Руководитель «Бурановских бабушек» Ольга Николаевна Туктарева мне всегда говорит: «Наталья-апай, тебе гастроли пропускать нельзя! Как без тебя куда приедем, сразу спрашивают: «А где? А почему не взяли?» Тебя больше всех любят. Собирайся!» Но если серьезная причина — и Ольга Николаевна, и все остальные относятся с пониманием. Как-то в Москву должны были ехать, а у меня корове телиться. На кого оставлю? Дочка младшая, которая в Ижевске живет, с дойкой, когда уезжаю, подменяет. Но она ведь не на пенсии — вот и рвется между работой и двумя хозяйствами: своим и нашим с дедушкой Афанасием. А я бы еще стельную корову ей в заботу!
Жалко дочку-то — как не жалко?! Хотя и Валя, и еще две дочки с сыном все время говорят: «Поезди, мама, пока здоровье есть. Годов-то тебе уж немного осталось, хоть чуть-чуть мир посмотришь. А то всю жизнь — только работа и работа».
Правда это. Мне девятый годок всего шел, когда работать стала. Война началась, еще шести не исполнилось. А братикам — четыре и два. Папа — Яков Филиппович — сразу на фронт ушел, а мы с мамой остались. В деревне Чутожмон тогда жили — от Буранова недалеко, километра три. Мама в колхозе с утра до ночи работала, а есть все равно нечего было. Четыре килограмма ржаной муки на три месяца дадут — и все. Мама этой мукой калиновый кисель заваривала — его и ели. А когда мука заканчивалась, шли в поле мерзлую гнилую картошку собирать.
Ладно еще начальство этому не препятствовало и в тюрьму не сажали. За колоски-то, которые после страды собирали, и такое бывало... Наберу в корзинку картошки из-под снега, тащу домой — а она, как стекляшки, друг о дружку стучит. В тепле размякнет, и мама из нее оладьи делает. Ой какие вкусные были! Не сравнить с теми, которые из лебеды и березовых почек. Они как коровьи «лепешки» — зеленые с чернотой, а на вкус горькие-прегорькие. Но куда деваться-то? Ели... Ладно у нас еще огород и корова были. Почти всю картошку, капусту, лук по разнарядке для фронта забирали, но что-то и нам оставалось. Молоко тоже надо было сдавать. Мне годков семь было, когда к нам на двор пришел агент и начал ругаться:
— Почему молоко не сдаете?
Мама отвечает:
— Мы все сдали.
— Нет, вы только с одной коровы сдали, а со второй — где?
— Так мы ее давно зарезали и сколько полагалось мяса в ваш продотряд отвезли.
— Ничего не знаю! Не хотите сдавать — корову забираем!
Я как такое услышала, реветь стала:
— Не уводите корову! Что мы есть будем? У меня еще братики совсем маленькие — умрут без молока-то!
Агент хороший, жалостливый попался:
— На неделю корову оставляю и разрешаю налог маслом сдать. Но если, Евдокия, — это он маме моей, — через семь дней сколько следует масла не принесешь, корову заберу!
И мама пошла по дворам — просить взаймы масла.
Где кусочек с кулачок как у ребенка давали, где — того меньше. Еле-еле норму набрала, а потом долго еще долги платила: кому деньгами, кому картошкой. Тогда же ее люди и научили: «Ты с продотрядом не молоком, а маслом рассчитывайся. Тогда тебе и детям хоть пахта останется».
А в сорок третьем на папу пришла «похоронка». Я на дворе была, вдруг слышу — в избе крик. Забежала, а мама ревмя ревет и из стороны в сторону качается: «Яшу убили! Как одна детей подниму?!»
Я ее обнимаю, по голове глажу, а она все кричит и кричит...
Папу я долго помнила: и лицо, и руки, и как ходил. А потом будто кто туману напускать стал — с каждым годом все гуще. И фотокарточки не осталось. Была одна совсем маленькая, у сестры папиной, моей крестной, хранилась, а потом куда-то потерялась. Я уж так переживала, так переживала. Сейчас ведь из нее большой портрет можно сделать. Повесила бы на стену рядом с фотографиями своих детей, внуков, правнуков. И мне, и папе радостно было бы, что он вместе с родными. Ну да чего об этом говорить...
