Я прижал Малявину к стене: «Валя, ты врешь. Скажи правду. Как умер Стас?» Она подняла на меня долгий немигающий взгляд: «Правды не узнает никто».
О моих друзьях актерах Стасе Жданько и Талгате Нигматулине говорят и пишут по-прежнему часто. Появляются все новые телепередачи, посвященные их загадочной смерти. Стас, только-только заявив о себе в кино в «Несовершеннолетних» и «Ошибках юности», погиб от удара ножом в 1978 году. Рядом с ним была любимая женщина — известная актриса.
Потрясающий сюжет. Нигматулина — «советского Брюса Ли», как его называли после ошеломительного успеха картины «Пираты XX века», забили до смерти в 1985-м. Причем обладатель черного пояса не нанес своим убийцам ни одного ответного удара. Сумасшедшая история.
Больно становится за моих друзей и их родных по окончании почти каждой передачи. И еще за телезрителей. К сожалению, их потчуют не просто обычной нарезкой из «сплетен в виде версий», а пытаются обмануть, как и много лет назад. Зрителей разводят на эмоции, говоря современным языком. И вот что странно: я ведь к этому почти привык. Это стильно — не копать в глубь: и вы правы, и вы. Да, есть разные точки зрения, а правда где? Думайте, господа, думайте. Не только улыбайтесь.
Стас и Талгат уходят все дальше и дальше в прошлое. Но удивительно: удаляясь в одном измерении, они становятся ближе в другом. В нем времени не существует. Истории их личных трагедий все ясней и значительней. По крайней мере для меня. Я дружил с ними в разные годы, но в одно время — советское. Тогда власть была все, а человек — ничто. Это обнаружилось, когда потребовалось осудить их убийц.
...Помню, я не выдержал, буквально прижал Малявину к стене дома и — глаза в глаза:
— Валя, ты, по-моему, врешь. Скажи правду. Как умер Cтас?
Малявина подняла на меня долгий немигающий взгляд. Не сразу ответила. Наконец — спокойно, разделяя слова: — Правды не узнает никто.
— Правду узнаю я.
Конечно, не представлял, когда и как это произойдет.
Но что произойдет, не сомневался ни на секунду.
Сегодня все, что мог, я для Стаса, кажется, сделал. Добился расследования его гибели. Написал повесть о нем и его родителях. Она вышла в 1992 году с предисловием Валентина Распутина. Летом прошлого года на родине Стаса в Черепаново, что в Новосибирской области, мы с женой актрисой Людмилой Улановой принимали участие в открытии мемориальной доски Стасу Жданько. Его именем назван Дворец культуры огромного района. Впечатляющее здание сталинской постройки, с колоннами. Стаса помнят: пригодился где родился. Но даже там, в Сибири, на одной из встреч мне сказали: «Вот вы говорите, что Жданько убила артистка Валентина Малявина.
А мы знаем, что она полностью реабилитирована, то есть невиновна. Сами по телевизору слышали в передаче «Человек и закон». И почему мы должны вам верить?»
Да что там в Сибири! Многие коллеги по кино и театру считают меня предвзятым, зацикленным на убийстве Стаса. До гибели моего сына нес эту ношу легко: делай что должен и будь что будет. А сейчас что-то изменилось. Видимо, и для меня пришло время не разбрасывать камни, а собирать.
Телепередачи о Жданько и Малявиной начинаются с вопроса: что случилось тринадцатого апреля 1978 года в одном из арбатских переулков? Далее следует душещипательный рассказ. Двое в комнате. Он — молодой красавец-сибиряк, актер Театра имени Вахтангова, успевший сняться всего в нескольких фильмах.
Она — известная актриса того же театра, снимавшаяся у именитых кинорежиссеров, в том числе у Андрея Тарковского. Роковая женщина, ко времени знакомства со Стасом влюблявшая в себя самых известных мужчин, уже дважды побывала замужем, в последнем браке потеряла ребенка. К несчастью, подвержена известному российскому недугу: выпивает. Стас и Валентина любят друг друга и, несмотря на разницу в возрасте: она на двенадцать лет старше, собираются пожениться. Но в роковой вечер прибывшая по вызову «скорая помощь» обнаруживает в комнате труп Стаса. Ножевое ранение в сердце. Проведенное расследование ка тегорически утверждает: самоубийство. А через пять лет начинается новое следствие, которое заканчивается судом и приговором. На основании слухов и сплетен актрису Валентину Малявину осуждают за убийство любимого на девять лет.
Однако известные люди страны — актеры, журналисты — все эти годы боролись за освобождение Валентины Александровны. И справедливость восторжествовала. Сегодня она полностью реабилитирована. Снимается в кино, пишет книги. Недавно ее постигло горе — она ослепла. Живет в санатории. Но по-прежнему мечтает о новых книгах и ролях в кино.
По законам шоу на экране иногда появляюсь и я. В роли преданного друга, который никогда не верил в самоубийство Жданько и убежден, что Малявина — убийца, потому что знает «сорок вариантов случившегося», лично мной так было сказано в одной из последних передач. «Хоть и путается в вариантах, — думает зритель, — но друга не сдает. А оставил бы ты, господин хороший, в покое несчастную женщину со своими вариантами».
Но мои слова обрезали со всех сторон. На самом деле я сказал другое: «Я знаю сорок вариантов случившегося, рассказанных Малявиной».
Нужное оставили, ненужное выкинули. Это монтаж? Нет, мухлеж. А почему авторам не понадобился мой рассказ о том, за что Малявина была осуждена на девять лет? Да потому что все ведущие телевизионные каналы в лице уважаемых журналистов уже давно объявили о полной реабилитации Малявиной. А так ли это на самом деле? Нет, не так.
Ау!!! Авторы будущих передач, обратитесь куда следует и вы легко узнаете, что «Малявина Валентина Александровна, 1941 года рождения, осужденная 27.07.1983 народным судом Ленинского района Москвы по статье 103 УК РСФСР к девяти годам лишения свободы, в 1988 освобождена из мест заключения по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 18.06.1987».
К семидесятилетию Советской власти по этому указу освободили всех воевавших, всех награжденных, всех инвалидов, всех достигших пенсионного возраста, всех беременных женщин и «женщин, осужденных к лишению свободы на срок до пяти лет включительно, отбывших не менее одной трети назначенного срока наказания». К этому времени Малявиной, благодаря многочисленным хо датайствам, срок сократили почти вдвое. И она попала, что называется, «под гребенку»: женщина, срок — пять лет, половину отсидела — выходи! Надеюсь, никто не спутает реабилитацию с амнистией. Реабилитация — признание судебной ошибки. А амнистия — всего лишь акт милосердия к виновным.
Сегодня Валентина Александровна — полноценный гражданин и чиста перед законом. Может писать в любых анкетах, что не судима, и никто слова не скажет. А уж в своих воспоминаниях вообще пиши что хочешь. Но могут ли журналисты на основании того, что Дантес отсидел на гауптвахте и был прощен государем, утверждать, что Пушкин сам себя убил? Получается — что могут.
