Мне было двадцать два, в кинотеатрах страны с триумфом шел фильм «Все будет хорошо», где я — в главной роли. Мечты сбылись! Мог ли представить, что в тридцать восемь потеряю все и захочу свести счеты с жизнью?..
Полгода назад я решил покончить с собой. В бессознательном бреду, когда таймер жизни уже отсчитывал последние секунды, перед глазами, быстро сменяя друг друга, вдруг стали возникать картины прошлого. Из синего марева наплывали лица мамы, отца, друзей, женщин, которых любил, тот счастливый день на съемочной площадке, когда впервые услышал: «Камера!
Мотор!»... Потом видения закрутились в ослепительную спираль и все оборвалось. Уже после приезда бригады «скорой», чудом сумевшей вытащить меня с того света, я попытался восстановить хронологию событий, чтобы понять, в каком именно месте споткнулся так, что жизнь покатилась под откос.
Мой папа, Михаил Горонок, много лет был директором Государственной коллекции уникальных музыкальных инструментов. Раньше у него был в Америке собственный бизнес по их изготовлению. Сейчас этот бизнес, в том числе и несколько магазинов, — в Питере. А когда я родился, он преподавал в обычной музыкальной школе, руководил там оркестром и на досуге сочинял музыку. До сих пор мама хранит нотные листы с папиными опусами. Он мог писать часами, не обращая внимания на то, что происходит вокруг.
По образованию отец скрипач, окончил консерваторию в Новосибирске и поехал по распределению в далекий город Томск-7, где и встретил маму, Галину Кельник, выпускницу Ленинградского педагогического училища. Папа преподавал детишкам музыку, мама — рисование.
Томск-7 — совсем другой Томск. Это закрытый, охраняемый город атомщиков размером со спальный район Петербурга, отгороженный от остального мира колючей проволокой. Там мы прожили два года, а потом вернулись в Ленинград на улицу Зои Космодемьянской, знаменитую своим огромным вытрезвителем. Каждое утро в пять часов я просыпался под крики отпущенных домой алкоголиков: «Граждане, где метро?!» или «Подайте кто-нибудь пятачок на проезд!» Эти опустившиеся люди казались чудовищами.
Если б знать тогда, какую роль алкоголь сыграет в моей собственной жизни...
От похмельных воплей мужиков просыпались и мама с бабушкой. В восемнадцатиметровой комнате мы жили втроем: папа полюбил другую женщину и ушел. Уютный, привычный и счастливый мирок рухнул, когда мне исполнилось три года. Помню: катаюсь на трехколесном велосипеде по комнате, отец говорит, говорит, говорит, а мама плачет. И оба не обращают на меня никакого внимания. Вдруг папа попросил к нему подъехать, обнял, крепко поцеловал, взял какие-то книги, пластинки... И перестал появляться дома. Я долго ждал его, поначалу все спрашивал у мамы: «Где папа?» Она отвечала: «Папа занят». В какой-то момент понял: он больше не придет.
Для меня это стало сокрушительным ударом. Я так переживал, что лежал в постели, накрывшись с головой одеялом, и буквально умирал от горя. Гладил фотографию отца и громко рыдал. Я любил его животной любовью, до безумия! И продолжаю любить до сих пор. Мы очень похожи, даже в мелочах. Жаль только, что мне не передалось его сумасшедшее трудолюбие. Папа всего в жизни добился сам. А я ленив. Подарки судьбы сваливались мне на голову незаслуженно, просто так. Поэтому я не ценил их.
Не захотел стать музыкантом, хотя способности были, да и отец очень серьезно занимался со мной. Он меня не бросил. Через какое-то время, когда страсти улеглись, стал навещать, постоянно приглашал к себе домой, где мы «пилили» на скрипке. Мой брат Роман, кстати, блестяще раскрыл свои таланты.
Он поставляет в Мариинский театр раритетные инструменты и очень успешен в этом бизнесе.
Сейчас, в тридцать восемь лет, я не осуждаю отца. Сам не раз женился и разводился. Но тогда нескольких часов, проведенных вместе, мне было мало. Я хотел находиться рядом с папой круглосуточно. Долго не понимал: почему он не хочет жить с нами? Злился, что другие его дети, Ромка и Ася, тоже называют отца папой. «Он мой!» — думал я и лелеял коварные замыслы, как бы ему досадить.
Стал прогуливать уроки в музыкальной школе, сам себе ставил оценки, прятал инструмент. Наверное, это была не столько месть папе за то, что оставил меня один на один с таким «немужским», по моим тогдашним понятиям, делом, сколько обычные детские комплексы. «Нормальные» дворовые пацаны, бесстрашные, ободранные, лазили по заборам, пили портвейн, шикарно ругались матом, в крайнем случае терзали гитарные струны.
А я? Маленького роста, худющий заморыш, к тому же со скрипочкой. Одним словом — натуральный «ботан». Так что громкий свист и насмешливые крики «Паганини!», несшиеся вслед, я воспринимал как должное.
Однажды меня сильно отлупили да еще и скрипку разбили о голову. После такого позора я решил завязать с музыкой. Приехал к папе, показал разбитую скрипку и твердо сказал:
— Бросаю.
Отец тут же подарил мне новый дорогой инструмент, который сделал своими руками: — Только играй, сынок!
Но я уперся:
— Не хочу играть, хочу заниматься боксом, надо мной издеваются!
— Будешь играть!
— кричал отец.
— Нет, не буду! — еще громче вопил я.
Взял папину скрипку и в ярости сломал об колено. Он побелел, потом побагровел и произнес каким-то сразу охрипшим голосом:
— Пошел вон!
В общем, победа осталась за мной, но отец еще долго не сдавался, пытаясь вернуть меня в искусство.
Бокс мне нравился, я легко получил юношеский разряд, попал в олимпийский резерв, даже сдал на КМС.