В другой раз мама страшно — как после «похоронки» — убивалась, когда ее силой на большой заем подписали. Пришла домой когда уж светало, глаз не видно — так плакала. Всю ночь ее с другими женщинами в конторе держали: и уговаривали, и тюрьмой грозили. Так и заставили бумагу подписать. Помню, стоит мама у порога, к косяку привалилась, будто сил пройти в избу нет, и как зверь какой воет: «Где же я столько денег возьму?!
Разве ж одна заработаю?!»
После того случая мне и пришлось из школы уйти. Всего один класс окончила — и все. Завидовала, конечно, подружкам, которые дальше учились. Но не злилась на них, нет — они же не виноватые, что у них в семьях жизнь маленько полегче, чем у нас. Пошла на ферму за поросятами ухаживать. Корм им в больших высоких бочках готовили — мне с земли до края не достать. Придвину скамейку, ведром зачерпну, а когда назад полное тащу, пойло на меня льется. От фермы до дому не близко, и зимой, пока иду, фуфайка колом встанет. Порог переступаю как робот какой — в раскоряку, а сама вся синяя от холода. Денег мне не платили, давали немножко муки или картошки, иногда похлебки нальют. Я и ее одна не ела — домой несла, с мамой и братиками делилась.
Летом, с одной стороны, полегче было: с грибами и ягодами с голоду не помрешь, а с другой — работы прибавлялось. Надо картошку полоть, мотыжить, сено для коровы запасать. На дворе еще темно, а мама меня будит:
— Вставай, надо сено грести!
Я реву:
— Спать хочу!
— Айда, айда! Спать некогда! Я косить буду, а ты то, что уже подсохло, в стожки граблями собирать.
Мне себя до слез жалко, только маму еще пуще. Натягиваю платьишко — и за ней. Летом так босиком, а в холодное время в носках да лаптях, которые мама сама плести научилась. Вообще это всегда мужицкое дело было, но когда в деревне одни женщины да дети остались — кто ж займется?
Удмуртские женщины испокон веку большие рукодельницы были. Видели, в каких платьях выступаем? Им по сто — а каким и побольше! — лет. Мамы да бабушки наши такую красоту сделали. И материя-то не из магазина, а дома сотканная. Сначала они лен сажали, потом серпами жали, цепами молотили, чесали, пряли — тонко-тонко и чтоб без узелков! — потом нитки красили, а уж зимой за станок, который в каждом доме был, садились. Зажигали вечером лучину и ткали. Очень долгая и тяжелая работа. Потому кроили платья и рубашки так, чтобы лоскутков почти не оставалось. Но и самые маленькие кусочки не выбрасывали — из них потом заплатки ставили. Шили вручную толстой иголкой — не батист ведь... У меня одно старинное мамино платье сохранилось, но я в нем не выступаю — большое.
Уж и складку поперечную на подоле сделала, все равно велико. Мама-то высокая была. Пришлось Ольге Николаевне другое мне искать — по размеру.
У меня корреспонденты часто спрашивают:
— А какой у вас рост? В кого вы такая маленькая?
Откуда ж я знаю, какой рост?! Мерилась разве? Смеюсь:
— Метр да хвост кошачий!
А невысокая я в папу — он много меньше мамы был. Да наверное, еще и из-за работы тяжелой. Сколько ведер с водой и кормом для поросят перетаскала — разве сосчитаешь? Вот рост и не прибавлялся. И руки от того же болят. Так иной раз скрутит — хоть криком кричи.
Но я терплю. Вообще жаловаться непривычная. Зачем людям настроение портить — у них своих забот полно. А если к человеку с улыбкой да с шуткой в разговоре — и мне, и ему легче становится. А Граня Байсарова, которая с нами поет, говорит мне: «Какая ты старуха? Смеешься все время!»
— Наталья Яковлевна...
— Ты меня Наталья-апай зови или баба Наташа, если тебе так больше нравится.
— Хорошо. Баба Наташа, все равно удивительно: как вам при такой нелегкой жизни удалось сохранить душу молодой?
— Душа у меня и вправду молодая. А у всех других «бабушек» старая, что ли? Была бы старая, не пели бы, не плясали.
У нас только Ольга Николаевна совсем молоденькая: сорок четыре ей, что ли? Алевтине Бегишевой маленько за пятьдесят, да Гране Байсаровой — чуть за шестьдесят. Мне осенью семьдесят семь будет, другим за седьмой десяток, а самой старшей — Зарбатовой Елизавете Филипповне — восемьдесят шесть годков! Она у нас и музыку, и слова сочиняет. Мы сначала только ее да народные удмуртские песни пели, это уж потом стали Цоя, Гребенщикова и «Битлз» учить.