Стас был убит. Доказательства содержатся в пяти томах уголовного дела № 775/16, которое я в свое время переписал от корки до корки. Как доверенное лицо мамы Стаса — Александры Александровны Жданько.
В облике Стаса было что-то от Шукшина с его жесткостью и одновременно обворожительность польского актера Даниэля Ольбрыхского. Юный, с бешеным темпераментом. В компании заполнял все пространство или, напротив, — вдруг замыкался в себе: ему, сибиряку, не всегда были по душе нравы столицы.
Его сокурсник Леонид Ярмольник в одной из передач сказал, что Жданько иногда «давал такого мужика сибирского».
Другими словами, что-то изображал. У Стаса все было слишком, чрезмерно. И я, его друг, тоже считал, что он иногда выдает больше темперамента, чем реально есть в запасе. Познакомившись уже после гибели Стаса с его отцом, я диву давался: вот же природа творит! Манерами — копия Стас! Так же обеими руками поминутно режет воздух, и кажется, что все время поддает пару: все слишком — и как на тебя смотрит, и как слушает, и как реагирует... Стас был необычным сибирским мужиком, с выходом.
После его гибели Михаил Ульянов сказал: «Он был нашей надеждой». Между прочим, Стас мечтал сыграть в Театре имени Вахтангова роль Ульянова — Стеньку Разина. Ну и мечтай себе, студент. Так нет, он показал великому актеру как играть: мол, и вам бы так. И тому понравилось! Рожденный для славы, мой друг был ее достоин.
...1971 год. Июль. Общежитие Школы-студии МХАТ. Нас, абитуриентов, поселили в комнате на шесть человек. Поздний вечер. Лежу, засыпаю, и вдруг ко мне как-то по-детски, на четвереньках, подползает вихрастый блондин с прозрачными глазами. Шепчет в ухо настолько громко, что спящая «абитура» зашевелилась на своих койках: «Слушай, а давай сыграем Горького: ты — Челкаш, я — Гаврила. Согласен?» Распределение было точным: я худой, цыганистый, а Стас — так звали парня — этакий есенинско-народный тип.
Все в этом предложении было необычно: и мизансцена, и напор, и то, что главная роль щедро даровалась партнеру. Горького не сыграли, но сошлись. Стас был на четыре года младше. Он одиночка, и я. Он любил Достоевского и Шукшина, и я. Он бредил Ван Гогом, и у меня голова кружилась от его «Подсолнухов». Он писал стихи, и я. «Над могилой поэта вороны кружат, Над могилой поэта пьяницы тужат: Слезы, окурки, осколки, плевки, Пьяные крики, гитары, стихи... Над могилой поэта вороны кружат, Не о поэте пьяницы тужат», — вот вспомнились мои вирши, написанные после нашего с ним посещения Ваганькова, где похоронен Есенин.
К жизни мы относились серьезно. Но и самим порой было неясно, где «серьез», а где стеб. Стас считал, что играть надо как Михаил Ульянов, петь как Высоцкий, а я — что тем не менее в обществе неприлично размахивать двумя руками одновременно и перед тем, как с шумом распахивать дверь, нужно постучаться.
Для Стаса такое поведение являлось нормой. Он был с гонором открытым, я — с закрытым, но главное: «Быть, а не казаться!» Когда дрались на учебных рапирах, скручивали защитные наконечники, чтобы все — по-настоящему. На один из дней рождения Стас подарил мне книгу «Наполеон» с дарственной надписью: «Наполеон Наполеону о Наполеоне». Во как.
Мы поступили на курс Виктора Карловича Монюкова, из числа лучших театральных пе дагогов страны. Жили в одной комнате общежития. Третьим нашим соседом был студент постановочного факультета Валера Чеканов, которого Стас прозвал Ван Гогом: Валера рисовал свои автопортреты явно под великого голландца, да и во взгляде его иногда мелькала «безуминка».
Меня Жданько окрестил Гогой, производное от Гогена. Вероятно, из-за схожести наших профилей.
Однажды Стас прочитал нам вслух рассказ Шукшина «Сураз». Его герой, собираясь угробить своего врага, произносит зловещую фразу: «Я тебя уработаю». Стас ее произносил и так и этак — уж больно она ему понравилась. И вот возвращаюсь поздно ночью в общагу. Стас сидит на своей кровати какой-то потерянный. Художника нет.
— Ты чего не спишь?
— Не могу, — отвечает, — Ван Гог юмора не сечет. Я ему в шутку сказал, что его картины — мазня, их никто в общаге не понимает. А он посмотрел зверем и говорит: «Я тебя уработаю».
То есть Валера недвусмысленно намекнул ему, что прибьет.
— Ну и?
— Ну и куда-то ушел. Уже два часа нет. Я заснуть не могу — точно прибьет. Ляг сегодня на мою кровать, а? — и совершенно серьезно добавляет: — Ты же мне друг?
Как ребенок, честное слово!
Получив согласие, Стас лег на мою кровать и тут же блаженно засопел. А я всю ноченьку ворочался. Когда почти рассвело, вернулся Ван Гог, прошел мимо, даже не взглянув на меня, и уже через минуту заснул. Наутро заявляет, что и он пошутил: «Я-то могу произнести чужой текст так, что все поверят. А вы, актеры, попробуйте нарисовать, чтобы мне понравилось».
Поздно я возвращался по уважительной причине: любовь. Входил в комнату, когда все уже спали, ложился, не включая света. И вот как-то утром открываю глаза, а надо мной орел со свастикой.
Висит на стене жеваная мешковина, на ней надпись: REICHSPOST — «ПОЧТА РЕЙХА». И две наши шпаги мушкетерские крест-накрест. Откуда? Оказывается, наш Ван Гог, решив «оживить» унылые стены, притащил обнаруженную за кулисами студийного театра старую декорацию. Украшали комнату вместе со Стасом. «Идиоты, — поставил я диагноз, выслушав оформителей. — В какой стране живете? Снимите немедленно».
И опять пропал на пару суток. Возвращаюсь — висит! Но уже тыльной стороной, без свастики. Догадались. Стас проворчал спросонья: «Коля, сними.
Эрмиш велел». Эрмиш — старшекурсник с постановочного факультета. Всем было известно, что он рвется к вакантному месту проректора по хозчасти. Засыпая, подумал: завтра я дежурный, вот и сниму. Но утром сначала решил подмести... Удивительно, иногда какая-то секунда решает судьбы людей. Сними тогда я эту тряпку, ничего бы, конечно, со Стасом не случилось. Я уже протянул руку, но дверь распахнулась. В проеме — здоровенный детина в очках с многократно увеличивающими глаза линзами. Эрмиш.
