Как только за нами закрылась дверь, он повалил меня на кровать и стал душить...
— Кто там? — спросил из-за двери муж.
— Это я, — ответила ему и не узнала свой голос.
— Кто я?
— Да открывай же, — произнесла, еще не осознавая до конца всей нелепости ситуации, но уже предчувствуя надвигающийся кошмар.
Он возник на пороге в халате, отвел глаза в сторону.
Потом даже как-то зажмурился и сказал, что не один. Это был удар. Громом, сковородой, всем сразу. Словно выброшенная на берег рыбина, я беззвучно и глупо разевала рот, оглядываясь по сторонам — в прихожей стояли две пары женской обуви. Пройдя в ванную и увидев на полочках аккуратно расставленную косметику, я наконец начала соображать: да ведь эта женщина жила здесь не одну ночь!
Лебедев ходил за мной по квартире и повторял как заклинание: «Это не то, что ты думаешь. Я люблю тебя. Она просто помогала готовить и убирать квартиру».
Тем временем «помощница» с красными пятнами на щеках судорожно собирала свои вещички.
«Вы не суетитесь, мне тоже приходилось бывать в такой ситуации», — произнесла я сдержанно.
А у самой зуб на зуб не попадал, так колотило. Наконец она ушла. «Надо срочно ехать на вокзал и как-то доставать обратный билет в Москву», — крутилась в голове одинокая мысль. Но, обессиленная, я не могла даже пошевелиться.
Лебедев три дня просил прощения за это «маленькое недоразумение». Однако покаянные речи мужа не смогли поколебать мою решимость покончить с «законным браком». Он еще долго звонил мне в Москву, канючил, твердил, что страдает от нашего разрыва. Но я и за семьсот километров чувствовала: врет — эта женщина там, в его питерской квартире.
Я не стала требовать немедленного развода. Мне было проще, чем другим обманутым женам: не надо разъезжаться, делить имущество. В моей московской квартире никто не видел, как я плачу по ночам.
И еще — у меня ведь оставался Большой театр. Заходила в репетиционный зал и забывала обо всем. Потому что больше всего на свете любила танцевать. Всегда, с самого детства.
В четыре года я увидела по телевизору показательные выступления чемпионата Европы по фигурному катанию. Чем уж так потрясла мое детское воображение фигуристка Индра Крамперова, не помню. Но — потрясла. И я захотела стать такой, как она. Упрашивала родителей отвести меня на лед. Поначалу они не обращали внимания. Мало ли что взбрело дочери в голову, у детей каждый день новые прихоти. Но я продолжала настаивать. И мамочка привела меня к тренеру Татьяне Александровне Гранаткиной, воспитавшей замечательных фигуристов Людмилу Пахомову и Сережу Четверухина.
— Хорошая девочка, — сказала Гранаткина.
— Но мы таких маленьких не берем, приводите годика через два.
Как?! Что же буду делать все это время? Поддавшись внезапному порыву, выскочила на середину расстеленного в раздевалке ковра.
— Перед вами выступает чемпионка Европы Индра Крамперова, — выпалила я и стала выделывать пируэты и па, имитируя движения фигуристов.
Свидетели этого импровизированного шоу хохотали до изнеможения. А Татьяна Александровна, вытирая выступившие от смеха слезы, сказала:
— Приходи завтра на тренировку, чемпионка Европы!
Отчаянно и решительно я пробила себе дорогу в большой спорт и ни разу не пожалела о своем выборе. Кататься начала в обычных красных ботиночках, к которым привинтили коньки — специальные ботинки такого крошечного размера в то время не продавались. На тренировки приносила любимого плюшевого мишку, который ждал моего возвращения в шкафчике раздевалки. Мне нравилось все: головокружительные пируэты, холодный искрящийся лед, пролетающий под ногами, и падающие хлопья снега, когда мы занимались на открытой площадке. До сих пор иногда снится, что я лечу по ледовой арене...
На занятия меня возила мама. Папа, полковник ВВС, начальник кафедры Академии имени Жуковского, готовил к полету первых космонавтов и обеспечивал семью. А мама, окончившая филфак Московского университета и режиссерский факультет театрального вуза, посвятила себя дому и дочери.
Водила за ручку на каток, в музыкальную школу, затем в балетное училище. Балет появился в моей жизни с легкой руки хореографа Вероники Николаевны Невструевой. Она сразу поняла, что именно танец больше всего нравится мне в фигурном катании. И намекнула родителям: хорошо бы показать девочку в школу Большого театра. «Девочка» к тому времени уже была без ума от балета: увидела по телевизору Жизель в исполнении французской балерины Лиан Дейде. Когда закончилось первое действие, со мной случилась истерика — Жизель умерла. Боже мой, как я рыдала!
— Мам, она оживет?!
— Подожди немного, сама все увидишь.
Папа был в ужасе от новой затеи, а мама сказала: «С чего ты взял, что ее примут? Там же колоссальный конкурс. Вот не получится, будет продолжать кататься. А примут, значит, судьба».
Родители никогда не препятствовали моим увлечениям, не диктовали свою волю: ты должна быть учительницей или врачом! Лишь однажды, когда из музыкальной школы, где я занималась по классу фортепиано, мне предложили перевестись в «Гнесинку», папа сказал: «Если хочешь добиться успеха, выбери что-то одно».
И этим одним в итоге стал балет.
После третьего класса я поступила в балетную школу при Большом театре, ушла из спорта, несмотря на уговоры тренеров и хорошие перспективы — нашу с Сережей Четверухиным пару включили в олимпийскую сборную.
Будущим балеринам категорически запрещалось кататься на коньках, а также на лошадях и велосипедах. Считалось, что это чему-то там мешает. Никто и не пробовал, кроме меня. Первое время, улучив свободную минутку, я все же надевала коньки и становилась на лед — просто для души. И могу сказать, полагаясь на собственный опыт: фигурное катание не мешает балету, а балет совершенно не мешает фигурному катанию. На протяжении школьных лет по классическому танцу я получала только «пятерки», и — о счастье! — после выпуска меня взяли в Большой. Если бы не взяли, твердо это знаю, сменила бы профессию. Танцевать в другом театре не стала бы.
