Он целился в лицо. Сдвинься я хоть на шаг — подставил бы под пулю Анюту, стоявшую за спиной. Развел руки в стороны: «Видишь, я без оружия. Ты готов ответить за то, что собираешься сделать?» — «Да, б..., готов!!!» — прокричал парень и выстрелил.
В ночной клуб «ХХХХ» в районе Петроградской я не раз заглядывал с друзьями. Серьезная охрана, фейс-контроль делали это место спокойным и безопасным. А поскольку располагалось оно в сотне метров от дома, где я и жена снимали квартиру, туда мы с Анютой и отправились два года назад вечером двадцать третьего апреля.
Впереди выходные, настроение прекрасное.
Неподалеку от нашего столика сидела любопытная компания: трое парней и девчонка. Я, вспомнив лекции по психологии и студенческие этюды, вполголоса комментировал Анюте ситуацию:
— Смотри: она никак не может определиться, кого из троих выбрать. А пацаны тоже себя не проявляют — ждут ее решения. Может, меж дружбанами уговор такой?
— По-моему, ей уже все равно кто — лишь бы инициативу проявил, — включилась в «психоанализ» Аня. — Замучилась метаться, бедняжка.
Вскоре компания утратила для нас интерес, мы сконцентрировались друг на друге: танцевали, разговаривали, потягивали коктейли.
Засиделись до закрытия. А в гардеробе вновь увидели тех самых ребят. Они были сильно под градусом. Девица все-таки определилась с выбором и удалилась из клуба в обнимку с одним из кавалеров. Помог жене надеть пальто, она сделала шаг за дверь, я, натягивая куртку, вышел следом. За три-четыре секунды, на которые Анюта выпала из моего поля зрения, какой-то из оставшихся не у дел парней успел пристать к ней:
— Поедешь со мной!
Жена ответила:
— Оставь меня в покое!
Тогда подонок схватил Аню за шею и поволок к проезжей части, где его приятель ловил машину. Увидев, что происходит, я в три прыжка оказался рядом, оттолкнул парня, пнув ногой.
Он присел, а потом, прихрамывая, отошел в сторону. Я встал между ним и Анютой:
— Это моя жена! Ты чего ее трогаешь?!
— Счас, счас, счас, — зачастил парень и начал что-то судорожно вытаскивать из кармана. В следующее мгновение я увидел в его руках пистолет. Боковым зрением поймал движение справа — ловивший машину тоже достал ствол. По-прежнему обращаясь к первому, я повторил:
— Это моя жена, все вопросы решай со мной. Понял?
Он, помедлив, кивнул:
— Ладно, все, — и убрал оружие.
Второй продолжал держать меня на мушке.
Целился в лицо. В мозгу пронеслось: «Если сдвинусь хоть на шаг — подставлю под пулю Анюту, которая стоит за спиной». Развел руки в стороны:
— Видишь, я без оружия.
Глаза у парня неподвижные и тусклые, будто из олова. Алкоголь так повлиять на человека вряд ли может. Значит, обкуренный. Или наглотался таблеток. Стараясь, чтобы голос звучал спокойно, спросил:
— Ты подумал о последствиях? Готов ответить за то, что собираешься сделать?
— Да, б..., готов!!! — прокричал парень и выстрелил...
Боли я не почувствовал — только сильный удар в лицо. Пошатнулся, но на ногах устоял.
Под ладонью, которую прижал к месту удара, побежала кровь. В голове промелькнуло: «Пуля выбила глаз...» Будто сквозь туман увидел, как эти двое убегают, а Аня пытается их догнать. Куда она? Зачем? А если и в нее?..
Нашарил в кармане сотовый, набрал номер. Телефон запиликал совсем рядом — сумка жены валялась в трех метрах от меня.
От отчаяния, что не могу помочь, не знаю, где она и что с ней, ушли последние силы. Я лег на асфальт — прямо на проезжую часть.
— Парень, ты как?
Приоткрыв уцелевший глаз, увидел склонившегося надо мной мужчину.
— Нормально. Жена побежала догонять этих уродов.
Надо ее найти.
Но через мгновение раздался стук каблуков — Анюта вернулась. Слава богу, с ней все в порядке. Сквозь нарастающий в ушах гул я слышал, как жена вызывает «скорую», диктует адрес.
Милиция подъехала одновременно с врачами. Пока меня поднимали с асфальта и усаживали в салон машины с красным крестом, один из офицеров подошел к Ане. Спросил лениво, чуть ли не позевывая: «Дело-то будем заводить?» Анютино «Конечно будем!» стражу порядка явно не понравилось — его удаляющаяся к служебной машине спина выражала крайнее неудовольствие.
По-настоящему плохо мне стало уже в больнице: тошнота, очень сильная боль. Сначала жена терпеливо отвечала на вопросы врача в приемном отделении: фамилия?
имя? отчество? сколько полных лет? Но когда тот начал зачитывать то ли договор, то ли согласие, а потом подсунул его мне — «Подпишите», сдержанная, уравновешенная Анюта взорвалась: «Вы с ума сошли?! Ему в лицо выстрелили! Вместо глаза — месиво! А вы — «подпишите»!»
Операция длилась несколько часов. Врачи работали бригадами, и те, у кого выдавался перерыв, выходили на улицу перекурить. Анюта бросалась к ним:
— Ну, что?
— О том, чтобы спасти глаз, речь не идет. От яблока ничего не осталось. Из глазницы извлекли более тридцати костных осколков. Не можем найти нижнее веко.
— Как это «не можете»? На нем же ресницы!
— Ресницы? — переспросил один из хирургов и, жалостливо посмотрев на Аню, произнес: — Да, ресницы должны быть...
Отчаяние накатило в реанимации, когда пришел в себя после наркоза: «Кому нужен актер без глаза? А что я еще умею? Только водить машину, но в шоферы меня точно не возьмут. Как кормить семью?»