«Не сняли?!» — вырывает у меня тряпку и прямым ходом к ректору. Как рассказывала секретарша, бросил ее Радомысленскому на стол: «Вот что висит в общежитии советского вуза!»
На вопросы Монюкова я спокойно отвечал: тряпка висела изнанкой, со стороны Эрмиша это провокация.
Все бы ничего, но через пару дней по Москве пошел слух, что в Школе-студии МХАТ действует фашистская организация. Будь это так, сидеть нам всем троим по разным помещениям не один семестр. Но и Монюков, и папа Веня — так за глаза звали Вениамина Захаровича Радомысленского — понимали, что дело яйца выеденного не стоит. Однако реагировать надо — требование горкома партии. Тогда было принято соломоново решение: мы едем на стройки страны, зарабатываем положительные характеристики и возвращаемся на курс к тому же Монюкову. Ван Гог — на свой постановочный. Так спасали нас двое умных и добрых педагогов. Светлая им память!
Я вернулся в родной Свердловск, устроился в местный ТЮЗ. До Школы-студии, еще учась в театральном училище, играл в этом театре главную роль в спектакле «Два товарища» по пьесе Владимира Войновича.
Теперь же стал монтировщиком. Работа не сахар, утомительная и пыльная.
Не проходит и десяти дней, мама возвращается с работы, а у нашей двери — высокий блондин в белом полушубке. «Здрасьте, — говорит. — Вы Колина мама? А я его друг Стас. Буду у вас жить».
У себя дома, в Черепаново, Стас пару дней поработал скотником. «А потом, — говорит, — что-то к тебе потянуло...» Я тоже соскучился, в том числе и по его рассказам о совершенно незнакомой мне жизни. О том, как маленьким мальчиком возил к вокзалу на санках картошку продавать, как бывал счастлив, когда это удавалось: жили они с мамой впроголодь. Или о том, как однажды на охоте выстрелил в лису: у нее остекленели глаза и она перестала дышать.
После этого Стас всю ночь ворочался. Под утро поклялся больше не охотиться — и сразу заснул.
Конечно, я обрадовался его приезду: он был мне как младший брат. Стас прожил в нашей семье до самого лета. Родители у меня были золотые. Все мои друзья у нас дневали и ночевали. Папа мечтал стать актером, но моя бабушка — властная женщина, директор бани — выступила категорически против, и он пошел в инженеры-строители. Вот и устроил Стаса стропальщиком — крепить грузы для подъемного крана. Причем если я вкалывал с утра до ночи, друг зарабатывал себе характеристику только четыре часа в день. В свободное время мы качали мускулы, а главное — читали. Я люблю книги, но в таком количестве, как Стас, их, кажется, поглощал только автор «Челкаша» Максим Горький.
Все бы ничего, но поскольку Стас лишился студенческого билета, ему, в отличие от меня, отслужившего, грозила армия. По уговору с Монюковым мы должны были отработать год, а Стас ждать не мог. Уже в июне он поехал в Москву и поступил в Щукинское училище на курс чудесного педагога Юрия Васильевича Катина-Ярцева. Я же заменил Стаса у строп подъемного крана. Когда прилетаю в Екатеринбург, обязательно проезжаю мимо дома, который мы с ним строили.
В следующем феврале я вернулся на курс Монюкова. Какое-то время пожил у Стаса: он снимал комнату прямо у Щукинского училища. Подрабатывать, как некоторым однокурсникам, нам нужды не было. Мама Стаса стала фигурой в Черепаново — устроилась буфетчицей в ресторане. И хоть растила сына одна, присылала и деньги, и посылки с салом, семечками и хренодером.
Мне помогали родители, к тому же вскоре я стал получать качаловскую стипендию. Так что джинсы за стольник мы, конечно, себе купили: бойкая торговля из-под полы шла прямо на Кузнецком мосту. Воротники наших простеньких пиджачков всегда были подняты, и даже деревенский полушубок Стас умудрялся носить так, будто это шикарная дубленка.
Постепенно судьба начала нас разводить. Учеба студента театрального вуза — это занятость с утра до ночи. Мы в разных институтах, потом — в разных театрах. Однажды я зашел в «Щуку» на экзамен по актерскому мастерству. Стас играл отрывок из прозы Василия Белова. Я не увидел на сцене ученика: в роли деревенского чудика Стас был и комичен, и трогателен, и пронзительно правдив. Даже как-то не по себе стало, подумал: «А мы все школярничаем!»
Это, конечно, было самоедством. Нашему курсу выпала редчайшая по тем временам судьба: на его основе был создан новый театр. Его так и назвали — Новый драматический. Правда, прописали на самой окраине, у Кольцевой автодороги. Как сказал Александр Ширвиндт, «театр ни к селу, ни к городу». И действительно, только безгранично верящие в силу мхатовского искусства могли решиться на такой, с точки зрения маркетинга, самоубийственный проект. Не случайно с первых месяцев существования театр стало лихорадить. В труппе появились другие ученики Монюкова — возбудили ревность. Учитель не ушел из Школы-студии — опять ревность. Ставит литературный спектакль о Ленине, потом другой подобный... И это после Вампилова, после американского мюзикла, которые мы выпускали студентами?! Начался раскол. Монюков справедливо назвал нас предателями и хлопнул дверью.
Хотя уйти, напротив, должны были мы, бунтовщики. Вскоре мне стало больно и стыдно за то, что участвовал в закулисных играх.
А Стаса пригласили в труппу Театра имени Вахтангова. Дали комнату в арбатской коммуналке. К этому времени жизнь уже свела его с актрисой того же театра Валентиной Малявиной. Она пришла на дипломный спектакль училища «Преступление и наказание», где Стас играл Раскольникова. С ее слов, была потрясена. Подошла к Жданько после спектакля. И тут настала его очередь быть потрясенным: эффектная, завораживающая, знаток Пастернака, Достоевского. Все звезды современного театра и кино у нее в друзьях. С фильмом «Иваново детство» объездила полмира. И глаза...
А когда настанет новолунье,
Вся изнемогая от тоски,
Бледная влюбленная колдунья
Расширяет черные зрачки.
Пришли на память строки Бальмонта, как только вспомнил крупный план Малявиной из картины Тарковского «Иваново детство». Не глаза — два омута.
Мы никогда не обсуждали со Стасом то, что называется личной жизнью. В этих вопросах он был удивительно деликатен. Да простит Стас такое предположение, но мне кажется — до встречи с Валентиной он был невинен. А вот Малявину, судя по ее воспоминаниям, без преувеличения можно назвать Клеопатрой шестидесятых, семидесятых, ну и последующих десятилетий, включая годы, проведенные за решеткой.
Каждый может представить, что она открыла в страстной натуре Стаса. Что он открыл в себе.