Скорее всего, поступила бы во ВГИК. Ведь в пятнадцать я уже снималась в кино. Режиссер Александр Роу, подыскивавший главную героиню для сказки «Морозко», увидел по телевизору моего «Умирающего лебедя» — номер на льду, с которым я когда-то выступала на спортивном празднике.
И предложил роль. В пробах участвовала сама Надежда Румянцева, но Александр Артурович предпочел меня.
Съемки должны были проходить зимой на Кольском полуострове. Мне ужасно хотелось попробовать себя в новом качестве, и я с восторгом согласилась. Но тут на мою голову обрушился гнев руководства школы: какие такие съемки? Надо учиться, учиться и еще раз учиться! Вступилась за меня Суламифь Михайловна Мессерер, которая была моим педагогом. Это она, кстати, впоследствии вывела на международный уровень китайский и японский балет. В жизни этого выдающегося педагога был один любопытный эпизод. Когда она еще танцевала, у нее возникли проблемы с лишним весом.
Чтобы похудеть, Суламифь Михайловна начала ходить в бассейн и стала чемпионкой СССР по плаванию. Так, между делом. И ее балетной карьере это ничуть не повредило. Поэтому она считала, что человек, даже искренне преданный балету, имеет полное право на иные увлечения. Поручилась за меня перед директором школы, и все уладилось.
Моим партнером по фильму стал Эдуард Изотов. Он был так хорош, что мне ничего не стоило сыграть влюбленность. За пределами съемочной площадки мы общались крайне редко, разве что грелись между эпизодами в лихтвагене. Изотов очень нежно ко мне относился, как к маленькой девочке. Я и была тогда совершеннейшим ребенком, поэтому на съемках со мной жила мама. Проходя вечером по коридору гостиницы в свою комнату, я порой слышала голоса, смех, пение, но во взрослую компанию настоящих артистов меня не приглашали.
Именно с Эдиком я впервые в жизни поцеловалась.
Это был поцелуй по сценарию, но сердце мое трепетало. Хотя совсем не так, как в эпизоде, где нужно было прыгнуть в воду, чтобы спасти Марфушку, которую играла Инна Чурикова. Запорола несколько дублей — все никак не могла заставить себя броситься в запущенный, полный пиявок пруд. Видя такое дело, Александр Артурович закричал диким голосом, и я, цепенея от ужаса, немедленно плюхнулась в воду.
Инна, уверенная в том, что в кино меня ждет большое будущее, повела к своему преподавателю Вере Васильевой, чтобы та поставила мне голос, очень тихий от природы. «Не стоит ломать индивидуальность, — сказала Васильева.
— В кино при записи всегда можно усилить звук».
До сих пор остались самые светлые воспоминания об этих съемках и людях, с которыми довелось работать. Много позже, уже будучи солисткой Большого театра, я узнала о страшной участи, постигшей Эдуарда Изотова. Он строил дачу, денег не хватало, и Эдик с женой решились обменять отложенные на «черный день» доллары на рубли. В те времена это расценивалось как валютная махинация. Изотова схватили, что называется, с поличным и осудили на три года. Письмо в его защиту подписали Алла Ларионова, Николай Рыбников, Людмила Хитяева, Петр Глебов, Николай Крючков, Олег Стриженов, Марина Ладынина. Я бы тоже непременно поставила свою подпись, но ничего не слышала о случившемся. В газетах о той истории не писали, это сейчас у нас все напоказ, а тогда — замалчивалось.
Письмо артистов, увы, не помогло. Тюрьма сломала Эдика. Сразу после освобождения с ним случился инсульт, после которого он уже не мог сниматься.
Как-то раз меня пригласили в Дом кино на юбилей Киностудии имени Горького. Я опоздала и села довольно далеко. Сверху заметила в первых рядах Эдика Изотова, хотела к нему подойти после мероприятия. Но пока спускалась, он уехал. Так мы и не увиделись.
Эдик рано ушел из жизни, не перенеся выпавших на его долю испытаний, читала, что в последние годы у него даже помутился рассудок.
Не лучшим образом сложилась жизнь и у Алексея Катышева, моего партнера по фильму «Огонь, вода и... медные трубы».
Провинциальный мальчик с ясными голубыми глазами. Александр Артурович нашел его на Ялтинской киностудии, где тот работал звукооператором. После смерти Роу Лешу больше не звали сниматься, он уехал в родную Ялту и там стал водителем молоковоза. Жена от него ушла, даже квартиры своей не было. Так и умер, бедный, забытый всеми...
После этих фильмов-сказок на меня обрушилась сумасшедшая популярность. На улице незнакомые люди просили автограф, письма от поклонников приходили огромными мешками. Лишь в Большом никого не волновала моя кинематографическая слава. Подумаешь, Настенька из «Морозко». Да хоть обладательница «Оскара»! Все, что находится за пределами театра, никого из его обитателей не интересует. Там свои намоленные иконы. Когда я пришла в Большой, еще работали Галина Уланова, Марина Семенова, а на сцене блистала Майя Плисецкая.
Балет — это своего рода болезнь.
Не каждая девочка и даже мальчик согласится нагружать себя таким непосильным трудом. В течение семи школьных лет кого-то постоянно отчисляли за профнепригодность. Некоторые ушли сами, сказав: не хочу, не могу больше. Те же, кто достиг финиша, выдержав марафон, становились навсегда зависимыми от балета. Я — не исключение.
И все же когда меня позвали сниматься в фильме «Голубой лед», в очередной раз не смогла побороть искушение. Я мечтала сыграть фигуристку. Наверное, эта мечта теплилась еще с раннего детства, с тех пор как посмотрела «Серенаду Солнечной долины» с Соней Хени. Режиссеру Виктору Соколову понравились мои актерские пробы, к тому же ему очень импонировало спортивное прошлое актрисы Наталии Седых.
Если бы он только знал, что я напрочь забыла даже азы фигурного катания! Но деваться было некуда. Ужасаясь собственному нахальству, сняла с антресолей коньки и отправилась в Ленинград.