Огляделся по сторонам. Рядом лежала молодая женщина, подключенная к аппарату искусственного дыхания, одна нога у нее была ампутирована. Одернул себя: «Не гневи Бога! Если случившееся — плата за что-то, то далеко не самая страшная...» Ведь Анюте грозила смертельная опасность, когда она бросилась догонять вооруженных подонков.
«Что заставило за ними побежать, до сих пор не понимаю, — недоумевала жена, сидя возле меня уже в обычной палате.
— Влетела во двор, озираюсь: никого. Вдруг выходит тот, который ко мне приставал. В руках — пистолет. Навел ствол на меня, но второй, выскочив из темноты, толкнул его — и оба убежали. А меня как обухом по голове: Андрей же там один! Вернулась — ты лежишь на асфальте, вся голова в крови...»
Первым приехал в больницу актер и постановщик киношных драк (так называемой боевой хореографии) Андрей Сиганов, с которым мы подружились на съемках «Стаи». Дня через три — Миша Пореченков. Я, он и Костя Хабенский дружим еще с института, а весной 2010 года вместе снимались в Питере в сериале «Белая гвардия».
О том, что со мной случилось, ребята узнали в Москве, где играли спектакли. Вернувшись в Санкт-Петербург, Миша первым делом поехал в больницу, где я лежал. Он с Аней ходил по врачам, расспрашивал, что нужно для предстоящих операций и реабилитации, к кому лучше обратиться по поводу протезирования...
Когда разрешили пользоваться телефоном, он звонил не переставая, эсэмэски приходили десятками. Благодарен всем до глубины души. За поддержку, за готовность оказать помощь. В тот момент было очень важно знать, что мы с Аней не одиноки в борьбе с бедой.
Отчаянию воли не давал, но от мыслей о будущем куда ж денешься? Снова и снова задавался вопросом: как жить дальше? Будь я инженером, быстро справился бы с этой историей, характер у меня достаточно сильный, все-таки вырос в семье военного.
Но разве совместимы работа актера и увечье? Бессонными ночами прокручивал в голове свою жизнь, вспоминал, пытаясь черпать душевные силы в прошлом: родители мои непросто жили, временами экстремально трудно, а ведь были счастливы, может, и я смогу?
Мама была бухгалтером, отец — офицером. После окончания Высшего военно-морского училища подводного плавания его отправили служить на остров Кильдин, находящийся в полутора километрах от берега Кольского полуострова. Благодаря назначению отца в это экзотическое место я пережил свое первое в жизни — мне было три месяца — приключение. Из Питера до Кильдина вместо нескольких часов мы добирались неделю. Сначала следовавший в Мурманск самолет из-за непогоды посадили в Петрозаводске.
Чистые пеленки закончились, и маме пришлось пожертвовать красивым постельным бельем из приданого. Когда все-таки прибыли, выяснилось, что пароход до Кильдина уже ушел. На другой день объявили штормовое предупреждение, на третий — расслабившаяся по случаю непогоды команда пребывала в сильном подпитии и была не в состоянии выйти в море.
Оказавшись наконец на борту, мама облегченно вздохнула. Ан нет — не все испытания закончились. Море еще бурлило, и пароход пришлось поставить на якорь в проливе. С берега за пассажирами прислали огромную поморскую лодку. Мама рассказывала, какой шок пережила, спускаясь по шатающемуся трапу с младенцем на руках. В лодке было не лучше: через борта захлестывала ледяная вода. Как ни прикрывала она меня своим телом, оба мы стали абсолютно мокрыми.
Я орал не переставая, мама, боясь, что подхвачу воспаление легких, мечтала поскорее оказаться на берегу. И вот она этот берег увидела...
Остров Кильдин — это гигантский камень длиной семнадцать километров, шириной — семь и возвышающийся над уровнем моря на двести пятьдесят метров. Из растительности — мох да редкие карликовые березы. Здесь родителям предстояло прожить ближайшие десять лет. Представляю ужас мамы, городской девочки, коренной петербурженки, совершенно неприспособленной к таким условиям, да еще с грудным младенцем на руках. Из культурно-образовательных учреждений была только школа-трехлетка, расположенная в соседнем подъезде дома, где нам выделили квартиру. Почти весь год — зима с такими снегопадами, что окна на нашем первом этаже заваливало выше форточки.
Мама часто вспоминает один случай: «Была страшная метель.
Но куда деваться: мне — на работу, Андрюше — в детсад. Закутала сына в два одеяла — поверх шубки, шали и валенок. Дверь подъезда удалось сдвинуть всего сантиметров на сорок: как с ребенком на руках в узкую щель протиснулась, диву даюсь. Только вышли — порыв ветра сорвал с моей головы новенький норковый берет и понес его с огромной скоростью в сторону обрыва. Я положила Андрюшу на тропинку и рванула следом. Ну, сколько это у меня заняло? Секунд десять. Вернулась с беретом, а сына найти не могу. Занесло! Слава богу, контуры тропинки еще были видны — стала разгребать снег перед подъездом. Нашла. Полдня потом успокоиться не могла, ругала себя: «Да пропади он пропадом, этот берет — в платке бы походила!»
Мои личные самые яркие воспоминания из кильдинских времен — это вечера, когда снегопад обрывал провода и в доме гас свет.
Мама зажигала свечи и готовила на ужин бутерброды с холодной тушенкой и луком. Мне казалось, ничего вкуснее быть не может, а огонь свечей и пляшущие по стенам тени наполняли сердце восторгом и ожиданием чуда.
Отец с утра до ночи пропадал в части. Уходил — я еще спал, возвращался — я уже спал. Мама тоже работала, и после школы я был предоставлен самому себе. Вместе с другом Данилой, который был на год младше, мы пробирались на стрельбище, собирали там гильзы, а однажды нашли учебную гранату с выпиленным в корпусе отверстием. Радости не было предела. Другим любимым местом для поисковых работ была помойка.
Как-то в груде мусора я обнаружил блестящий шарик на шнурке (мама потом назвала его «чешской бижутерией») и решил стать археологом. Жил этой мечтой года два или три.