Думаешь, одной мне тяжелая судьба досталась? У Елизаветы Филипповны отец и брат с войны не вернулись, а муж с электричеством работал, упал вместе с большим столбом на землю и разбился. У Грани оба сына в Чечне воевали — сколько ночей она не спала, все глаза выплакала. Пока дети в армии были, она и не пела совсем. У Вали Пятченко тоже двое сынов было, да один в семнадцать лет погиб — легко ли такое матери пережить?
А потом она еще и правую руку потеряла. Давно уже, лет пятнадцать прошло. Внуков на каникулы ждала, хотела крыльцо поправить и стала на циркулярке доску резать. Кофту затянуло, а с ней — и руку. Но она и одной знаешь как в хозяйстве управляется: и в доме убирает, и огород сажает, грядки полет. Про нее в селе говорят: «Валентина над землей левой рукой проведет — все сразу в рост идет». У нее и помидоры, и огурцы, и перец раньше других спеют, да все с названиями какими-то мудреными. Галина Николаевна Конева тоже беды хлебнула. Тринадцать лет за больным мужем ухаживала — и хоть бы кому пожаловалась... Она у нас вообще женщина очень серьезная, кто-то про нее и «суровая» говорит. Но это со стороны так кажется, свои-то знают: если беда, надо к Коневой бежать — она и подскажет, и поможет.
И веселая она! Мы на «Евровидении» с Галиной Николаевной в одной комнате жили — сами попросили, и еще чтобы нас на первом этаже поселили. Так-то всем комнаты на втором приготовили... Ох и дом там был огромный — пол-Буранова поместилось бы. А красивый! В кино дворец, в котором царь жил, показывают — вот такой и нам достался. Все мне в Баку понравилось, одного не поняла: зачем такие высокие каменные заборы вокруг домов поставили? Людей, что ли, боятся? В Москве и то таких огромных — в десять моих ростов — нет... А я ж тебе рассказать хотела, как мы с Галиной Николаевной в первый вечер смеялись. Уж ложиться собрались, когда я муравьев увидела. Идут себе по полу друг за дружкой, спешат куда-то. Я говорю: «Ой, смотри, сколько у нас гостей-то! Давай чай ставить, на стол накрывать!» И Галина Николаевна как стала вместе со мной смеяться!
Вот тебе и «сердитая» да «суровая»! Очень нас в Баку хорошо принимали — не поверишь, даже поваров специальных дали, чтобы полегче кушанья готовили. У них там мясо сильно жарят и перцем посыпают — вот и боялись, что мы заболеем. Но понемножку их блюда все равно попробовали — очень вкусные. Сладкие печеньица на меду сильно понравились — пахлава, что ли, называется.
Вставали по привычке вместе с солнышком, дома-то у каждой скотина — ее доить-кормить надо, а мне еще и корову в стадо выгонять. До репетиции далеко, надо чем-то время занять. А нам даже в комнатах не разрешали убираться. Вот и гуляли по бережку моря, ракушки собирали или куколок из ниток делали, чтобы хорошим людям подарить. Куколки-то эти не простые: от сглазу помогают, силу дают. Таких еще наши прабабушки мастерили.
Только не думай, что мы бездельничали. Репетировали много — и утром, и вечером. Сначала из-за наушников расстраивались. Никак с ними ладно петь не получалось. Но потом привыкли. А чего? По-английски же научились! А сперва-то как не хотели! Некоторые «бабушки» плакали даже: «Будем только на удмуртском! Чего хотите с нами делайте!» Слова-то в припеве не сильно трудные: «Пати фо эврибади, дэнс, камон энд дэнс... бум, бум, бум». Но мы ж не понимали, про что они, боялись — всю песню испортят. Руководитель-то наш, Ольга Николаевна, какие хорошие куплеты написала! Мать ждет детей на праздник: стол накрыла белой скатертью, затопила печку, и счастье в сердце у нее поднимается, как тесто под полотенцем. Все ждут дорогих гостей, даже кошка с собакой. И вот они приехали — радости, счастья в доме через край: все песни поют, пляшут.