Но тут с позором вылетел из благородного спорта за драку. Хотя до сих пор не считаю себя виноватым. Поздно вечером возвращался домой с видеомагнитофоном «Электроника» под мышкой и в кожаной куртке отца. Не дошел до подъезда всего пары метров. Откуда-то возникли три парня, по их лицам я понял: будут грабить. Честно предупредил: «Отойдите, занимаюсь боксом, сейчас как врежу — костей не соберете». Но мне было четырнадцать, а им лет по семнадцать, поэтому мои силы налетчики недооценили. Я аккуратно положил видеомагнитофон на ступеньки и вступил в неравный бой.
Мы дрались как в западных боевиках — не на жизнь, а на смерть. В какой-то момент я пропустил удар и почувствовал, как в спину вошел нож. Самое смешное — я не думал о том, что могу умереть. «Папина куртка, — крутилось в голове, — испортили папину куртку, гады!»
Это придало решимости. Собрал остаток сил и врезал парню, ударившему меня ножом, между глаз. Дальше ничего не помню.
Через несколько дней в больницу, где я залечивал ножевое ранение, пришел следователь. Оказалось, что грабитель может ослепнуть, началось отслоение сетчатки — у меня действительно был сильный удар.
— Это превышение самообороны, — заявил страж порядка.
— Но ведь он ударил меня ножом, и их было трое!
— Это не доказано: свидетелей нет. Пострадавший утверждает, что шел один и драку спровоцировал ты.
Один несовершеннолетний парень в тяжелом состоянии, а другой всего лишь немного порезан — что оставалось следователю? Естественно, он выбрал меня: боксер, кандидат в мастера спорта, искалечил человека. Тренер рассудил так же. «Мы не воспитываем убийц, — кричал он, когда я появился в секции, — убирайся!» Так рухнула не только моя мечта стать профессиональным спортсменом, рухнула вера в справедливость. И хотя меня не посадили, жизнь дала трещину.
Я начал пить портвейн, петь блатные песни, драться стенка на стенку, дружить с «настоящими пацанами». Мы собирали мотоциклы, прыгали на них через разводящиеся мосты, нас ловила милиция, в общем, отрывались по полной программе. Теперь меня звали уже не Паганини, а Лис — за хитрость и увертливость.
Ездили по пятнадцать-двадцать человек. Как встанем крестом на Пулковской трассе, все шарахаются. К шлему я приделал лисий хвост: нашел на помойке, а друзьям сказал, что отец из-за границы привез. У меня был магнитофон «Комета» и фотографии группы Kiss во всю стену моей комнаты.
Отец в тот период чуть не поседел, мама опухла от слез, я же продолжал изображать крутого парня и совершать поступки, за которые теперь готов провалиться сквозь землю. Помню, мы обокрали пивной завод, вытащили оттуда двадцать четыре ящика «Жигулевского». Закрылись с ними в подвале на два дня. Потом нас, пьяных, отвели в детскую комнату милиции, но снова отпустили — пожалели дураков. Вскоре от мелочей перешли с друзьями к серьезным делам: стали угонять машины под заказ.
Меня взяли, когда у гостиницы «Советская» угнал «шестерку». Долго петлял по городу, спасаясь от милиции, но «еж» на Пулковской трассе сделал свое дело. «Шестерка» ушла в кювет, подбежали оперативники, быстро распахнули дверь и начали меня избивать. Когда разглядели тощего подростка, оторопели. Не могли поверить, что перед ними — угонщик.
Меня повезли сначала в КПЗ, потом — в следственный изолятор на улице Академика Лебедева, известный в народе как «Кресты-45-1». Там долго «крутили», но я никого из друзей не сдал, сказал, что работал один.
В тюрьме было очень страшно. Меня били головой о парашу и резали пальцы. Первую ночь спал с матрасом в обнимку у отхожего места. Издевательства сокамерников продолжались целый месяц. Это называлось «прописка».
Например подводили к подоконнику и говорили: «Сыграй на пианино!» Надо было отвечать: «Ты мне крышку открой, я тебе сыграю!» Я не знал ответа и тупо молчал. За молчание били. Больно.
После суда я отправился в колонию в городе Колпино, там с такими же пацанами делал гробы. Папа поднял все свои связи, заплатил немало денег, и вместо двух лет я отсидел девять месяцев. И освободился условно-досрочно. Но и этого хватило, чтобы понять — в тюрьму больше не попаду ни при каких обстоятельствах!
В КПЗ как-то случайно попалась в руки балалайка, ударил по струнам. Мое бренчание понравилось. И «бугор» отдал приказ: «Хватит издеваться над парнем, он будет у нас Радио». Утром я гимн играл, потом песни всякие. Ребята меня «включали» и «выключали», поэтому приобрел иммунитет от побоев.
Не скажу, что как-то возвысился, сидел таким середнячком.
Это сейчас я залихватски рассказываю о своих приключениях, а тогда было не до шуток. Выход на волю тоже стал эмоциональным шоком. Стоял у ворот и не знал, к кому идти: с одной стороны отец, с другой — дружки. Пошел, конечно, к пацанам. Мы сели в «девятку» и уехали, а папа остался. Он ничего не успел сказать, просто окликнул «Марк!», но я не повернул головы. Лишь через заднее стекло увидел, что отец плачет. Мы ни разу не говорили с ним об этой ситуации, но знаю: он до сих пор помнит мое предательство. Казню себя, конечно, но по-другому тогда не мог. Не хотел отбиваться от «своих».
После колонии меня не хотели брать в школу, но все-таки пожалели, разрешили сдать экзамены за пропущенный год экстерном — ведь моя мама работала педагогом.
Получил аттестат со сплошными «тройками», только по физкультуре и хору «пять». Мечтал стать военным, хотя с судимостью думать об этом, конечно, глупо. Но мальчишеские грезы некоторым образом обрели реальность: меня призвали в армию, несмотря на «угонную» статью.