Она ввела молодого любовника в круг театральной и киношной элиты. Не знаю, как чувствовал себя Стас в новом окружении: что-то его привлекало, что-то бесило. Конечно, знакомства и связи очень важны в мире искусства. Но и без всяких протекций в Стасе видели яркую индивидуальность. Недавний выпускник, он сразу получил главную роль в театре. В кино звали, начали узнавать на улице. У него было все впереди. У Малявиной — на излете.
Одиннадцатого апреля 1978 года мы с моей первой женой актрисой Натальей Егоровой, отыграв в Театре имени Пушкина популярный в те годы спектакль на двоих «Пора тополиного пуха», идем по Тверскому бульвару.
Навстречу — Стас с Малявиной. Улыбающиеся, элегантные. Стас в плаще, Валя в замшевом темно-синем пальто и замшевых в тон сапогах. Услышав, что мой папа привез из Свердловска Сашку, нашего двухгодовалого сына, Стас пообещал зайти в гости.
На следующий вечер Жданько у нас, в театральном общежитии на окраине Москвы. Пришел вместе со Стасиком Марьиным — еще одним моим «братиком», как называли его мои родители. Сирота, добрейшей души человек, он был необыкновенно одаренным. Я познакомил их со Жданько несколько лет назад: Стас Большой и Стас Маленький стали неразлучны.
Войдя в комнату, Стас присел на корточки, чтобы лучше разглядеть моего сына: на кого похож?
Сашка, медленно привставая со своего горшка, тоже в него вглядывался. Они словно притягивались друг к другу невидимым магнитом. И вдруг сын как боданет Стаса! Тот от неожиданности чуть не опрокинулся навзничь. Все захохотали. Эта картинка навсегда в моей памяти.
Было как обычно: весело, свободно, бурно и счастливо. Большая семья в сборе. Папа, конечно, интересовался успехами Стаса и его личной жизнью. «Моя Валена — королева!» — не раз и не два восклицал Стас, вскидывая вверх руки, будто настаивая на этом.
Я вышел их проводить. Двери лифта то открывались, то закрывались. Стас Большой и Стас Маленький разыгрывали пантомиму: начальник и подчиненный. Сначала Стас — начальник, лидер, вождь. А рядом с ним мелочь какая-то, чистое ничтожество — Стасик.
Двери закрываются и вновь открываются, как шторки занавеса. Мгновенное преображение — когда успели? — маленький Стасик раздулся от своей значительности, а громада Стаса — воплощенная человеческая слякоть. Двери театра импровизаций захлопнулись, и кабину повлекло вниз, унося в глубину счастье...
Через день, четырнадцатого, звонок: «Ты слышал, что Жданько умер?» Я не поверил. Бросился в Театр имени Вахтангова. В фойе служебного входа объявление в траурной рамке. Потом долго шатался по улицам...
На следующий день в Москву приезжала мама Стаса. Провожавшие ее земляки уже знали, что его не стало, но матери не сказали: каково ей будет в поезде? Сын снился в дороге — грозил кулаком. На вокзал поехали втроем: я, Марьин и Витя Проскурин.
С ним Стас подружился на картине «Время выбрало нас». Знакомы мы с Витей были шапочно, но уезжали на вокзал от меня, выпив по склянке валерьянки. На платформе ждала поезда Малявина и профсоюзная делегация от театра.
Вспоминая эту сцену, все думаю: говорить или не говорить? Малявина была в том же элегантном синем пальто и тех же замшевых высоких сапогах, что и в нашу последнюю встречу на Тверском бульваре. На этих сапогах я — и не только я — отчетливо увидел капли засохшей крови. Глаза лезли на лоб, с языка рвался вопрос: «Валя, чья это кровь?» Спроси, она бы ответила: «Моя. Я так переживала за Стаса, что хотела зарезаться». Я не спросил. Но другим она именно так и отвечала.
Мы, друзья, встретили тетю Шуру. Представители театра, оказавшиеся на вокзале вроде случайно, предложили машину и увезли ее в неизвестном направлении.
Директор театра Иванов отказался сообщать нам адрес: «Будет гражданская панихида, там все встретитесь!» По чьему-то распоряжению друзья Стаса не должны были общаться с матерью.
В день панихиды я пропустил премьерный для меня спектакль — забыл. В Черепаново на похоронах не был: театр личного горя не признает. Если нет замены — должен играть. Играл я и в день смерти моего сына. Для людей театра такое обычно. Кстати, это как сильнодействующее лекарство от нестерпимой боли.
Уже в августе, в отпуск, поехал на родину Стаса. Тетя Шура показала мне телеграмму из столичной прокуратуры: «Следствие ведется, виновных нет». «Как это?! — спрашивала недоуменно. — Если оно еще ведется, то почему никто не виноват?!
А может, она виновата? А может, и он?»
Я не знал, что отвечать. Но обещал разобраться. Вот как случилось, что стал доверенным лицом Александры Александровны.
И еще была просьба у тети Шуры: «Коля, ты встреться с Малявиной, расспроси, что там у них со Славочкой произошло. Из ее писем ничего понять не могу».
Письма действительно были странные. Длинные, иногда почему-то карандашом. С разводами, пятнами чуть ли не на каждой странице. То ли от слез, то ли от воды. И о чем? Описания московской природы, их прогулок и разговоров. О том, как умер Стас и что произошло в роковой вечер, — ни полслова.
Поэтому вернувшись в Москву, я встретился с Малявиной. Пришел к ней домой без предупреждения. Мне кажется, что это продолжалось больше суток. Мучительная была встреча. Из напитков только чай. Я спрашивал, она рассказывала. О жизни со Стасом, о любви, о размолвках. Опять же об их прогулках по Москве, о том, как она развивала его литературные вкусы, с кем из знаменитостей знакомила... Днем тринадцатого апреля они ходили в «Ленком» на сдачу знаменитого спектакля «Вор». Одну из главных ролей играл Витя Проскурин. Стас долго сидел в зале после спектакля. Такое сильное впечатление произвело на него увиденное. Потом Проскурин пришел к ним в гости на обед. Посидели, Витя с Валентиной выпили. В районе шести Проскурин поехал домой за вещами: поздно вечером они со Стасом уезжали на съемки в Минск. Все ясно-понятно. Но как только рассказ достигал вечера, часа гибели Стаса, ясность исчезала: скачки во времени и пространстве, нагромождение невнятных переживаний.
А картинки нет. И выходило, что Стас ударил себя ножом из-за того, что она на его глазах выпила подряд два стакана «Гурджаани». Выпила, пошла на кухню, вылила остатки вина в раковину, вернулась, а он валится с кресла. И ничего она не заметила: ни крови, ни ножа. Но почему-то склонилась над ним, закрывала рану — она говорила «ранку»! — ладошкой, потом головой. «У него было внутреннее кровотечение» — не раз и не два повторяла она. А Стас тихо-тихо сказал ей: «Пойдем со мной, пойдем со мной». «Вы никто не знаете, какой Стасик слабый, как он все переживал». И целый поток интимных подробностей, не имеющих непосредственного отношения к событию. Порой неловко становилось. Особенно когда она рыдала, всем телом прижимаясь ко мне и выдыхая: «Ты так похож на Стаса.