Потом, когда нам рассказали, про что этот «камон энд дэнс», «бабушки» поняли: не надо было отказываться-то. Позвать всех к себе поплясать, повеселиться — разве ж это плохо? Удмурты всегда гостям рады. А как народу наша песня понравилась! И флагами махали, и плясали, и прыгали, и визжали как поросята! Люди со всего света на «Евровидение» приехали, но по-удмуртски мало кто понимал. Английский больше знают — вот и выходит, не зря мы этот «камон энд дэнс» учили. До самой смерти не забуду, какую радость мы людям доставили.
В газетах вот писали, что Афанасий Афанасьевич не хотел меня в Баку отпускать, потому что взревновал. К чему было такую неправду сочинять? Зачем ему ревновать-то, когда мы вместе почти шестьдесят годков прожили? Я тогда его спрашивала: — Почему не хочешь, чтоб ехала?
— Ты думаешь, я не переживаю, когда вы на самолетах летаете да на поездах с машинами ездите?
А вдруг случится чего? — вот он как отвечал.
Сейчас ругает, что утят и гусят купила: «Еще себе работу нашла — мало без них, что ли?» Жалеет меня.
Как мы познакомились, я уж хорошо и не помню... У меня и в Москве, и в Баку сто раз корреспонденты про то пытали. Смеялась: «Чего меня, старуху, про любовь спрашивать?! Может, и была когда, да я все уж забыла». Я тогда дояркой работала, он — бригадиром у строителей, ну и познакомились, сыграли свадьбу, четверых детей родили. А корреспонденты не унимаются, подробностей, говорят, хотим. Тут меня Ольга Николаевна или Ксюша с Машей — это общие внучки наши, которые гастроли «Бурановским бабушкам» устраивают, ездят везде с нами, — спасали.
Объясняли: «У удмуртов про любовь разговаривать не принято, они стесняются». А ты (Наталья Яковлевна, лукаво улыбаясь, слегка понижает голос. — И. М.), если уж больно интересно, у Афанасия Афанасьевича спроси. Он и по-русски лучше меня говорит, и память у него хорошая — может, и вспомнит чего. А я пойду чайник подогрею — остыл совсем.
Афанасий Афанасьевич, до этой минуты хранивший молчание и непроницаемое выражение на лице, приосанивается и, прокашлявшись, начинает: «Ну ладно, расскажу. У них в деревне кирпичный завод был. И вот меня от нашего колхоза туда послали — помогать. Недели на две. А Наталья на свиноферме работала, что рядом с заводом. Все мимо ходила. Я ее и приметил.
Раз хотел познакомиться — убежала, другой — то же самое. Не понравился сначала, наверное. Мне ребята местные говорят: «У тебя семь классов, а Наталья почти неграмотная, всего год в школу ходила. Забудь про нее — образованную найдешь». А как забудешь, если в сердце запала?
Через год ее направляют в Бураново работать — на молочной ферме доярок не хватало, а Наталья не только с поросятами, но и с коровами ловко управлялась. Поселили ее с тремя другими девчонками на казенной квартире, чтоб не надо было после каждой дойки в Чутожмон возвращаться. И опять я стал за ней ходить. Наконец познакомились, разговаривать начали. Она мне про свою судьбу рассказала: что отец на фронте погиб, а двое братиков незадолго до Победы один за другим умерли. Старший Коля болел долго, его мать и травами лечила, и гусиным жиром мазала, а он все равно как свечка истаял.
А младший Яша скоропостижно умер: утром еще по дому бегал, к обеду на него горячка накинулась, а к вечеру — дышать перестал. Что за болезнь с тем и другим приключилась, никто не знает — врачей-то тогда не было.
А я своим горем поделился: тоже в войну трех младших братиков потерял — с голоду умерли, а отец из трудармии весь больной пришел, кашлял сильно и дышал как гармошка с пробитыми мехами. Несколько лет промучился, а в 1952-м мы его схоронили. Получалось: у меня из родных только мама да сестра на восемь лет старше и у нее — мать и сестренка, только помладше Натальи на девять лет. Подружили мы маленько, я и говорю: «Айда жениться. Жить будешь у меня и работать на бурановской ферме постоянно». Она согласилась.
Ее матери про решение не сказали, а я свою предупредил: «Сегодня вечером жену привезу». Дело зимой было, подъехал на запряженной в сани лошади к ферме — я уже тогда в колхозе конюхом работал. Друга еще с собой захватил — на случай, если она вдруг передумает. (Впервые за время, что я у Пугачевых в гостях, Афанасий Афанасьевич улыбается. — И. М.) Нет, не убежала. Завернул ее в тулуп, посадил в сани и повез домой. Так, в тулупе, в дом и внес. «Вот, — говорю, — маманя, я тебе работящую помощницу, а себе хорошую жену нашел».
