«Прошу вас, пожалуйста, не говорите ничего, пока не выслушаете до конца! Мне необходимо рассказать все как было…» — с этой мольбы, с этого вопля, рвущегося из самой глубины сердца, началась моя первая в жизни исповедь. С этим же обращаюсь сейчас и к вам…
Ночь перед исповедью я не спала, записывала, как научили, все, с самого детства, в чем хотела бы покаяться, начиная с украденной из серванта и съеденной тайком шоколадной рыбки в манящей позолоченной обертке. А что еще могла я знать о грехах, кроме «не убий, не укради» — ведь никогда до того Евангелие даже в руках не держала.
Перебирая день за днем как четки, снова и снова пристально вглядываясь в свою жизнь, до утра составляла «шпаргалку». Но, видно, так перемолола, пережила пережитое, что она мне не понадобилась, вспомнила и заглянула в записку, когда вышла из храма: не упустила ли чего? Я ничего не упустила. Моя первая исповедь продолжалась четыре часа.
Каждое слово давалось с невероятным трудом, но, продираясь сквозь стыд, горечь, рыдания, я говорила, говорила и говорила... Так хотелось высечь, измордовать себя, чтобы изгнать изнутри и сбросить с плеч весь накопленный груз... Потому мне важно было не просто сказать, а открыть в мельчайших подробностях, вымести все до единой соринки из самых потаенных уголков. Было так неимоверно тяжело и страшно — и одновременно так непередаваемо хорошо и легко от этого очищения, от этой первой генеральной уборки души...
Закончив, я боялась поднять глаза.
Все четыре часа священник терпеливо и очень внимательно слушал, не прерывая. Думала, что напугала его до смерти. А отец Владимир сказал то, чего никак не ожидала услышать: «Как я благодарен вам за вашу исповедь. Ведь сказано, что на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, чем о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии. Вот и священник, знаете, какую легкость испытывает, если становится свидетелем истинного покаяния».
Не могу удержаться, чтобы не повторить: мне бы очень хотелось, чтобы и вы отнеслись к моей истории с тем же доверием и пониманием.
Абсолютным и оглушительным открытием стало следующее: оказывается, все, что я (ничем не отличаясь от окружающего меня мира) до сих пор называла любовью, на самом деле — блуд! И так называемый общепринятый гражданский брак — смертный грех. Даже если любовные отношения — продолжение самых искренних чувств. Откуда, скажите, мне было об этом знать, если отовсюду несется совсем иное? Я изумленно спросила:
— Что же, батюшка, этого не делать?
— Нет, — ответил он с улыбкой. — Человеку все позволено, но не все полезно. И рад бы разрешить, да не могу, мы так с вами нарушим заповеди Божии.
— Разве это возможно... А как же иначе?
— Выходите замуж, венчайтесь и рожайте детей. Только так.
И священник объяснил мне суть блуда, как этот опасный для души и тела грех сводит на нет любые добродетели и какие страшные имеет последствия.
Батюшка говорил, а у меня перед глазами прокручивались, как иллюстрации к услышанному, картинки из моей жизни. В один из дней рождения я подарила своему любимому золотую рыбку, чтобы исполнялись желания. И еще о многом хотела безмолвно сказать этим. Мы много лет были вместе, и я, как все женщины, мечтала нарожать от него детей и умереть на одной подушке. Я так искренне и глубоко любила, что могла, к примеру, после ссоры, явившись с цветами, упасть перед ним на колени и со слезами умолять: «Прошу об одном — не оставляй меня! Я не смогу без тебя жить!»
И это меня нисколько не унижало, потому что уверена — не может быть никакого унижения в любви.
На дно подаренного аквариума я положила камни и ракушки, которые насобирала на разных морях. Это было мое детство, самое дорогое сокровище, я специально привезла его в шкатулочке из Питера. И отдала своему мужчине.
Однажды прихожу — аквариума нет. Спрашиваю:
— Где?..
— Какая-то чертовщина произошла, треснул он, что ли. Пришел домой: аквариум пустой, рыбка дохлая валяется.
— Камни — где?!
— Что за фигня? Какие камни? А... да, ты что-то рассказывала... Домработница выкинула, наверное...
Я оцепенела от ужаса: «Фигня? Мое сокровище — фигня?!» Это было как надругательство над чем-то святым в моей жизни, которую я вручила ему вместе со своей любовью... Он меня бросил. Расскажу об этом человеке позже, в моей истории он представлен как Бизнесмен.
После исповеди, которая, казалось, физически вырвала из меня с корнем Любу прежнюю, не было ни малейших сомнений, что надо следовать тому, о чем говорит батюшка. Просто надо — и все. Нельзя так нельзя — значит, не буду. Эта решимость явилась от внезапно возникшего во мне знания, которое будто пронизало все мое существо. Правильно говорят: у верующего нет вопросов, у неверующего нет ответов.
Просто знала абсолютно точно: мне — сюда. А входной билет вот такой, такие правила. И я чувствовала полнейшую готовность их соблюдать.
Но как соблюдать, если все вокруг существует по иным законам? Я ощущала себя словно беспомощный младенец, потому что все, что знала до сих пор, — перечеркнуто. Было страшно покидать стены храма, выходить туда, где бурлило то, чем жила прежде, ведь теперь это виделось диким и противоестественным...
Забегая вперед, скажу, что мои опасения не были напрасными. Лукавый тут же поставил мне подножку, подкинул горькую пилюлю в очень красивой обертке, которой трудно не соблазниться. Один из мачо нашего кинематографа, назовем его Артист, вышел на сцену моей жизни.
Страсть наша на сцене и вспыхнула, мы играли в спектакле любовь. Тот, кто взялся сбить меня с пути, поделился с ним своим талантом — не многим дано так профессионально владеть искусством обольщения! Он это делает виртуозно: красиво, упорно увеличивая обороты, но как бы между прочим, полушутя-полусерьезно. Тогда я уже знала, что такое грех! И эта страсть стала сильным и страшным испытанием. Пока я была в ее власти, меня никто не мог убедить, что это не любовь, — так это было сильно. Но батюшка с терпением говорил: «Лукавый вам любые чувства изобразит».
Я молилась непрестанно, но очень долго не могла с собой справиться, меня бросало из стороны в сторону. Но это, слава богу, однажды кончилось, как все иллюзорное, — сошло, словно пена. Только тогда я увидела происходившее со мной так, как есть, без бесовских прикрас — пшик!
— и нет ничего. А любовь-то не проходит...
В порыве соблюдать все, как положено, как требуется, даже если тяжело, не заключалось для меня ничего нового. С детства была послушной, безропотно шла в указанном направлении и делала, что велено. Только одна моя прогулка закончилась на десять минут позже обещанного — пришла домой не в шесть вечера, а в шесть десять — и тут же получила ремнем от папы!
Мое «хочу» не было загнано куда-то вглубь — не так. Доверие старшим, помноженное на послушание, было настолько безоговорочным, что требования — неважно, родителей или педагогов, — становились моим собственным «хочу». Похоже, родителям здорово повезло с ребенком! Вернее, мне повезло с ними — в конце концов, они меня сделали такой.
Ремень был лишь однажды, а направляющая опека — всегда. Мне незнакома праздность, с самых малых лет трудилась, постоянно была занята и не всегда тем, что нравилось. К примеру, просто ненавидела художественную гимнастику! Это было таким насилием: сидишь на шпагате — мало! Тебе ноги загибают к плечам — нужен сверхшпагат, все, предел, больно очень, а плакать нельзя ни в коем случае — «Вы спортсменки или кто?»