Наступил первый съемочный день. Вся группа на катке, идут последние приготовления, а мы с Сашей Гореликом, моим замечательным партнером, серебряным призером чемпионатов Европы, мира и Олимпийских игр, пошли переодеваться. «Надо колоться, — думаю, — а когда еще?»
— Саша, мне надо тебе что-то сказать... Я кататься не умею.
— Как будто я не видел, — не поверил он.
— Так ведь сто лет на коньках не стояла.
— Что, совсем?
— Совсем.
— Прокатиться можешь?
— Не знаю...
Переоделись.
Проехались.
— Пируэт сумеешь? Давай, я тебя закрою.
Высокий, широкоплечий, он заслонил меня от любопытных глаз.
— Либелу можешь сделать? Заклон?
— Заклон даже не буду пытаться.
Это же вращение с откинутой назад головой! Помощники режиссера кричат: «Скоро начинаем!» — а Наташа с места сдвинуться не может. В общем, сделала два легких вращения, а остальное время так называемой пробной программы провела в поддержках у Саши на руках. Дальше все наладилось: тренировки под руководством Тамары и Игоря Москвиных проходили каждый день и мышечная память восстановилась. Но все равно основную нагрузку вытянул Горелик. Когда я чувствовала его руки, была абсолютно за себя спокойна. До сих пор благодарна Саше за это счастье. Тем более что «Голубой лед» стал моим последним фильмом. Я так решила. И вовсе не потому что разонравилось кино или надоели скандалы, которыми сопровождались все мои кинематографические «каникулы», — руководство театра не приветствовало подобные эскапады. Просто балет всегда был главным делом жизни.
Остальное — не более чем отвлечение от основной темы. Отвлекаться и дальше, рискуя расстаться с Большим, я не могла. Поэтому резко и однозначно отказалась от последующих предложений, попросив аннулировать мои досье на киностудиях. Настолько ошарашила звонивших странным и несколько агрессивным ответом, что меня не трогали лет двадцать.
В моей жизни тогда происходил целый вихрь событий. Радостных — зачисление в труппу Большого театра, съемки в «Голубом льду». И печальных — папа принял решение уйти из семьи. Для меня это стало полной неожиданностью: родители никогда не выясняли отношений, выглядели вполне счастливыми и довольными. Я безумно переживала за маму. И не могла простить отца. Больше десяти лет с ним не разговаривала, пересмотрев свое отношение лишь с рождением собственного сына.
Но тогда и мама, и я оставались непреклонны. Папа каждый месяц приносил маме деньги, но она не брала. Он пытался передать их через соседей, друзей, но конверты возвращались к нему нераспечатанными. Мы были бедные, но гордые. Мама продавала фарфоровые сервизы, хрусталь, столовое серебро, книги из домашней библиотеки. Устроилась работать во ВГИК. Должность приносила копейки и нужна была только для того, чтобы занять одинокие вечера. Уже не помню, кем она работала, — я не очень-то интересовалась, больше занятая собой, любимой. Вскоре мама устала ездить через полгорода и устроилась поближе — в Институт космической медицины. Но в итоге, уволившись и оттуда, снова занялась домом. Я стала больше зарабатывать в театре, выезжать на гастроли, и мы могли себе это позволить.
С годами мама примирилась с отцом, он стал приходить, поздравлял ее с днем рождения, привозил цветы, хорошее вино, конфеты. Я познакомилась со своей младшей сестрой, мы и сейчас дружим. Повзрослев, пережив любовь и разочарование, простила отца и поняла его. В жизни всякое бывает...
Первое время в Большом я была в составе кордебалета. Репетиторы наблюдали за новенькими, отбирали шестерочки и четверочки для выхода на сцену. В такой четверке меня и разглядел Родион Константинович Щедрин.
В один прекрасный день завтруппой попросила меня зайти к Майе Михайловне в гримуборную. Плисецкая долго и подробно рассказывала, каким она видит будущий балет «Анна Каренина».
Щедрин пишет музыку, художником будет Левенталь. Слушая ее, я качала головой, как дрессированный слон, а про себя думала: к чему она все это говорит? Наконец Майя Михайловна объяснила:
— Родион Константинович внимательно отсмотрел всю труппу и решил, что Кити будешь танцевать только ты.
От счастья я не знала, что и сказать.
— Спасибо, спасибо, Майя Михайловна, спасибо, — оригинальнее ничего не придумала.
Перед Майей Плисецкой все в театре робели. Она была шикарная, гениальная и очень эмоциональная. Ее отличали царская стать и потрясающий, гипнотизирующий взгляд. Первый раз столкнулась с ней в лифте, мы ехали вдвоем. Не имею привычки пялиться на людей, и тем не менее не могла отвести глаз.
Если мы работали в одних спектаклях, она находила время посмотреть мои сцены, хвалила или указывала на ошибки. Это прекрасно, когда тебе делают замечания. Если балерине никто ничего не советует, значит, на нее махнули рукой.
Единственным человеком, который мог ослушаться Майю Михайловну, был Щедрин. По крайней мере, так говорили в театре. Однажды гример, готовивший Плисецкую к «Кармен», спросил:
— Майя Михайловна, цветок куда будем прикалывать?
Она в задумчивости приложила алые лепестки к волосам.
— Сюда или сюда?.. Родион Константинович придет и скажет. Куда скажет, туда и приколем.
После партии Кити меня заметила и пригласила к себе в класс Марина Тимофеевна Семенова.
Это был поворотный момент в моей карьере. Заниматься у педагога столь высокого уровня — огромная удача. Такой шанс выпадает редко. Впервые я встретилась с Мариной Тимофеевной, когда мне было пять лет. Вероника Николаевна Невструева уговорила педагогов из Большого театра преподавать хореографию фигуристам. На уроках мы разучили «Чешскую польку» — задорный веселый танец. И тут как раз очередной триумфальный съезд КПСС и такой же парадный концерт в Большом. Нашу польку включили в программу и пригласили меня с партнершей в мастерские Большого театра на примерку костюмов.