Я знаю, ты талантливый, тебе надо помочь, я введу тебя в наш круг». Следовало перечисление фамилий, от которых у актера с периферии могла бы закружиться голова.
В конце нашей встречи я сказал, что не верю ни одному ее слову, и пообещал узнать правду. На том и расстались.
На следующий день зашел в первую попавшуюся юридическую консультацию. Так я познакомился с одним из лучших в тогдашней Москве адвокатов Ириной Саадиевной Карпинской. Она несла в себе удивительное сочетание профессионализма, душевной чуткости и несгибаемого характера. Крупная, но легкая, подвижная, всегда в чудном настроении, она умела быть жесткой.
В ноябре 1978 года дело закрыли, нас пригласили ознакомиться: Станислав Жданько совершил самоубийство. Мы с тетей Шурой и Карпинской пришли в прокуратуру Ленинского района. Она размещалась на Фрунзенской набережной. Открыв папку с документами уголовного дела, я глазам своим не поверил: этого не может быть! Листы не пронумерованы, исчез первый допрос Малявиной, который сняли сразу после смерти Стаса. Он только упоминается, а самого его нет. Ладно нас с тетей Шурой принимали за юридических идиотов — такими мы и были, но почему прокуратуру не смущало присутствие адвоката? Сидим, листаем документы, и вдруг тетя Шура как закричит: «Это не его почерк!» В дело был аккуратно подшит вырезанный из тетради листок со словами «Прошу в моей смерти никого не винить». Комментарий следователя: «Предсмертная записка Жданько С.А.».
— Откуда у вас это? — спрашивает Ирина Саадиевна следователя Станислава Мишина. — В протоколе описания места происшествия этой записки нет.
— Малявина принесла, — не моргнув глазом, отвечает Мишин. — Нашла в записях Жданько.
— А почему не проведена почерковедческая экспертиза?
— Недоработка. Сделаем, — отвечает следователь.
Этой записки мы никогда больше не видели. Поэтому нумерации страниц в деле и не было: хочешь — вставляй документ, хочешь — убирай.
Ирина Саадиевна написала возражение, следствие возобновилось. И следующие несколько лет, вплоть до 1983-го, уголовное дело то закрывалось, то вновь открывалось по требованию адвоката.
За это время помимо кассеты с записью первого допроса Малявиной Мишин «потерял» нож, изъятый с места происшествия, протоколы допроса свидетелей, в том числе и мой. И еще все, что было на Стасе в день смерти, всю одежду. Вот такой разгильдяй Станислав Александрович. Лет тридцати с небольшим, всегда с полуулыбкой, в глазах искорка — то ли юмора, то ли цинизма.
Во время нашей долгой встречи с Малявиной в ее квартире раздался звонок.
— Да, Стасик?.. Сегодня не могу, Стасик.
Мне неприятно резанули слух обращение и ласковая интонация.
— Кто звонил? — спрашиваю.
— Следователь Мишин. Он тоже Стасик. Очень хороший человек. Мы с ним подружились.
Через пять лет Станислав Мишин был привлечен к уголовной ответственности в качестве обвиняемого по делу Малявиной — за многочисленные фальсификации. К тому времени его уже выгнали из органов, и суд посчитал увольнение достаточным наказанием. До суда был уволен и начальник Мишина зампрокурора Кондрашов. Но кто дал ему команду спасать Маля вину? — вот вопрос. И оказался он вопросом государственной важности.
Стас со всеми своими родственниками никакой ценности для СССР не представлял. Отец, Леха Бучнев, всю Отечественную прослужил в штрафбате. В первые дни войны восемнадцатилетний дурень обрезал какой-то провод на железнодорожной станции.
Покуражился. Его обвинили в диверсии. Спасибо — не расстреляли. После войны работал проводником на железной дороге, жил затворником. С утра до вечера читал книги по философии и истории живописи. Этакий деревенский Диоген с переломанным хребтом, он был постоянным посетителем библиотеки в том самом Дворце культуры, который теперь носит имя его сына. Он умер в 1999 году, как и предсказывал. За два года до своего ухода заказал металлический крест, на котором пластина: имя, годы жизни и эпитафия: «Обрел приют и не знает, что идет дождь».
Ну а Малявина не чета Жданько и Бучневым — элита. «Свой круг». Она не была звездой первой величины, но снималась много. Попади Валентина в тюрьму, фильмы с ее участием оказались бы под запретом.
Таков был железный порядок. Как тогда говорили, «легли бы на полку». Среди них — «Красная площадь», двухсерийное полотно о создании Красной армии. Его дважды в год крутили по ТВ в «датные» дни. Разве можно допустить, чтобы героиня патриотического фильма была признана убийцей?
«Спасите Валентину Малявину для советского искусства!» — обратился к судье мой любимый актер Ролан Быков. Он был самым темпераментным ее защитником. «Я видел глаза Жданько, он настоящий кулак!» — кричал Быков на весь коридор, когда Мосгорсуд отклонил апелляцию на приговор Малявиной. Как я его понял, кулак, а другими словами большой эгоист, только и должен был что зарезаться, если ему не подчиняются. Выпивают, например, прямо на его глазах некультурно, стакан за стаканом.
Среди других защитников — кумир моей юности неотразимый Олег Стриженов, Елена Санаева, жена «неистового Ролана». На стороне Малявиной выступила и Ольга Чайковская — одна из лучших журналисток страны, статьями которой в «Литературной газете» я зачитывался. Теперь в «Новом мире», «Советской культуре» она доказывала склонность к самоубийству туповатого, необразованного «райцентровского парня», именно так она его охарактеризовала. Цитировала еще одну «предсмертную» записку Стаса: «Выйди из Цепи! Выйди без следа, без наследства, без наследника!» А это была выписка Стаса из очерка Бунина о Толстом, о бегстве из Ясной Поляны. Стас постоянно делал выписки из прочитанного. Малявина вырезала, приносила в прокуратуру, Чайковская публиковала. Но я с Божьей помощью остановил поток ее публикаций.
За каждым громким процессом в нашей стране маячат сильные мира сего.
Но они, и это всем известно, как призраки: отпечатков пальцев не оставляют. «Дело находится на контроле в ЦК КПСС и Прокуратуре СССР» — написал старший следователь Мишин в телеграмме, отправленной в Черепаново по поводу проверки версии, выдвинутой Малявиной на похоронах Стаса. Якобы кто-то зашел в комнату Стаса, пока она была на кухне. Нужно было снять показания у тех, кому она это сказала.
Кто же были люди в ЦК и прокуратуре, давшие команду спустить дело на тормозах? Дело было открыто — можете себе представить? — через четыре дня после смерти Жданько, семнадцатого апреля! Значит, влиятельные были люди. Четыре дня готовили стратегию будущего расследования.