Нам доставалось и за походы на стрелковый полигон, и за «раскопки» на помойке, но больше всего — за прогулки по серпантину. Офицеры, чтобы тратить меньше времени на дорогу до части, протоптали по краю обрыва (напомню, высота — двести пятьдесят метров!) тропинку, к которой детям нельзя было приближаться, за это наказывали. Все как положено: офицерским ремнем, следы от которого долго болели, а потом чесались. Однажды за мной и Данилой на тропинку увязалась моя младшая сестренка. Разница в возрасте у нас четыре года, и как только Лена научилась ходить, стала всюду следовать за обожаемым старшим братом.
Я честно пытался оставить «хвост» дома: уговаривал, обещал сладости — безуспешно. Видимо, нас заметили с пришвартованного у берега катера. Позвонили отцу. Ох, как же тогда досталось моей попе! Отец отполировал ее ремнем до глянца.
Несмотря на эту и другие «подставы», Лену я очень любил. Помню, как обрадовался, когда родители сказали, что у меня будет сестренка. Просил, чтобы назвали Настенькой. Они пообещали подумать, но нарекли Еленой — в честь бабушки. Рожала мама в Питере, поскольку на Кильдине не было роддома. Да и зачем рисковать, если есть возможность сделать это на материке? Когда подошел срок, отец отправил меня вместе с ней к бабушке, которая жила в историческом районе Ленинграда Купчино. Вообще, в детстве я много путешествовал: каждое лето мы летали в Сочи или в Ташкент, где жили родственники.
Помню, как был поражен, впервые увидев валяющиеся на земле абрикосы и персики, — мне это показалось немыслимым, непозволительным расточительством.
Однажды в Ташкенте я сильно простыл: температура под сорок, трясет всего как в лихорадке. А надо возвращаться на Кильдин — у отца заканчивается отпуск и задержка даже на сутки грозит трибуналом. Перед вылетом отец по спецсвязи выходил на врачей из Мурманского госпиталя и те давали рекомендации: какие таблетки принимать, какие уколы делать. От «заработанного» в Ташкенте воспаления мочевого пузыря — уже на Кильдине — меня лечили несколько недель. Но вообще болел я редко. Поскольку детей на острове жило мало, переносить детские инфекции было некому.
Пару раз подхватывал ангину, которую мама лечила старым проверенным способом: насыпанной в шерстяные носки горчицей и молоком с медом и содой.
Еще из кильдинского детства остался в памяти визит прабабушки Анисии, которая жила на Урале и хотела посмотреть, в какие такие «очень суровые края» забросило семью внучки. Приехала она зимой и в первые же выходные, когда все отправились покататься на лыжах и санках, поразила нас своим бесстрашием. Дом, в котором мы жили, находился едва ли не на самой высокой точке острова, и детям категорически запрещалось съезжать с этой «горки» вниз. Не затормозишь вовремя — полетишь с огромной высоты в океан. И поминай как звали. Прабабушка Анисия, окинув деловитым взглядом смертельно опасный маршрут, сказала: «А чего тут бояться-то?!»
Села на санки и понеслась с огромной скоростью к краю обрыва. Успела затормозить в десятке метров от него и вернулась к нам наверх очень довольная — и скоростным спуском, и собой.
В 2001 году Театр имени Ленсовета, в котором я тогда служил, отправился на гастроли в Мурманск. Очень ждал этой поездки, ждал детских воспоминаний, которые обязательно нахлынут. Прикидывал: выдастся пара свободных дней — махну на Кильдин, посмотрю на дом, в котором жил, пройду по запретному серпантину. Но прибыв в Мурманск, понял, что продолжать путешествие мне совсем не хочется. Я и так уже на краю земли — так зачем же рваться «за край»? Кажется, именно тогда мне стало ясно: мои дорогие, бесконечно любимые родители, по сути, совершили подвиг, отдав десять самых лучших лет служению государству Российскому в нечеловеческих условиях.
Когда окончил на Кильдине третий класс, меня отправили к бабушке в Питер.
Родители должны были приехать следом. Отцу предстояло пройти то, что на гражданском языке называется «повышением квалификации», а потом получить назначение на новое место службы. Они вернулись в Питер со всем скарбом, и вдруг: «Капитан третьего ранга Зибров, ваше новое место службы — Кильдин, воинская часть «Карбазол». Будете ею руководить. Эта должность для капитана первого ранга, поэтому получение вами внеочередного звания, можно сказать, гарантировано». Мы с отцом как-то ездили в самую отдаленную точку острова, где находилась эта вэче: казарма, взвод срочников — и больше ничего.
— А как же дети? — растерялся папа. — Сыну идти в четвертый класс, дочке через год — в первый.
— Ну и что?
В Мурманске интернат есть — пусть там живут и учатся.
— При живых родителях — в интернат?! — возмутился отец.
Наше государство всегда отличалось «трепетным» отношением к людям, которые обеспечивали (и обеспечивают) безопасность Отечества, отдавали службе жизнь, здоровье.
Отец, ставший офицером по призванию, по зову души, принял тогда очень нелегкое для себя решение — в ущерб военной карьере не расставаться с семьей. Огромное ему за это спасибо. В Питере он устроился в закрытый секретный институт, который занимался разработками для Военно-морского флота. Проработав в «ящике» лет десять, Юрий Петрович Зибров ушел в антимонопольное управление, где трудится до сих пор.
Ему шестьдесят три, однако на пенсию не собирается. Да «без боя» его и не отпустят. А мама вот уже несколько лет занимается только домашним хозяйством, дачей.
В четвертом классе родители пристроили меня в кружок механической игрушки при Дворце пионеров. Поначалу все было очень увлекательно: мы сами смастерили из дерева машинки, покрасили, отполировали и стали ждать, когда подвезут моторчики. Ждали, ждали, а двигателей все нет и нет. Перешли на кухонные доски для шинковки, которыми задарили мам, бабушек, теть, соседок. К началу пятого класса я понял, что ходить в кружок бессмысленно: двигатели к машинкам никогда не привезут. И стал в свободное от уроков время гонять по помойкам пустые банки.