А лето, убитое в спортивных «концлагерях», куда мы ездили со школой олимпийского резерва? У всех каникулы, у нас — подъем в шесть утра и по утреннему холодку в трусах и майке десять километров пробежки по сосновому бору, спотыкаясь о шишки. Потом — уфф! вспомнить страшно! — заплыв в студеной воде, и неважно, какая погода.
А я так боюсь холодной воды! И тренировки без конца: после завтрака, обеда, ужина. Это отдых? Это кошмар!
Даже не приходило в голову рассказать дома о своих страданиях, принимала все как данность: раз меня туда отправили, значит, так надо. Лет пять старательно тянула это ярмо, дотянув до первого взрослого разряда, и как-то в задушевной беседе обмолвилась маме о своей нелюбви к гимнастике. Мама — в шоке: «Что ж ты раньше молчала, глупенькая?!» Как же я кусала локти, что не поделилась с ней раньше. Но думаю, именно тогда был заложен мощный фундамент на всю оставшуюся жизнь. На нем сформировалась моя «сверхтерпелка» спартанская — привычка к самодисциплине и сумасшедшая работоспособность. А не было бы этого, не пришла бы сейчас к тому, к чему, слава богу, пришла.
Сбросив мучительные оковы спорта, я тут же занялась тем, что любила сколько себя помню, что родители передали по наследству, — к танцам. Мама с папой были солистами известного в Ленинграде ансамбля «Юный ленинградец», там и познакомились. Выучившись и работая на заводе, они не оставляли хореографии, это было в крови, без нее невозможно.
Немудрено, что танцевать и ходить я научилась почти одновременно. Помню, мне годика три, стою у стульчика, как у станка, в первой позиции и выделываю под мамины команды какие-то па. Потом родители отправили дочку в тот же ансамбль, где мне, поскольку была всегда самой мелкой, доставались только сольные партии. В четыре года я дебютировала на сцене огромного Октябрьского зала, это была моя первая многотысячная аудитория, которую я к своему удивлению не обнаружила со сцены — только слепящий свет софитов в глаза.
В полном недоумении от отсутствия зрителей, но по привычке делать что должно и будь что будет исполнила-таки свою партию. По разразившемуся из-за стены света грому аплодисментов поняла, что люди в зале есть и они-то меня, оказывается, видят.
За свои тридцать три года я перетанцевала все возможные танцы всех народов мира. Но за удовольствием тоже стоял упорный труд, каждодневный и монотонный. Только так тело становится виртуозным и послушным инструментом, когда нужное движение просто вбито в его память, в каждый сустав, в каждую мышцу. Кроме того, я уже знала, что этот хорошо настроенный инструмент никогда не даст умереть с голоду. Умение танцевать давало родителям возможность подработать.
Звание «артистка» получила практически с пеленок.
Вся родня вспоминает мои забавные, до сих пор вызывающие общий хохот выкрутасы на горшке. Или декламацию-лепетание чего-то понятного только мне, с выражением трагизма на крохотном личике, торчащем над огромными дедушкиными рыбацкими сапогами, в которых я едва-едва шлепала из угла в угол. В результате иначе как Любка-артистка меня никто не называл. На семейных тусовках Любка заводила сестер и братьев, и мы непременно разыгрывали какой-нибудь спектакль. Родня аплодировала: «Эта артисткой будет!» И «эта» стала-таки артисткой.
Очень мне нравились наши семейные сборища, смущали только подвыпившие дядья и папа, и видно настолько, что я ни разу не пробовала алкоголя и не курила.
Вообще все обычные издержки тинейджерского периода меня даже не коснулись. А когда? Я же постоянно была занята, времени для пустого шатания со сверстниками не было категорически. К примеру, в шестом классе мы стали учиться во вторую смену, а у меня-то занятия в танцевальном ансамбле, бросить их немыслимо. По договоренности три дня ходила в школу, в остальные — на танцы. Училась фактически заочно, самостоятельно, и с меня драли три шкуры, но все равно были все «пятерки», школу окончила с золотой медалью.
Одинаково хорошо успевая по всем предметам, хотела быть и врачом, и учителем, потом космонавтом, астрономом, впечатленная фильмом «Москва — Кассиопея», писала рассказы об инопланетных мирах. Мне хотелось охватить все-все — теперь понимаю, что это были просто роли.
Осознав, что меня так много и вместить все может только одна профессия — актерская, в седьмом классе поступила в первую киношколу, открывшуюся при «Ленфильме». Золотое время — творчество на взлете! С нами занимались известные режиссеры — первый серьезный трамплин в профессию.
Следующим стал Лицей драматического искусства, тоже впервые созданный на базе средней школы, причем английской. А я-то учила французский! Чтобы сдать экзамены — конкурс был бешеный, — мне наняли педагога, и я за несколько месяцев, вместо обычных девяти лет, как подорванная, освоила базовый уровень. Меня приняли. Это был, по сути, театральный институт, включавший преподавание школьных предметов. Лучшие педагоги ЛГИТМиКа преподносили нам настоящее искусство, мы дневали и ночевали в этом уникальном заведении.
Увы, как часто бывает, оно прекратило существование вместе с его создателем, питерским режиссером Наумом Исааковичем Лившицем, добрая ему память.
Мне удавалось все, чем бы ни занималась, — такая абсолютная отличница. А как иначе? Меня выпестовали, словно тепличное растение, заботливо удобряя тем, что считали полезным. Не стесняли свободы развиваться, но в допустимом направлении и в пределах прозрачного колпака, под бдительным оком сразу нескольких садовников. Если меня отправляли в лагерь, то бабушка непременно устраивалась туда работать — да хоть уборщицей, лишь бы рядом с внучкой. Она без остатка отдавала себя нашему большому роду, была в нем миротворцем, к ней приходили решать все семейные неурядицы.
Очень многое во мне от бабули: умение выживать, не жалеть себя и отказывать себе во всем — она у нас блокадница. Когда не могла бабушка, в лагерь со мной ехала мама, преподавала там танцы, аэробику. С определенного момента моей квалификации вполне хватило, чтобы тоже включиться в работу танцующего тренера, а позже и вести театральный кружок.
Взрастив из меня хорошую, преуспевающую во всем девочку, родные не дали, как теперь понимаю, главного — я не имела ни малейшего представления о Боге, о вере, никак не фигурировали эти понятия ни в нашем доме, ни в моем окружении. Папа у меня русский, с его стороны все православные, крещеные, но никто ничего не соблюдал, не молился, в храм не ходил. У мамы корни еврейские, даже именитые раввины были в роду, правда, проявлялось это только в виде посылок из синагоги с мацой на праздники.
В общем, семья не была религиозной.
Но вспоминая, понимаю, что Господь присутствовал в моей жизни всегда. Не сознавая этого, я ощущала некие посещавшие меня глубокие внутренние состояния. Но если тебе не повезло родиться в семье с православными традициями, то, как правило, эти божественные проявления не говорят ни о чем, ты глух к Богу. Но не он к тебе. И такого слепоглухонемого, безразличного к нему он все равно ведет к себе — тем образом, который ты в данном состоянии разума способен воспринять.
Вот Любка-артистка была еще семейной целительницей, то есть могла поводить рукой по больному месту и боль уходила. Кроме шуток — родня бежала ко мне с мигренью и всякими коликами.
