С момента развода родителей прошло уже года три, когда в один прекрасный вечер в нашем доме появился Валентин Иосифович Гафт...
«Деточка, а родной папа тебя навещает?» Я часто слышу этот вопрос от бабушек, сидящих на скамейке у нашего подъезда. Мне шесть лет. Уже знаю, что мама — артистка. Иногда она берет с собой на творческие вечера, представляя: «Мое лучшее произведение!» На концерте обязательно показывают фрагменты из кинофильмов. Мне нравится мама в школьной форме в картине «Доживем до понедельника».
На кадрах из «...А зори здесь тихие» зажмуриваюсь: страшно смотреть, как она гибнет от рук фашистов. Но соседи привыкли считать, что актрисы — существа необыкновенные. Не хотели верить, что Ольга Остроумова может быть счастлива с театральным режиссером и писателем Левитиным — не знали, насколько он талантлив, а вида Михаил Захарович был совершенно несерьезного. «Прошлое кинозвезды наверняка скрывает дюжину мужей, — думали они, — один из которых и стал отцом маленькой Оленьки». Я знала, что папа — настоящий, но унаследованное творческое воображение уже тогда не давало скучать ни мне, ни окружающим. Стены папиного кабинета были завешаны фотографиями выдающихся людей. Чтобы заинтриговать старух, выбрала портрет приличного дядечки в пиджаке и галстуке, вынесла на улицу: «Вот мой всамделишный папа!
Больше не спрашивайте!» Я и понятия не имела, что это был создатель Камерного театра Александр Таиров.
С тех пор прошло много лет, я уже сама мама. Родители давно расстались. У обоих сложились новые семьи. Но вот совсем недавно вспомнила ту «лавочку». Услышала, как пошутил Лев Дуров: «Жить с Гафтом — настоящий подвиг, настолько у него тяжелый характер. И как только Остроумова с ним управляется?» О человеке опять судят со стороны, отталкиваясь от его имиджа. Все знают, что он пишет эпиграммы, и оттого считают Гафта язвительным. Но я читала его лирические стихи и думаю: Валентин Иосифович — тонкий, нежный, неимоверно щедрый и благодарный человек. Сегодня он уже не одинокий волк, у него есть родня. На мой взгляд, жить в любой семье непросто. Маму в этом смысле можно назвать настоящей женщиной: умудрилась даже сдружить представителей своих двух семей — прошлой и нынешней.
Писать об этих людях сложно, всегда боишься чем-то задеть или обидеть. Но, любя их, все же попробую.
...Никогда не видела, чтобы родители ссорились. Они оберегали нас с братом от всяческих драм, оттого и воспоминания детства обрывочны. В них нет сюжета, просто встают перед глазами яркими картинками. Вот мама в черном концертном платье прихорашивается в прихожей, папа смотрит на нее в зеркало, и его распирает от гордости: какая красавица! Возвращаются родители, как правило, ночью. Заспанная выхожу на кухню. Мама варит картошку, папа чистит селедку на газетке. Весело, с прибаутками относят меня обратно в кровать. По утрам не дай бог громко звякнуть чашкой!
Тут же прибегает папа с бешеными глазами: «Тише, мама спит!» Естественно, вопит на весь дом. А мама заставляет ходить на цыпочках, если из кабинета раздается стук пишущей машинки: «Тише, папа работает!» До сих пор, если на душе тревожно, закрываю глаза и пытаюсь услышать гул голосов и позвякивание тарелок, увидеть яркую полоску света, которая пробивается сквозь оставленную щелочку двери в темную детскую. Значит, у родителей гости, они молоды и веселы, у нас все хорошо, и я под защитой.
Оба много работали, а мама еще и на съемки уезжала. Сидеть со мной было решительно некому. Когда исполнилось два с половиной года, решили отдать в ясли на пятидневку. Денег на коляску не накопили: в театрах папе ставили палки в колеса, он часто сидел без работы. Засунули меня в какую-то сумку-авоську, так и отнесли.
Родители вспоминают, что приняла я это безропотно. Но уже через неделю по дороге в ясли не выдержала и робко спросила из авоськи: «Мамочка, а когда наступит пятница, ты придешь и скажешь: «Пойдем домой»? Видимо, прозвучало это настолько жалостливо, что мамино сердце не выдержало, она расплакалась, и с пятидневки меня забрали. Взяли няньку: «выписали» из уральской деревни Алексеевка, откуда мамина родня, ее троюродную сестру тетю Люсю Шестову. Женщина она у нас совсем простая, родители до сих пор хохочут, вспоминая, как Люся робела, впервые стучась в святая святых — папин кабинет. И басом сказала: «Мыхаил, идыте кушать щы».
Меня завораживал Люсин утренний туалет: еще лежа в кровати, смотрела сквозь ресницы, как она облачалась в хрустящую от кружев комбинацию, накручивала на голове прическу, вставала на огромные каблуки, щедро душилась чем-то сладким.
Это было так непохоже на маму! Сколько себя помню, восхищалась ее естественной, не требующей никаких ухищрений красотой. Мама даже украшений не носила. И по улице стремилась прошмыгнуть незаметно: стеснялась, если узнавали или обращали внимание просто как на красивую женщину. Говорит, блеска ей хватало на сцене. Папа дома был папой, простым и понятным. В волшебника он превращался на сцене: поняла это, когда лет в десять попала на репетицию спектакля «Нищий, или Смерть Занда». Папа был так воодушевлен, что зачаровывал. А мама всегда оставалась для меня существом прекрасным — и на сцене, и на диване, и за рулем нашей зеленой «копейки».
Насколько папа талантлив в творчестве, настолько лишен способностей к вождению.
У него есть права, рассказывал, что купил за бутылку коньяку. Но за рулем сидел всего трижды и всякий раз в кого-то врезался. Однажды влетели в очередной забор, вышли.
— Я же тебе кричала «Стоп! Стоп!» Почему не остановился? — сокрушалась мама.
— Надо было кричать «Тормоз! Тормоз!» — проявил находчивость папа.
Дом и быт всегда были на маме. Она по природе — женщина-помощник, первая на подхвате. Страшная аккуратистка, не может сидеть без дела и никогда не попросит чашку чая, сама сто раз встанет и принесет. Я настолько привыкла к ее опеке, что многое не умею, даже фирменные эклерчики делать не научилась. Зачем, если может напечь мама?
За кулисы меня не таскали.