А Евдокии Алексеевне уж кто-то доложил, что дочка не на квартире, а у меня дома ночевала. Наутро, чуть свет, будущая теща в дверь стучит:
— Где дочка?
— Здесь, — отвечаю, — мы жениться будем.
Евдокия Алексеевна рассердилась сначала, кричать стала:
— Пошли обратно!
Домой, я говорю!
А Наталья головой мотает:
— Нет, не пойду, тут останусь.
Поругалась Евдокия Алексеевна еще маленько, а потом они с мамой моей Анной Васильевной про свадьбу стали разговаривать. Хорошая у нас свадьба была, веселая, с добрым угощением. Съездили в Ижевск за белой мукой для перепечей, мама вина наварила. Среди родственников и гостей были такие, которые стали меня воспитывать: «Зачем берешь необразованную да еще такую маленькую — а если она детей выносить-родить не сможет?» Только я их не слушал — мне никого кроме нее не надо было...
(Афанасий Афанасьевич вдруг замолкает, и лицо его вмиг становится суровым. — И. М.) Некогда мне разговоры разговаривать! В дом воду проводят, пойду узнаю у рабочих, не надо ли чего. И пчелы в ульях разволновались — не дай бог, улетят. Пусть она (кивок в сторону жены. — И. М.) дальше сама рассказывает — чай, не ко мне интервью делать приехали».
— Мне кажется, Афанасий Афанасьевич суровость на себя нарочно напускает, а на самом деле он добрый. Так, баба Наташа?
— Конечно. И добрый, и умный, а уж какой работящий! Когда мы поженились, он совсем мальчишка был, девятнадцать лет. На год только меня старше. А все мужицкие дела в двух домах делал. И в своем, и у моей мамы с сестренкой. Я тебе не сказывала еще, что мама перед самым концом войны еще одну дочку родила.
Без мужа, потому Насте нашу фамилию и дали — Бегишева. Тогда многие женщины себе детей рожали: и кто в девках из-за войны остался, и кто овдовел. Когда мама Настю носила, и обо мне, наверное, думала: «Вот умру — как Наташа одна на свете останется?» И я каждый день ей «спасибо» за сестру говорю. Если беда какая или на сердце тяжело — бегу к ней. Иной раз только от разговора с Настей легче становится... Ты ж меня не про сестру, а про дедушку моего спрашивала! Сейчас расскажу.
Делать он все умеет: и дом этот поставил, и наличники кружевные вырезал, и с лошадью раньше лучше всех управлялся. Сейчас машинкой траву косит и на мотоцикле с прицепом домой сено возит. Все умеет. Разве корову все никак доить не научится!
(Баба Наташа заливисто смеется. — И. М.) На мне — огород, корова с теленком, куры, цесарки, вот еще гусят с утятами купила. К осени вырастут — заколем и на Рождество всем детям гостинцы раздадим. Ты тоже приезжай, попробуешь, какой у меня гусь вкусный получается: с корочкой, а внутри — яблоки антоновские. Раньше я и пряла, и вязала, и ребятишкам сама платья-рубашонки шила. В магазинах-то готового ничего не было: какой материи достану — из такой и сошью. Хорошо, не в руки, а на машинке. Купить на деньги ее нельзя было — шестьсот яиц в заготконтору сдали и уж тогда получили. Сейчас сама себе удивляюсь: как все успевала? Не спала, что ли? Ночами люльку ногой качала, а в руках — веретено или спицы. У удмуртов люльки из полотна делали: натягивали между четырех палок и к пружине в потолке привязывали. На ногу петелка из веревки надевалась...
Декретных отпусков тогда больших не давали, через два месяца после родов уже на работу выходили. Можно было ребятишек в ясли носить, но свекровь не разрешила: «Раньше на пенсию уйду и сама буду за ними смотреть». Наверное, страх у нее за внучат был — из своих-то одиннадцати детей девять совсем маленькими схоронила. Хорошая у меня свекровь была, ладили мы. Если кто чужой про мой рост поминать станет, она как отрежет: «Маленькая, да удаленькая!» Случалось, конечно, что и ругалась Анна Васильевна на меня, но я не обижалась и не перечила. Скажу, бывало: «Хорошо, мама, как велите — так и сделаю» — и юрк, будто мышка, во двор. Пока там дела делаю, Анна Васильевна уж и забудет, чего ругалась. Сердилась она, что я русский язык не знаю:
— Ой, сноха, сноха! У нас в родне много кто на русских женился и замуж взял — если в гости приедут, как принимать будешь?