А поскольку я большая фантазерка, то мой процесс «лечения» стал обрастать выдуманными обрядами. Никто меня этому не учил. Вставала, протягивала ладошки к солнцу, как бы пропуская через себя энергию. Они становились теплыми, я начинала водить ими вокруг больного места, словно собирая болезнь в кулачок, скидывала ее в кастрюльку с водой и сливала в унитаз. С моим теперешним православным сознанием представляю, куда это могло меня завести...
Однажды в лагере маленькая девочка упала с дерева, боль в позвоночнике не давала ей уснуть всю ночь. Мама привела меня к ней, малышка перестала плакать и заснула. Откуда ни возьмись явилась какая-то тетенька — кто она, что, не помню — и сказала таинственную фразу, которая меня страшно взволновала и просто втемяшилась насмерть:
— Нельзя этим заниматься, пока в тебе не соединится разум с сознанием.
— А когда же он соединится?
— испуганно спросила я.
— Ты это почувствуешь.
Эта женщина, кем бы она ни была, точно была послана свыше, потому как с точки зрения Церкви подобные эксперименты дело опасное — и для целителя, и для пациента. Я прекратила свою «врачебную» практику и стала ждать, пока у меня не соединится разум с сознанием. И во время тех необычных внутренних состояний прикосновения к чему-то тайному, о которых упоминала выше, задавала себе вопрос: интересно, соединился уже или нет?
А посещали они меня в храме, куда зашла однажды и потом все чаще и чаще заглядывала. Почему-то это нравилось, могла часами сидеть просто так. Там я чувствовала себя лучше, чем где-либо, хорошо и спокойно, будто ты вне времени, у тебя нет ни будущего, ни прошлого, только — сейчас... В этом состоянии есть такая потрясающая сила! И это был Бог, которого я не знала. По той же причине очень любила (и люблю до сих пор) ходить на кладбище. Никогда бы не призналась в этом раньше, опасаясь подозрений в патологических пристрастиях, но начитавшись святоотеческих книг, знаю, что это не только нормально, но и полезно для души — там она вспоминает о бренности всего живого и соприкасается с вечностью.
Ничего этого Любка не осознавала, но ходила, изумляя окружающих: странный ребенок — любит гулять по кладбищам!
И там я особенно остро чувствовала любовь деда, которую носила в себе всегда, несмотря на то что его самого не помню. Он умер, когда мне было два года. Да, родные рассказывали, что он меня любил, но я знала это и без того, каким-то другим, внутренним знанием. Потому что любовь — это такая штука, которая не проходит бесследно, оставаясь в тебе навсегда. А если в тебе есть любовь, то и Бог — в тебе.
Сейчас, когда рассказываю, мое решение креститься — после долгих сидений в храме — представляется мне закономерным. Но для той шестнадцатилетней Любы это были поиски пресловутого соединения разума с сознанием. В это самое время мамина подруга почему-то подарила мне крестик, и я решила, что это знак. Мама, как и все вокруг, была потрясена, но не возражала: «Твое право, ты же русская!»
— и, конечно, пошла со мной. Крестили меня в Рождество, храм Ильи Пророка весь был залит яркими лучами солнца. А может, так казалось, просто меня наполнило особое состояние света — и внутри, и снаружи — всюду... И я решила — вот оно, наконец соединилось!
Никто до отца Владимира не объяснил мне, что ни один человек, даже с крепким нравственным стержнем, не сможет сам, своими силами побороть искушения и устоять на избранном пути без помощи Святого Духа. Для этого надо чаще причащаться. Сделав очень правильный и важный шаг, ступив на первую ступеньку, я остановилась — с тормозным путем длиною в двенадцать лет. Как совершенно иначе сложилась бы моя жизнь, встреть я своего духовного отца тогда, при крещении!
А в результате все сложилось будто по писаному, то есть по духовному закону, который действует независимо от того, знаешь ты его или нет. Механизм действия такой: нечистого духа из тебя изгнали, он погулял-погулял да и вернулся, взяв еще семерых страшнее себя — место-то по-прежнему свободно. Ничего этого я знать не знала, ведать не ведала, впрочем, как многие из тех, кто по обычаю крестится или крестит своих детей.
Ну и понеслось. К моменту выхода во взрослую жизнь Любка-артистка была активисткой, комсомолкой, спортсменкой — но вот красавицей меня можно было считать с большой натяжкой: масипусенькая, всем по пояс, без малейшего намека на женские принадлежности, как кукла, но не Барби с формами, а пупс из детского мира советского периода, при этом постоянно собирала длинные, до попы, волосы по танцевальной привычке в строгую кичку.
Кроме того, моей первой любовью, если, конечно, не считать естественной любви к родным, были танцы, второй — театр, это было главным в жизни.
В общем, все девчонки по парам, у всех любовь-морковь, а я играла в куклы до одиннадцатого класса.
Но очень хорошо помню медвежонка на кармане красного пальто Наташи Мартыновой, которая бесстыдно в окружении детсадовской детворы целовалась с Алешкой Масленниковым! Я стояла поодаль, ослепленная яркой, как красный фонарь, вспышкой, страдала и ненавидела ее пальто и бубнила про себя: «Ни за что! Никогда не надену такое!» Как же так? Он ведь со мной дружил, со мной играл в машинки — и вдруг... Мне было четыре года — помню до сих пор, даже имена.
Вот оно!
А первый поцелуй ассоциируется у меня сейчас только с занозами, которые впивались в бока и в голенькие ручки. Не знаю, чем уж взяла этого мальчика, который нравился абсолютно всем в лагере, потому что в свои пятнадцать на пляже то и дело подтягивала съезжавшую в сторону верхнюю часть подаренного мамой раздельного купальника, которому все еще не за что было зацепиться. Однажды мы с ним уединились в недостроенном доме, помню, у меня тряслись коленки, кругом щепки, опилки, я думала только об одном: «Ужас! Куда девать нос?!» Нос не помешал, вот губы потом были вечно распухшими, а подбородок натертым: поцелуи длились часами, потому что не было понятия, что между влюбленными может быть что-то еще.
Это был первый настоящий роман с первым в моей жизни огромным букетом прекрасных белых гладиолусов, которые мальчик купил на первые им самим заработанные деньги. Но это не помешало ему попросить меня сразу после смены больше ему не звонить. Он сказал, что мама запретила. А моя мама грамотно меня поддерживала, ей я всю жизнь несла свои переживания, поэтому и не обросла комплексами.
— Поверь, родная, все проходит. Начнется новая жизнь в лицее, ты забудешь о нем, — утешала она.
— Как такое может пройти?! — плакала я, но мама оказалась права, учиться в лицее было так круто, что все ушло без следа.
След оставило другое событие. После первого курса мы с мамой поехали в Одессу.
Загорали на берегу моря, вдруг сквозь ленивую негу слышу изумленный мамин голос: «Люба! Что это? Надо «это» срочно чем-то прикрыть!» Смотрю и не постигаю — верх моего купальника, формально существовавший на моем инфантильном торсе в течение многих лет, забрался почти на шею и явно не соответствует размеру того, на что он должен быть надет! Невозможно поверить, но за две недели на украинских харчах «это» вспухло буквально на глазах до вполне внушительных объемов.
То есть я приехала туда девочкой, а перед отъездом на Привозе мне уже не давали проходу взрослые дядьки! Я отметила их непривычный интерес, но связывала это не с успехом, а скорее с повышенной опасностью, потому что мама, запаниковав, тараторила без остановки: «Как бы тебя не увели куда- нибудь — такую!