Естественно, ни в какую приличную часть попасть я не мог, светило лишь махать лопатой в стройбате. Помогло умение общаться с людьми: на призывном пункте уговорил капитана Гусева, набиравшего ребят в ВДВ, в нарушение всех правил увезти меня в 7-ю гвардейскую парашютно-десантную дивизию.
Вначале я был приписан к связистам, потом попал в спецгруппу, стал постигать основы диверсионной и разведывательной деятельности.
В учебке провели полгода, а потом нас перебросили в Закавказский военный округ. Там я быстро понял, что ничего геройского в этой войне нет. Полтора года наблюдал, как брат идет на брата, сосед на соседа, а мы между ними ходим как между небом и землей. За что воюем? Непонятно. Но я ни о чем не спрашивал, не рассуждал, просто воевал, сжав зубы. Родина приказала, значит, надо.
Никто из моих товарищей в этой войне не уцелел. У меня дома есть фотография, где мы отдыхаем перед очередным заданием: красивые, молодые, здоровые. И кажется, будем такими всегда. Помню, только помылись тогда, мой друг Лешка в карты решил сыграть, так с картами на снимке и остался. Лешке не повезло больше всех, он неудачно прыгнул с вертолета, когда той же ночью высаживались в тылу врага, и повредил колено.
Взять с собой раненого мы не могли — это значило бы сорвать продвижение группы. Я спрашиваю:
— Прапорщик, что будем делать?
Он спокойно так отвечает:
— Ты сам знаешь...
Когда нужно выполнить боевое задание, человеческая жизнь ничего не стоит. Мучительно больно, страшно даже говорить, что пришлось зарезать друга. Но я сделал это — выбора не было. Лешка до сих пор приходит ко мне во сне. Пробуждаюсь в холодном поту и ничего не могу исправить. Эта безысходность так давила на меня, что рука сама собой тянулась за бутылкой.
Да, война — это грязь, страх, пот, кровь.
И плюньте тому в лицо, кто говорит, что на войне не страшно. Страшно. Мы боялись всего, особенно плена. Чтобы узнать количество и место расположения бандформирований, шли по территории противника скрытно: ночью, в гражданской одежде. Небритые, пыльные, смуглые, неотличимые от местного населения — в разведроту набирали ребят, похожих на кавказцев. На шестнадцатом боевом выходе я все же попался...
Нас было семь человек, боевиков — около сотни. Все произошло очень быстро, мы с прапорщиком оказались в зиндане, остальные ребята полегли в бою. Прапорщику в тот же день перерезали горло, а мне пообещали, что моей головой их дети будут играть в футбол. Не знаю, почему бандиты не выполнили своей угрозы немедленно. Может, насытились кровью, может, отвлеклись. Не передать словами мертвящий ужас ожидания казни.
Не помню, спал ли я в эти четыре дня плена, что ел и ел ли вообще. Вспоминается только пронзительное чувство сожаления по поводу бездарно прожитой жизни.
В последнюю ночь я услышал какую-то возню, сверху вдруг упала ржавая цепь. Я схватился за нее и полез. Это могла быть провокация, шуточка боевиков, но шанс все-таки оставался. Наверху стоял старик, он молча показал мне рукой направление, я смотрел на него, не зная чего ждать. Он снова махнул рукой, и тогда я побежал, ожидая выстрела в спину. Но было тихо.
Я бежал все быстрее. Откуда только силы взялись? До сих пор не понимаю: где были часовые? Может, все перепились на свадьбе, которую играли в поселке, а может, это я такой фартовый? Бежал молча, хотя от счастья хотелось орать во все горло.
Знал бы, как встретят свои, так сильно не радовался бы...
Меня отправили в особый отдел. «Товарищи» начали метелить так, как не били даже на зоне. Припомнили, что мотал срок, что незаконно попал в ВДВ. Выпытывали, с каким заданием пришел «оттуда». Уже через несколько дней от такого «общения» я ходил под себя кровью. Потом приехал командир полка, увидел, что творится, и просто озверел. Когда же выяснил, что с задания вернулся я один, сам лично пришел, заставил мучителей взять меня на руки и отнести в медсанбат.
Из-за серьезных травм я попал в госпиталь в родном Питере. Но зажило все как на собаке — молодой был. Лежу, думаю: меня вот-вот должны комиссовать, надо чем-то заняться. Учиться пойти? Куда? Школу ведь еле окончил.
Умею разве что балагурить, на гитаре играть да анекдоты рассказывать. Мне бойцы советуют: «Давай в цирковое училище!» Но я-то знаю, что не гибкий, а вернее, деревянный, как Буратино. Нашли в газете объявление, что идут экзамены в театральный институт. Говорят — тебе туда надо. В театральном мире я чувствовал себя как рыба в воде: с десяти лет за сценой БДТ мотался, там в хозчасти работала моя бабушка Тамара Ивановна Кельник. В этот же театр художником-декоратором позднее устроилась и мама: в Перестройку учителям совсем перестали платить. За кулисами мне страшно нравилось, бегал на все спектакли.
Решил: где наша не пропадала! Смылся из госпиталя в ЛГИТМиК на несколько часов. Кроме больничной одежды у меня ничего не было, поэтому в институт привезли на «скорой», договорился с ребятами.
Прихожу в приемную комиссию в тапках на босу ногу, в синей робе с белым воротничком и номером на левом кармане. А там такие живописные абитуриенты роятся: у кого голова нечесаная, у кого брюки рваные, у кого кольцо в носу, на мой прикид никто и внимания не обратил. В комиссии сидел режиссер Дмитрий Астрахан.
Когда очередь дошла до меня, Дмитрий Хананович хмыкнул: «Если бы не номер на груди, можно подумать, что вы из дурдома сбежали!»