Я зашла в пошивочный цех и попала в Зазеркалье.
Запах восхитительный, необычный, яркий, запоминающийся, запах закулисья Большого театра. Повсюду лежали балетные пачки — белые, розовые, голубые, красные, черные. Цветочки-веночки, стразы, блестки... Мой костюм — шелка и кружева — боже мой! Я смотрела на свое отражение в огромных, с позолоченными рамами, зеркалах и понимала: этот мир никогда не отпустит меня.
Во время генеральной репетиции мы с партнершей в своих новых красивых костюмах лихо отплясывали на сцене и вдруг дирижер Виктор Николаевич Кнушевицкий прервал музыку. Очевидно, наше выступление затянулось и мы должны были раскланяться и убежать, но вместо этого «пропахали» свой номер до конца. Нам аплодировали. Когда аплодисменты затихли, дирижер спросил:
— Девочки, вам музыка была не нужна?
И тут я со сцены Большого театра, ничуть не робея, громко заявляю:
— Очень даже нужна.
После концерта идем с мамой по коридору и встречаем очень красивую, импозантную женщину: в белой блузке в черный горошек, шикарной шелковой юбке и кружевных перчатках.
Она остановилась, взяла меня на руки и сказала маме:
— Берегите вашу девочку. У нее большое будущее, — поцеловала меня в лоб и ушла.
— Кто это? — спросила я.
— Марина Семенова!
И вот спустя двадцать лет Марина Тимофеевна стала моим педагогом.
Не буду оригинальной, если скажу, что балет — жестокое по отношению к артистам искусство. Семенова репетировала со мной Фею Беззаботности из «Спящей красавицы». Раньше этот танец называли «Фея Канарейка», поэтому балерины всегда выступают в желтой пачке. Танцевальный номер основан на мелкой технике. А я ее ненавижу. Обожаю адажио и большие прыжки, когда можно летать над сценой. Вот это мое.
Мне было трудно. Однажды набралась смелости и заявила Семеновой:
— Я не буду танцевать Фею. Станцую что угодно, но не это!
— Нет, ты будешь танцевать то, что я скажу.
В начале танца идет небольшая пробежка.
Я почти сразу упала на колени. Второй раз начала и опять упала. Слышу приказной тон:
— Вставай и танцуй, пока не получится.
Каждое занятие Марина Тимофеевна заканчивала раньше и произносила в мой адрес: «Иди прошвырнись».
Это означало, что я должна танцевать Фею. И я день за днем репетировала ненавистный мне танец.
Однажды в зал заглянула делегация французов.
— Это знаменитая «Канарейка»? А это ваша звезда? — спросили они.
— Это не звезда, а ученица, — резко бросила Марина Тимофеевна.
— У нас она выступала бы в «Гранд-опера».
Благодаря Семеновой Фея Беззаботности стала моей балетной визитной карточкой.
Марина Тимофеевна много со мной занималась и вывела на совершенно иной уровень.
В итоге Григорович предложил мне роль Маши в балете «Щелкунчик». Начинающей балерине о таком счастье можно только мечтать. И вдруг Семенова заболела, репетиции пришлось отложить. Я думала, что ничего страшного в этом нет, ведь партия уже обещана. Но за время вынужденного простоя в Большой из «Мариинки» перешла Люда Семеняка с уже готовым репертуаром и с ходу станцевала мою Машу.
Наверное, я могла бы побороться. Но для этого нужно иметь оборонительные колючки и страсть к плетению интриг. А я всегда старалась держаться подальше от закулисных баталий, хотя понимала: не одними талантами жив Большой, а еще острыми локотками и умением вовремя подсидеть соперницу. Это ни в коем случае не касается Люды Семеняки — выдающейся балерины, которая не приложила к партии Маши ничего кроме своего таланта.
Лишь однажды я сумела постоять за себя. Перед запланированной поездкой в Париж в списках труппы, отправляющейся на гастроли, не оказалось моей фамилии. Скорее всего, это было делом рук репетитора, которая меня, мягко говоря, недолюбливала. Возмутившись до глубины души, не сдержалась и высказала ей много такого, чего она явно не ожидала услышать.
— Точно знаю, это сделали вы! — заявила с несвойственной мне категоричностью.
— Да, я тебя ненавижу! — выпалила она и побежала жаловаться Григоровичу.
Он вызвал меня к себе. Жутко волнуясь, рассказала ему все как есть. Юрий Николаевич — истинно театральный человек — сразу ухватил суть конфликта и принял мою сторону:
— Я вам обещаю следующие гастроли.
— Извините, что вас втянули в эту историю.
В тот же вечер позвонил завтруппой и сказал, что мне надо приехать на репетицию, потому что я лечу в Париж.
В той поездке за мной ухаживал один француз, но я шарахалась от него как от прокаженного.
Все боялись стать «невыездными» из-за глупых интриг или обвинения в неблагонадежности. Еще не утих шум громкого скандала, разразившегося в театре после того, как из Америки не вернулся Александр Годунов. Мы тогда не могли даже искренне показать свое отношение к человеку. Должны были осудить и заклеймить Сашу на специально созванном собрании трудового коллектива. Хотя абсолютное большинство относилось к Годунову очень хорошо. Жаль, что у него там не сложилось. Он был необыкновенно талантлив. То, что Мила Власова — его жена — вернулась обратно, не осталась с ним в Америке, казалось очень странным. На ней лица не было первое время, такая красавица, она буквально почернела от горя. Я подошла к Миле, когда никого не было вокруг, обняла и сказала: — Держись!
Она ответила одной фразой:
— Что же они со мной сделали...
И больше я ни о чем ее не спрашивала.
Что мы можем знать про чужую жизнь? Мне кажется, у них была настоящая, большая любовь, но при этом совсем непростые отношения.