Ты давай... это... поосторожней!» Но я, увы, забыла о мамином предостережении.
Наоборот, явилась в лицей изменившаяся, загорелая, впервые распустив свои длинные волосы, и с черными очками на носу. Наши мальчишки меня не узнали. «Вы что, обалдели, что ли?!» — я сняла очки. Не по-мог-ло! С этого момента явно изменилось одно: мужчины перестали смотреть мне в глаза! Нет, они честно пытались, но не получалось.
Лицеисты — люди творческие, все друг в друга перевлюблялись, но это были незрелые безобидные ягодки по сравнению с тем, что ждало впереди. Кто-то любил меня, красиво и романтично, по кому-то почти два года безнадежно и безответно прострадала я — и даже явившиеся внезапно формы не помогли: не они движут любовью. В общем, все соответствующие возрасту переживания имели место быть, но они не делали мои ночи бессонными — доминанта всегда была на учебе, на профессии.
Не поступив сразу после лицея в институт, крепко влюбилась снова в летнем лагере — в учителя танцев, москвича, который по традиции исчез сразу после смены.
Год тосковала по нему параллельно с круглосуточной подготовкой ко второй попытке поступления. На этот раз меня брали во все вузы, но выбрала «Щуку», отчасти в надежде встретить его в столице.
Вот с таким примерно накопленным за восемнадцать лет багажом за плечами и кучей коробок, набитых книгами и учебниками, я выгрузилась на перрон взрослой жизни — на Ленинградском вокзале. Денег на такси нет, короткими перебежками, перетаскивая тюки туда- сюда, кое-как добралась до общежития.
Но мой глубокий вздох облегчения не вызвал: я практически пошла ко дну, наглотавшись клубящегося дыма, смешанного с алкогольными и прочими порочными парами. Некурящую и непьющую новенькую, навьюченную целой библиотекой, «щукинские» эпикурейцы встретили недоумевающим смехом и крутили пальцем у виска.
У меня сразу возникло желание повернуться и сбежать. Но куда? Позади Москва — совсем не мягкий грунт, в который я из домашней теплицы была высажена в самый угар девяностых, когда выхлопы глушителей малиновых пиджаков уже добавили в атмосферу изрядное количество запаха пороха и порока. До сих пор эти годы представляются мне иллюстрацией ада.
Иметь свое гнездо, свою крепость, где смогу прятаться, стало идеей фикс, которой на несколько лет я подчинила все желания.
Колотилась почти с маниакальной настойчивостью. Недолго продержавшись в общежитии, сняла комнату, поначалу на мамины деньги. Надо было суметь выжить в новых взрослых реалиях и научиться зарабатывать самой. А реалии были таковы: у выхода из института постоянно дежурили некие молодцы, наперебой предлагавшие за «недеревянную» оплату участие в фотосессиях и фильмах для взрослых, да и просто откровенный съем. Но никогда такой способ заработка не был для меня приемлемым. Так же как неприемлемо вступать в интимные отношения ради карьеры или получения каких-либо иных материальных благ. Все заработала сама, ни у кого ничего не просила.
Никто, повторяюсь, не открыл мне глаза на то, что физическая близость не с мужем греховна, но мои собственные представления об этом никто не отменил.
Не скажу, что была невинна, потому что лукавый свел-таки меня в Москве с моим лагерным возлюбленным и у нас случились вполне взрослые, со всеми вытекающими, отношения. Обычная молодая женщина, я могла испытывать только радость, ведь это было как бы естественным продолжением чувств, которые я называла любовью. Но несмотря на это, поди знай с чего, всплывали тревожные вопросы типа: а надо ли было, а что теперь? Я далека была от ощущения боли греха, которое пришло много позже, скорее это можно назвать смущением — видно, в генах где-то живет, что до свадьбы нельзя.
Но свадьбы не случилось: отношения закончились, практически не успев начаться. Ведомая любовью, такой, чтоб навсегда, не избежала и пары студенческих романов.
По факту, от меня не зависящему, они были короткими, ни к чему не обязывающими. Так, кидая пробные шары направо и налево и все мимо лузы, каждый по-своему, но все мы ищем вечную любовь, не имея даже представления о том, где ее надо искать...
Чтобы купить квартиру, я завела кубышку, в которую рачительно откладывала каждую полученную копеечку. Во-первых, по-прежнему оставаясь отличницей, получала повышенную стипендию, институт тоже окончила с красным дипломом. Во-вторых, меня взяли в Театр имени Вахтангова, впервые за всю историю «Щуки», еще на первом курсе. Такой факт не мог обойтись без подозрений определенного толка, но ларчик просто открывался: хореографу нашего курса, ставившему в театре спектакль, нужна была девочка, танцующая тарантеллу.
Я умела, и в результате у меня были «танцующие» роли в пяти спектаклях. В те времена зарплата была мизерной, но копилочку пополняла.
Мое тело, хорошо отлаженный, хореографически настроенный инструмент, служило мне верой и правдой. Я забыла, что такое сон, потому что с вечера и до утра работала в ночных клубах — тпру! — совсем не то, что вы подумали! Никакого стриптиза (случилась одна нелепость, о которой расскажу позже). Это были гоу-гоу танцы и созданные мной развлекательные программы с участием артистов разных жанров. Кроме того, существовали некие агентства, приглашавшие молодых актрис для участия в презентациях, которых в те годы было как опят на пне. Чтобы получить свои двести-триста рублей, не требовалось никакого труда и особого умения, мы создавали некий красивый фон просто своим присутствием.
Но в разгар вечера подходили солидные дяди, предлагая продолжить общение в другом месте, обсудить возможное сотрудничество в дальнейшем и заработать, к примеру, пятьсот рублей за дополнительно потраченное время. Хотите — верьте, хотите — нет, но зацикленная на поисках работы, я полагала, что речь идет о ней. И поехала — не одна, а в компании таких же «фоновых» девчонок. Но прибыв на место, поняла, к чему все идет, и сбежала, теряя тапки. Слава богу, удерживать никто не стал, но и провожать тоже, и я ночью пешком через весь город добиралась до дома. Московская жизнь постепенно открывалась мне своей изнаночной стороной.
Я посадила себя на жесточайшую финансовую диету, стараясь обходиться минимумом во всем.
Когда у меня появились первые двести пятьдесят долларов, мне так хотелось купить новые туфли или сапоги, но сдержалась: «Если я это сделаю, то двести пятьдесят никогда не превратятся в триста!» Накопив первую тысячу долларов, я могла купить себе шубку, но опять сказала: «Нет». Когда появились первые шесть тысяч, можно было облегчить безумный бег от учебы до работы, купив «девятку», но я отказалась от соблазна. Удержав себя от искушения в третий раз, больше не задумывалась, просто клала и клала в кубышку заработанное. За четыре года в Москве накопила двадцать пять тысяч долларов и, заняв недостающие, за тридцать три тысячи к окончанию института купила-таки квартиру. И это чудо случилось не из-за моего умения зарабатывать, а из-за умения не тратить.
В это же время стала артисткой театра «Сатирикон», куда нас, четырех девочек с курса, пригласил Константин Райкин. Это была умопомрачительная победа!
Можно методично, терпеливо и целенаправленно, день за днем в поте лица своего выстраивать жизнь, пытаясь создать красивое и надежное здание, но если в нем окажется парочка гнилых бревен, которые ты уложил мимоходом, не придавая им значения, они треснут, и — тр-рах! — все строение разрушится. Это — цена поступка.