Он быстро смекнул, что на мне роба военного госпиталя. Когда я прочитал кусок из «Пиковой дамы» Пушкина и продекламировал стихи Олега Даля, посвященные смерти Владимира Высоцкого, Астрахан говорит: «Ну все, я понял. Обход-то в госпитале во сколько?
Ехать тебе надо». В итоге после прослушивания меня сразу взяли на второй тур. Я его прошел, а третий чуть не завалил.
Астрахан дал мне для отрывка партнершу — юную абитуриентку Сашу Акулову, ныне заслуженную артистку. Она Горонка до сих пор «добрым» словом вспоминает. Отрывок мы подготовили хорошо, только вот на экзамен я опоздал на целый час, проспал. Смотреть наш опус собрался весь цвет Театра Комедии: Игорь Дмитриев, Светлана Карпинская, дядя Миша Светин, с которым я потом работал. В общем, прибегаю в институт, а партнерша стоит и ревет: «Сволочь ты, Марк, такая сволочь!»
Я не растерялся, пулей влетаю в кабинет Астрахана и с ходу начинаю врать: «Дмитрий Хананович, не смог прийти раньше, был на похоронах брата.
Под машину Рома попал. Такое несчастье!» А слезы из глаз так и капают.
Астрахан быстро вновь собрал комиссию, и я сыграл морячка, влюбленного в учительницу. «Мастодонты» вынесли вердикт: «Марка берем, а девушку нет». Несчастная Александра опять кричит: «Сволочь!» и лезет на меня с кулаками. Пришлось ей поступать на следующий год. Мы однажды встретились на улице много лет спустя. Она на меня так посмотрела, что не удержался и выпалил: «Ну что злишься?! Ты — заслуженная артистка России, работаешь в БДТ, у тебя все хорошо. А я — бывшая звезда, алкоголик, меня нигде не снимают. Радоваться должна!»
Не знаю, сколько раз Астрахан пожалел о своем решении взять меня на курс, несмотря на то что любил и защищал.
Из института студента Горонка хотели выгнать трижды. Экзамен по зарубежной литературе за первый семестр я приехал сдавать в дым пьяный, с какими-то девицами, мне влепили «двойку», пришлось потом долго просить педагога о пересдаче. Мне многое прощалось, за что до сих пор в пояс кланяюсь своему мастеру. Я, несмотря на то что куролесил, учиться старался. Но с первого курса начались съемки в фильме «Ты у меня одна», а с ними и пропуски занятий. Мастерство, конечно, зачитывалось на «хорошо», снимался же я у Астрахана.
Те съемки вспоминаю с трепетом. Жалко только, что хоть и играл героя Александра Збруева в молодости, ни разу на площадке с ним не пересекся. Впервые встретились в 1993 году, на картине того же Астрахана «Все будет хорошо». Как меня поразила его физическая форма! Збруев подтягивался на руках и держал «уголок» несколько минут.
Это в пятьдесят пять лет! А выглядел на сорок, не больше. Мне тогда показалось, что он не очень общительный человек. Никого к себе близко не подпускал, но ко мне отнесся доброжелательно. Даже после того, как однажды на его глазах я оскорбил своего мастера — Дмитрия Ханановича. За что еще раз прошу у него прощения.
Мы работали три ночи подряд, сильно устали. И решили с Генкой Свирем, моим однокурсником, выпить. Приняли рюмку-другую и здорово окосели. Он-то в сцене не участвует, а я должен текст говорить. Как назло, перед командой «Мотор!» поругался с актером Валентином Букиным. Он мне что-то обидное сказал, я его «жабой» обозвал, и пошло-поехало. Случился скандал. Астрахан сделал мне замечание, я по-хамски и ему ответил. Причем ответил на площадке, при всех.
Режиссер остановил съемку и отчеканил: «Марк, вы не по чинам пьете!» Потом добавил, что мне не место на его курсе.
Не выходя из образа, в запале, я всех послал очень далеко и уехал домой. Мама пришла в ужас, узнав, что случилось. А я геройствовал, кричал, что прав. Только через несколько дней осознал, что натворил. Метался по квартире, спрашивал у мамы, как исправить ошибку. Ведь я любил свою профессию, не понимал, что буду делать, если уйду из института. Было ужасно стыдно, что посмел наговорить грубостей человеку, которого на самом деле обожествлял. Мама отправила меня в институт: падай в ноги мастеру, проси прощения. Прощение вымаливал долго. Наконец Астрахан сжалился и все-таки принял меня обратно, а однокурсники — нет. Мне был объявлен бойкот. Со мной не разговаривали, упорно не замечали.
Думаю, не только от возмущения гадким поступком, а отчасти из зависти — к тому, что мастер меня снимает в своих картинах, к моей популярности, возникшей после фильма «Ты у меня одна». Я так переживал из-за всей этой истории, что впервые попытался покончить с алкогольной зависимостью и «подшился».
Надо признаться, продолжалось это недолго. Во время актерских посиделок мой отказ от спиртного вызывал у всех лишь безудержный смех. Мне постоянно наливали, и в какой-то момент я сорвался. К тому же после стремительного взлета благодаря картинам «Ты у меня одна» и «Все будет хорошо» у меня наступил период простоя. Мы окончили институт, выпустили дипломный спектакль «Вор в раю» по пьесе Эдуардо Де Филиппо, где я снова был главным героем. Но вскоре Астрахан ушел из Театра Комедии, которым руководил несколько лет, и его бывшим студентам перестали давать роли.
Наш дипломный спектакль имел успех и у зрителей, и у комиссии, принимавшей выпускные экзамены, но не у труппы Театра Комедии.