Не надо забывать, какие в нашей стране были времена. На гастролях мы это особенно чувствовали: свободно не погуляешь, слова лишнего не скажешь, за тобой следят десятки глаз. Ездили маленькими коллективами, без замены. Однажды отправились на Филиппины. В самую жару. Накануне выступления состоялся роскошный прием, конечно же работали кондиционеры, и вот наутро у меня температура под сорок. В Москве, когда заболеваю, даже руку не могу поднять, а тут пришлось танцевать.
Это правило Большого: некем заменить — встань с постели и танцуй! Да еще так, чтобы поддержать честь русского балета. И получить возможность еще раз выехать за границу.
Но уж когда ты старался, Большой гарантировал жизнь, о которой другие могли только мечтать. Если по улице шла девушка в норковой шубе, значит, она танцевала в Большом или ансамбле Моисеева. Театр давал возможность ездить за рубеж, жить в шикарных отелях, покупать вещи в дорогих магазинах, раскатывать на новеньких «Жигулях» и «Волгах». Двадцать пять долларов суточных для советского человека казались бешеными деньгами. При этом наши балерины еще умели выглядеть. Наряжаясь, мы рассчитывали поразить в самое сердце подруг, а вовсе не мужчин, которые никогда не замечают ни новое кольцо, ни туфли.
Мы всегда были накрашены и хорошо причесаны. Ведь до репетиции нужно обязательно успеть продефилировать: зимой в шубках, летом в сногсшибательных платьях.
И на репетиции есть что продемонстрировать. Например купальники. Лучшие балетные магазины находятся в Нью-Йорке, Токио и Париже. В один прекрасный день в новой модели купальников в класс входили только что вернувшиеся из поездки балерины. Все остальные тут же теряли покой и сон, пока не добывали похожие. Сначала «писком» моды считались купальники на бретельках, потом с маленькой юбочкой, с голой спиной, с повязанными поверх кофточками. Как ни старались все остальные, самой роскошной оставалась Плисецкая. Хотя она из той породы женщин, которые и в домашнем халате выглядят ярко и незабываемо.
Конечно же, в Большом театре было предостаточно интриг.
Сор из избы тогда не выносили, и мало кто догадывался, что за внешним блеском скрывались весьма непрезентабельные вещи. Меня часто спрашивают: как формируется характер балерины? На горьком опыте. В первом классе балетной школы перед экзаменом у Наташи Седых украли балетные туфли. Я хорошо занималась и должна была получить твердую «пятерку». И тут на тебе — пропали туфли! В шкафчике стоят грязные, потертые, а моих новых белоснежных нет. Началась истерика, просто падучая. Мама вытащила меня из раздевалки в коридор и хорошенько тряхнула за плечи: «Ты из спорта. Где твоя воля? Надевай эти старые туфли и докажи всем, что ты лучшая».
Я вытерла слезы и получила свою «пятерку». После этого случая за двадцать лет выступлений в Большом я ни разу не оставляла туфли, в которых предстояло танцевать. Уносила домой. И не потому что боялась, что подсыпят стекла, — нет, до такой низости не доходило, просто не могла забыть те страшные черные туфли в день моего первого балетного успеха...
А еще Большой жил сплетнями: кто с кем сошелся и кто от кого ушел — некоторым обсуждение этих животрепещущих вопросов заменяло все на свете. Мне же повезло не только не участвовать в подобных дебатах, но и не стать невольной их слушательницей. А все потому, что у меня была замечательная гримуборная. Каждого человека мы с подругами подбирали очень тщательно. Приглашали таких девочек, которые не раздражали ни одну из нас. Трем нравится, а двум нет — уже не годится.
Таким образом собралась компания единомышленниц. Нас чужая личная жизнь абсолютно не интересовала. Иногда мы говорили о своих романах, но дальше нашей гримерки эти сведения не распространялись.
Не могу сказать, что до встречи с мужем у меня не было романов. Три-четыре, ну, может, и пять... Глазки строила, и не только. Но все как-то быстротечно. Влегкую. Обычно это называется курортный роман, а у нас — гастрольный. Лишь с одним артистом балета отношения длились довольно долго. Он влюбился в меня еще в первом классе балетной школы. И я ответила взаимностью. Шли годы, детские чувства давно себя исчерпали, а мальчик не хотел этого понимать. Наши вялотекущие отношения давно зашли в тупик, и тут я встретила свою настоящую любовь.
Большой театр гастролировал в Ленинграде. По вечерам делать в незнакомом городе было нечего, мы скучали. Подруга — балерина Ксения Рябинкина — предложила провести вечер в компании ее хорошего знакомого: известного композитора Виктора Лебедева, автора музыки к фильмам «Небесные ласточки», «Только в мюзик-холле», «Гардемарины, вперед!» и многим другим. Виктор привез нас сначала к себе домой, потом поехали к его приятелю. Я откровенно скучала. Композитор не обращал на меня никакого внимания, да и мне он не приглянулся.
— В каком ты состоянии? — спросила подруга, имея в виду его семейное положение.
— В нормальном, — ответил Виктор.
Совершенно не ожидала под конец вечера от него внезапного кавалерийского наскока. Пока Ксения танцевала с его приятелем в одной комнате, в другой Виктор стал настойчиво тащить меня в постель. Я пыталась перевести все в шутку, не помогало. Он был сильным и упорным. Пока я сопротивлялась, сказал фразу, которую до сих пор вспоминаю со смехом. Как умный, образованный, взрослый человек — Лебедев на четырнадцать лет старше меня — мог такое произнести?
— Если не согласишься, я позвоню Тане из мюзик-холла и она тут же приедет!
Я была уже страшно заведенная и злая, но услышав такое, начала хохотать:
— Какая Таня из мюзик-холла? Ты вообще соображаешь, что говоришь? Мне все равно, Таня к тебе приедет или Маня, я тебя вижу в первый и последний раз в жизни!
Он не унимался, и в итоге все закончилось звонкой пощечиной.
Лебедев, взвинченный до предела, ушел, громко хлопнув дверью.
Каково же было мое изумление, когда буквально на следующий день Виктор пригласил меня на прогулку по городу. «Что?!» — не поверила я, когда Ксения передала его предложение.