Еще в самом начале первого курса пришел в институт фотограф в поиске моделей для рекламы нижнего белья в иностранных журналах. Заграница — Синяя птица — маячила и манила безопасной сытостью и хрустом зеленых купюр. И дружной компанией мы пошли на тестовую съемку.
Уже на месте выяснилось, что сниматься надо совсем без всего, мы застеснялись, но «профи» был убедителен: выдал нам бумажки о том, что никто в России никогда этих снимков не увидит. Зато, мол, там, за океаном, должны знать, что наши фигуры безупречны, без изъянов, тогда нас отберут и пришлют запрос на работу. Нам едва исполнилось восемнадцать — мы ушки, как лохушки, и развесили, повелись на дешевый развод.
Периодически он звонил — не только мне, предлагая более «взрослую» (назовем это так) работу, на которую никто из нас не соглашался. «Ну вы же сами просили заработать», — он продолжал пробивать нас время от времени, потом пропал. Я и думать о нем забыла. Но все тайное становится явным, только для кого-то на Страшном суде — для меня его мастерски устроили раньше.
Как-то в театре девочка-хореограф сказала между прочим:
— Видела тут тебя в одном журнальчике!
— Не может быть!
Я не снималась ни для какого издания!
— У меня муж работает в типографии, у них лежит отпечатанный тираж, там точно ты!
Она принесла мне экземпляр этого третьесортного а-ля западного издания с названием типа «Кэтс», и я в ужасе узнала ту самую нашу с девчонками «тестовую» фотосессию! Только нам присобачили дурацкие клички вроде Мика, Чика — жуть! Это был шок. Дядечка к тому же оказался ловкач, и картинки у него вышли откровеннее натуры.
Размазывая слезы по щекам, я умоляла ее мужа сделать так, чтобы этого никто не увидел.
Выход был один: выкупить весь тираж — три тысячи штук — таких денег взять было негде. Я бросилась искать того фотографа и нашла... в клинике, оказалось, он наркоман, какой с него спрос. «Прости, — промямлил он. — Пришлось продать, очень нужно было на дозу». Мне даже стало его жалко. Не знаю, кто видел эти «Кэтс», резонанса, слава богу, не было. Но эхо докатилось через годы и стало настоящим кошмаром.
В тот период, когда кинематограф умирал, я не отказалась сыграть в парочке пародийно-комедийных фильмов, где пришлось как-то обнажаться. Впрочем, кого можно этим удивить — эка невидаль! Сейчас для меня подобные роли невозможны, но в ту пору и мыслей не могло быть, что есть в этом что-то дурное.
По мне недопустимое начиналось там, где кончалась профессия, то есть не актерская игра во «взрослые игры», а впрямую реальные взрослые игры, будь то на экране или в жизни.
А в жизни случилась любовь! Прямо любовь-любовь. Это был не романчик, а первые долгие и серьезные отношения — с Учителем (так его до сих пор про себя называю), прекрасным, интеллигентнейшим человеком. Увидела его на третьем курсе и влюбилась — раз и навсегда. Так мне казалось. Не сразу узнала, что женат, но уже коготок увяз. Потом он, конечно же, говорил, что толком с женой и не живет — в общем, классика жанра. Я верила, потому что хотела верить.
Как могла я с той своей духовной слепотой в своих сладостных чувствах, представлявшихся мне высокими, чистыми, бескорыстными, видеть что-то ужасное?
Казалось, наша любовь так сильна, что она над ситуацией, над всеми преградами, любовь все побеждает и потому мы на все имеем право, все преодолеем и поженимся — прямо тянет пропеть: «Аллилуйя!» Но так было. И этот безусловный грех привел к еще более тяжкому греху.
К окончанию института, когда меня взяли в «Сатирикон», мы уже два года были вместе, и случилась беременность. И если мужчина хотел что-то изменить в нашей близости, то лучшего момента было не найти. Учитель сказал много слов, кроме тех, которые я ожидала, все что угодно, кроме того, что мы поженимся и всегда будем вместе. «Думай сама», — резюмировал он. И за руку отвел туда, где решают подобные проблемы, а сам уехал отдыхать — с семьей.
Что я могла решить одна? Сидела и тряслась от перспективы рожать без мужа, без работы (никто не станет держать меня в театре), без средств. «На что я обрекаю свое дитя?» — думала я. Увы, все, в том числе и самые большие грехи, как правило, совершают во благо, даже не понимая, в чем оно состоит...
Сейчас частенько слышишь, как возникновение чувства любви объясняют химией, а у меня случилось так, что химией любовь уничтожили. Моментально и напрочь... Врачи напичкали меня таблетками, избавляющими от детей, и я потащилась восвояси. В метро вдруг стало так худо: все, думаю, умираю. Это были буквально ломки, не знаю, физические или душевные, в истерике еле-еле выползла наверх, села на лавку и плачу. Подходили люди, спрашивали: — Девушка, вам плохо?
Говорю:
— Мне так плохо!
Очень плохо! Хуже быть не может!
Прорыдала дома день, ночь, к утру забылась сном. Открыла глаза и отчетливо осознала, что вместе с нерожденным ребенком из меня вышла любовь: вся, без остатка. Внутри не было ничего — пусто. Учитель звонит с курорта, а во мне все умерло. Вернувшись, он не мог в это поверить, еще долго пытался вернуть, даже расстался с женой. Но было поздно.
Невозможно передать, что это за состояние — после потери ребенка... Я ощущала абсолютную бессмысленность своей жизни, потому что должна была, могла — и не стала матерью. Потому что ты как женщина-мать — не годна, а значит, ты — пустое место.
Можно даже и не жить дальше — не для чего, если не рожаешь ребенка. Вот такое это состояние... И какое счастье чувствовала я в те дни, когда еще была беременна! Потрясающее ощущение! Ощущение вечности! Понимаешь, что у тебя внутри какая-то тайна, что нужна для чего-то очень важного и что ты не одна... И потом — раз! — и все. Ты — одна. И ты — пуста...
В тяжелые минуты, в моменты потерь ноги сами несли меня в храм: благодать крещения вела меня. И стоя на коленях у иконы Божией Матери часами, я черпала там силы.
Как-то, глядя на мое унылое настроение, подруга предложила пойти в ресторан с ней и ее новым знакомым. Нельзя сказать, что была избалована такими предложениями, и согласилась. В тот же вечер я пропала. Знакомый пришел со своим приятелем, мы только взглянули друг на друга — и все.
Как птица феникс, сгорев дотла, я восстала из пепла и снова влюбилась.
С чистого листа, будто позади ничего и не было, считая, что эта новая встреча — знак свыше. Кто-то, обжегшись на молоке, дует на воду, меня сколько ни тыкай — не дотыкаешься. Несмотря на предательства, я продолжала верить в любовь, в то, что она победит, потому что нет ничего сильнее на свете. И эта осанна любви была бы абсолютной истиной, но с маленькой поправочкой: если любовь без греха. Любовь ли это, если с грехом пополам?
Мы были вместе пять лет, в течение которых я испытала много чудесных моментов, но послевкусие горчит до сих пор. Бизнесмен, назовем его так, оказался богат, имел связи и влияние в определенных кругах, при этом был близок к богеме.