Маме такое времяпрепровождение категорически не нравилось, и о том, чем бы занять сына, она посоветовалась с учительницей, которая преподавала музыку моей сестре Лене. Наталья Аркадьевна рассказала, что во Дворце пионеров на Невском проспекте есть замечательный театральный коллектив для подростков: «Там, правда, большой конкурс, почти как на актерские факультеты в вузах, но у Андрюши, мне кажется, серьезные актерские задатки».
В Театр юношеского творчества (ТЮТ) меня приняли. И началась совсем другая, очень интересная жизнь. Мы сами делали декорации, сами шили костюмы, рисовали и продавали билеты на спектакли. Ну и играли, конечно! Непередаваемое ощущение, когда на тебя смотрят, тебя слушают сотни людей, ловят каждое движение, каждое слово, когда ты заставляешь огромный зал смеяться и плакать...
В общем, получив дозу наркотика под названием «актерство», я понял, что ничем другим заниматься не хочу.
Первая попытка поступить в ЛГИТМиК закончилась провалом. Меня даже не допустили на первый тур. Для прослушивания я, решив поэпатировать мэтров театра, подготовил стихотворение Маяковского «Вам!» Прочел с выражением, особенно последнюю строфу:
Вам ли, любящим баб
да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре блядям буду подавать ананасную воду!
Мэтры меня выслушали, покивали головами: дескать, мысль ясна, позиция понятна, спасибо, что заглянули, до свиданья.
Вышел на улицу в полном недоумении: «Как же так?
Я пять лет отыграл на подмостках знаменитого ТЮТа, никем, кроме как актером, себя не представляю, — а мне от ворот поворот?» Весь следующий год усиленно готовился: учил стихи, басни, прозаические отрывки, занимался с педагогом. Конкурс был чудовищный — сто семнадцать человек на место. В этот раз я никого не эпатировал и поступил с легкостью. Счастливчики-первокурсники пребывали в полной эйфории и страшно гордились собой до той поры, пока не встретились с Мастером — Вениамином Михайловичем Фильштинским. Поприветствовав новоиспеченных студентов, он сказал: «Откройте свои тетради и запишите: «Учиться должно быть трудно.
Если не трудно, значит, что-то идет не так, значит, по всей видимости, вы не учитесь».
И все пять лет Вениамин Михайлович этого постулата неукоснительно придерживался. Мы приезжали в институт к половине десятого. Первой парой обычно стояла хореография. Сколько же пота было пролито у балетного станка! Больше других от замечательного педагога Василькова доставалось мне и Косте Хабенскому: Юрий Харитонович звал нас за сутулость не иначе как «коньками-горбунками». Таковыми мы и казались, особенно на фоне Пореченкова — мастера спорта по боксу и бывшего курсанта Таллинского военно-политического училища. Миша был самым старшим на курсе, и как-то так повелось, что вслед за преподавателями мы стали звать его по имени-отчеству — Михаилом Евгеньевичем.
Конечно, в этом «величании» присутствовала доля иронии, но и большое уважение тоже. Бесконечно добрый, сильный, мудрый, готовый в любую минуту прийти на помощь, Пореченков был для вчерашних школьников кем-то вроде старшего брата. Впрочем, таковым он остается и сегодня.
Когда жена Кости Хабенского тяжело заболела и ей делали одну операцию за другой, Миша все время был рядом с другом: они вместе навещали Настю в Институте имени Бурденко, консультировались у светил медицины в других клиниках. Потом Настю перевезли в Америку, и Пореченков отправил за океан свою маму — чтобы помогала ухаживать за маленьким сыном Хабенских Ванечкой. Я несколько раз звонил Косте и Мише, предлагал помощь.
В ответ слышал: «Чем, Андрюха, тут поможешь? Врачей и в Москве, и в Штатах нашли самых лучших, лекарства есть...»
Перескочив через несколько лет, я не закончил рассказ о жесткой школе Фильштинского. После полутора часов старательного выполнения батманов, гран батманов, плие мы отправлялись на занятия по сценическому движению, затем — по технике речи. Лекции по общеобразовательным дисциплинам, семинары. После небольшого перерыва в четыре дня — актерское мастерство. Вениамин Михайлович старался вложить в нас все, что накопил за свою творческую жизнь, работал с жаром и полной самоотдачей. Из аудитории мы выползали ближе к полуночи, едва живыми добирались до дома, спали пять-шесть часов — и опять в институт.
«Что за фигня?! — возмущался Пореченков. — Будто снова на первый курс военного училища попал! Гоняют как последнего салагу! Думал: поступаю в творческий вуз, хлебну свободы, а тут — те же галеры!»
Результатом каторжной работы стало то, что на четвертом курсе, по окончании которого мы должны были получить дипломы, руководство ЛГИТМиКа приняло решение: оставить студентов Фильштинского в институте еще на год, создав из них самостоятельную труппу. В репертуаре нового театра уже стояли семь спектаклей, на некоторые — например «В ожидании Годо», «Шутки Чехова», «Время Высоцкого» — невозможно было попасть, и самые придирчивые критики писали на них восторженные рецензии. Нас приглашали в другие театры, однажды даже предложили «забрать труппу целиком». Но и Фильштинский, и мы отвечали отказом, поскольку верили: административно-финансовые вопросы будут наконец решены и наш театр получит собственное помещение, постоянную сцену.
Ради такой перспективы готовы были и декорации сами делать, и костюмы из ничего мастерить, и чуть ли не билетерами работать.