Родители не тусовались, не дружили с богемой. Среди друзей — ни одного артиста, дома — никаких разговоров о театре. Тем не менее мечтала стать балериной. Мама вспоминает, как водила меня пятилетнюю в Большой театр на балет. В антракте пошли в буфет, где я, окрыленная увиденным, выступила с сольным танцем. Даже на пол ложилась, до сих пор помню тамошнюю плитку. Зрителями стали японские туристы, один из которых протянул мне палец, я взялась за него и кружилась как настоящая балерина. Даже упросила маму отвести меня в училище при Большом, где, впрочем, была «забракована» из-за отсутствия необходимых физических данных. Так что единственной связью с искусством стал подведомственный Большому театру детский сад.
В группе была неуклюжая девочка, которую все дразнили. Я понимала, что делать это нехорошо, но однажды, стоя в сторонке, тихонько подвякнула: «Лизка-пиписка». Это услышала другая девчонка по имени Катя Крупнова и начала меня шантажировать: грозилась рассказать воспитательнице, что обзываюсь. Я почему-то страшно испугалась. Принесла ей из дома пару кукол, а потом начала кормить обещаниями. Сулила ей туфли, мамину шубу, наконец, два за?мка с золотыми попугайчиками, которые якобы привез из-за границы папа. Не знаю, до чего бы дообещалась, не встреть моя мама случайно Катькину бабушку.
— Оля стала задумчивая, — поделилась мама.
— А Катя ночами плачет, ждет какую-то шубу...
Нас вызвали к воспитательнице, велели объясниться. Помню, какое испытала облегчение, признавшись, что говорила нехорошие слова. Но маму куда больше расстроили моя буйная фантазия и неуемный язык. Сама она не из болтливых, лучше лишний раз промолчит. Мама вообще сдержанная, даже в чем-то замкнутая, с северным темпераментом.
Родилась она на Урале в городе Бугуруслане. В семье Остроумовых было несколько поколений священников. Мама много рассказывала о моем прадеде Алексее — протоиерее, служившем в местном Успенском храме, и его строгой жене-попадье Антонине, казачке невероятной красоты из станицы Сорочинской. Запомнила, как мама однажды в грозу прибежала к деду Алексею с вопросом: «Когда гром гремит, это Илья-пророк на колеснице едет?» А он объяснил явление природы по законам физики.
Считал, что к вере человек может прийти только самостоятельно. Родившись в религиозной семье, мама пронесла веру через всю жизнь. Она всех покрестила: меня, брата Мишу, даже Валентина Иосифовича.
В 1938 году прадеда посадили по ложному доносу и на долгие семь лет отправили в лагеря. Его сын Михаил — мой дед — священником не стал, работал учителем, но служил регентом в церковном хоре, где и познакомился с бабушкой Натальей Кудашевой. Это был мезальянс: она происходила из совсем простой семьи, только благодаря деду научилась читать и писать. Недавно узнала, что отец бабушки Наташи работал секретарем областного исполкома и замужество дочери, мягко говоря, не поддержал: венчались они тайно, в церкви не было никого кроме прадеда, который и проводил обряд.
А бабушка вспоминала, что свекровь до конца жизни относилась к ней неодобрительно.
На деде Мише лежало клеймо «лишенца»: как сын священника он был ограничен в правах, с трудом находил работу. Семья часто переезжала, причем иногда «в двадцать четыре часа», пока наконец не осела в Самаре, тогда Куйбышеве. Я проводила у них новогодние праздники. Личностью дедушка был уникальной. Самоучка и истинный интеллигент, он играл на скрипке и пианино, собрал прекрасную библиотеку. Под конец жизни написал книгу в четырех экземплярах — по числу детей — «Исповедь пасынка века», где рассказал историю рода и все перипетии, через которые пришлось пройти. В доме царил его культ: вынужденно безработный, дед много возился с детьми. У бабушки на них не было времени, приходилось кормить семью.
Мы сблизились, только когда она уже доживала свои годы у старшей дочери Раисы в Саратове. Как будто заново познакомились. Я поняла, насколько они с дедом любили друг друга. В восемьдесят восемь лет бабушке приснился сон: «Солнышко светит, вокруг хорошо, тепло. Я на ослике еду и точно знаю, что в рай. А ведет его под уздцы мой Мишенька». И это спустя десятилетия после смерти мужа.
Маминых родственников всегда отличала сдержанность и основательность. Когда узнали, что их Оленька выходит замуж за режиссера из Одессы, конечно, смутились: человек совсем из другого мира, он казался им чересчур легкомысленным. Мама признавалась, что до того как поступила в ГИТИС, даже слова такого — «еврей» — ни разу не слышала.
Одесситы вообще народ колоритный, а папина семья особенно, достаточно сказать, что бабушка преподавала марксизм-ленинизм артистам цирка. Полина и ее муж Захар тоже не были в восторге от выбора сына, их настораживала мамина профессия. Боялись: раз артистка — станет гулять от мужа. Когда родилась я, они приехали знакомиться с единственной внучкой.
— Какая-то она подозрительно курносая, — громко шептал дед.
— Успокойся, Захар. Этот младенец — вылитый наш Мишка, — постановила бабушка.
Мы родились в один день, она восприняла этот факт как личный подарок и стала ближайшим другом: каждое лето я проводила в Одессе.
Они с дедом жили на улице Франца Меринга, недалеко от центральной Соборной площади. Дедушка Захар занимал высокую должность в торговле: по папиным рассказам, кормил весь город, в годы Второй мировой занимался снабжением армии. Ему предлагали трехкомнатные «хоромы» на окраине, но бабушка категорически не желала уезжать из центра. Так и прожили в коммуналке, в одной комнате.
Дед и в семье старался всех накормить, до сих пор помню вкус его пюре с биточками. Однажды, когда он уже начал терять память, бабушка отправила его в магазин за хлебом. У дедушки в голове что-то спуталось, подумал, наверное, что вновь требуется масштабное снабжение провизией, и купил сразу десять батонов. Какой же дома начался крик! В Одессе вообще принято выражать отношение децибелами.
В скандале принимали участие соседи, да и я орала, стоя на кухне, в глубину коммунального коридора: «Не смей кричать на дедушку!» Когда мама только попала в семью, ее эти страсти поражали. Как люди могут кричать, будто сейчас рассорятся на всю жизнь, а уже через две минуты спокойно обниматься? Она человек совершенно другого темперамента и уж если с кем-то ссорится, то всерьез.