И не женат! Опыт — суровый учитель, теперь это было архиважно для меня. Он ввел меня в свой круг, который манил и прельщал. Это были сплошь self-made men и self-made women, состоявшиеся и состоятельные, умные и образованные — в общем, люди из высшего общества. Увы, постепенно выяснилось: чем выше поднимаешься, тем больше грязи.
Начало было чудесным: я работала в московском театре, просыпался кинематограф, пошли первые съемки и я была любима и любила. Это время подъема, надежд и внутренней стабильности. Смятение внес появившийся на сцене моей жизни Режиссер.
В «Сатириконе» отмечался юбилей Константина Райкина, широко и помпезно. Я стояла посреди зала в строгом черном костюме. Слышу шепот: «А вы знаете, что Режиссер приехал?»
И вдруг почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд, резко поднимаю голову: Режиссер улыбается мне с балкона, делает поклон — такой свойственный только ему, который читать следует как: подойди сюда. Думаю: «Ничего себе!» И показываю: нет, я никуда не пойду. Он — глазами: ну ладно, подойди-подойди. Такая вот манера общения с молодыми актрисами, чистый Карабас-Барабас, дерг марионетку за ниточку и — к ноге. А как не подойти, если сам доктор кукольных наук зовет? Я на деревянных ногах, точно Буратино, поднялась по высочайшему кивку.
— Ну что? Поедем отсюда куда-нибудь? — вот так сразу же, ни тебе здрасьте...
И я чувствую, что у меня слабеют коленки, ничего не могу с собой поделать — гипноз какой-то.
— Куда это мы поедем? — пролепетала.
— Поехали, отдохнем где-нибудь!
— Я не могу... — меня охватывает страх, потому что чувствую, как отключается голова и мне трудно ответить.
Теперь бы, на «трезвую» голову, определила это так: когда Режиссер разговаривает, он говорит не с тобой, а с тем самым сокровенным, что внутри твоей плоти. Но что самое ужасное — оно ему отвечает! И ты ничего не можешь с этим поделать. То есть поначалу, пока не научилась парировать, он влияет как удав. Воистину змей-искуситель! Это был кошмар какой-то. И тут осенило: у меня же сегодня работа — ах какое счастье!
— Извините, надо уехать, работа...
— Что за ерунда? На вызов, что ли, едешь?
— Да нет, у меня там работа, — твердила я как попка, почти ничего не соображая.
— Что-то не верю. А где это?
Я ответила:
— Хотите, пожалуйста — можете проверить!
И он действительно поехал за мной в клуб, где я отработала свои танцы. Дождался меня: «Нет, ты смотри, правду сказала!» — и предложил подвезти до дома. Я валилась с ног, утомленная сопротивлением бульдозерному давлению Режиссера куда больше, чем работой. В общем, проводил он меня в мою съемную комнату (в квартиру еще не переехала, там шел ремонт), у порога я попрощалась:
— Ну, спасибо.
Все. Извините, там бабушка спит. Спокойной ночи!
Он:
— Во дает! Ты серьезно? Строптивая, что ли? Ну-ну, я тебе позвоню!
И со следующего дня звонить стал постоянно, озвучивая, мягко говоря, не самые приличные вещи, такой, знаете, кайф по телефону. Я сразу сказала, что несвободна, что люблю другого человека, — не помогало. Мучительные для меня голосовые атаки могли длиться по тридцать-сорок минут, иногда несколько раз в день. Так он с настойчивостью, достойной лучшего применения, окучивал меня что-то около года. В какой-то момент Режиссер перешел к угрозам: «Ты что, девочка, не понимаешь, с кем имеешь дело?
Я могу тебе перекрыть кислород, и ты никогда больше не будешь сниматься!»
Надо быть очень стойким оловянным солдатиком, чтобы выдержать такой штурм. И дело совсем не в том, что соблазн велик, что хочется и колется, а в том, что не знала, как развязать этот гордиев узел так, чтобы и волки были сыты, и овцы, извините, целы. При этом важно понимать, что всегда восхищалась и очень уважала (по-прежнему уважаю) Режиссера и как мастера, и как личность, именно поэтому и чувствовала себя не в своей тарелке от таких проявлений отношения ко мне. Кто я такая, чтобы обвинять кого бы то ни было?! Пусть бросает камни тот, кто сам без греха.
Никто не научил меня, как себя вести в подобной ситуации, с персоной такого масштаба и такой харизмы.
Но я училась ходить по лезвию бритвы сама, между «да» и «нет», не согласиться и не нахамить — о! после такой школы мне не страшен даже самый крутой голливудский донжуан. Не могу сказать, что это было приятным занятием.
В один из вечеров Бизнесмен обмолвился, что играл в бильярд с Режиссером, мол, они партнеры — где-то в чем-то. И я так радостно:
— Ой! Так он же звонит мне все время! Не знаю, как это прекратить, помоги!
— Да этого просто не может быть!
И тут очень вовремя звонок, а голос Режиссера ни с чьим не спутаешь. Протянула любимому трубку, а оттуда несется обычная байда, глаза у любимого начинают округляться: ну...
ты даешь! Следующие его слова были неожиданными и хлесткими, как пощечины:
— Сама заварила, сама и разруливай! Я ж не знаю, может, у тебя там свой интерес?
Я чуть не задохнулась:
— Значит, ты такого обо мне мнения?! Если меня некому защитить, сделаю это сама, но не гарантирую, что всем понравится!
Мы поссорились. И я была такая злющая-злющая на него. И как раз случилась какая-то киношная тусовка, где я встретила Режиссера. Он опять смотрит на меня в упор и удава своего включает:
— Ну что, поехали отсюда?
Отвечаю:
— А поехали!
Приехали в «Пушкинъ». Я вся накалена до предела, понимаю, что у меня на руках только один козырь в этой партии — Бизнесмен. Все, думаю, пора вскрывать! И разыгрываю перед Режиссером актерский этюд. Он отошел, возвращается, я будто не вижу его, сижу вполоборота с трубкой: «Нет, (громко называю фамилию Бизнесмена) я не простила тебя еще!» И тут же у меня кошелечек лежит с фотографией, где мы с любимым. Режиссер в шоке:
— Мне показалось или ты такую-то фамилию назвала?
— Назвала, а что?
— Откуда ты его знаешь?
— Я же говорила вам, что мое сердце занято, вот как раз им.
— Как? Он же с Мальвиной! — удивился Карабас-Барабас. Я понимала, о ком он, мы к этой даме, увы, еще вернемся.
— Вот посмотрите, — и показываю ему наши фотки.
— Подожди-подожди... Так ты все это время, пока я... за тобой, была с ним?!
Он просто в момент потерял лицо.
— Так что же это получается? Когда я звонил, он наверняка был рядом и вы вместе слушали... Ах ты, зараза! Ну, ты меня сделала! Ну, дрянь... А я-то, дурак, не понимал, что это он павлином по бильярдной... намекает... что у него есть что-то такое, чего у меня нет... Вот оно где! То есть вы меня сделали, да? Гм-м... Смеш-но!.. Ладно, это все ерунда!..
Нет, ты все-таки зараза! — такие у него были ломки.
Да, я сделала — причем обоих, — и это был мой им ответ. Меня бросили словно котенка: выплывай как знаешь. Я и выплыла. Зато теперь точно адские звонки прекратятся!