Первым в светлом будущем разуверился Костя Хабенский. Вслед за ним в Театр имени Ленсовета влились Миша Пореченков и Миша Трухин. Упреждая вопрос, затаил ли кто-то из однокурсников на них обиду, отвечу: «Лично я — нет». Понял ребят и когда спустя несколько лет они переехали в Москву. Чего только не печатали тогда в питерской прессе: «Это предательство! Предательство школы, родного города! Уехав в Москву за длинным рублем, они всем петербуржцам плюнули в душу!» Полная ерунда.
Да, ребята продали свой талант, свои знания, свою популярность. Продали за хорошие условия работы и неплохие деньги, что само по себе замечательно. В родном Питере им никто ничего подобного предложить не смог — вот о чем надо было писать, а не возмущаться «предательством».
Перечитал сейчас кусок об учебе в ЛГИТМиКе и понял: наша веселая компания выглядит в нем сборищем законченных «ботаников» — до приторности правильных и скучных. А это очень далеко от истины! Одна поездка на фестиваль «Янтарная пантера» в Калининград чего стоила...
Накануне отлета мы запаслись появившимся в ларьках голландским спиртом «Рояль», который, как позже выяснилось, был предназначен исключительно для растопки каминов.
К окончанию рейса изрядная часть средства для розжига перекочевала в наши крепкие молодые организмы. В аэропорту Калининграда артистов из Питера встречали с помпой. Машины подогнали прямо к самолету, полтора десятка военных стояли на поле чуть ли не навытяжку. Первыми на трап ступили я и Пореченков. Михаил Евгеньевич тут же поскользнулся, схватился за меня — и мы кубарем полетели вниз. Через пару секунд на нас один за другим попадали Костя Хабенский, Миша Трухин и Сережа Евсеев. Спускаясь по трапу, парни изо всех сил старались держать равновесие, а потому смотрели только вперед, а не под ноги...
С трудом погрузились в машины и через полчаса были доставлены в плавучую гостиницу «Ганза». Наутро, когда проспавшиеся постояльцы явились к завтраку, охранники отеля поведали: «Уже несколько недель — скучища смертная.
Народу в гостинице — никого. И вдруг заваливается крепко выпившая толпа, этого вот, — секьюрити ткнул пальцем в Пореченкова, — двое на себе несут. Ну, думаем, наконец-то будет интересно! Весело будет!»
Скучать ребятам мы и впрямь не давали. Особенно в этом преуспел Сережа Евсеев. Сидим раз за завтраком, и Серега говорит:
— Слава богу, эта ночь спокойно прошла. Вчера как приехал со спектакля, выпил чуть-чуть и сразу лег спать.
В этот момент один из охранников, проходя мимо нашего стола, ставит перед Евсеевым зажигалку.
— О, моя зажигалочка! — обрадованно восклицает Серега.
— А я думал, потерял!
— Нет, не потеряли, — спокойно, даже приветливо сообщает секьюрити. — Вы с ней вчера по нижней палубе ползали — пытались поджечь корабль.
Куролесили мы, конечно, изрядно, тем не менее каждый спектакль играли с полной отдачей. Это оценил даже не склонный к комплиментам Игорь Верник, член жюри фестиваля. После показа «Времени Высоцкого» Игорь Эмильевич сказал что-то вроде: «Не знаю, право, искусство ли это... Такое впечатление, что на сцену выпустили сумасшедших, но у этих сумасшедших такая бешеная энергетика, что публику еще несколько часов после спектакля колбасит...»
Позже на другой театральный фестиваль, который проходил в Керчи и назывался «Боспорские агоны» (туда возили постановки по пьесам античных авторов), мы поехали со спектаклем «Калигула».
Труппа получила Гран-при, вместе с ним — две античные амфоры под старину, а лично я — еще и золотые... стринги. Не от жюри, конечно, а от друзей-коллег. Подарком на мой день рождения Пореченков и Хабенский запаслись еще в Питере.
Накануне торжества, четвертого июля, Михаил Евгеньевич отправился на кухню ресторана при отеле, где мы жили.
— У нас тут именины намечаются. Хотелось бы мальчиков чем-нибудь вкусненьким покормить.
— Чего именно желаете?
— Желаем шашлыков.
На другой день, груженные бутылками с домашним вином и ведром с маринованным мясом, мы отправились на бережок, расположились, развели костер. Тут Миша с Костей и достали сверточек.
— Мы долго ломали головы над тем, что тебе подарить... — начал Хабенский.
— ...И наконец в эти головы пришла светлая идея, — подхватил Пореченков. — Здесь то, о чем ты мечтал всю свою сознательную жизнь и чего тебе катастрофически не хватало.
Разворачиваю бумагу, а внутри — какая-то золотая ленточка-полосочка. Кручу так и эдак: да это же стриптизерские трусы!
— Большое спасибо, — бормочу слегка ошалевший. — Вы настоящие друзья, — и пытаюсь завернуть подарок обратно в бумагу.
— Э-э, нет!
— дуэтом возмущаются Пореченков и Хабенский. — Подарок следует примерить. Чтобы у дарителей была возможность порадоваться вместе с именинником!
Пришлось идти в ближайшие кусты переодеваться. Мое появление в золотых стрингах вызвало бурный восторг. Все, и я в том числе, ржали до колик.
Кстати, спустя несколько лет подарок пригодился на съемках фильма «Механическая сюита». Мой герой появляется в них в одном из первых эпизодов — во время визита в женское общежитие.
Чтобы окончательно снять подозрения о наличии в моем характере «ботанических» наклонностей, скажу: в первый же год учебы в театральном институте я женился.
На своей однокурснице Веронике Дмитриевой. В восемнадцать лет мы повенчались, а через десять лет — расписались. Жили у мамы Вероники. Жили по-всякому и спустя пятнадцать лет расстались, поняв наконец, что семьи у нас никогда не получится.
Кстати, Вероника была одной из тех, кто позвонил мне в больницу:
— Я могу чем-то помочь?
— Спасибо, но пока необходимости нет.
— Если понадобится моя помощь, обязательно дай знать.
— Хорошо. Еще раз — спасибо.