Папа всегда твердил, что я похожа на него. Но с годами начала замечать в себе и мамины черты. Проявление гнева у меня южное, взрывное, а сам он, к сожалению, северный — глубинный, неприятный. Лет в семь пошли в гости: замначальника аэропорта Внуково Александр Евгеньевич Шац и его жена Фанечка были лучшими друзьями родителей. Шурик всегда относился ко мне как к взрослой, не признавал «поддавков», и я раз шесть подряд проиграла ему в «дурака».
Такое бешенство охватило, что начала кататься по полу, расшвыривать с полок хрустальные безделушки. Родители взяли за шкирку, отвезли домой, положили спать. В тот день, остыв, дала себе торжественный зарок карт в руки не брать. И сдержала. Шацы были много старше родителей, но Фаня до сих пор в здравии, живет в Америке. А мой маленький сын все время просит меня поиграть «в Шурика»: во время войны Александр Евгеньевич был летчиком-бомбардировщиком, командовал взводом, у нас сохранилась его летная фуражка. Стоит ее надеть, Захар слушается беспрекословно.
К сожалению, гнев иногда и сегодня глаза застит. Недавно уезжала с дачи в компании милейшей соседки. На станции она попыталась выкинуть в урну пакет с мусором.
Но дворник-таджик не позволил, грубо схватив ее за руку: мол, не положено. Как же я на него набросилась! А потом подумала: «И чего накинулась? Ведь он, бедный, просто делает свою работу».
Папа смеется, что я борец за справедливость. Началось это еще в шесть лет, когда меня — в первый и последний раз в жизни — отправили с няней на все лето в деревню. Как-то мы с мальчишками заигрались, и тетя Люся меня потеряла. Нашлась я только на закате, в грязи от пяток до макушки. Совершенно багровая няня стянула с меня вымазанные трусы и, хлеща ими, прогнала голышом через всю деревню, как Вавилонскую блудницу. Я не плакала, никто из бежавших рядом мальчишек не смеялся: все понимали, что происходит нечто серьезное — унижают личность. Меня просто переполняло чувство несправедливости.
Когда стемнело, вновь отправилась на улицу, увидела — в баньке окошко светится. Там пили чай Люсин брат с молодой женой. Позвали к себе, и мы проболтали полночи, в то время как няня опять носилась по деревне, заглядывая в каждый колодец. Когда я вышла из бани, она сидела на крыльце дома с сердечным приступом. К своему стыду должна признаться, что чувствовала себя отомщенной.
Если на других детей наказания действуют благотворно, то я настолько обижалась, что они шли только во вред. Помню единственный случай, когда испытала что-то вроде раскаяния. Мне лет одиннадцать, мы с бабушкой Полиной загораем в Аркадии, где дед снимал дачку. Обычно мы возвращались в полдень. А тут я убежала куда-то с девчонками, заигралась и опомнилась только часа в четыре.
На пляже уже никого не было. Ничего не поделаешь, пошла домой самостоятельно. Вдруг навстречу бабушка: она меня потеряла, испугалась, бегала на дачу узнать, не вернулась ли. Всегда элегантная, статная, в красивых платьях, а тут — в халатике, тапочках, неприбранная, с перекошенным от страха лицом. Подлетает и со всех сил шлепает меня по попе. И это бабушка, которая ни разу до этого слова резкого не сказала! Но было ни капельки не обидно: выходит, действительно плохо поступила, если пришлось поднять на меня руку.
Я очень боялась смерти бабушки. Пыталась с ней договориться:
— Давай лучше я умру первая?
В ответ бабушка улыбалась:
— Оленька, так не должно быть. Это неправильно.
Когда, уже после ухода деда, она сломала шейку бедра, папа перевез бабушку в Москву.
Спустя восемь лет ее разбил инсульт. Наверное, Бог действительно делает все разумно: за год, пока она лежала без движения, я подготовилась к прощанию. Видела, как бабушке тяжело. Всю жизнь она беспокоилась, что может стать кому-то в тягость, а когда этот час настал, только и могла, что грозить миру кулаком. Речь у бабушки отнялась, за время болезни произнесла две фразы. Как я потом узнала, инсультники все слышат и понимают, просто говорить не могут. Когда ее только хватил удар, мы пригласили в больницу знакомого доктора.
— Полина Владимировна, как дела? — бодро спросила врачиха, нисколько не рассчитывая на ответ.
А бабушка неожиданно отреагировала совершенно по-одесски:
— Дела идут, контора пишет.
Как-то ее забрали в больницу уже в сотый раз, я пришла проведать, села на кровать и призналась:
— Бабуля, как я тебя люблю!
И вдруг бабушка открыла глаза и внятно, строго произнесла:
— Я тебя, Оленька, тоже люблю.
Она пролежала еще несколько месяцев, но это были ее последние в жизни осмысленные слова.
Если бабушка Полина была моим старшим другом, то младшим стал брат Миша, который появился на свет, едва мне исполнилось восемь. Беременной мама часто звала меня к себе в кровать поговорить.
— Как бы ты отнеслась, появись у нас еще один человечек?
— спрашивает мама.
— Лучше собачка! — отвечаю мгновенно.
Сердце просто замирает от счастья: неужели мечта осуществится? Мама начинает уговаривать, как будто от меня что-то зависит:
— Человек лучше. У него будут ручки и ножки. Он будет тебя любить. Давай лучше человечка?
Я подумала-подумала и согласилась. Когда человечек родился, мне тут же его вручили, не побоявшись, что могу уронить или поранить. Объявили — это тебе, это твой лучший друг. И я никогда даже намека на ревность не испытывала.
Когда забирали младенца из роддома, поругалась с папой. Он пытался прикрыть Мишу от пыли, а я постоянно открывала его личико, настолько было любопытно.
Всю жизнь очень Мишу опекала. Соседи вспоминали, как уморительно пыталась внести его, уже пятилетнего карапуза, в лифт. Дело происходило зимой, мальчик был толстый, в шубе, но мне почему-то казалось, что сами дети в лифт заходить не должны.
К счастью, мы сохранили близкие отношения. Недавно шла к нему в гости, ехала в лифте с какими-то рабочими. Они вышли за мной на этаже, мялись в сторонке, перешептывались. Стало страшновато. Скорее звоню в дверь — открывает Миша. По привычке обращаюсь: «Крошечка, ты один?» Боковым зрением вижу, что один из рабочих направляется в мою сторону.
Решил, видимо, что в квартире маленький ребенок. Но тут из двери высовывается здоровенный Миша, на две головы меня выше: «Один, один, заходи». Рабочих как ветром сдуло.