С Бизнесменом мы помирились. И снова ссорились. Так и шло волнообразно: то расставались, то бросались в объятия друг друга. Привыкший к тому, что женщинам от него нужны только деньги, к своим сорока он давно не верил ни в какую любовь, тем более бескорыстную. А мне было важно, чтобы поверил, пыталась пробудить в нем утерянное. И я еще долго ездила в своем заношенном пуховичке в метро, продолжая танцевать ночами в клубах. В одиночку перетаскивала тюки в квартиру из съемной комнаты на автобусе: туда-сюда. Принципиально не хотела брать у любимого ни копейки, чтобы у него и мысли не возникло, что с ним из корыстных целей, очень дорожила нашими отношениями.
Но он все равно не верил, даже в то, что на квартиру заработала своим трудом.
Ну, я опять разозлилась и доказала — глупая и детская была выходка. На его глазах заработала две тысячи долларов, выиграв главный приз первого московского конкурса стрип-пластики. К слову, это чуть не единственный танец, которым совершенно не владела, но решила применить актерские навыки. В то время как другие участницы мастерски, но однообразно терлись вокруг шеста, вытащила зрителя из зала и, отыгравшись на нем, сделала живой комедийный номер. Ну да — слетела, будто зацепившись, с меня в финале маечка, чего греха таить. Этот момент и засветила пресса.
Не оправдания ради, а чтобы лучше понять то мое состояние, надо учитывать, что ощущение обнаженного тела у балетных совсем иное: нет в этом ничего сокровенного. А как иначе, когда все эти раздевашки-переодевашки на глазах друг у друга — никаких отдельных гримуборных не было и в помине. А если ты с четырех лет в этой круговерти, да еще выглядела до совершеннолетия как мальчик практически — чего там было стесняться?! Привыкаешь к тому, что тело — просто рабочий инструмент.
Не спешите судить, за ошибки я свое получила, еще и срикошетило разрывными так, что отбиваюсь до сих пор. Снаряды, и сегодня отравляющие мою жизнь, зарядила та самая Мальвина, о которой обмолвился Режиссер, пожалуй, они одной породы — из серпентария. Мальвина — бывшая пассия моего Бизнесмена, хотя потом узнала, что их отношения никогда и не прекращались.
То ли она пыталась вернуть его, то ли просто злобилась, так или иначе — я была бельмом на глазу. Спустя год, поняв, что появившаяся на горизонте интересующего ее мужчины молодая артистка не просто «одноразовая» девочка, Мальвина разработала целую программу моего уничтожения. Ресурсов для этого у нее было достаточно: женщина она умная, богатая и влиятельная, даже слишком. И ей все удалось. Она разорвала мою жизнь на кусочки, бросила в миксер и сделала мусс...
Среди получаемой деловой прессы, между «Коммерсантом» и «Форбсом», Бизнесмен то и дело стал находить один за другим какой-нибудь мерзко «желтушный» журнал. А там: «Звезда сериала «Сестры» или «Ведущая «Армейского магазина» и крупным планом фото.
Я сразу узнала те самые «тестовые» фотографии, других-то не было — никогда! То есть отрыли все, нашли пятилетней давности съемку и устроили широкоформатный показ. И тут же звонок от Мальвины: «Ты видел? Она у тебя просто чудо какая девочка!»
Я ему рассказала, как все было, принесла тот старый номер «Кэтс»:
— Видишь, снимки те же? Смотри на дату! Кто-то очень постарался сделать так, чтобы это увидели ты, твоя мама... Кто бы это мог быть, не знаешь?
Он говорит:
— Я все понял.
Его еврейская мама, которая очень неплохо ко мне относилась, стала давить на него, звонить в его отсутствие домработнице: «Гони эту девку в шею!
Или я приеду и вырву ей ноги!» Тогда сын устраивает маме бойкот, не разговаривает с ней полгода: «Оставьте девочку в покое! Я не желаю слышать о ней ничего дурного».
К тому времени у нас были уже очень тесные отношения, иногда принимала от него деньги, аккуратно и тактично предложенные: «Ты же хотела новый памятник поставить бабушке с дедушкой, пусть будет от меня, за хорошую внучку». Не отказывалась и от украшений, подарков — это был тот уровень близости, когда два человека становятся родными. На мое двадцатипятилетие он устроил шикарный бал и вручил ключи от зелененького кабриолета, из которого вылетели двадцать пять бело-зеленых шариков. Это было очень красиво.
То есть он любил меня — по-своему, в меру данной ему способности любить.
Но ее не хватило на то, чтобы выдержать натиск все новых и новых обстрелов гадкими публикациями, сопровождавшими каждую мою новую роль. А уж когда Интернет стал общедоступен, то дальность, кучность, скорострельность и радиус поражения возросли многократно. Мальвина давала понять, что этот поток никогда не кончится, но поскольку мы по-прежнему не расставались, она нанесла запрещенный удар, оказавшийся смертельным для наших отношений. Он расстался со мной по-английски: без объяснений и прощаний. Причина открылась через годы. Забегая вперед, скажу, что это был отвратительный по откровенности ролик, выложенный в Интернете, в котором я НИКОГДА НЕ СНИМАЛАСЬ.
Узнала о его существовании случайно от партнера по съемкам, а у меня даже компьютера не было.
Мы с моим новым другом, будем звать его Ментом, ринулись покупать компьютер, подключили Интернет. Я, только взглянув на это, побежала в ванную — меня просто вывернуло наизнанку. Что ж, Мальвина заслужила аплодисменты: очень искусно было сделано, прекрасная работа! Даже не поняла тогда, как именно это сделали. Видеомонтаж? Взято мое лицо? Уж очень похожая девочка!
И в жизни, оказалось, тоже — ну удивительно похожа, надо ж было постараться такую отыскать. Да-да, я с ней познакомилась, мы были у нее на квартире в Новогиреево. «Девочку» зовут Света (фамилию не называю, чтобы у нее, как и у меня, не было проблем), она мать двоих детей, получила за «работу» хорошие деньги. Знать ничего обо мне не знала, ее просто использовали. Мент, имевший связь со спецслужбами, помог мне всю эту операцию «разрыть».
Но, увы, виновников невозможно обезвредить, не говоря уже о последствиях.
А партнер мой по съемкам не смолчал, разнес все по студии, группа шушукалась, кассетка стала гулять по рукам. Кастинг-директор говорит: «Люба! Тут ходят слухи... Надо это как-то прокомментировать». Я — в плач. Мент отвез меня в некую корпорацию, которая занимается расследованием компроматов, и это единственное, за что могу сказать ему спасибо. Там на крупных планах все детально исследовали, обнаружили всякие мелочи типа нарисованных в нужных местах родинок, которые в следующем кадре размазаны — съемки-то в бане происходили. Выдали мне документ о том, что в гнусном ролике — не Любовь Тихомирова. Отнесла на канал, и мы продолжили прекрасно работать дальше.
Но! Где мне взять такую бумажку, окончательную бумажку, чтобы навсегда уничтожить всю грязь и мерзость, копошащуюся в Сети! После расставания с Бизнесменом я была в состоянии жуткой депрессии почти год. Общалась с психологами и чуть было не попала в руки к ведуньям, тем, кто обещает в рекламах: «Верну любимого за один день». У этих собственной силы нет — они людей к мощам Блаженной Матроны посылают да к чудотворным иконам. И, слава богу, в одном из храмов женщина за свечным ящиком объяснила мне, что ходить-то к ведуньям не надо, не Божьи это люди. Почему-то я ей поверила, но в своих метаниях узнав множество храмов, по-прежнему не понимала, что же на самом деле там правильно делать.