После развода мы с Вероникой не общались. Не потому что затаили обиду друг на друга — просто не чувствовали в этом необходимости.
Посему я не знаю о бывшей жене практически ничего: ни как живет, ни где работает.
Девчонкам, окончившим театральные вузы в конце девяностых, катастрофически не повезло. Отечественный кинематограф в ту пору пребывал в глубокой коме: по пустым павильонам «Ленфильма» гуляли сквозняки и бегали тощие кошки. А телевидение «строгало» только сериалы про бандитов и милиционеров. Женские образы в лихие сюжеты совсем не вписывались. Помню — кажется, это было уже в начале нулевых, — я как-то встретил Ксюшу Раппопорт, которая училась с нами на первом курсе, потом ушла в декрет и оканчивала ЛГИТМиК много позже.
«Работы совсем нет, — пожаловалась Ксения. — Служу в театре «На Литейном», в спектаклях почти не занята.
А кинорежиссеры в один голос твердят: «Ну как же мы вас будем снимать, когда у вас такая ярко выраженная национальная внешность?!»
Пройдет несколько лет, Ксению Раппопорт заметят итальянцы, и отечественные режиссеры, забыв о ее «недостатке», станут вслед за зарубежными коллегами восклицать: «Ах какая красавица! Ах звезда!» Поистине: нет пророка в своем Отечестве и на сокровище, которым обладаем, нам обязательно должны указать со стороны...
Счастливая карта из всех моих сокурсниц выпала, пусть и не сразу, только Раппопорт. Парням повезло больше. Мише Пореченкову принес известность сериал «Агент национальной безопасности», Косте Хабенскому — «Убойная сила», Мише Трухину — «Улицы разбитых фонарей».
Мне тоже на судьбу сетовать грех — к апрелю 2010-го в фильмографии было с полсотни фильмов и сериалов, больше десятка главных ролей — в лентах «Двое из ларца», «Родительский день», «В сторону от войны», «Русский дубль», «Танцор»... Переживал немного из-за образа, который прочно приклеился после выхода на экраны сериала Дмитрия Светозарова «По имени Барон», ворчал даже: «Опять предлагают играть человека с прыщавой совестью!» Понимал, что режиссеры идут от противоположности: вот на экране появляется персонаж с такой положительной внешностью, что заподозрить его в чем-то дурном зрителю и в голову не придет, а по мере развития сюжета выясняется: более разложившейся личности быть не может. Ход мыслей постановщиков был абсолютно ясен, но я все равно ворчал и ждал других, разноплановых ролей.
Кто ж знал, что вскоре мое амплуа сузится до одноглазых пиратов?
От тягостных размышлений, что придется расстаться с профессией, спасали близкие: родители, жена, друзья. Сестра каждый день готовила мои любимые блюда, а ее муж Сергей Брель привозил судки в больницу. Отец приезжал ко мне утром и вечером. Никаких пафосных слов: дескать, держись, сынок, в жизни всякое бывает, но ты мужчина и должен все преодолеть — я от него не слышал. Да и не нужны они были, эти слова. Достаточно того, что отец был рядом, одно это придавало сил. Мама и Лена тоже постоянно рвались меня навещать, но мы с Анютой их отговаривали. Щадили. Боялись, что вид моего обезображенного лица вызовет у мамы и сестренки шок.
Анюта, Миша Пореченков, Костя Хабенский, Андрюша Сиганов, другие ребята-коллеги рассказывали о чудесах современного протезирования, приводили в пример знакомых, которым «вставили искусственный глаз — и этого абсолютно никто не замечает».
Не от Кости с Мишей, а из газет я знаю, что ребята вложили в покупку дорогостоящего инструментария и орбитального шарика собственные деньги, организовали сбор средств на третью, пластическую, операцию. Среди тех, кто откликнулся, были режиссер Сергей Снежкин, актеры Сергей Маковецкий, Андрей Федорцов, Евгений Стычкин, Миша Трухин... Всех и не перечислишь, но они навсегда в моем сердце. Этим людям буду благодарен до конца жизни. У Трухина мы с Аней, кстати, останавливались, когда приезжали в Москву на протезирование. В загородном доме на Новой Риге они с супругой выделили нам целые апартаменты: «Ребята, живите сколько потребуется и чувствуйте себя как дома».
Конечно, и деньги, и приют в добром гостеприимном доме были необходимы, но не менее важной была сама поддержка друзей.
Если бы в тяжелую минуту они не пришли, не дали о себе знать — это было бы пострашнее пистолетного выстрела. То же самое могу сказать и об Ане. Уже после выписки из больницы я встретился с одним нашим общим знакомым, который спросил:
— А ты знаешь, что все это время Анюте звонили «доброжелатели» и давали советы?
— Нет, не знаю. И какие же?
— Дескать, сейчас Андрею тяжело, ему нужна помощь, но ты потерпи, побудь с ним немного, а когда станет чуть лучше, потихонечку свали.
Услышав это, я вспомнил, что во время круглосуточных дежурств возле моей постели с некоторыми звонившими Аня предпочитала разговаривать, выходя в коридор.
Возвращалась с сердитым лицом. Однажды я спросил:
— Анюта, что-то случилось? Расскажи, я же вижу...
— Нет-нет, все нормально, не переживай!
После того как меня выписали из больницы с рекомендацией «пройти курс реабилитации на свежем воздухе», мы с Анютой поехали в деревню. И там я сделал несколько фотографий. Уже в Питере внимательно рассмотрел снимки и был поражен, как жена изменилась. Раньше выражение «выплаканные, сухие глаза» было для меня только литературным оборотом.
Теперь знаю, что это означает. Анюта, родная, сколько же тебе пришлось вынести!