Миша всегда отвечал мне взаимностью, абсолютно доверял и беспрекословно слушался. Мама говорила:
— Мишенька, спускайся во двор гулять.
— Надо спросить у Олюни.
Когда в последнем классе школы я попала на год в Америку, страшно ревновала Мишу к поселившейся в моей комнате незнакомой девочке из Финляндии. Но таковы были правила международного обмена: если дети приезжали стажироваться в страну изучаемого языка, то жили в местных семьях.
Американская эпопея стоит того, чтобы ее описать.
Родители просто в ужас пришли, когда я в какой-то момент нахватала девятнадцать «двоек» по английскому. Ближайшую подругу в Штаты не отпустили, а мои решились. Я обижалась: «Катю мама любит, не хочет с ней расставаться, а вы меня на целый год отсылаете!» Но сегодня понимаю, как тяжело было родителям оторвать от себя пятнадцатилетнего ребенка, через сколько страхов пришлось переступить. К тому же требовалось заплатить серьезную сумму, пятнадцать тысяч рублей. Мама продала свое детище — деревянную дачу под Загорском. Поступила так же, как когда-то бабушка с дедушкой: чтобы купить дочке пианино, они продали котиковую шубу. Кстати, этот старинный немецкий инструмент мама перевезла в Москву, он до сих пор стоит в нашей квартире.
Правда, настроить его невозможно — лопнула дека. Но и выбросить рука не поднимается, все-таки семейная реликвия.
Американцы выбирали детей по фотографиям. Меня взяли одной из первых еще и потому, что день рождения совпал с днем рождения старшей дочери новых «родителей», она в тот год как раз уехала в колледж. Так я оказалась в штате Юта, в городке со стотысячным населением. В Прайсе жили преимущественно мормоны, люди очень строгих правил: аборты запрещены, до свадьбы нельзя даже поцеловаться, в некоторых семьях больше десяти детей. У Брайантов, к которым я попала, было всего шестеро. Джон занимался фармацевтикой, Сара работала продавщицей в книжном магазине. Когда вышла из самолета и меня окружили тараторящие Брайанты- младшие, впала в панику: как буду здесь жить, если ни слова не понимаю?
Но уже через месяц даже думать начала по-английски. Иногда в телефонных переговорах с мамой возникал языковой барьер. Я спрашивала: «Как идут вещи?» Она никак не могла сообразить, что это дословный перевод вопроса «Как дела?»
Я получала небольшую стипендию, но каждое утро с сумкой через плечо разносила почту, зарабатывала сто долларов в месяц. По дому не скучала и в подушку не плакала. Вообще заметила, что тоска и депрессия накатывают примерно через полгода разлуки. Пережил этот момент — дальше катишься как по маслу. Всегда понимала, что друзей можно найти везде.
Провожая меня, папа полушутя предупреждал:
— Умоляю, только не флиртуй с афроамериканцами!
Прокляну!
— Ты совсем с ума сошел? — удивилась совершенно искренне.
Я вообще не собиралась ни с кем флиртовать. И даже представить не могла, что его слова окажутся пророческими. В нашем городке жил один-единственный мулат с мамой испанкой и папой моряком из Африки. Известная в местном обществе личность, на два года старше, он тем не менее числился в школе, где я училась. На первой же дискотеке мы проявили друг к другу взаимную симпатию и начали дружить. Джеф уже имел какой-то мужской опыт, и ему, конечно, хотелось более близких отношений, о которых я не имела представления. Как-то вся школа поехала на экскурсию в Лос-Анджелес: учителя блюли нашу нравственность, в гостинице на каждом этаже был выставлен караул.
Но Джеф пролез ко мне в номер и стал уговаривать спуститься в садик прогуляться. Мы условились, что он позвонит с ресепшен и я спущусь. Но разволновавшись, я решила на минутку прилечь, почему-то с телефонной трубкой в руках. И заснула! Бедолага названивал всю ночь, а телефон был глухо занят. Джеф абсолютно продрог в саду, я же преспокойно продрыхла до самого утра. Кавалер не поверил в мой летаргический сон и страшно обиделся. А я только спустя годы поняла, чем грозило пребывание в садике. Уже в Москве узнала, что Джеф все-таки соблазнил какую-то белую мормонскую девочку и удрал из штата, бросив ее с ребенком.
Возможно, отправляя меня в Америку, родители питали надежду, что как-то смогу там зацепиться.
Дело происходило в 1991 году, времена в России были не из легких. Помню, как жалостливо смотрел на меня Джон, рассказывая, что в Москве произошла попытка государственного переворота. Но вернувшись, поняла, что родители отправили меня за океан еще по одной причине: не хотели, чтобы дочь присутствовала при разводе. Никогда не замечала, что в их отношениях что-то треснуло, но теперь увидела, что чашка уже разбита, не склеить. Они решили жить как каждый считает нужным, но с детьми были так бережны, что нас с Мишей этот разрыв нисколько не покорежил.
Даже узнала о нем не сразу. Меня встретили только мама с Мишей, но в этом не было ничего необычного: папа часто уезжал работать в дома творчества. Почти сразу нас с братом отправили в Одессу.
Разговоры о том, что родители разошлись, начались только по возвращении. Мама сказала:
— У нас с папой возникли разногласия, и мы решили жить отдельно.
— Но ведь папа тебя так любит! Мечтаю, чтобы какой-нибудь мужчина относился ко мне так же! — говорила совершенно искренне. Когда мужчина по-настоящему любит женщину, это всегда видно.
— Тем не менее, — поставила точку мама, — чувствую себя вправе поступать так, как считаю нужным.
Конкретную причину разрыва не называли, а с расспросами я не приставала. Уверена: истину знает только пара, сколько бы вокруг ни судачили. Мама вообще такая: если в отношениях что-то надломилось, разворачивается — и поминай как звали.
Не останавливает ни отсутствие денег, ни наличие детей.
Она всегда была убеждена, что в любви не бывает третьего. Как только полюбила папу, тут же ушла от первого мужа, однокурсника по ГИТИСу Бориса Аннабердыева. Впоследствии он уехал на родину, работал режиссером-документалистом на «Туркменфильме». А родители познакомились в Московском ТЮЗе, где папа ставил спектакль «Пеппи Длинныйчулок», в котором мама играла одну из трех «злобных учительниц». Погруженный в работу, весь в мыслях об исполнительнице главной роли Лии Ахеджаковой, Остроумову Левитин не замечал. Но однажды зашел в женскую гримерку. Артистки начали флиртовать с режиссером-постановщиком, шутить и хохотать, но папа запомнил только скромно стоявшую в сторонке маму: мучительно краснея, она никак не могла справиться с пуговкой на воротничке, которая все время расстегивалась.