Потому Мишин позже и «гулял»: «дружил» с обвиняемой, отдал ей записи Стаса, впустил в опечатанную квартиру. Поработай, подозреваемая, на свою версию, что ей противоречит — уничтожь. Мишин и Малявина, видимо, уничтожили четырнадцать общих тетрадей дневников Жданько. Ну и одежду Стаса, залитую кровью. Помните: «Крови не было» — говорила Малявина? Потому и сказала так твердо: «Правды не узнает никто». Мощнейшие были покровители.
Кто бы ни был этот тайный защитник прекрасного, он точно не состоял в любимцах Андропова. Юрий Владимирович пришел к верховной власти в 1983 году. Судя по скорости перемен в деле Малявиной, он был личным врагом ее покровителя. Как по взмаху волшебной палочки, все переменилось в прокуратуре Ленинского района.
Сколько раз я был свидетелем преображения окружающих меня людей: команда сверху — и их не узнать!
Вот и тогда еле цедящие слова следователи Ленинской прокуратуры вдруг мне заулыбались. С самого высочайшего верха пришла умопомрачительная команда провести независимую и анонимную судмедэкспертизу. Материалы следствия отправили в далекий Горький, оттуда пришел однозначный ответ: это убийство. Последовал арест Малявиной, суд, приговор — на все про все понадобилось три месяца.
Предвижу вопрос: «Как же так? Пять лет считалось, что Жданько покончил жизнь самоубийством, и вдруг раз — и убийцей признана Малявина. Тут что-то нечисто».
В деле есть такой эпизод. Вызывается судмедэксперт по фамилии Быков.
— Вы делали заключение о том, что Жданько покончил жизнь самоубийством?
— Нет, не я. Следователь Мишин.
— Позвольте, вот же ваша экспертиза, — говорит новый следователь. — На ее основе Мишин пришел к заключению о самоубийстве.
Быков отвечает:
— Передо мной был поставлен вопрос: «Мог ли быть данный удар нанесен собственной рукой?» В лицевую часть тела удар ножом может быть нанесен самим человеком под любым углом. Данное ранение было нанесено в грудь. Поэтому я ответил: «Да, мог». А вот в спину некоторые удары нанести себе невозможно.
Быков даже попытался продемонстрировать, как тяжело ударить самого себя в спину.
— Так вы считаете, что Жданько покончил жизнь самоубийством?
— уточняет судья.
Можете себе представить, какая тишина была в зале суда, когда зачитывали этот протокол допроса также уже уволенного эксперта-криминалиста?
— Я считаю, — отвечает Быков, — ранение Жданько было нанесено посторонней рукой.
— А почему вы не написали об этом?
— Передо мной был поставлен вопрос о собственной руке. Я на него ответил.
Другого вопроса — о посторонней руке — мне никто не задавал.
Вот она, технология лжи. Меня воспитывали в вере, что ложь — это нечто противоположное правде. Но с течением времени выяснилось, что ложь — это нечто более затейливое. Искусная, настоящая ложь это просто не вся правда. Потому их и путают.
Военные медэксперты высшего ранга ответили на вопросы, которые «забыла» задать команда зампрокурора Кондрашова. Тридцатисантиметровый кухонный нож вошел в грудь Стаса на девять сантиметров. Порезал ребро, пробил насквозь бьющееся сердце, задел печень. Раневой канал слева направо и резко сверху вниз, под прямым углом. Крайне неудобно, нелепо для саморанения. И главное — путь ножа был идеально чистым: как вошел, так и вышел, без отклонений.
Из этих данных можно сделать только один вывод: саморанение исключается. Человек не может сам себе пробить сердце и, несмотря на сильнейший болевой шок, вытащить нож в том же крайне неудобном направлении, не повредив ничего вокруг. Рука самоубийцы неизбежно рефлекторно дрогнет, хотя бы в тот момент, когда нож натолкнется на ребра.
— Но разве женщина может нанести удар такой силы? — спрашивал я Сударушкина, одного из следователей обновленной прокурорской бригады.
— Даже мужчине самому себя под таким углом с такой силой не ударить — размах нулевой, собственный локоть не позволяет. О чем и сказано в экспертизе. А резко сверху, да с замахом, да с эмоционально-пьяным порывом, да заточенным накануне длинным, острым как бритва ножом особой силы не нужно.
Предполагаю, Стас сидел в кресле, Малявина стояла над ним, очень близко, — следователь говорил так, будто сам присутствовал при этой сцене. — Малявина только что ножом срезала пластмассовую пробку с бутылки «Гурджаани» и на глазах у Стаса демонстративно выпила два стакана подряд. Жданько не выпивал, анализ крови показал, что он был трезв. Идет Страстная неделя, через день приезжает мать посмотреть на невестку. Он умолял Валентину бросить пить, вроде бы и клятву давала. А тут такое. Видимо, Стас ее послал подальше. Она — в истерику. Они ведь вообще ссорились часто. А как Жданько обычно реагировал на малявинские истерики?
Я вспомнил, что Стасик Марьин однажды стал свидетелем такой сцены. Жданько сидит, что-то пишет, а Малявина валяется у его ног просто в падучей: рыдает, кричит о своей несчастной женской доле.
— Почему ты такой равнодушный, неужели не видишь, что человеку плохо?
— не выдержал Стас Маленький.
— Не обращай внимания, — махнул рукой Стас Большой. — Это все игра.
А Сударушкин продолжает:
— В руках Малявиной нож. Она отвечает в ярости: «Я тебя зарежу». Стас сидит в кресле напротив, уже в плаще: готов выезжать в Минск. Он тоже на взводе, распахивает плащ: «На, режь!» Мол, пошла вон. И каковы ее переживания? Любовник, воспитанник, протеже посылает, как последнюю б...! Не помня себя — два стакана подряд не шутка, — Малявина резко ударяет Жданько и сразу же вытаскивает нож. Стас валится на пол.
Сударушкин был мастером своего дела. Наша встреча происходила уже после суда. То, что он говорил, было пересказом признания Маля виной, сделанного ею после приговора, в первые дни заключения. Ход был сделан не для очистки совести — для смягчения наказания. Предполагаю этот мотив, потому как позднее о своем признании Малявина «забыла». Но в деле оно осталось.
— Ну а все-таки?! — меня не оставляли сомнения. — Мог Стас исхитриться так себя ударить, чтобы в первые секунды не ощутить боли?
— Нет, угол удара невозможен для саморанения, — стоял на своем Сударушкин. — К тому же все дальнейшее поведение Малявиной говорило о том, что она изо всех сил пыталась скрыть свое преступление.