Помню, как Игорь Дмитриев после закрытия занавеса вдруг закричал: «Одну секундочку! Я хотел бы сказать досточтимой публике, что это несчастный курс! Астрахан практически бросил бедных детей, и вот результат — та бездарность, что вы видите...» Дмитрий Хананович стоял и слушал, как его поливают грязью, это было гадко. Потом он поднялся на сцену, и ему зааплодировал весь зал.
Мы отыграли «Вора в раю» три месяца с бешеным успехом, но его сняли с репертуара. Руководить театром пришла Татьяна Казакова, и всем студентам Астрахана пришлось написать заявления об уходе.
Вместе с нами ушел и знаменитый Шурик — Александр Демьяненко, которому новоиспеченный главреж заявила: «Я вас как актера не знаю!» «Астрахановцы» разбрелись по театрам города, я же решил поехать в Москву — попытать счастья.
Мама полностью одобрила мой план. Она всегда считала, что нужно идти вперед, развиваться. Отец тогда уже эмигрировал в Америку, в Кливленд, и открыл собственную мастерскую по изготовлению и реставрации струнных инструментов. От него не было вестей, да в общем-то я и не ждал его совета. Приехав в столицу, заявился в ресторан «Трам», который находился в цокольном этаже «Ленкома» и принадлежал Збруеву, нашел его и попросил: — Александр Викторович, хочу у вас в театре работать.
Не могли бы вы за меня похлопотать?
Он покачал головой:
— Иди к Марку Анатольевичу, не волнуйся, тебя узнают, попробуй сначала сам.
Постучав в кабинет Захарова, я услышал раздраженный рык: «Закройте дверь!» Спускаюсь обратно в «Трам» и говорю Збруеву: «Он меня выгнал». Александр Викторович настоятельно советует идти снова. В общем, набрался наглости, зашел к Захарову и закричал:
— Да не уйду я никуда! Я приехал из Питера и хочу играть у вас в театре!
Он говорит: — А что вы орете-то?!
Идите к помощнику режиссера, оформляйтесь.
Так я начал работать в «Ленкоме». Сначала на птичьих правах, потом закрепился в труппе.
Первая же репетиция, которую увидел, произвела на меня колоссальное впечатление. Это была знаменитая «Юнона» и «Авось» с Николаем Караченцовым. Просто кожей почувствовал, с каким пылом, азартом в миллиардный раз Петрович бежит по проходу, призывая этим и остальных актеров максимально выкладываться. Я понял, что «Ленком» — театр, в котором можно дождаться своего звездного часа. Учиться и ждать, учиться и ждать...
По коридорам мимо меня ходили гении. Мы обедали в одной столовой, вместе проводили свободные минуты. Я смотрел их спектакли из-за кулис, наблюдал за их жизнью в гримерках.
Это было так здорово!
Мы часто разговаривали с Евгением Леоновым. Помню, он объяснял мне, что такое знаменитость: «Вот когда тебя в бане будут узнавать, тогда ты звезда!» Кстати, лучший урок отношения настоящей звезды к публике мне преподал Михаил Ульянов на съемках фильма «Все будет хорошо».
Он сидел в ожидании команды Астрахана в образе нищего старика. Местные бомжи, увидев актера, собрали что могли. Кто принес бутылку пива, кто нарвал на лужайке цветы. Они стали дарить все это своему кумиру. Ульянов принимал, обнимал их, грязных и опустившихся, и чуть не плакал.
Но вернемся в «Ленком». У Абдулова была страсть — рулетка.
Александр Гаврилович тогда уже плохо себя чувствовал, у него развился страшный тромбофлебит, врачи запретили пить, курить, прописали диету. Но он на все это наплевал: «Сколько мне отпущено, проживу с удовольствием!» Перед походом в казино, которое находилось недалеко от театра, Абдулов обычно кидал клич молодежи: «Кто со мной?» Мы, конечно, хотели поиграть, но денег-то не было. Он, видя наше замешательство, приглашал двух-трех ребят, покупал им фишки и учил, на что ставить. Если проигрывали, Александр Гаврилович нам долг прощал. Он был великий человек, хотя кто я такой, чтобы рассуждать на эту тему?! Тем не менее мне кажется, что он действительно прожил жизнь как хотел. Правда, и у него случались неудачи. Когда в девяностые собирался уехать в Голливуд, знаменитый Роберт Де Ниро, с которым Абдулов познакомился и подружился на Московском международном кинофестивале, написал ему рекомендательное письмо.
Но из США Александр Гаврилович вернулся разочарованным. Он понял, что русские актеры там не нужны. Имелась у него еще одна неизбывная грусть — непроходящая любовь к Алферовой. Да, у Абдулова были другие женщины, но его душа, как мне кажется, осталась с Ириной.
Троица Абдулов — Янковский — Збруев общалась между собой как пацаны, вытворяли такое, что молодым давали фору. Збруев, например, любил во время спектакля «колоть» своих партнеров. В одной постановке на ходу придумал реплику: «Девочка была маленькая, лысенькая, с двумя рыжими косичками». Остальные актеры от смеха чуть со сцены не попадали. А как они болели во время футбола на стадионе!
Мальчишки, настоящие мальчишки!
Про Олега Янковского и Татьяну Пельтцер рассказывали такую историю. В последние годы жизни актриса стала забывать текст. Однажды вышла на сцену в роли Клары Цеткин в пьесе «Синие кони на красной траве», где Янковский играл Ленина.
— Господи, боже мой! Батюшки мои! Ну ничего не помню, — вдруг произнесла «немецкая революционерка».
Олег Иванович не растерялся:
— Клара, вы, наверное, хотите сказать, что пролетариат должен объединяться?
Пельтцер ответила:
— Да, батюшка, хочу!
Весь спектакль Олег Иванович спасал Татьяну Ивановну и практически вел диалог сам с собой.
Глядя на этих людей, мне хотелось жить как они, быть таким же «широким», поймать за хвост удачу. Эх, трудолюбия бы перенять у них побольше! Впрочем, из «Ленкома» я вылетел не из-за лени.