— Так и буду.
Наварю, напеку — и на стол поставлю. Вино не забуду. Вот пусть сидят и угощаются. Голодным никто не уедет.
Я свекровь всегда только хорошим словом вспоминаю. Она, как и я, веселая была. Я свою младшую дочку Валю долго грудью кормила — она уж и бегала давно, и говорила хорошо. Совсем самостоятельная. А как вечер — за руку тянет: «Мама, спать пошли!» Чтоб я, значит, рядом легла, а она с титькой во рту уснула. «Некогда мне, — говорю, — одна иди, не маленькая!» А бабушка смеется: «Идите, идите, корова с теленком — я сама все доделаю!» И когда Афанасий Афанасьевич мне подарки дарил: кольцо золотое, сережки — не ругалась, как другие свекровки.
Наоборот, хвалила его. Девяносто восемь годков Господь Анне Васильевне отрядил, и до самой смерти она с нами жила.
После войны не сразу хорошая жизнь настала. Работали с Афанасием Афанасьевичем старательно, а денег мало получали. Но сумели и на комод скопить, и на кровать железную с матрасом. Он сначала кабельщиком трудился, а потом его командовать большой строительной бригадой назначили — до пенсии там и проработал. Я дояркой была, а еще десять лет техничкой в школе проработала. Вставала в три утра, чтобы печи-буржуйки протопить — классы до уроков согреть. Сколько дров и торфа на себе перетаскала — все сложить, так целый поезд получится. А на пенсию собралась, мне в сельсовете сказали: «Только сорок лет стажа засчитаем. Про остальные года можешь справки не собирать — все равно денег не прибавят».
Ты не думай, что я жалуюсь. Нам с дедушкой пенсий хватает. Опять же хозяйство. Дети у меня очень хорошие. Как приезжают, сразу спрашивают: «Мама, папа, что сегодня делать будем? У коровы надо почистить? Навоз в огород вынести?» Каждый день Бога благодарю, что таких ребятишек мне дал.
— Расскажите, как вы в коллектив «Бурановские бабушки» попали?
— Да уж давно это было — лет двенадцать назад. Ольга Николаевна меня у магазина встретила:
— Наталья-апай, приходи в клуб петь. Старух собираем — будем с удмуртскими песнями по селам ездить.
— Ой, Ольга Николаевна, не знаю, смогу ли? Петь-то сызмальства пою, а вот ездить...
На кого хозяйство и дедушку оставлю?
— Не сможешь — силой заставлять не буду.
Раз пришла на репетицию, два — понравилось. Стали в Малую Пургу, в Ижевск с концертами ездить. А потом нас Людмила Зыкина на юбилей пригласила — восемьдесят лет ей отмечали. Совсем она уже больная была, говорила тяжело, на сцене в кресле сидела. Но нам как родным обрадовалась. И улыбалась, когда мы на удмуртском ее «Снег-снежок» пели. Ой, я же там оконфузилась маленько! Сцена-то огромная — вот и потерялась. Мне, как музыка заиграла, надо было ей подарок отдать — я отдала и не знаю, в какую сторону идти. Что делать? Плясать начала, а заодно смотреть, где «бабушки» пристроились. К первому куплету до них как раз и доплясала!
Меня после концерта Ольга Николаевна спрашивает: «Наталья-апай, ты чего делала? Мы ж не так репетировали!» — «Как чего? — отвечаю. — Плясала!» Она не ругалась совсем — смеялась. Только из Москвы в Бураново вернулись, как по телевизору говорят: «Зыкина умерла». Как мы ее жалели! Такая хорошая женщина была, песни душевные пела...
Потом-то мы со всякими артистами познакомились: с Петросяном, Бабкиной, Киркоровым, Галкиным, с Пугачевой. У Бабкиной на дне рождения выступали. Я не поверила, когда сказали, что шестьдесят годков ей — лицо как у молодой. Мы с Бабкиной «Валенки» пели. У нас с ней вмиг все сладилось, один раз только репетировали. У нее голос низкий, мужицкий, и у нас такие же. Простая она, добрая — обнимала нас, слова хорошие говорила.