И ведь действительно: что делает Малявина, когда видит, что любимый при смерти? По ее словам, вошла, увидела: Жданько свалился с кресла, молчит. Она не удивляется. А ведь только что Стас кричал на нее! Склоняется над ним. Все-таки увидела «ранку», как она говорила. Да и как не увидеть?! «Ранка» больше чем два сантиметра в длину и больше одного в ширину. У самого сердца. Каковы ее действия? Думаю, она перенесла общий телефон из коридора в комнату Стаса, тихо назвала дежурной подстанции «скорой помощи» неправильный адрес. В горячке ошиблась? Вряд ли. Не перезванивала, не теребила «скорую»: что не едете? Они сами это сделали. Говорит, не было крови? Да палас под Стасом весь ею пропитался! Так сказано в протоколе осмотра. Когда я ее спросил: «Как же ты не заметила, когда вся одежда Стаса в крови?» — знаете, что она мне ответила? «Не разглядывала его, где кровь, на чем».
И что он умер, тоже не заметила? Он почти час как не дышал. Это что, возможно не заметить? Представьте на секунду лицо Стаса через пять-десять минут после такого удара. Представьте себя на месте Малявиной. Любимый валяется под креслом с раной в сердце, в квартире — тишина. Как сказано в меди цинском заключении: «После удара жил Жданько очень короткое время, исчисляемое минутами. Причиной смерти стало острое кровотечение». И после всего этого ее даже не подозревают в убийстве?!..
Так чем же, по мнению Сударушкина, Малявина занималась почти час до приезда «скорой помощи»?
В 21.10 — 21.15 Стас разговаривал с Минском. Звонок на станцию «скорой помощи» зафиксирован в 21.33. Значит, в промежутке 21.15 — 21.33 произошел роковой обмен репликами.
Врачи приехали через пятьдесят минут, и что они застали? Их встретила очень спокойная женщина, указала на комнату: «Проходите, окажите ему помощь». Стас лежал на полу как упал. Когда на суде Малявину спросили, почему она не вызвала соседку-медсестру, почему сама не оказала Стасу никакой помощи, Малявина ответила только: «Я не медик». Зал ахнул.
Итак, врач склонился и удивленно произнес: «Да он давно умер». И вот тут, по словам докторов, с Малявиной произошла резкая перемена. С криком «Иду за тобой!» она через всю комнату бросилась к столу. Схватила обеими руками лежащий на нем нож. Причем не за ручку, а за лезвие. Замахнулась... Вот только удара не последовало. Врач и медсестра отняли нож. Валентина Александровна лишь порезала себе пальцы.
Слушая версию Сударушкина о том, как все проис ходило, я вспомнил, что на первых страницах дела был помещен рисунок с порезами пальцев Малявиной.
Его сделали на следующий день, четырнадцатого апреля, в Ин ституте имени Склифосовского. Комментарий следователя Мишина к этому документу был лаконичен: «Порезы пальцев Малявиной при попытке самоубийства тринадцатого апреля». Меня он и раньше смущал своей назойливостью, а теперь Сударушкин разъяснил:
— На этом рисунке пореза мизинца нет. На суде было доказано, что справку изготовил сам Мишин. Мы съездили в институт и обнаружили в архиве действительный документ — регистрационную карточку приемного отделения от четырнадцатого ап реля.
На ней зафиксированы порезы у Малявиной: не только те, что возникнут, когда схватишь нож за лезвие, — указательного и среднего пальцев, но и порезы безымянного и мизинца. Зачем их скрыл Мишин? А очень просто. Кухонный нож, которым Малявина ударила Стаса, был самым обычным, без ограничителя. Если пальцы обхватывают рукоятку, нижняя фаланга мизинца упирается в лезвие. Когда нож уперся в преграду из ребер, Малявина просто не могла не порезать себе мизинец. А удар оказался такой силы, что и безымянный порезала. Они, насколько я знаю, у нее и сейчас плохо сгибаются.
— Вы хотите сказать, — до меня начинал доходить масштаб личности Валентины Александровны, — что она инсценировала попытку самоубийства с целью скрыть порез?
— Вот именно! Ей казалось, что это единственная улика. Как объяснить врачам, милиции эту рану? — Сударушкин ничего не сочинял, просто попытался представить, чем Малявина жила в те страшные сорок минут тишины над телом Стаса. Даже заговорил ее тягучими интонациями: — «Валя, ты сильная, талантливая, его не вернешь, тебе жить... То, что он бешеный, нервный, знают все. Скажу, переживал из-за того, что мало играл в театре. Или, допустим, хотел всех напугать. Он же вечно что-то изображал, разыгрывал. Чем больше разных версий, тем лучше. Но чем оправдать рану на мизинце правой руки? Открывала бутылку, нож соскочил. Глупости, так мизинец не порежешь... А что если порезаться прямо при врачах? Можно при этом повредить и остальные пальцы, неважно. Даже хорошо. Но как это сделать? Они проходят, говорят, что Стас умер, со мной истерика, хватаю нож за лезвие.
Чего в горячке не сделаешь?» Надо, чтобы все было неожиданно, но понятно. Как в кино: естественным кажется лишь то, что продуманно до мелочей. Она кладет нож на стол, лезвием к двери. И когда приехала «скорая», проигрывает свой сценарий как по нотам. Все удалось: пальцы порезаны, рана на мизинце оправданна.
Сударушкин выдохнул. Он не походил на Мегрэ или Пуаро. Скорее — на бравого солдата Швейка: толстенький, глазки пуговками, нос картошкой. Закончив, удовлет воренно откинулся на спинку стула.
Через десяток лет я написал судебный очерк об убийстве Стаса «Погиб на взлете». Малявина его прочла. Знаю, потому что позвонила в редакцию. К изумлению журналистов, она просила передать автору благодарность: «Коля многое мне открыл в этом деле».
Спустя время мы случайно встретились в Доме кино.
Улыбающаяся Малявина подошла к моему столику:
— Здравствуй, Коля. Куда пропал, почему не звонишь?
— Некогда, — только и нашелся, что ответить.
— Ну ты все-таки звони, — дружелюбно помахала она рукой на прощание.
Мощно. Иногда поражает не то, что человек убил. В конце концов «от сумы да от тюрьмы»... Удивляет, как человек ведет себя после. Своим задушевным завораживающим тембром Малявина раскрашивала много версий «самоубийства» Стаса. Даже такую: «Я думаю, что Стас был связан с гомосексуалистами.
Положение его было отчаянным. Стас не любил меня, он пользовался моими знакомствами как лестницей». Именно так записано с ее слов в одном из томов дела. Так что «роковая лавстори» не склеивается. Если уж рассказывать настоящую историю Малявиной, то она, мне кажется, о том, как убийственна ложь. Валентина Александровна давно оставлена бывшими друзьями. Она много пила. Чуть не потеряла квартиру. Ослепла из-за пьяной драки. Спасибо, о ней заботится первый муж актер Александр Збруев. Это благородно. Она стара, несчастна и беспомощна. Можно ли было избежать такой страшной судьбы?