С детства меня мучил псориаз, в Москве наконец-то решился сделать переливание крови в одной из элитных клиник. Врачи обещали, что после этого избавлюсь от болезни навсегда. Кто же знал, что меня там заразят гепатитом B?!
Прилетев в Питер на выходные, я вдруг почувствовал себя плохо и резко пожелтел. «Скорая» отвезла меня в Боткинскую больницу, где я потерял сознание и пришел в себя в реанимации только через четыре дня.
Несколько месяцев практически умирал, похудел на восемнадцать килограммов, перенес четыре мучительные операции по очистке крови.
Потом вроде бы пошел на поправку. Стою заросший, осунувшийся, курю на лестнице, мимо проходит дама. Останавливается, смотрит, смотрит на меня... «Ну, — думаю, — сейчас автограф попросит». А она вдруг спрашивает шепотом: «Извините, пожалуйста, вы в Четвертой психиатрической не лежали?» Тут я понял, что до автографов путь еще долгий.
Так и вышло — лечился целый год. Когда все, к счастью, было позади, позвонил в Москву и услышал: «Очень рады, что ты выздоровел, но тебя так долго не было, что твое место в труппе уже занято».
Попытался устроиться в Питере, но и здесь Горонка тоже не ждали. Меня это не удивило. Существует негласный закон: уехал в столицу — значит, предал родной город, подался за длинным рублем. Тыркался-тыркался в разные театры, но, как говорится, «нигде, никому, ничего». А жить как-то надо, деньги закончились. Просить у матери, которая едва выходила меня после больницы, стыдно. Вот и крутился: «бомбил» на машине, балконы стеклил. И, конечно, топил горе в рюмке, хотя после гепатита это смерти подобно.
В это время был долгий чудесный гражданский брак с девушкой Лилей, менеджером известной косметической фирмы. Мы стали жить вместе, я полюбил ее маленькую дочку Варьку, так что горячительное требовалось все реже и реже. Балконы мои в конце концов стали приносить прибыль, и к 2000 году я уже прилично зарабатывал.
Только жена все равно меня бросила. Как, что, почему — не буду рассказывать: больно от этих воспоминаний до сих пор. Слава богу, у Лили все хорошо, она доросла до руководителя фирмы, Варька уже невеста. Но я тут абсолютно ни при чем. После разрыва с Лилей пустился во все тяжкие. Пил запоями и, надо сказать, изобретательно, как в рассказах Шукшина. Мог спокойно уйти к бомжам на месяц, жить вместе с ними. Ночевал в разрушенных домах, на стройках, уезжал в область. Пил, потому что не хотел видеть реальность такой, какая она есть. Пил, чтобы забыть свое несостоявшееся актерство, несчастливую личную жизнь, довольно прибыльную, но нелюбимую работу...
Однажды в таком состоянии встретил в Питере своего учителя. Астрахан посмотрел в глаза и спросил, что со мной происходит.
Я со слезой в голосе начал перечислять: так, мол, и так, не нужен никому, карьера в кино закончена, жизнь не мила. На середине исповеди Дмитрий Хананович резко произнес: «Ты слабак, надо жить в любой ситуации». И я заткнулся, вдруг осознав, что жаловаться ему, потерявшему в пожаре жену и едва вытащившему с того света сына Пашу, просто стыдно. Он смог как-то преодолеть свое огромное горе, а у меня все близкие живы и здоровы, так чего же Бога гневить?
Был ведь на поминках, видел, как учитель держится из последних сил, не успевая смахивать бегущие по щекам слезы. Дмитрий Хананович хоть и не жил тогда уже с Олей Беляевой, сыгравшей в картине «Все будет хорошо» жену алкоголика, очень хорошо к ней относился и Пашку обожал. Разведясь, купил Оле квартиру, постоянно снимал в кино.
Погибла Ольга нелепо.
Ночью загорелась шахта лифта, и едкий дым стал проникать в квартиры через дверные щели. Оля решила проветрить и, не подумав, что это может быть опасно, открыла окно, а потом входную дверь, чтобы посмотреть, что горит. Возникла воздушная тяга: сильный хлопок — и молодую красивую женщину буквально обдало огненной струей. В больнице Оля один раз все-таки пришла в себя и сразу позвала: «Димочка!» Из-за ожогов не видела, что Астрахан уже примчался со съемок и стоит рядом. Спасти ее было невозможно, у Ольги обгорела практически вся кожа, а Пашка выжил, его долго лечили в Америке. Я тоже хотел внести свой вклад: мой отец продолжал жить в Штатах и мог найти врачей, дать денег. Но Астрахан отказался, сказав, что с клиникой уже договорился, а с деньгами помогли родственники и Леонид Ярмольник.
Сейчас Паша живет с Дмитрием Ханановичем, пишет очень интересные песни.
Я слышал их, когда приезжал к Астрахану в марте этого года на пятидесятипятилетний юбилей. Умнейший вырос парень, он меня поразил. У мастера вся семья такая. Шестеро детей, и каждый одарен в своей области: кто-то на фортепиано играет, кто-то учится в физико-математической школе, кто-то рисует. Жена Астрахана Елена — балерина, она собирается вернуться в Мариинский театр, где работала до родов. Дмитрий Хананович все-таки обрел счастье, активно снимает кино, занимается своим продюсерским центром, и я очень рад, что ему присудили звание «Заслуженный деятель искусств России».