Ладно, думаю. Не сидеть же в номере одной. Вышла и, словно ничего не произошло, сказала: «Добрый вечер». Передо мной стоял совершенно другой человек. Видимо, осознал, что я не Таня из мюзик-холла, со мной надо себя вести по-другому. И все вокруг стало голубым и зеленым в одно мгновение. Виктор окружил меня вниманием и обожанием. Я влюбилась без памяти, стала просто невменяемой.
Будь что будет, но я сделаю это, хоть и нельзя. Выяснилось, что Виктор женат. Супруга отсутствовала: уехала то ли на дачу, то ли на море. Какая разница?! Она была для меня полной абстракцией. А потом, мне и в голову не могло прийти, что мы с Виктором поженимся. Думала, через месяц уеду в Москву, а он останется со своей женой.
Лебедев не смотрел сказки «Морозко» и не узнал во мне Настеньку, зато много рассказывал о своей работе в кино. А когда я робко заметила, что тоже имею к нему отношение, только отмахнулся. Но в один из вечеров мы сидели в кафе, ко мне стали подходить люди с просьбой об автографе, озадаченный Виктор прервал рассказы о себе, любимом, и стал расспрашивать о моей жизни.
Мы гуляли по ночному Ленинграду, любуясь белыми ночами и разведенными мостами, ходили в ресторан Дома кино. Виктор выводил меня в свет, знакомил с друзьями, словно забыв, что женат. Он вообще никогда не говорил о супруге, я знала лишь, что она танцует в МАЛЕГОТе, сейчас он называется Михайловский театр.
Наш бурный роман не остался незамеченным добросердечными коллегами. Кто-то сообщил моему поклоннику, оставшемуся в Москве, о том, что я неплохо провожу без него время. И вот в одно прекрасное утро Лебедев подвез меня до гостиницы «Европейская» (я всегда просила Виктора останавливаться за углом и дальше шла пешком), подхожу ко входу и вижу его! Сразу поняла, что встреча кончится плохо. Первым делом, намекая на бурно проведенную ночь, он сказал:
— Что-то ты плохо выглядишь!
— Очень устаю в классе, — ответила я, хотя занятия тогда безбожно прогуливала.
— Пойдем пообедаем, — последовал приказ.
Я согласилась.
Ресторан, конечно же, еще был закрыт.
— Поедем ко мне в гостиницу, я договорюсь, нас накормят.
Там-то все и случилось. Как только за нами закрылась дверь номера, он повалил меня на кровать и стал душить, но я выскальзывала из его рук. Тогда он сбегал в ванную и вернулся с мокрым, скрученным жгутом полотенцем. Поняв, что из этой петли не выбраться, я в отчаянии кинулась к окну.
Будь оно открыто, бросилась бы вниз, таким жутким предстал вдруг передо мной недавний возлюбленный. Окно было наглухо закрыто. Пока возилась с задвижками, он снова схватил меня. Кричать боялась — у него был нож, пригрозил: «Пикнешь — зарежу!»
От ужаса и безысходности я стала уверять, что люблю только его. И хоть завтра готова выйти замуж. Он, как ни странно, поверил и повез меня обратно в «Европейскую», чтобы я переоделась и собрала вещи. У него все было спланировано. Расписаться мы должны были в Таллине, где уже был заказан номер в лучшем, любимом мной отеле «Виру».
В «Европейской» под защитой подруг я немного пришла в себя и позвонила Лебедеву. Попросила срочно увезти из гостиницы и спрятать.
Надо отдать Виктору должное: не задавая лишних вопросов, он примчался руководить процессом «эвакуации».
Подруги — по три с каждой стороны — взяли меня, по-прежнему находящуюся в полуобморочном состоянии, под руки и вывели из отеля. Лебедев прикрывал наш отход. На глазах у того — отвергнутого.
Через несколько дней я вернулась в гостиницу. И московский любовник тут же возник на пороге. Но на этот раз я знала, как себя вести:
— Между нами все кончено, если хочешь, мы можем поговорить, но только при открытых дверях.
Он развязал шелковый платок и расстелил его на диване: — Это тебе.
Посмотрела и ахнула.
На старом гостиничном покрывале сверкали бриллианты: прекрасные старинные серьги, броши, браслеты — много чего. Он был состоятельным человеком, но те драгоценности, думаю, прихватил у мамы. Я попросила забрать их. Он упорствовал. Мне не оставалось ничего другого, как швырнуть платок за порог. Кольца и браслеты разлетелись по коридору «Европейской», он бросился их поднимать. На это я и рассчитывала, быстренько захлопнув дверь. После этого он наконец понял, что все бесполезно, и отступился.
Гастроли подходили к концу, я с тоской думала, что скоро уеду. С Лебедевым будем перезваниваться сначала часто, потом все реже и реже. Возможно, даже еще раз увидимся. Но нескоро, ведь из Питера я должна лететь с театром в Новосибирск, потом, отдохнув три дня, — в Австралию.
Вот в эти-то три дня в Москву приехал Лебедев и сделал мне предложение.
— Но как мы будем жить? Я в Москве, ты в Ленинграде, у меня Большой театр, у тебя работа.
— Сначала поженимся, а потом будем думать как.
Но за десять лет так и не придумали. Не могло быть и речи о том, чтобы мне перевестись в труппу «Мариинки». Для меня существовал один театр — Большой. Наверное, сочинять музыку Виктор мог бы и в Москве, но ведь он еще преподавал в Академии искусств. Главная же причина заключалась в том, что в Питере жили его немолодая мама и сестра, не отличавшиеся богатырским здоровьем. Он не мог их оставить. Почти каждый день навещал. Мама могла позвонить среди ночи, Виктор садился в машину и мчался к ней.
Переехать в Москву эти женщины ни за что бы не согласились. Со временем он поселил маму по соседству. Ее квартира находилась буквально за стенкой. Отпала необходимость даже звонить сыну, достаточно просто постучать.
Мы без устали ездили друг к другу. Сейчас это называется «гостевой» брак. Раз в месяц я брала через знакомого врача больничный, когда на неделю, когда на две. Так же поступал и Виктор. А если не могли увидеться, чуть не до утра разговаривали по телефону, мы оба ночные люди.