Мы познакомились на съемках сериала «Русский дубль», где мне досталась роль талантливого физика, который после развала Союза остался не у дел и вместе с другом детства — изгнанным из органов за принципиальность опером — организовал частное детективное агентство. Я играл, а Анюта работала на проекте гримером. Сначала отметил про себя ее молчаливость и сосредоточенность. Другие девчонки-гримеры и пококетничают с актерами, и похихикают, и анекдот расскажут. Она — нет. Все реплики исключительно по работе: «Вам комфортно?», «Так нормально?», «Хорошего съемочного дня. До свидания». Я никак не мог понять, что за этой сдержанностью кроется.
А потом случайно услышал, как она смеется. И этот смех рассказал мне о многом. О том, что Анюта — открытый, добрый, любящий жизнь человек. Хореограф Юрий Харитонович Васильков часто повторял: «Посмотрев, как человек ходит или танцует, я могу рассказать о нем очень многое, если не все». Я бы дополнил его перечень еще одним пунктом: «как человек смеется...»
С тех пор старался присутствовать на всех послесъемочных междусобойчиках, если на них оставалась Аня, пользовался любой возможностью, лишь бы побыть с ней рядом. И однажды в выходной день решился позвонить. Мне уже стукнуло тридцать шесть, но волновался как восьмиклассник. Потому, наверное, в голову и пришел «детский вариант»:
— Аня, можно пригласить тебя в кино?
Произнес это, а сам думаю: «Господи, что я несу?!»
— Спасибо большое. Мне очень приятно, что ты позвонил и предложил, но сейчас не могу.
— Завтра я улетаю на съемки. После них можно позвонить?
— Звони. Счастливого пути!
Вернувшись в Питер, первым делом набрал ее номер. Мы встретились. И я, собравшись с духом, признался в любви.
Она помолчала, а потом, глядя прямо в глаза, спросила:
— Ты знаешь, что я замужем?
— Теперь знаю.
— И это для тебя ничего не меняет?
— Нет.
— Еще у меня есть дочь Настя. Ей одиннадцать лет.
— Прекрасное имя, хороший возраст.
Я не торопил Аню с ответом, даже намеком не давал понять, как тяжело мне знать, что каждый вечер она возвращается к мужу. При встречах мы подолгу разговаривали. Обо всем. Рассказывали друг другу о детстве, родителях, друзьях, о поступках, о мыслях. Самое главное — ни она, ни я в этих беседах не старались казаться лучше, чем есть, не играли в кого-то, а были самими собой.
Вскоре после того как мы стали близки, однажды вечером Аня позвонила мне из дома: — Я рассказала о нас мужу.
Внутри у меня все закрутилось в тугую пружину — кто знает, как отреагирует законный супруг?
Спросил:
— Мне подъехать?
— Не надо. Если что — позвоню.
Никогда не выпытывал у Анюты подробности ее объяснения с мужем, не расспрашивал про их отношения. Тем не менее уверен, что трещина в них появилась без моего участия. Для счастливых супругов какие-либо истории на стороне невозможны.
Вскоре мы стали жить вместе: я, Анюта и ее дочка. Серьезных конфликтов с Настей, которые в подобной ситуации, казалось бы, неизбежны, не было. И в этом, безусловно, Анина заслуга. Будучи мудрой, она исключила всякую возможность манипуляции со стороны дочери-подростка собой и мной.
Ни разу не было такого, что я что-то запрещал, а мама разрешала, или наоборот. Настя поняла: во всех вопросах мы выступаем как одно целое — и очень скоро смирилась с этим. Меня Настя зовет не папой (он у нее уже есть), а Андреем, но недавно я услышал: «В четырнадцать лет, когда пойду получать паспорт, скажу, что хочу быть Зибровой».
Честное слово, я чуть не прослезился. А вообще Анастасия у нас молодец: и в школе хорошо учится, и легкой атлетикой успевает заниматься. Когда вижу ее сверстниц, размалеванных, пьющих пиво с парнями в подворотнях, думаю с гордостью: «Слава богу, наша Настька не такая и такой никогда не будет!»
Два месяца мы прожили с Аней в гражданском браке.
Расписались десятого марта 2010 года. За шесть недель до ЧП у ночного клуба.
Стрелявшего в меня парня взяли второго мая. Он прятался в квартире одного из своих приятелей. Однако в милиции ему оформили явку с повинной. На суде я задал вопрос:
— Простите, о какой явке с повинной может идти речь, если в течение полутора недель этого человека искали, выясняли его связи, а на задержание выезжала оперативная группа?
— А я как раз собирался в ментовку идти! — заявил сидевший на скамье подсудимых «стрелок», и стражи закона согласно закивали головами.
Только благодаря профессионализму и настойчивости моего адвоката Леонида Гержоя да еще публикациям в прессе судья «расщедрилась» на три года колонии общего режима и шестьсот тысяч рублей.
Коллеги горячо поздравляли моего защитника: «Это успех! Обычно по таким делам дают условный срок и компенсацию на порядок меньше!» Деньги я, видимо, никогда не получу, потому что у осужденного Ивченко нет имущества, на которое можно было бы наложить арест, и упорно трудиться, выйдя на волю, парень вряд ли захочет... Я бы куда легче смирился с этим обстоятельством, если бы у меня постоянно была работа. За два с лишним года после травмы я получил шесть второстепенных и только одну большую роль — капитана НКВД Кушакова в сериале «Отрыв». Получил совершенно неожиданно. Мне позвонила помощник по актерам: «Режиссер Сергей Попов просит вас приехать». Я приехал, мы познакомились.
«Вот сценарий — почитай, — просто сказал Сергей. — Там для тебя есть интересная роль».
Домой возвращался в приподнятом настроении — Попов утвердил меня без проб.
Уже когда начались съемки, подошел к нему:
— Как получилось, что меня взяли? Я теперь артист, что называется, оригинального жанра...
— Я видел несколько твоих хороших ролей. А еще тебя рекомендовала Таня Арнтгольц, вы ведь с ней работали?
Очень благодарен Сергею и Тане, но... Последние семь месяцев я не снимался больше ни в одной картине. Зимой поступили два интересных предложения, но нужно было ложиться на очередную операцию.