Потом, проходя по балкону Театра имени Моссовета, увидел Остроумову на сцене в чужой репетиции. Остановился потрясенный: какая красавица! Он всегда ценил мамину красоту, иногда даже называл себя «сторожем при портрете». Написал ей записку в командном тоне: «Жду под елкой. Левитин». Елка, если не ошибаюсь, стояла на Пушкинской площади. Мама не могла ослушаться режиссера, пришла почему-то с тортом в руках. Михаил Захарович проводил ее до дома, мама позвала зайти на чаек, но он твердо ответил: «Я никогда не буду пить чай с вашим мужем». Мама рассказывала, что папа подействовал на нее магнетически: спустя короткое время, даже не предупредив Бориса, она уехала с ним в Ленинград. Когда вернулись, держась за руки на эскалаторе станции метро «Комсомольская», поклялись друг другу отныне быть вместе.
Мама с порога объявила мужу, что уходит, даже затрещину от него получила. А папа, который тоже был несвободен, проявил некоторую нерешительность: боялся обидеть жену Машу, на которой женился очень молодым, и ушел из первой семьи только через три года. Встречались родители тайно. Мама вспоминала, как однажды на каком-то чердаке устремилась к папе с распростертыми объятиями и случайно попала ему кулаком в глаз. Вместо любовных признаний Левитин разразился поистине одесским криком.
Папа говорил, что они были совершенно не похожие друг на друга существа. Мама нашла в нем то, чего не хватало ей в себе, — свободу, веселье, хаос, карнавал. А он встретил свой идеал — женщину внешне холодноватую, но страстную внутри, безупречно моральную, чистую, с некоторой назидательностью.
Двадцать четыре года прожили в любви и согласии и вот решили развестись.
«Доченька, почему ты ничего не делаешь? Не уговариваешь маму передумать? Неужели все равно, что семья распадается?» — недоумевал папа. Я очень хотела, чтобы родители были вместе, но все-таки процитировала маму: она так решила, это ее право. Судя по персонажу, под которым папа вывел меня в своей книге «Еврейский Бог в Париже», он принял такую реакцию за черствость. Вся эта повесть — признание в любви маме, она о том, как Михаил Захарович вновь пытался наладить семейную жизнь, но, к сожалению, было поздно. Возможно, я реагировала бы иначе, если бы наблюдала какие-то родительские дрязги. Но они при мне вообще не ссорились, даже голоса друг на друга не повышали.
С Мишей мы случившееся не обсуждали: пытались соблюсти деликатность. Лишь спустя много лет он рассказал, что в тот мой «американский» год чувствовал какое-то напряжение между родителями. При нем они не ругались, но Миша переживал, если его выставляли с кухни, где мама с папой выясняли отношения.
Папа писал, что когда определил причину развода в своем «безответственном отношении к семье», мама поправила — в его «безудержной любви к свободе». Звучит красиво, но смахивает на художественный вымысел. В то время они надавали интервью, в которых иногда выражали взаимные обиды. Но сегодня столько воды утекло, что все как-то сгладилось. Так или иначе, мама сразу объявила: что бы там ни было, но папа остается папой.
Он снял квартиру неподалеку, куда мы с Мишей заходили несколько раз в неделю. Дома у нас папа бывать перестал.
Родителям было непросто. Но в нашей семье не принято обсуждать какие-то интимные темы, делиться «секретиками». О том, что мама переживает, говорила лишь ее подчеркнутая замкнутость. Я была уже взрослая и понимала: разрушение любви всегда болезненно. Но мама не жаловалась. Когда-то она играла в спектакле «Вдовий пароход», где героиня встречается с близким в прошлом человеком. Он спрашивает: «Ну что, хорошо тебе живется?» Та отвечает: «Хорошо, а куда деваться». Мама такая же. Да и я стараюсь жить по этому принципу, жалобщики меня раздражают: даже в самый тяжелый период случаются и хорошие моменты.
Маме приписывали несуществующие романы. Один из них — с племянником Владимира Набокова Владимиром Сикорским. Это абсолютнейшая ерунда. Родители просто дружили с его семьей, когда мне было лет тринадцать, мы ездили к ним в гости на Женевское озеро. Связь с женатым другом семьи для мамы невозможна. Она не из тех женщин, кто, разорвав серьезные отношения, бросается в объятия другого мужчины.
С момента развода прошло уже года три, когда в один прекрасный вечер в нашем доме появился Гафт. По удивительному совпадению любимый артист папы. Он оказался таким огромным, что еле втиснулся, и трехкомнатная квартира как будто усохла. У нас с Мишей не было ощущения, что это командир и теперь придется плясать под его дудку. Он не совершал попыток завладеть мамой.
Ухаживание Валентина Иосифовича было какое-то компанейское. Мы просто поняли, что пришел мамин друг, который живет неподалеку, и решил ее порадовать. Мама зарабатывала, папа исправно выплачивал алименты, мы не бедствовали. Но как раз в те годы в магазинах начали появляться диковинные продукты, которых никто до того не пробовал. Валентину Иосифовичу нравилось маму баловать, и он постоянно приносил что-нибудь вкусненькое. Не подкормить ее хотел, а произвести впечатление: вокруг любой баночки ветчины или каперсов устраивал настоящий спектакль.
Гафт впервые обратил внимание на Остроумову на съемках фильма «Гараж». Причем оба чувствовали себя довольно неуютно. Валентин Иосифович попал на проект случайно: заменял не пришедшего Александра Ширвиндта. А маму смущало обилие народных артистов на площадке.
Заметив красоту Остроумовой, Гафт навел о ней справки, его предупредили, что актриса несвободна и очень любит своего мужа. Спустя годы они встретились на каком-то концерте в Сокольниках, начали общаться...
Почему из сотен мужчин маму привлек именно Валентин Иосифович? Мне сложно ответить на этот вопрос. Дико было бы сравнивать Гафта с папой, но в чем-то они похожи: в обоих есть и широта, и юмор, и неуемность. Мама признавалась: главным было, что Валентин Иосифович сумел ее рассмешить. При первой встрече предложил пощупать свою правую руку, она удивилась, не поняла зачем, даже подумала: «Не сумасшедший ли?» Но пощупала. Оказалось, что рука сильно накачана: Гафт, как всегда, хотел произвести впечатление. Мама хохотала.