Поженились лишь спустя три года после того, как он сделал мне предложение: Виктор должен был уладить бракоразводные дела. За это время он все про меня понял, и тем не менее не отказался от своего намерения.
Принимал как должное мою работу в театре, а я мирилась с его истериками, вызванными безумной ревностью. Он страшно изводил меня по любому поводу: позвонил, но не застал дома, поверил чьей-то глупой сплетне... Я постоянно должна была оправдываться, что все не так. Одну интригу провернула мама его предыдущей жены. Сообщила Виктору, что меня видели с другим. Кто-то где-то... Долго и мучительно доказывала, что все это ложь: «Пригласи ее, пусть она мне это скажет в глаза».
Не пригласил...
Я хотела ребенка, считала, кем бы женщина ни была — балериной, депутатом или космонавтом, главное ее предназначение стать матерью. Но все казалось недосуг — то предложат интересный спектакль, то поездку.
«Как-нибудь в другой раз», — думала я. Через два года нашей кочевой жизни Лебедев сказал категорически: «Или ты рожаешь, или мы разводимся».
И у нас родился Алеша. Я переехала к мужу, мы наконец-то зажили нормальной семьей. Но я оказалась совершенно не готова к бытовым проблемам, брак был для меня всего лишь романтическим приключением. И когда пришло время выходить на работу, не скрою, испытала облегчение. Вернулась в Москву, наняла двух нянек: они гладили, стирали, гуляли, кормили. Моя мама руководила процессом. А я, совершенно счастливая, танцевала в Большом. Возвращалась после спектаклей поздно, одно время Алеша стал называть мамой бабушку.
— Но кто же тогда Наташа?
— Наташа — балерина, — отвечал сын.
Он понимал, что я работаю, никогда не цеплялся за юбку: мама, не уходи. Вообще был очень жизнерадостным ребенком. Конечно, Лебедев скучал без нас, хотел жить полноценной семьей. Ни на чем не настаивал, хотя я, естественно, чувствовала, что муж ждет, когда пойду ему навстречу. Однако я считала, что шаги должен делать он как мужчина, он должен переехать в Москву. Мы ссорились. Я кричала:
— Ты привык иметь дело с женщинами, которые подстраиваются под тебя, у которых нет дела всей жизни. Могут танцевать и могут не танцевать, а помыть полы например. Я так не могу, я работаю в Большом!
А он кричал в ответ: — Танцевать можно и в «Мариинке», тоже мне — звезда!
— Ты ничего не понимаешь!
Для меня очень важно, что я танцую именно в Большом!
Несмотря на такие сцены, наш брак держался. Пока была здорова его мама. Это потрясающая женщина. Я всегда говорила: «Кто хочет увидеть живого ангела, могу дать адрес». Лебедев приезжал к маме обедать — она очень вкусно готовила, а ужин забирал с собой. Привозил грязные рубашки, забирал чистые. Но она серьезно заболела и попала в больницу. Виктор остался бесхозным и одиноким. Решила поехать в Питер поддержать мужа, сварить ему бульон, в конце концов. До этого я единственный раз варила бульон, когда болела моя мама, и выяснилось, что это очень просто. Положила курицу, морковку, луковицу — и готово.
Никогда в жизни не приезжала к Лебедеву без предупреждения, в отличие от него, который каждый раз сваливался как снег на голову — все проверял меня, лелея свою ревность.
В театре помогли с билетами. И я села в поезд. Какая-то смутная тревога не давала всю ночь сомкнуть глаз. Задремала только под утро. В Питере светило солнце, и я подумала, что мои ночные страхи — полная чушь. Заглянула в кошелек, нужно было найти монетку, чтобы позвонить мужу с вокзала. Мелочи не оказалось. Решила занять очередь на такси — на Московском вокзале всегда стояли чудовищные очереди — и пойти разменять деньги. Но как только пристроилась в хвост, ко мне подошел человек и предложил подвезти. От такой редкой удачи глупо было отказываться. Поехала, так и не позвонив.
И... застала у мужа любовницу. Потом я узнала, что эта связь длилась уже не первый год. Девушка, как ни комично, танцевала в мюзик-холле. Хотя звали ее не Таней...
Мне тогда исполнилось тридцать пять, до пенсии оставалось несколько месяцев. Я-то мечтала, что смогу, наконец, переехать в Питер. Лебедеву нужно было потерпеть совсем немного. Смешно: после всего, что произошло, он считает, что это я его бросила!
Официально мы не разводились еще много лет. Не потому что пытались что-то склеить. Или я забыла? Нет, не пытались... Время от времени он приезжал повидать Алешу. Ни сыну, ни маме я ничего не говорила. С годами Алексей сам все понял.
Мы и сейчас изредка общаемся с Виктором, когда надо обсудить что-то, касающееся сына.
В свое время решили, что выпускной класс он должен окончить в Петербурге. Лебедев обеспечил Алеше необходимых репетиторов, помог с поступлением. Да и пора было мальчику пожить с отцом, в Москве он уже, по-моему, обалдел в окружении теток: мамы, бабушки и нянек.
Я не собиралась жить соломенной вдовой и едва не вышла замуж во второй раз. Мы были давно знакомы, еще с тех времен, когда занималась фигурным катанием. Он — тоже спортсмен, потом уехал в Америку. Вернулся в Москву, чтобы закончить какие-то дела, и разыскал меня. Уже на второй вечер сделал предложение, но я опять выпускала спектакль, на этот раз у Марка Розовского, да и маму, которая категорически отказалась переезжать за океан, не могла оставить. Мы переписывались, созванивались, и в процессе переговоров все развалилось.
Розовский приглашал меня играть, еще когда мне было восемнадцать.
