать наш брак? Да нет, это смешно.
Путь через океан она проделала исключительно ради того, чтобы лично делить имущество.
Кстати, по российским законам я не обязан ничего с ней делить, поскольку больше десяти лет мы не живем вместе и не ведем совместного хозяйства. Да и не олигарх я, не магнат. Однокомнатная квартира без ремонта и старый джип — все, что нажил. Согласие на продажу квартиры на Цветном бульваре, заверенное нотариально в Соединенных Штатах Америки, было прислано Мунирой официально (имеется документ), и, как писалось выше, она получила большую часть денег, купив себе на эти средства квартиру на Гавайях, которую в дальнейшем продала гораздо дороже, таким образом еще и заработав. И это не считая ежемесячных переводов, о которых тоже упоминалось, — за десять лет около миллиона долларов, есть выписки из банков.
А дачу на Рублевке, где последнее время живу, мы с Ириной арендуем.
Осенью придется искать другую: хозяин повышает арендную плату и я не потяну такие расходы. Мунире кто-то сказал, что этот дом принадлежит мне, вот она и приехала его делить. И очень разочаровалась. Мне кажется, ее просто пытались использовать в своих пиар-интересах. Не получилось у кого-то выглядеть в этой ситуации защитником старой несчастной женщины, голодающей на посылаемые мною несколько тысяч долларов в месяц. Но копать эту историю, искать тех, кто Муниру «накрутил», я не собираюсь — Бог им судья, счетов не свожу, это не в моем стиле.
Лицемерие Муниры поражает: в суде, разводившем нас повторно, она требовала, чтобы нам дали три месяца для примирения. Ей, видимо, не хватило для этого четырнадцати лет. А еще доказывала, что я должен пожизненно платить ей алименты, поскольку она нетрудоспособна.
На работу выходить Мунира никогда особо не стремилась. Дополнительно к моим переводам она все эти годы получала в США пенсию, назначенную мне как обладателю грин-карты. Все претензии Муниры оставили без удовлетворения.
Теперь я мог смело вести в ЗАГС свою Иру. Мы познакомились на светском мероприятии в довольно тяжелый для меня жизненный период. По старой советской привычке все деньги я складывал на сберкнижку. В 1998 году грянул дефолт и в одночасье превратил меня в нищего. Стресс был таким, что давление зашкаливало, терял сознание. Мне выступать, а я не могу сделать и шага: голова кружится, ноги распухли, не лезут в ботинки. Иногда приходилось надевать черные носки и прикручивать к ним клейкой лентой тапочки, чтобы только не сорвать концерт. Но бодрости духа старался не терять.
Вот тогда и заметил симпатичную молодую женщину, подсел к ней за столик, сделал неуклюжий комплимент: «Какие у вас красивые ноги». Почему не отшила — до сих пор удивляюсь. Мы ведь из совсем разных миров — Ира младше меня на двадцать семь лет. Она окончила Институт физкультуры, была чемпионкой Москвы по бегу, имеет немало призов международных соревнований. Замуж не вышла: спортивный режим не оставлял времени на личную жизнь. К тому же Ира заботилась о своих родителях, сестре, племяннике, всех поддерживала, всем помогала.
Она лучилась таким теплом, что я сразу же назначил ей свидание. Средств повести в дорогой ресторан — увы! — тогда не было, посидели в «Елках-палках». Куча народу, не поговорить. Через неделю позвал в гости и опростоволосился: дома лишь чай в пакетиках да в морозилке — картошка-фри.
Но она этого как будто не заметила. Вот такая романтика.
А через месяц после очередной встречи просто не отпустил. Сказал: «Будешь жить здесь, у меня». Если бы Ира отказалась, умер бы на месте, наверное. Потому что с первой минуты почувствовал: вот она, моя женщина, моя половинка, мой кров, моя защита, бесценный подарок судьбы за все мои мытарства. Ира потом призналась: «Зашла в комнату и увидела, как ты штопаешь обтрепавшиеся петли старого пальто, — мы собирались в гости к моему другу Зурабу Церетели. — Ты выглядел таким несчастным, недолюбленным, стало так за тебя страшно, что защемило сердце. В тот момент я приняла решение: никогда тебя не оставлю».
Вот уже четырнадцать лет мы не расстаемся двадцать четыре часа в сутки — вместе отдыхаем, принимаем гостей, даже плаваем в бассейне на соседних дорожках. Снимаем дом за городом. Жена настаивает, что в столь почтенном возрасте мне необходим свежий воздух. Ей виднее, она спортивный врач.
Благодаря ее стараниям я стал прекрасно себя чувствовать. Ира — мой доктор, директор и пиар-менеджер, занимается всеми договорами, концертами, интервью. Она нежный, заботливый человек с большим сердцем.
Иринина мама старше меня всего на год. Дочь долго скрывала от родителей нашу связь, не знала, как они отреагируют на этот «неравный брак». Конечно, я был представлен и мы встречались с ее родными, хотя официально был в статусе друга, не более того.
Но однажды мы поехали на дачу к ее родным, отец вышел открыть нам калитку и произнес: «Ну здравствуйте, Резники!» Так я был принят в семью.
Свадьбы с белой фатой и тамадой у нас не было. Мы не хотели помпы, пышного торжества, просто пошли в ЗАГС и расписались, пригласив в свидетели адвоката Сергея Жорина. Ждали этого момента четырнадцать лет и хотели, чтобы он был только нашим. Сначала мне вручили документ о расторжении брака с Мунирой, а через пять минут я уже стал законным супругом Иры. Расписали нас не в зале, а в обычном служебном кабинете. Свадебный марш Мендельсона напевали сами. Когда обменялись кольцами, в носу защипало и я расплакался. Не ожидал, что в свои семьдесят четыре еще не утратил сентиментальности. Но это все благодаря Ире, это она меня отогрела и спасла.
Из ЗАГСа поехали к ее родителям, посидели, попили чайку.
А вечером уже были в поезде. Общественные обязанности позвали в Марий Эл, где предстояли встречи с жителями и руководством республики.
Я предлагаю жене закатить грандиозный прием в честь пятнадцатилетия нашей совместной жизни, назвать гостей, устроить фейерверк. Но Ирина категорически против: «Зачем? У нас и так каждый прожитый день — праздник».
И мне трудно с этим не согласиться.
Редакция благодарит за помощь в организации съемки салон мебели ООО «Евангелина».
Подпишись на наш канал в Telegram