В Москве мы сейчас часто бываем. Ксения Рубцова — она продюсер называется — приглашает выступать. В какой-то приезд нам сказали, что парня, который сам из Бураново, но в Москве учился, в армию забирают. И домой он повидаться с родителями не успевает. Мы его позвали, пирогами накормили, песни наши удмуртские попели. Денег по пятьдесят рублей собрали. Парень скромный, стал отказываться, а мы: «Возьми — не обижай бабушек!» Видишь, и молодые какие разные бывают. У нас около магазина сколько стоят, деньги просят: «Дай рубль! Дай пять!» Таким никогда не даю — стыдить начинаю: «У старухи деньги клянчишь, а? Позоришь родителей. Иди работай!» Они, пьяницы эти, со зла и слухи по селу пустили, что «Бурановские бабушки» по пуду золота нажили. Мы на такое внимания не обращаем — знаем же про себя, что на церковь зарабатываем.
Я, когда в других местах выступаем, не сильно переживаю. Кто меня в той Москве, Баку, во Франции знает? Никто. А в Буранове и Ижевске — каждая собака. Начнут шептаться меж собой да еще и детям-внукам высказывать: «Старуха совсем, а поет-пляшет!» Перед концертами, которые в селе или в Ижевске даем, все время корвалол пью. А в Москве только один раз. Как сказали, что концерт для телевизора записывать будем, а сама Пугачева нас слушать и смотреть станет, разволновалась сильно. Думала, совсем растеряюсь, когда ее увижу. На всякий случай капли выпила. А она такая простая женщина оказалась! Подошла, спрашивает:
— Кто у вас Пугачева?
— Я, — отвечаю. — Натальей Яковлевной зовут.
— А меня — Алла Борисовна.
— Мы, может, с вами дальние родственники даже?
Она посмотрела внимательно, подумала маленько, а потом говорит:
— Может быть...
И молчит — не знает, что дальше сказать. Выходит, не я, а она растерялась. Ладно Галкин разговор поддержал:
— Конечно может! Удмуртия-то рядом с Уралом, а отцовская родня у Аллы Борисовны как раз оттуда будет!
Жалко, сфотографироваться с ней не успели — как передачу сняли, так Алла Борисовна сразу уехала куда-то. Наши все тоже на улицу вышли, а мы с Галиной Николаевной чего-то задержались.
Она Галкина и заприметила. Кричит ему: «Эй, куда бежишь? Идем сниматься с нами!» Мы уж без костюмов были — в куртках, платках обычных. Ну да ладно, щелкнул нас втроем фотограф — теперь в альбоме фотография на память.
Когда в поезде обратно ехали, все ругала себя: «Чего я никакой гостинец Пугачевой не взяла?! Можно было хоть меду со своих ульев взять — он у нас вкусный, душистый. Она, небось, такого и не пробовала. И в гости, дурочка, ее не позвала. Хотела ж — да забыла чего-то...»
В Баку у меня корреспонденты выспрашивали про нас с Пугачевой: про славу чего-то пытали да как я отношусь, что в Европе теперь больше известная, чем Алла Борисовна. Я им прямо так и сказала: «Чего нам с ней делить-то? Она свою работу работает, я — свою!
Мы обе работаем».
А корреспондентов полно было — зал битком. И все как захохочут! Я даже боялась, отвалится что-нибудь — стенка иль потолок. Чего им так весело показалось, не знаю, но и сама смеяться начала — хорошо же, когда людям от твоих слов радость... А нам везде улыбаются, веришь? Во Франции наутро после концерта погулять пошли. Тут море, а с другой стороны — парк, что ли? Город не Париж называется, а Ницца. Красота — глаз не оторвать! И люди нарядные, приветливые. И улыбаются нам, головами кивают. Я им тоже с улыбкой «Здравствуйте!» говорю. Мне там знаешь что больше всего понравилось? Деревья. Все в цветах — синих, белых, красных. Таких нигде больше не видела. Какая-то женщина шла, я ее спрашиваю: «Ветку оторву, в огороде посажу — расти будет? — не по-удмуртски, а по-русски спрашиваю — все равно не понимает.
— Ты что, русский язык не знаешь, что ли?»