Привыкла, что в первую встречу мужчины пытались сразить интеллектом, а этот гордился мускулами.
Валентин Иосифович к нам зачастил и довольно скоро стал своим. Они сразу сблизились с Мишей. Брат — человек редких душевных качеств. Мама нас ругает, мол, «кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку», но брат действительно тончайший, и чуткий Гафт не мог этого не оценить. Еще лет в пять Миша как-то сидел на кухне, уписывал за обе щеки макароны. И вдруг глубокомысленно заявил:
— Самое главное для человека — еда.
— Это для тела, — соглашается мама. — А для души?
Миша задумался, засопел и выдал: — Любовь!
Когда Валентин Иосифович оставался у нас, они с братом все время толклись у холодильника.
Миша рассказывал: «Среди ночи решил перекусить. Достаю кетчуп. Захлопываю дверцу холодильника, оборачиваюсь и врезаюсь в Валентина Иосифовича. Бутылка подскакивает в руках, соус оказывается на потолке». Чуть ли не до утра они эти пятна пытались замазать каким-то мелком. Знали, что иначе попадет от мамы.
Довольно быстро мама и Валентин Иосифович решили жить вместе. Выменяли квартиру на Арбате и переехали: вместе с Мишей и дворняжкой Чарликом. Моя детская мечта о собаке все-таки осуществилась, причем благодаря маме. Она была дома одна, вдруг услышала возню за дверью, открыла — собачка. А надо учитывать, что мы живем на четырнадцатом этаже!
«Если бы пес просился в дом, я бы не пустила, — призналась мама, — но он стоял и спокойно ждал моего решения. И тогда я сказала: «Ладно, заходи».
Я осталась одна в квартире и была безмерно счастлива: получить в единоличное пользование такую жилплощадь, шутка ли? Тогда я уже училась в ГИТИСе. О том, что собираюсь в артистки, родителям даже не намекала. Но в глубине души казалось, что справлюсь. Хотя поводов для таких нескромных мыслей было раз, два — и обчелся. Однажды папа задействовал нас с Мишей в спектакле «Здравствуйте, господин де Мопассан». Мама играла графиню, которую муж заставлял без конца рожать и так замучил, что она объявила: один ребенок — не от него. И граф — Виктор Гвоздицкий — пытался определить из целой кучи детей, кто именно. Брат был совсем крохой, мало что запомнил, а мне понравилось.
Гвоздицкий постоянно импровизировал, я никогда не знала, что ждет на спектакле, это дарило ощущение непрекращающегося чуда. Был у меня и киноопыт. Мама должна была играть в картине «Прощальные гастроли», к нам домой пришел режиссер Виталий Дудин и позвал меня на небольшую роль проводницы. В картине снималась Элина Быстрицкая, но возник конфликт и на ее место пригласили Людмилу Гурченко. Основной материал уже отсняли, она играла одна, без партнеров, на крупных планах. Если остальные актрисы обращались друг к другу, то она — только к камере. Единственная парная сцена была со мной. О Гурченко много чего рассказывали, но я не заметила в ней ни снобизма, ни позерства. Работала сосредоточенно, даже ко мне отнеслась с уважением. Когда сцену отсняли, сказала: «Молодец, девочка.
Смешная проводница получилась».
Так или иначе, свои планы я держала при себе. Папа все время рассуждал о каких-то уважаемых профессиях, например переводчика. И только Шац сказал:
— Готов поспорить, она будет актрисой.
— Да с чего ты взял? — изумились родители. — Она же никогда об этом не говорила.
— А вот увидите.
Шурик оказался прав. Я поступила на курс Петра Наумовича Фоменко. Хотя отправляясь в ГИТИС, знала лишь Николая Фоменко из телевизора. Моя образованность вообще оставляла желать лучшего.
Еще на экзаменах, встретив меня в коридоре, Фоменко спросил:
— Устали, наверное?
— Это неважно. Волнуюсь: поступлю ли?
— «Если бы знать, если бы знать», — улыбнулся Петр Наумович. — Откуда фраза?
Я и понятия не имела, что это знаменитая чеховская реплика из «Трех сестер». Краем уха слышала, что Фоменко как раз ставит «Без вины виноватых», и выдала:
— Островский?
— Ну, как тебе сказать, — покачал он головой. — Почти угадала.
В те годы я считала, что одеваюсь очень женственно: в длинное, летящее, разноцветное.
Спасибо папе, он внушил абсолютную уверенность в себе, любой девочке пожелаю такого. Представляя кому-то, гордо провозглашал «Моя дочь!» и не отставал, пока человек не воскликнет: «Какая красавица!» Но на экзаменах ко мне подошла помощница Петра Наумовича: «Оля, сними, наконец, это отвратительное розовое платье. Фоменко его видеть не может!» Узнав, что кому-то мой розовый «вырви глаз» не нравится, я сильно удивилась. Но платье сменила.
Узнав о моем поступлении, родители сказали: «Если тобой заинтересовался сам Петр Наумович, то мы рады. Он режиссер от Бога». Папа впервые увидел меня на сцене еще на первом курсе, в отрывке. Был расстроен: «Ты не в образе». Затем пришел на спектакль «Свадьба», который поставил Фоменко. После показа выхожу в зал ни жива ни мертва.
— Ты мной разочарован?
— Я тобою горд.
Еще через какое-то время Петр Наумович пригласил меня в свой театр: надо было заменить беременную Полину Кутепову в постановке «Волки и овцы». Когда занавес закрылся, с трепетом подошла к папе. И услышала невероятное: «Я тобой очарован». Он позвал меня в спектакль, название которого я запомнила в восемь лет — «Нищий, или Смерть Занда». Одно время играла и у Фоменко, и у Левитина, пыталась усидеть на двух стульях. Как-то, чтобы попасть на сцену к Петру Наумовичу, всю ночь гнала на машине из Литвы, где проходили гастроли Театра «Эрмитаж». Но потом выбрала театр своего детства. Боялась объявить о своем решении мастеру, которому безмерно благодарна за все, что он для меня сделал. Утверждать, что Петр Наумович расстроился, было бы нескромно.
Сказал: «Растил-кормил кобылку, а когда превратилась в кобылицу, отдал Михал Захарычу». Они с папой близки по духу и всегда друг друга ценили. Папа был первым, кто в тяжелый для Фоменко период написал о том, насколько это выдающийся режиссер.