Меня он давно не снимает. Как-то пробовали — не получилось. Для роли в фильме «Все по-честному» нужно было набрать вес. Но после перенесенного гепатита у меня это не получается. Поправился на несколько килограммов, и все: ни туда ни сюда. Ел даже добавки для культуристов — не помогло, только отекать начал. Астрахан говорит: «Марк, ну какой же ты боксер с такой фигурой? Дохленького Горонка мы уже в двух фильмах видели». А меня тело не слушается, хоть тресни! Что я мог сделать? Конечно, обидно, но надеюсь все же когда-нибудь вновь поработать с любимым учителем. Если Дмитрий Хананович позовет — побегу, не раздумывая ни секунды. И про гонорар не вспомню. Я ему стольким обязан, в том числе и тем, что после нашей встречи на Невском проспекте собрал волю в кулак и «завязал». Судьба тогда тут же повернулась ко мне лицом.
В 2002 году меня пригласил в театр «Буфф» его художественный руководитель Исаак Штокбант. И началась совсем другая жизнь. С утра до ночи я пропадал в театре. За три замечательных года на сцене «Буффа» вышло немало спектаклей с моим участием. «Страсть, па-де-де и т. д.», «Квартира для любовницы», «Авантюристка», «Как любят зоаки?», я поставил спектакль «Джунгли». В этом театре я освоил профессию конферансье, научился так вести свадьбы, вечеринки, концерты, что многие устроители стали приглашать на них именно меня. Не думайте, что делал это только ради денег. Каждое мероприятие превращал в маленький спектакль, реализовывая свои режиссерские амбиции. Словом, был счастлив.
В 2005 году меня выдвинули на соискание звания «Заслуженный артист России».
Но я снова «показал зубы». Не сойдясь с Исааком Романовичем в концепции постановки, которую он доверил мне режиссировать, настаивал на своем: либо будет так, как решил я, либо вообще никак не будет. После чего написал заявление об уходе, в глубине души надеясь, что меня отговорят от этого шага. Действительно, Исаак Романович меня отговаривал. Я для виду стал упираться, но, очевидно, пережал, в конце концов терпение моего благодетеля лопнуло и он подписал заявление.
Так я снова оказался на улице. Сначала по привычке стал запивать свое горе. А потом взял да и организовал агентство, занимающееся праздниками, — «Марк & Гайвер». Заказов было кот наплакал, перебивался с хлеба на воду. Но постепенно былая известность и сарафанное радио сделали свое дело.
Пришли крупные заказчики, а с ними и деньги. И тут в моей жизни появилась Вероника. Вера.
Будущую жену я встретил неожиданно. Сидели с приятелем в караоке, отдыхали, вдруг подбежала барышня и попросила автограф. Оказалось, у нее день рождения. Написал поздравление для именинницы, поднял глаза и увидел Веру, которая сидела за ее столом и смотрела в мою сторону. Спросил:
— А кто эта девушка?
Поклонница засмеялась:
— О! Это вы напрасно на нее глаз положили, Вера совсем молоденькая.
Но я тут же заказал песню «Там, где клен шумит», спел, и моей будущей супруге понравилось. Она заинтересовалась, мы немного пообщались.
На прощание я сказал: «Не хочу быть назойливым, поэтому не прошу вашего телефона, но свой оставлю. Вдруг возникнет желание поговорить...»
Она позвонила через неделю. Мы проболтали минут сорок, а в конце разговора я все-таки спросил, сколько ей лет.
— Двадцать, — честно ответила Вера.
— А мне тридцать пять, уже старый волк, и давай не будем играть в игры. Я не в твоей весовой категории.
То есть дал понять, что у нас ничего не получится. Не хотел морочить девчонке голову. Но она настояла на свидании. Хотя не знала, что я актер, ей потом рассказали об этом подруги. Вера посмотрела «Все будет хорошо» только через два года после нашего знакомства.
И вот — ко мне в машину село очаровательное создание.
Мы поужинали в загородном ресторане, выпили шампанского, разговорились. Я честно признался, что забыл ее имя. Вера засмеялась. Не скажу, что влюбился с первого взгляда, — все еще переживал разрыв с Лилей. Но Вера сумела растопить лед между нами, у меня открылись глаза, и я оценил, какая девушка со мной рядом. К тому же вскоре она стала помогать мне в агентстве — делала букеты к свадьбам и праздникам. Вера училась в институте на ландшафтного дизайнера, поэтому с работой справлялась хорошо.
Мы встречались уже два года, когда я сделал предложение. Хотя колоссальная разница в пятнадцать лет давала о себе знать. Друзья Веры считали меня «старпером», не всегда получалось найти общий язык с ее компанией.
А Вере было неуютно с моими приятелями. Ее родители тоже не одобряли наш союз. Заказы на праздники все-таки не регулярный заработок, а предложить их дочери что-то более стабильное в финансовом плане я не мог. Но Вера решила, что все равно будет рядом.
Наша веселая и шумная свадьба состоялась шестого марта 2011 года. Застолье в ресторане вел мой любимый учитель — Дмитрий Астрахан, который специально прилетел из Москвы. Это было его шикарным подарком. Свадебные букеты не поместились в двухкомнатной квартире тещи. Потом мы отправились в романтическое путешествие в теплые страны. Но праздник закончился и началась обычная жизнь. А с ней и проблемы.
Отдельной квартиры у меня нет, жили с моей мамой. Однажды Вера поссорилась с ней, собрала вещи и уехала к себе. Возвращаюсь с работы — жены нет. Звоню, заявляет: «Больше ногой не ступлю в вашу квартиру». Пришлось переехать жить к ее маме. Но в какой-то момент Вера опять исчезла. Как выяснилось, обиделась на что-то и уехала к старшему брату. А я места себе не находил, искал везде, звонил...
Честно признаюсь, претензий ко мне у жены накопилось выше крыши. И почти все обоснованные. Она надеялась, что финансовое бремя я возьму на себя, а у меня не получалось даже оплатить учебу Веры в институте. Помогли родные жены, но, естественно, восторга это у них не вызвало. Не всегда был внимателен, довольно равнодушно относился к ее увлечению флористикой, мог грубо критиковать, строить из себя начальника — ведь Вера работала в моей компании.