Опять смотрит, улыбается, ничего не говорит. Я показывать стала: будто ветку ломаю, в землю тычу, а потом руки все выше и выше поднимаю. Головой мотает, лопочет чего-то. Тут уж я ее не понимаю — по-французски-то мы еще не научились.
А когда магазин с духами искали, другая женщина к нам сама подошла:
— Вы из России?
— Да, из Ижевска.
— А где это?
Мы на нее все вытаращились: Ижевска не знает! Туктарева и Конева объяснять стали: в этом городе оружие делают, Калашников там живет, который автомат придумал.
Про автомат она знала — сразу кивать начала. Потом спрашивает:
— Вы чего-то ищете?
— Духи хотим дочкам, снохам и внучкам купить.
— Так провожу вас, — говорит.
Пока до магазина шли, женщина эта рассказала, что ее родители давно из России уехали и сама она во Франции родилась.
Кто-то из «бабушек» спросил:
— А как ты поняла, что мы из России? Меж собой-то не по-русски, а по-удмуртски разговаривали.
— Не знаю, — отвечает. — Как толкнуло к вам что-то.
Понятно, скучает девка по настоящей Родине, в крови у нее тоска эта.
Потому и язык так хорошо знает, чисто говорит...
А духов мы в магазине разных-разных набрали. Продавщицы там вежливые, услужливые — сто бутылочек показали, понюхать с бумажных листочков разрешили. Я несколько взяла — дочкам, внучкам. А деду коньяк французский купила — пусть хоть раз попробует. Сколько стоит, не спрашивай — деньги-то не наши были, нам другие во Францию, чтоб подарки купили, дали... Ни дети мои, ни восемь внуков, ни семеро правнуков — никто во Франции не был, а я, старуха, туда попала. Что, скажешь, не чудеса? За три года сколько разных городов посмотрела, сколько новых людей узнала! Для меня чем дальше место, где выступаем, тем лучше.
В самолете я очень даже хорошо себя чувствую, а вот в поезде никак уснуть не могу: все ворочаюсь, ворочаюсь... А чего ты меня про главное-то не спрашиваешь — про церковь, которую строим?
— Как раз хотела напоследок об этом поговорить.
— Сейчас расскажу. Я, конечно, старую не помню — мне четыре года было, когда ее закрыли, а потом порушили. Но мама рассказывала, какая она была красивая и как меня в ней крестили. В селе говорят: кто храм разбирал, а потом из его кирпичей нефтяную контору строил — все скоро умерли. Хорошо, иконы и книги святые люди спасти успели, по домам попрятали. Когда церковь построим, вернуть обещали. Где она раньше была, сейчас памятник солдатам, в войну погибшим. Тоже, получается, святое место, потому решили возле детсада храм ставить.
Прошлой осенью, двадцать восьмого октября, как раз в мой день рождения, камень заложили, на нем табличку приделали: «Милостью Божией, трудами и усердием художественного коллектива «Бурановские бабушки» на этом месте будет воздвигнут храм в честь Святой Троицы». Пока в Баку ездили, землю от старой травы расчистили, кочки убрали. А на второй день как мы вернулись два батюшки из Ижевска приехали, чтоб молебен провести. Я к одному подошла.
— Очень переживаю, — говорю, — что ездим везде, выступаем. Грех ведь, наверно, — старухи уже.
А он мне:
— Не грех. Вы же культуру нашу удмуртскую миру показываете, и в песнях ваших никакого зла нет.
Деньги не по карманам суете, а на благое дело отдаете. Отец Николай (митрополит Ижевский и Удмуртский. — И. М.) вас поддерживает, здоровья желает, — говорит, а сам улыбается светло так, по-доброму. Я ему в ответ тоже улыбнулась:
— Спасибо, батюшка. Успокоил душу.
Мы с Натальей-апай допивали третий чайник чаю, когда вернулся Афанасий Афанасьевич. Подал супруге пачку писем и бандероль. Стали вместе разбирать надписи на конвертах: Люберцы, Воронеж, Екатеринбург, Саха (Якутия)...
— Ой, а из Якутии-то от кого? — удивилась Наталья Яковлевна и, обращаясь к мужу, уточнила: — У нас там знакомые, что ли, есть?
— У тебя сейчас весь мир знакомые, — беззлобно и будто бы даже с гордостью проворчал Афанасий Афанасьевич.
Баба Наташа всплеснула руками и весело, заразительно рассмеялась:
— Конечно!
Подпишись на наш канал в Telegram