Папа ставит, я играю, мама и Миша приходят посмотреть, что у нас получилось. Пару раз заходил Гафт, что производило настоящий фурор. Наш театр небольшой, камерный. А он — фигура настолько крупная, как в прямом, так и в переносном смысле, что зрители в зале не могли оторвать от него глаз. И даже актеры посматривали. Наверное, Валентина Иосифовича безопасно водить только в академические театры, где на сцене много таких же уникальных и заслуженных Валентинов Иосифовичей.
Мне кажется, они с мамой счастливы. Если с папой маму соединяла любовь-страсть, то союз с Гафтом базируется на взаимопонимании и поддержке. Мама о Валентине Иосифовиче заботится, он прикрывает ее своим именем, добавляет блеска, предоставляет материальную поддержку.
Мне было лет двадцать, когда в Москве открывался первый японский ресторан. Презентация была пафосная, пригласили кучу артистов, включая Валентина Иосифовича с женой-красавицей. Они решили побаловать заодно и меня. Предвкушая невиданные угощения, целый день ничего не ела. А когда попробовала крошечную порцию пельмешек и японскую водку, пустой желудок отреагировал на необычную пищу принеприятнейшим образом. Глядя на мои страдания, именитые гости, вместо того чтобы дегустировать суши и сашими, в ужасе от них отшатывались.
Метрдотель метался по ресторану с нашатырем и смотрел с такой ненавистью, что думала: если не загнусь, сам прибьет. Было очень стыдно перед Гафтом, с тех пор они выходят в свет только вдвоем с мамой.
Во многом благодаря Валентину Иосифовичу мама смогла построить дачу: хилая коробочка в кооперативе Театра имени Моссовета разрослась в приличный загородный дом. В ремонте и строительстве мама настоящий спец, прекрасно разбирается даже в трубах и канализации. Знает, как должен быть забит каждый гвоздь, и даже самый ушлый рабочий ее не обманет. Думаю, если бы мама не стала потрясающей актрисой, из нее получился бы изумительный прораб. Она уверена, что всему этому ее жизнь научила. Но мне кажется, что к такой деятельности все же нужно иметь склонность. К маминой досаде ни я, ни Миша, ни Гафт ею не обладаем.
Представьте прекрасное летнее утро.
Мы все на даче, даже Валентин Иосифович, хотя ездит редко: элементарно в нее не вмещается. Переделав все что можно в доме, мама вооружается тачкой и лопатой, выходит в сад и начинает копать. Причем по дороге подключает к своей деятельности еще парочку соседей. И вот когда половина участка уже разрыта, на балконе появляется Гафт. Кричит: «Оля! Прекрати! Давай я позову рабочих». Но мама роет в назидание: отдыхаешь, мол? Отдыхай-отдыхай. А жена — работает! Бедный Валентин Иосифович, мне его так жалко! Действительно, почему бы не позвать рабочих?
Мама любит поворчать, что на ней все ездят. Но ведь кто не хочет, тот не повезет.
Хотя мы все ей, конечно, бесконечно признательны. Но можем и пошутить: в отремонтированную мамой квартиру Валентин Иосифович вошел со словами «Добро пожаловать в музей Гафта».
Когда-то папа собирался ставить «Мастера и Маргариту». Воланда должен был играть Гвоздицкий, Бегемота — Любовь Полищук. Бытует мнение, что стоит к этому роману притронуться, тут же начинаются напасти. Думаю, это предрассудки, но у папы в тот год случилось прободение язвы, он чуть не умер, связал болезнь с «проклятием» и идею оставил. Вспомнила об этом, потому что мама должна была играть в спектакле Маргариту. Она и есть стопроцентная Маргарита — по складу характера, по типу натуры. Предана любви до конца и ради близкого сделает что угодно. Живет нараспашку, а личность настолько интересная, что если приблизишься, уже не устоять.
Она захватывает, поглощает человека целиком. Даже Михаил Захарович и Валентин Иосифович начинают играть по ее нотам. Чтобы угодить маме, готовы работать над изменениями в себе.
Гафт привык жить в богемной среде, не чурался крепкого словца. А у нас даже слово «блин» под запретом. И алкоголь детям никогда не наливали. Первый раз я выпила, уже учась в ГИТИСе, вернулась домой страшно икая. Боялась, что мама устроит нагоняй, но она ничего не заподозрила, только водички предложила. Представить не могла, что дочка может икать по неуважительной причине. И Валентин Иосифович сегодня уже не выражается.
Когда их мнения в чем-то расходятся, он всегда принимает мамину сторону.
Недавно мы с замечательными поэтом Сергеем Мишиным и композитором Владимиром Тироном выпустили пластинку «Возрождение романса». В свое время папа кричал: «Оля, забери дочь из музыкалки! Ей медведь на ухо наступил!» Но мама на занятиях настояла, и вот пою — с подругой, ведущей артисткой театра Et Cetera Натальей Благих и актером Театра имени Маяковского Виталием Гребенниковым. Давала слушать альбом Валентину Иосифовичу. Чувствовала, что как мужчине и артисту ему нравится. Но мама, которая от своего ребенка хочет многого, сказала: «Душевно. Жаль, голос иногда не дотягивает». И Валентин Иосифович тут же с ней согласился.
Если между ними и возникают проблемы, то скорее как отпечатки прошлой жизни. Они встретились уже сформировавшимися людьми со своими душевными болячками, потерями близких.
За плечами у мамы — целая жизнь с папой, у Валентина Иосифовича это тоже не первое сильное чувство: в молодости он очень любил свою первую жену Алену, о которой до сих пор вспоминает с теплотой. Хотя несомненно, что сегодня главный для него человек — мама.
Гафт часто говорит, что его семья — это дети и внуки Остроумовой. Мама бесконечно радеет за то, чтобы все жили дружно. Весело воспринимает пополнение семейства: за последние годы народилось новое поколение Левитиных. В какой-то момент я очень захотела ребенка, вышла замуж и родила сына. Мама немного стеснялась, что она, молодая и красивая, уже бабушка. Хотела оставаться Олей. Возможно, как раз переживала какой-то возрастной кризис, чувствовала, как уходит ее женское время. Но Захар упорно называет маму бабулей.
В этом слове столько нежности, что оно не возраст добавляет, а личное отношение. Сегодня если беру ее чашку, Захар сурово хмурит брови: «Не трогай! Это бабулина!»