На самом деле таким дурацким образом пытался самоутвердиться, чувствуя дискомфорт: ведь я не мог дать жене того, чего она заслуживает.
Хотели переехать на дачу, но сначала надо было довести дом до ума, а это требовало колоссальных вложений. Достать таких денег у меня не получилось. И я был тут же прозван «Зять — ни дать ни взять». Хотя когда появлялись деньги, не скупился на подарки, покупал Вере красивые вещи, ювелирные изделия, но сводить ее в хороший ресторан мог не каждый день, да и за границей мы никогда не отдыхали. В общем, жена ждала продолжения сказки после красивой свадьбы, а я... Я все больше запутывался. Разрывался между любовью к Вере, ее родственниками, которые ежедневно душили и пилили меня, своими амбициями и несбывшимися желаниями.
Нервничал, постоянно прокручивал эту тупиковую ситуацию в голове и, не находя выхода, однажды сорвался. Приехал на дачу и напился как свинья. Впервые увидев меня в таком состоянии, жена пришла в ужас. Я же показал себя во всей красе. Кривлялся, глумился, оскорблял ее. Конечно, сейчас жутко стыдно, но что толку? После моих «показательных выступлений» Вера сказала, что хочет развестись. Слава богу, тогда конфликт я сгладил. Снова стал зарабатывать деньги, но потерял кураж. Не стремился чего-то добиться, пробавлялся мелкими вечеринками, суетливо хлопотал по хозяйству, все дальше удаляясь от того идеала мужчины, о котором мечтала моя жена. От самого себя: фартового, честолюбивого парня Марка Горонка.
Мы все чаще говорили на повышенных тонах, я мог накричать ни за что, уехать и отключить телефон, пообещать встретить вечером и пропасть.
Перед новогодними праздниками снова разругались, и я оставил ее одну разбираться с очень серьезными заказчиками. Вере пришлось взять на себя всю организацию дорогостоящей вечеринки. Если бы у нее хоть что-то не получилось, нас ждали бы большие неприятности. К счастью, она справилась, хотя не спала три ночи. А я не стал даже работать ведущим. И вместо того чтобы сказать жене «Спасибо!» за то, что спасла ситуацию, — снова нагрубил.
Ну вот что я за человек?! Почему раз за разом, последовательно разрушаю свою жизнь, заставляю страдать близких и любимых людей? Словно кто-то невидимый так и норовит столкнуть меня в мерзкую зловонную яму, стоит мне хоть на миллиметр вынырнуть из трясины. Ведь я любил Веру, цеплялся за эту любовь руками и ногами.
И сам все погубил.
Три года мы прожили в гражданском браке и почти год — в официальном. Первого января 2012 года я все-таки признался себе, что поступил подло, стал звонить, чтобы, как всегда, попросить прощения. Она сначала не отвечала, а потом сказала, что больше меня не любит. Стало так страшно, что расхотелось жить. Совсем.
Счеты с жизнью решил свести привычным способом: допиться, но не до свинского состояния, как обычно, а до остановки сердца. Достиг своей цели через неделю, выпив двадцать бутылок водки.
Спасти меня от меня самого могла только мама, но она уехала в Москву. Ей как художнику-декоратору предложили оформить антрепризный спектакль.
Так что никто не мешал мне убивать себя. И в этом состоянии со мной произошли удивительные вещи: я вдруг попал в другое измерение.
Там, в длинном светлом коридоре, стояла старушка. Откуда-то я знал, что это святая Матрона. Она позвала: «Иди со мной!» И я пошел. Можете не верить, но со мной разговаривал Бог. Господь строго спросил, почему я, тот, кому он дал такие таланты, растрачиваю их на ерунду, постоянно своими поступками помогая нечистому. Мол, если не остановлюсь, возмездие будет серьезным. Я сразу понял, о чем идет речь: три года назад у меня нашли опухоль. С тех пор не обследовалcя — боюсь. Я фаталист и считаю: пусть будет как будет.
Разговор мой с высшими силами не закончился. Из Москвы домой вернулась мама и вызвала «скорую». Медики сказали, что я был в коме семь минут.
Почему меня не забрали? Может быть для того, чтобы исправил то, что напутал в жизни? Я и правда искренне раскаялся. Вдруг увидел себя во всей красе. Как недолюбил, недоласкал, не уберег любящую и любимую девочку. Как мучил своих близких, тех, кто научил меня в жизни всему и постоянно поддерживал...
Сейчас не пью и не курю, но с Верой мы все-таки развелись. Я это наказание заслужил, постараюсь его принять и больше не обижать женщин. Жизнь после всех потрясений вроде бы вошла в привычную колею: я много работаю, веду свадьбы и вечеринки, начал писать сценарий фильма о войне, которую знаю не понаслышке. Но никак не могу избавиться от мрачного предчувствия. Почему-то кажется, что со мной вот-вот случится беда. Иногда становится так тяжело, будто на грудь опустили бетонную плиту и она всем своим весом давит на меня.
Выхожу на улицу и вместо солнечного дня, ярко одетых прохожих, зеленой травы вижу мрачную черно-белую картинку. Стал бояться летать самолетом. В кресле сжимаюсь в комок, ожидая неминуемого падения.
Я столько еще не сделал! Имею в виду не фильмы, в которых не снялся, и не спектакли, в которых не сыграл. Я очень хочу сына или дочку. И мечтаю найти женщину, которая будет со мной до конца дней. Иногда мне снится, что сижу за большим круглым столом в светлой солнечной кухне. На коленях — девочка, рядом на трехколесном велосипеде катается пацан. Такой же маленький и тщедушный, каким когда-то был я. И ради того, чтобы этот сон сбылся, я готов перевернуть мир.
Редакция благодарит за помощь в организации съемки интерьерный салон FTF Interior, г. Санкт-Петербург.
Подпишись на наш канал в Telegram