В убийстве Стаса она признавалась несколько раз. Впервые — в тот же день директору театра Иванову. Он жил этажом выше. Об этом признании Иванов дал показания. Но позже Малявина стала пояснять: «Да, признавалась.
Могу и сейчас подтвердить: я его убила. Но морально». Призналась она и Проскурину, который вернулся и застал в квартире врачей и милицию. Он об этом рассказывал, но позже от слов отказался: мол, не помнит. И сейчас Виктор не любит об этом говорить. Самое же важное признание, подробное, четкое, ясное, было сделано Валентиной после приговора, в первые дни заключения. Я его читал.
Не знаю, готовы ли были мать и отец Стаса простить Малявину, если бы она повинилась. Тетя Шура взяла ее с собой в Сибирь на похороны. Защищала от разъяренных родственников, которые требовали рассказа о том, что же все-таки произошло. В Черепаново Малявина часто твердила: «Так Господь решил, так Господь решил!» Валилась на колени в весеннюю грязь и истово молилась на закатное солнце.
Но можно ли ждать от ближнего покаяния?
Ведь это подвиг. Нельзя требовать от человека сверхчеловеческого. Самому себе порой не признаешься, что сделал гадость. А как рассказать об этом другим? Чем они лучше меня? Может, потому мудрая тетя Шура и защищала Малявину от суда Линча своих родственников?
Покайся Валентина Александровна, мне было бы ее необыкновенно жаль. Почти как Стаса. Какой ужас пережила! Как это страшно — лишить жизни любимого человека! Я сам, бывало, погружался в такую тьму, что те, кто меня знает, не поверили бы, что на такое способен. Хорошо, что был трезв. А если бы нет, как Малявина?
Я ничего никому не доказывал. Не мстил.
Просто версия самоубийства Стаса шита белыми нитками, так нелепа и нарочита, что соглашаться с ней было бы очевидной подлостью по отношению к памяти близкого человека. Не переношу хамства. Особенно по отношению к другим.
Стасик Марьин на суде рассказал о том, что знал о взаимоотношениях Жданько и Малявиной. О том, что Стас не мог покончить с собой. И во время перерыва Ролан Быков, указав на него, во всеуслышание заявил: «Пока я жив, этот человек в кино сниматься не будет. Об этом я позабочусь». Карпинская хотела даже протест написать. Не стала. Но Быков выполнил свое обещание. У каждого из нас есть свои черные списки, а уж у сильных мира сего они длиннющие. В них попадаешь, и уже никто не разберет: то ли у тебя что украли, то ли ты украл — неизвестно, но слава идет нехорошая.
С таким лучше не связываться. Мы с Марьиным были удостоены великой «чести» состоять в одном из таких судьбоносных списков — кинематографическом. Вот уже пробы прошли, главная роль в кармане, съемки начались! И вдруг: «Ой, извините, вы нашему оператору не понравились».
В интонации неприкаянной жизни Стаса Маленького было что-то от героев Чаплина и — вот парадокс! — самого Быкова. Когда мы служили в военном ансамбле на Урале, стоило Стасику выйти на сцену, как зал начинал смеяться. Артист еще слова не сказал, а зритель заходится от хохота. У него была особая органика. Приехав в Москву, окончил цирковое училище, снялся у самого Куросавы в фильме «Дерсу Узала». Потом в «Ошибках юности» уже вместе со Жданько — в маленьком, но ярком эпизоде. На этом кинокарьера Стасика прервалась.
Только через тридцать лет снялся у меня в «Мальтийском кресте». И когда жил у нас дома во время болезни, написал замечательные слова к песне для другого моего фильма «Нежные встречи». Знаю, он бы пригодился и «советскому искусству». Он умер.
Третий друг Стаса, тоже очень талантливый, вскоре после гибели Жданько мне посоветовал: «Коля, не лезь в это дело». Я тогда очень расстроился. Думал, меня понимают близкие Стаса. Думал, понимают талантливые. Нет, конечно, он меня понимал и сочувствовал. Но обладал более полной информацией о происходящем. Это знание висело на нем как жернова на шее. Никто не обязан и не должен совершать подвиги. Из недавнего интервью теперь уже народного артиста я узнал, что в то далекое время у него были приятели то ли в органах, то ли за Кремлевской стеной.
Они снабжали его запрещенной тогда литературой, а он в ответ доставал контрамарки на модные спектакли. Думаю, эти приятели и предупредили: в историю Жданько лучше не лезть. А он, в свою очередь, решился предостеречь меня. Я ему за это благодарен. Он искренно заботился обо мне. Повторяю, никто не обязан совершать подвиги. Но странное дело: есть благородные поступки, которые объединяют людей, а есть которые разъединяют. Мы иногда встречаемся на премьерах, кинофестивалях, один раз даже ехали в Питер в одном купе. Но встречи какие-то натужные, ни мне, ни ему радости не доставляют. Очень жаль.
Понимал ли я, что участие в деле Стаса может отрицательно повлиять на карьеру? Мне было все равно. Я защищал слабых и презираемых. Успех — не главное в жизни.
Поражение ценнее. «Если люди закрывают перед тобой двери, Бог обязательно от кроет форточку». Первый, но не последний раз я в одиночку выступил против элиты. Тут уж ничего не поделаешь. Судьба.
Мне вот крупно повезло в жизни. Невероятно. Незадолго до скоропостижной смерти Монюкова я случайно встретил его на улице. Остановил и сказал: «Виктор Карлович, я — предатель. Если можете, простите». Именно после гибели Стаса я ощутил вину перед своим Мастером. Монюков был великодушен: мы с ним встретились еще и еще. Он прочитал мою повесть о Стасе, даже сказал, что я заново открыл для него этого необычного, яркого парня. Радостно было такое услышать. С гибелью Стаса закончилась моя молодость. Вся история следствия и суда наводила тоску.
Мир потускнел. Кто-то сказал: «Блажен час, когда вы встречаете поэта». Третьего сентября 1984 года я встретил Талгата Нигматулина, и пейзаж стал другим. Десятого февраля 85-го моего друга убили. Всего полгода дружбы...
Прекрасно помню этот день, одиннадцатое февраля 1985 года, свою комнату. Звонок, подхожу к телефону, беру трубку. Мужской голос, прибалтийский акцент:
— Николай Попков?
— Я.
— Вас беспокоит Вильнюс. Следователь по особо важным делам. Вам знаком Талгат Нигматулин? В его записной книжке нашли ваш телефон.
— Да, это мой друг. Что-то случилось?
— Сегодня ночью Талгата убили.
Следователь стал задавать вопросы, но я не мог говорить, бросил трубку и заметался по комнате: «Опять?!..»
Как будто все это было вчера. Простите за банальность. Надеюсь, очень скоро я расскажу и эту историю...
Редакция благодарит за помощь в организации съемки мебельный шоу-рум Promemoria.
Подпишись на наш канал в Telegram