Впервые мама увидела внука еще в роддоме. Мы с Мишей росли на искусственном вскармливании: врачи постановили, что у мамы нет молока. Сегодня доказано, что оно есть у любой женщины, просто надо постоянно давать грудь ребенку. Мы сидим, Захар уткнулся в мою грудь. Рядом стоит мама и кричит:
— Из нее ничего не выходит! Дайте ребенку покушать, вы уморите его голодом! — она просто не верит, что младенца можно накормить чьей-то грудью.
— Ольга Михайловна, присмотритесь, он же глотает, — возразила моя подруга Таня, выкормившая двух детей.
Мы присмотрелись. Не только глотает — причмокивает! Кстати, я честно кормила до года. А на следующее утро после Захарова дня рождения вручила годовалого младенца маме и уехала на неделю к ее сестре Люсе в Геленджик. Вся изнервничалась, как там мама справляется. Мучилась от того, что болела грудь. Когда вернулась, мама с гордостью продемонстрировала мне толстого мальчика, который с удовольствием ел блинчики.
Мама старается распределять свою любовь равномерно между внуками и обожает дочку Миши Полину. Но с Захаром у нее возникла та же связь, что когда-то была у меня с одесской бабушкой. Впервые увидев их вместе, папа постановил: «Наконец-то Ольга Михайловна нашла своего мужчину!» Захар действительно замечательный, общаюсь с ним как со взрослым, надеюсь сохранить дружбу и когда вырастет.
Как и все Левитины, он мальчик с юмором. Недавно застала его за выкладыванием фрикаделек из тарелки на стол — в рядок.
— Захар, зачем ты это делаешь?
— Для ква-со-ты.
Люблю поболтать по телефону, сын от этого сильно устает. Как-то разговариваю, а его уложила засыпать под мышкой. Захар никак не мог угомониться, начал отгибать мне пальцы. В шутку закричала: «Не могу говорить! Малыш сердится!» Он обрадовался: «Теперь я знаю, как с тобой обращаться. Буду тебе пальцы гнуть!»
С отцом Захара мы развелись, но у меня есть любимый человек.
Да и мужчин в семье хватает. Когда Захарчик или Полина, они погодки: сыну — пять, племяннице — четыре, приезжают к бабушке, в любое время могут войти в комнату к Валентину Иосифовичу, даже если тот спит. Сидят у него на кровати, рисуют, болтают. Гафт очень переживает, что Захар якобы худенький и «не кушает». Валентин Иосифович продолжает всех кормить. Любит, чтобы был полный холодильник. Возможно, так аукается военное детство. Часто зазывает к себе нас с братом. Мишина жена Лия — инструктор по йоге и сторонница здоровой пищи — рассказывала, что как-то Миша вернулся поздно, в благодушном настроении, но почему-то отказался ужинать: мол, нет аппетита. А у самого — горчица с кетчупом на рубашке. Лия сразу поняла: «Был у Гафта!»
Миша окончил Институт филологии и истории РГГУ.
Собирался, на радость папе, стать «уважаемым» человеком. Но все-таки «сломался» и через несколько лет поступил на Высшие режиссерские курсы к Владимиру Хотиненко. Его дипломная короткометражка, в которой я играла, даже попала на какой-то международный фестиваль. Работал у Карена Шахназарова на картине «Белый тигр». Есть надежда, что если брат выбьется в люди, не забудет сестру и мы наконец покажем народу, на что способны в киноискусстве. Говорю это, конечно же, шутя.
Время притушило страсти, и сегодня мы существуем как одно семейство, в котором есть место для обоих атлантов — и для Валентина Иосифовича, и для Михаила Захаровича. Нежное отношение к маме папа пронес через всю жизнь и бесконечно меня донимает: «Почему так редко возишь Захара к бабушке?»
Не потому что мама жалуется, да и бываем мы у нее часто. Просто так проявляется папина забота: хочет, чтобы она была счастлива. Сегодня все мы ходим друг к другу в гости, общаемся. Не удивлюсь, если Гафт и Левитин затеют совместную работу. Живем под девизом «Чужой талант своему не помеха».
Вот уже много лет папа женат на изумительной Маше. Они познакомились в «Эрмитаже», куда она пришла на стажировку как студентка менеджерского факультета ГИТИСа. Папа женщинам не очень доверяет, особенно после разрыва с мамой. Как-то он сказал: «Хотели умереть в один день, но расстались». Но Машина любовь растопила его сердце. Мы почти ровесницы, однажды пыталась с ней поговорить, предостеречь. Отец — человек сложный в быту, он намного старше, было неизвестно, захочет ли еще детей.
Я спросила:
— Ты бываешь с папой несчастна?
— Я абсолютно счастлива, — Маша посмотрела на меня так удивленно, что казалось, она просто не поняла вопроса.
— Всегда? — переспросила я недоверчиво.
— Всегда и абсолютно.
Это любовь. У папы с Машей родилась дочка, моя любимая сестренка, сегодня ей уже девять. Она талантище, прекрасно играет на пианино. Гордится статусом «тетки» и обожает племянников. Вот только в выборе имен для детей мы оказались совсем не изобретательны. Мама появилась на свет двадцать первого сентября, в Рождество Пресвятой Богородицы, и всегда жалела, что ее не назвали Марией.
Когда выяснилось, что у нее родится дочка, только и твердила папе: «Пусть будет Машей». Он вроде согласился, но записал меня Ольгой: так, видимо, решил выразить маме свою любовь и нежность. Но у нас ведь и отчества одинаковые, и голоса похожи! Доходит до смешного. Сижу как-то на даче, звонит телефон:
— Оля?
— Да, здравствуйте.
— Когда ближайший спектакль у Валентина Иосифовича?
— Не знаю, если честно. Две недели его не видела.
На том конце трубки замешательство:
— Ольга Михайловна, это вы?
— Я.
— Что-то случилось? Вы с Валентином Иосифовичем поссорились?
Только тут до меня доходит, что нас с мамой опять спутали.
Когда родился младший брат, мама записала его Мишей. Оправдывалась: «Папа бы страшно обиделся, выбери я другое имя!» Вторую дочку папа собирался назвать в честь своей мамы. Но пригляделся к малышке, решил, что на Полину не похожа, и назвал... Машей — так же, как зовут его жену. Полина родилась, но у Миши.
Признайтесь, я вас совсем запутала? А ведь скоро на свет должна появиться еще одна моя племянница...
Редакция благодарит за помощь в организации съемки шоу-рум Decoconcept.
Подпишись на наш канал в Telegram