Он собирался ставить в «Современнике» «Бедную Лизу». Я, конечно, согласилась — ума палата. Потом только подумала: где найти время на эти репетиции? И голос у меня тихий, надо ставить. В общем, пришлось отказаться. Постановка, кстати сказать, тогда сорвалась. Прошло много лет, я дружила с женой Марка, тоже балетной, царство ей небесное — Галя погибла в автокатастрофе. Сидели как-то у них на кухне, пили шампанское по нерадостному поводу — моего выхода на пенсию в Большом. Я все порывалась ехать домой. Но Галя говорила: «Подожди, сейчас Маруся (так она ласково называла мужа) придет, он тебя отвезет».
Наконец пришел Маруся. И с ходу предложил: «Слушай, я сейчас новый спектакль начинаю, сыграешь у меня маркизу?»
Решила, что Розовский по доброте душевной предлагает какой-нибудь декоративный эпизод — постоять или посидеть на сцене.
Но когда взялась читать пьесу, поняла: мне уготована самая большая и интересная женская роль.
Я, как и все балетные, относилась к драматическим актерам немного снисходительно, мол, только у нас настоящий труд, а у них — так, развлечение. Еще меня поразила их разговорчивость: постоянно говорят на сцене, не замолкают и в гримерке. Мы же на сцене молчим, а в уборную возвращаемся обессиленные так, что язык еле ворочается. Драматические понятия не имеют о настоящей дисциплине. Пришел, не пришел, опоздал — им все сходит с рук.
Тем не менее они оказались милыми, хорошими ребятами. Мы нашли общий язык, я даже пережила несколько романов. Один длился несколько лет, тот артист был женат. Для меня это не проблема. Я никого не собиралась тащить в ЗАГС. Хорошо что Лебедев на мне все-таки женился, дожал ситуацию, а то я бы так никогда и не вышла замуж.
После первого спектакля Розовский предложил работать в штате. Мне все нравилось лет десять. Но театр живой организм: меняются люди, репертуар — я стала скучать. Наконец решила, что с меня хватит.
И тут же о Седых вспомнили в кино. Снялась в фильмах «Синоптик» и «Лучшее время года». Сейчас — в творческом отпуске. Ничего не загадываю. Я открыта для интересных предложений, но не стану хвататься за что угодно, лишь бы не сидеть дома.
Могу себе позволить заниматься только тем, что интересно. У меня много друзей: и старых, балетных, и новых, обретенных в театре Марка Розовского. Мы часто собираемся, обсуждаем то, что нас волнует в творчестве.
Сын последнее время не балует меня визитами. Живет в постоянных поисках лучшего — работы, спутницы жизни. Вспоминаю себя в тридцать лет. Боже мой, это такая закрутка! Жизненных ситуаций, романтических отношений, всего на свете. Окончив факультет международных отношений Петербургского университета, Алеша работает в Академии искусств завотделом по культурным связям с заграницей. Не женат, девочки мелькают одна за другой. Я не устаю повторять: «Алеша, в Москву! Хватит, выучился — возвращайся назад!» В столице больше возможностей реализовать себя молодому человеку.
Но ему хорошо живется у Лебедева в огромной квартире. Виктор оборудовал сыну собственную половину с ванной.
— Гони его! — твержу бывшему мужу.
— Как я могу выгнать родного сына?
— Купи ему квартиру в Москве, он сам быстренько уедет.
Хотя, конечно, говорить легко, а на деле приобрести жилье в столице совсем не просто.
Я не в обиде, не хватало еще, чтобы Алеша сидел у моей юбки. Это худшее, что может случиться с мальчиком. У детей должна быть своя жизнь, я на этом настаиваю. Так же, как и у родителей.
Ради Большого я сначала пожертвовала спортивной карьерой, потом кинематографом. И наконец, развалила семью. Казалось бы, что такого в этом театре? Труд, пот, интриги... Но вместе с тем — невероятная притягательная сила, неизбывная магия, которая зачаровывает и подчиняет себе навсегда.
Я довольна жизнью. Мне довелось сниматься в кино, играть на драматической сцене, не оканчивая каких-то специальных учебных заведений, не прилагая особых усилий. Воспринимаю такой опыт как подарок судьбы. С удовольствием и благодарностью приму и другие подарки, если им суждено случиться. Личная жизнь — не обязательно замужество. Могу выйти замуж только по безумной любви. Она случается редко, а чтобы рядом что-то шаркало тапочками, мне не нужно. Привыкла жить эгоистично, эгоцентрично.
Делаю только то, что нравится. Семейная жизнь меня не привлекает. От общения с людьми быстро устаю. Недавно вечером вышла из универсама и ловила под дождем такси. Вдруг меня окликнула молодая женщина, которая там тоже что-то покупала: «Вам куда ехать? Я на машине, могу подвезти». Назвала ей адрес. «Вас в магазине многие узнали, — сказала она, — только стеснялись подойти».
Я полезла за кошельком, но девушка денег не взяла. Конечно, такие проявления зрительской симпатии всегда приятны. И все равно, возвращаясь домой, в тишину и покой, каждый раз думаю: как хорошо!
Однажды друзья подарили мне очаровательного котенка, которого я выдержала ровно шесть дней. Он меня замучил, жить не давал. Но главное, мешал спать.
Если я запиралась в спальне, писал под дверью. Чуть с ума не сошла от него. Отдала маленького монстра знакомым и ничуть об этом не жалею. Не хочу и не буду зависеть ни от кого.
Люди боятся одиночества, и зря. Понять, кто ты на самом деле, разобраться в себе можно только наедине с собой. Это настолько увлекательный процесс, что я порой забываю поесть. Думаю: что это у меня голова кружится, может, от голода? Начинаю вспоминать: действительно, сегодня ничего не ела. А вчера? Так и вчера тоже!
Можете не верить, но одной мне действительно замечательно. Работая в Большом, я много часов провела в репетиционном зале, совершенствуя балетную стойку. Идеально прямая спина, высоко поднятый подбородок, замершие в воздухе руки.
Мучительно болело тело, затекали мышцы, и время словно останавливалось. Теперь балетная стойка стала стержнем жизни. Я привыкла рассчитывать только на себя, никто не сможет меня предать, сделать больно, а это уже немало...
Редакция благодарит за помощь в организации съемки мебельный салон «Трио Интерьер».
Подпишись на наш канал в Telegram