Я готов сам заработать на поездку в Америку или Германию, где ставят протез, который движется синхронно со здоровым глазом, хочу обеспечить близким хорошую жизнь: с путешествиями, депозитами на образование детям — Насте и Андрюшке. Я — мужчина и несу за свою семью полную ответственность.
Нет-нет да услышу от какого-нибудь любителя встревать в чужую жизнь: «Одному сейчас материально было бы гораздо легче. Не жалеешь, что семью завел?»
Даже не отвечаю, разворачиваюсь — и ухожу. Если человек задает такой вопрос, ему бессмысленно объяснять, какое это счастье — любить, отдавать всего себя жене, дочке и сыну. Замирать от нежности, когда Андрюшка обнимает мягкими ручонками, прижимается всем тельцем, кладет головку на мое плечо...
Андрею Андреевичу еще нет и полутора лет, но словарный запас у него весьма солидный.
Любимое слово — «льзя». Напустишь на себя строгость: «Андрюша, это трогать нельзя!» А он, хитрюга: «Льзя, льзя, льзя!» Ну как тут удержишься, чтобы не расхохотаться?!
До мельчайших подробностей помню один из сентябрьских вечеров 2010 года, когда узнал, что у нас с Аней будет ребенок. Вернулся после очередного съемочного дня домой, сел ужинать. Вижу: на краю стола лежит какая-то бумажка. Беру в руки, читаю: «Тест положительный». Откладываю в сторону, машинально произношу вслух:
— Тест положительный.
И в этот момент перехватываю взгляд Ани, которая пристально следит за моей реакцией.
— То есть...
— от радостной догадки сбивается дыхание, — это значит...
Аня, улыбаясь, кивает головой:
— Да!
О том, что ждем ребенка, решили до поры до времени не говорить ни родным, ни друзьям. Опасались, что информация быстро разойдется и опять не будет отбою от «доброхотов» с вопросами-наставлениями: да как же вы на такое решились? Сможете ли поднять малыша на ноги?
После первого же УЗИ я начал пытать врача:
— Ну, кто у нас? Мальчик или девочка?
— Похоже, сын, но точно можно будет сказать позже — в двадцать две — двадцать четыре недели.
Подождите.
Подождали. Приходим снова. Я — за свое:
— Сын или дочка?
Врач улыбается:
— Сын.
— Точно?
— Не верите, сами посмотрите — у девочек эрекции не бывает.
— Какая эрекция? — оторопел я. — Что, уже?!
— А как вы хотели? — смеется доктор. — Конечно!
Выбирать имя сыну мы начали уже по дороге домой.
Но нашли не сразу. Перебрали все возможные варианты: по сто раз перечитали святцы, просмотрели кучу гороскопов. Аня отметала варианты один за другим:
— Это в сочетании с отчеством будет не очень красиво звучать, а это — слишком затерто.
Я прикалывался:
— Ну, если брать за критерий оригинальность, давай назовем его Сруль. А что? Старинное, совсем забытое еврейское имя!
В поисках провели неделю, потом Анюта предложила:
— А что если Андрей?
Я усомнился: — Андрей Андреевич...
Думаешь, нормально?
— А почему нет?
— Министра иностранных дел, председателя Президиума Верховного Совета СССР Громыко так звали, — принялся я размышлять вслух. — Умнейший, говорят, был дядька. Ладно, пусть будет Андрей Андреевич.
На том и порешили. И задолго до появления сына на свет стали говорить: «Андрейкина кроватка», «Андрюшкины игрушки». Месяца за два до назначенного врачами срока озаботились вопросом: где будем рожать? Я вспомнил, что, снимаясь с Сережей Горобченко в сериале «Русский дубль», слышал от него хвалебные слова в адрес клиники, где благополучно разрешилась от бремени его жена Полина. И вот мы снова работаем вместе — на картине «Месть без права передачи».
После одного из съемочных дней, который провели в настоящей тюрьме, выходим на Софийскую улицу, с наслаждением вдыхаем воздух свободы, и я приглушенным голосом интересуюсь:
— Слушай, Серега, а вы, это... в общем, где рожали?
— А что, у вас тоже скоро кто-то будет?! — обрадованно воскликнул Горобченко.
— Да. Но только тихо, мы про это не распространяемся.
— Понятно, — Серега перешел на заговорщицкий шепот, — записывай телефон заведующей отделением: Рыбалкина Татьяна Владимировна...
Некоторые мужчины расценивают свое присутствие при родах как подвиг. Я ничего героического в том, что сидел рядом, держал любимую жену за руку и говорил ей ласковые слова, не вижу.
Впрочем, сам момент появления сына на свет я пропустил. В родовой блок позвонили с вахты, попросили переставить машину, она мешала проезду. Я рванул вниз, потом — опять же бегом — наверх. Открываю дверь в отделение и слышу крик новорожденного: уа-уа! Думаю про себя: «Это, наверное, женщина в соседнем блоке родила». Заглядываю к Анюте, а акушерка меня рукой манит: «Заходите, заходите, папаша! Полюбуйтесь на своего сынулю».
А на столике лежит красновато-синее чудо и вопит на всю округу!
«Хороший, здоровый ребенок, — рапортует мне в спину врач. Рост — пятьдесят четыре сантиметра, вес — три килограмма четыреста девяносто граммов».
И я, и Аня немного переживали по поводу того, как встретит братишку Настя: не будет ли ревновать и обижаться, что все внимание приковано к нему.
Переживали напрасно, потому что с первого дня она стала главной Аниной помощницей и просто обожает Андрюшку.
Я взрослый и, смею думать, неглупый мужик, поэтому понимаю — легкая, беззаботная жизнь меня впереди не ждет. Но знаю и другое: если верить в хорошее и прилагать к его осуществлению усилия, то лучшие времена обязательно настанут. И я свою матрицу программирую только на радость и счастье.
Редакция благодарит за помощь в организации съемки отель «Астория», Санкт-Петербург.
Подпишись на наш канал в Telegram