И лукавый дух не замедлил проявиться вновь, искусно забросив крючок именно с той наживкой, которую жаждало получить все мое настрадавшееся существо.
Это был тот самый Мент. Он сделал мне предложение! Как я хотела услышать эти слова! Когда жизнь не оправдывает твоих ожиданий в любви, она все же должна как-то продолжаться, и я сдалась впервые без особых чувств — и поплатилась. Надеялась и изо всех сил старалась его полюбить. Но не смогла, не случилось.
Случилось много чего другого. Мент страдал профессиональной деформацией личности, был патологически подозрителен и ревнив, я практически перестала общаться с друзьями, даже с мамой, которая, продав квартиру в Питере, перебралась в Москву, чтобы быть ко мне поближе. В итоге оказался банальным альфонсом, два года морочившим мне голову временными финансовыми проблемами, жил у меня и на мои. Однажды отдала ему гонорар за съемки, который он вызвался поменять по более выгодному курсу на две тысячи долларов, надо ли говорить, что этих денег я больше никогда не видела.
Так же, как не увидела и купленного мной взамен разбитого в аварии кабриолета новенького «мерседеса», который по наивности оформила на Мента! На нем он и уехал после очередного припадка ревности, размахавшись на прощание ножом и влепив мне пощечину.
Эта история добила меня. Я страдала, даже во сне ощущая гнетущую тяжесть, с трудом вставала и ходила, еле переставляя ноги, сгорбившись, не в состоянии распрямить спину. Будто за плечами огромный, набитый булыжниками рюкзак, который тянет назад и вниз. Меня шарахнуло так, что не понимала, как жить дальше вообще — с постоянным комом в горле и страхом, что небо над тобой нависло мрачной давящей глыбой и вот-вот рухнет на голову.
Но надо было работать, начинались съемки в сериале «Колдовская любовь».
И в Киеве я познакомилась с человеком, который стал моим проводником к спасению, другом-апостолом. Я ходила в Киево-Печерскую лавру и побывала в Введенском монастыре у чудотворной, отобразившейся на стекле киота иконы «Призри на смирение» — слезы возле нее лились из меня неостановимо. Подошел священник, протянул книжечку и сказал: «Что толку плакать, лучше молитвы почитай». Почитала, заказала молебен на десять дней — и стремительно за этот срок моя жизнь перевернулась.
Володя — украинский режиссер, человек воцерковленный, прошедший нелегкий путь к вере. Он живет в жестком, почти монашеском режиме уже много лет, в молитвах и целомудрии.
Мы как-то сразу прониклись симпатией друг к другу, сдружились, мне стало легче от того, что я просто рядом с ним. Полагаю, он за меня просто молился, не навязывая своих убеждений.
Мы все время общались, нас связывало нечто для меня совершенно новое и доныне незнакомое... Замечательные, кристальные христианские отношения, потому что целомудрие для этого мужчины — не пустые слова. Даже сама возможность существования подобных отношений в современном мире казалась мне до того абсолютно нереальной. И это зарождение настоящей любви было так непередаваемо прекрасно, как ничто и никогда прежде! Но все рухнуло в одночасье. Проклятый Интернет! Нет, Володя даже не заглядывает туда, но нашлись люди: доложили, показали.
Тщетно пыталась что-то объяснить, но мои оправдания не были услышаны, мой друг находился совсем на другом уровне духовной чистоты.
Он сказал: «Прости, я не вправе тебя судить, но как человек несовершенный принять этого не смогу». А я не могла его потерять! При этом чувствовала абсолютную беспомощность, неспособность достучаться на понятном ему языке. Впервые в жизни остро ощутила, что не обойтись без поддержки, нужна более могущественная сила, которой я не обладаю. Только Бог поможет, вот что я почувствовала. Между нами повисла пауза, эти три дня стали решающими, я ходила по всем известным мне храмам и просто вопила — всем сердцем. И вот когда, смирившись, ты кричишь: «Не я, Господи, но ты можешь! Ничего не могу без тебя!» — в эту немощь он и входит.
И исподволь, вроде бы ниоткуда, то есть понятно — откуда, явилось: «Мне нужно на исповедь!» Вот просто знала, и все. Только так смогу избавиться от гнета рюкзака за плечами, иначе он просто задавит. И только так Володя сможет меня услышать.
И счастье, что я попала в хорошие руки — к отцу Владимиру. Это, конечно, не случайность (даже имя батюшки), мой друг-апостол отказал в общении, но продолжал за меня молиться. А это лучшее общение — от сердца к сердцу. Тогда и случилась моя первая в жизни исповедь, с которой я начала свой рассказ.
Итак, я вышла из храма в смятении, но будто кто-то утешал внутри: ошибешься, упадешь — танцуй дальше, главное, не останавливайся, дорогу уже знаешь. Я остро ощутила, что больше никогда не буду одна. Мне дано было счастье прочувствовать любовь Церкви.
То есть не социального института, а института духа.
Чудеса начались через несколько часов. Я вернулась домой, читала молитвы, вдруг звонок из Киева:
— Что с тобой произошло?
— Я была на исповеди.
— Знаешь, с меня как схлынуло что-то, в одну секунду почувствовал: ты прощена свыше. Все прежние чувства мои к тебе вернулись. Прости меня.
На следующий день я причастилась и стала преданным чадом батюшки. И Володя тоже, наши чудные отношения возобновились, одному Богу известно, как они сложатся. Наступили самые счастливые дни в моей жизни. А мама решила, что дочь спятила: надела платочек, длинную юбку, ездит по монастырям, ходит в недельные крестные ходы, стирая ноги в кровь, ночуя на полу в храмах.
Я всегда мечтала отметить свое тридцатилетие пышно, с фейерверками, чтоб запомнилось.
А застало оно меня в крестном ходе: проснулась в храме под иконой Серафима Саровского с ощущением небывалой радости. Причастилась, и хор из ста пятидесяти паломников грянул мне «Многая лета!» Потом протопала километров тридцать до следующего пристанища, снова молилась перед знаменитым чудотворным образом Божией Матери, которую привезли как раз в этот день из Почаевского монастыря. А когда после молебна вышла из храма — бил салют во все небо! И неважно, что свод расцветили огнями в честь дня рождения города, а не моего, было полное ощущение, что там, куда направлены теперь мои желания, меня услышали, — такого чудесного дня рождения у меня никогда не было.
Удивительное ощущение абсолютной ясности, что все очень просто в жизни.
Но как сложно, чтобы стало так просто! Годами я не находила ответа на вопрос: за что меня, такую хорошую, обидели? А меня никто не обижал, просто грех так действует — и неважно, осознаешь ты его или нет. Отсюда рождается потребность и способность не осуждать и простить тех, кто, казалось, почти разрушил твою жизнь. И когда у меня это получилось, рюкзак за плечами опустел совсем.
Мне необходимо было проделать эту работу над ошибками, отмолить свое прошлое. И его нет больше. Но сколько полов в храмах омыла я слезами, протерла коленями, умоляя Господа устроить какую-нибудь техногенную катастрофу, которая бы стерла его и из Интернета!
И если бы моя просьба была исполнена, не стала бы я возвращаться сейчас туда, куда и дорогу забыла, мучительно складывая буковки в слова, извлекая их из самой глубины сердца с верой в то, что они сумеют проникнуть в ваши души...
Редакция благодарит за помощь в организации съемки мебельный салон BAKER.
Подпишись на наш канал в Telegram