«Ты знаешь, что меня от петли спасло? — спросил Матвеев. — Женщина. Все, что в нас есть красивого, доброго, человечного, — от нее. Ради нее».
Отметив день рождения продолжительно и напористо, как было принято во времена безвременья, ранним августовским утром я обнаружил себя в долине реки Сетунь неподалеку от «Мосфильма». «Да ведь где-то здесь мой режиссер проживает!» — осенило меня, и я попытался сориентироваться на местности.
— Что случилось? — открыв дверь, изумленно спросил Евгений Матвеев.
— Что с тобой?
— Со мной? — нагло икнул я, с нежностью приподнимая спортивную сумку, в которой покоилась початая бутыль самогона. — Со мной продукт высокой степени очистки. Космонавты на Икше гонят, у нас с ними дача по соседству. Вы же сказали, что имеете желание, Евгений Семенович...
— С ума сошел? — озираясь в глубь квартиры, прошептал Народный артист СССР.
Мы прошли на кухню, Матвеев, высокий, худой, в олимпийском костюме с надписью «СССР» на спине, все качал головой, явно сожалея о том, что выбрал себе такого непутевого сценариста.
— Я ж не пью с утра, — прошептал, плотно закрыв за нами дверь.
— Тихо, Лида спит.
— А у нас повод есть, — возразил я с горячностью, — название фильму другое придумал: не «Свора», а «Чаша терпения». Подойдет?
Матвеев стал жарить яичницу, рассказывая полушепотом через плечо, как именно этой вот сковородой с такой же яичницей — с салом, луком, помидорами — встретила его Лидуся, когда он ушел к другой, но все-таки вернулся однажды утром.
Мы выпили. Проснулась, вышла на кухню Лидия Алексеевна.
— Что так спозаранок? — удивилась, увидев меня.
— Бессонница, муки творчества, — я почти уткнулся в тарелку похмельно пылающей физиономией.
— Давай-ка доедай и пройдемся, — предложил Матвеев, сверкнув оком, когда жена удалилась в ванную.
— Есть о чем потолковать. По сценарию.
Мы уже около месяца работали над фильмом и готовы были расплеваться.
Раздался звонок в дверь: почтальонша. Принесла кипу писем. «Москва, народному артисту Матвееву», — прочитал я адрес на одном из конвертов.
— Как же они доходят?!
— На Главпочтамте уже привыкли, сразу к нам переправляют. Если бы вы знали, что на Восьмое марта делается! — уходя, рассмеялась почтальонша.
Подождав, пока Матвеев в кабинете разберет очередную порцию почты, я спросил, а что же такое делается на Восьмое марта?
Он ответил, слегка смутившись:
— У меня восьмого день рождения. Если интересно, возьми полистай, а я пару звонков сделаю.
Пока он разговаривал по поводу установки телефона какому-то фронтовику-инвалиду из Перми и доставки пенсии на дом старушке в Люберцах, я взял пачку корреспонденции. В письмах, открытках и телеграммах из Калининграда и Самарканда, Норильска и Хабаровска, Тбилиси и Магадана, из поселков городского типа и колоний строгого режима поздравляли с днем рождения, желали здоровья и о чем только не просили: помочь газ в дом провести, крышу перекрыть, в детский садик ребенка устроить, любимого вернуть, посодействовать в условно-досрочном освобождении и даже стать крестным отцом...
К Матвееву обращались как к очень близкому человеку, который обязательно откликнется, поможет, не подозревая, в каком жутком положении он сам находился в эту пору — после V съезда кинематографистов СССР, где перестраивающиеся предали анафеме мастеров экрана и провозгласили наступление эры свободы, демократии и вседозволенности.
В пору крушения, как ему казалось, всего и вся, когда Евгений Семенович был на грани самоубийства. Мечущийся в своем тесном кабинетике в панельном доме у мифической речушки Сетунь недалеко от Мосфильмовской, Матвеев был похож на ссутулившегося, поседевшего, с потухшими глазами Гамлета, которого предали не только Розенкранц и Гильденстерн, но и друг Горацио, и даже тень отца.
Я, журналист и начинающий сценарист, впервые столкнулся с такой силы отчаянием и безысходностью одиночества — одиночества всей стране известного, поистине народного артиста. И впервые по-настоящему задумался над тем, в каком жестоком и неблагодарном мире мы живем.
А ведь уже немало повидал: как корреспондент журнала «Человек и закон» ездил по лагерям и тюрьмам, записывал исповеди заключенных. Одна из них, и познакомившая нас с Матвеевым, меня просто перевернула. Это был рассказ егеря, который не стал обслуживать районное начальство, любившее поохотиться с вертолета с помощью «калашниковых». Его за это наказали: сожгли дом, избили до полусмерти и распяли на дереве. Егерь не успокоился, тогда на него повесили несколько преступлений, приговорив к двенадцати годам лишения свободы.
Я написал сценарий об этом и отвез его на «Мосфильм».
Через какое-то время прихожу вечером домой, а домашние говорят, что звонили от Матвеева, просили перезвонить ему лично, оставили номер телефона. Было уже около полуночи, но я от волнения не мог ждать. Трубку взяли неожиданно быстро. Показалось, Матвеев сидел у аппарата и ждал звонка от кого угодно...
Быть может, Евгений Семенович немного выпил, потому что тот ночной разговор вовсе не вязался и не клеился с образом, знакомым по фильмам. Он говорил мне, совершенно незнакомому человеку, что устал, что все надоело, что всю жизнь, сколько себя помнил, просыпался утром с радостью, с желанием, восторгом, а теперь просыпаться не хочется. Что если бы не семья, не Лидочка, ушел бы, совсем ушел, притом не просто, а к чертовой матери...
— Сценарий прочитал, — сказал напоследок Матвеев.
— Конечно, это не совсем то, верней совсем не то, чего хотелось бы.
— Так за чем же дело стало? — обиделся я.
— Завтра жду на студии. Потолкуе...кха-кхак-к... — зайдясь в кашле, он бросил трубку.
Впервые я увидел Матвеева в «Поднятой целине» — и как подавляющее большинство советских граждан, был потрясен. Его пронзительного, какого-то эллинского по масштабу и непосредственности, чистоте восприятия мира Макара Нагульнова я и вспоминал, ожидая Евгения Семеновича в одном из пустынных коридоров «Мосфильма», где явно проглядывались следы запустения.
Мимо пробегал Саша Блюмин, ассистент режиссера картины «Здравствуй, мальчик Бананан!» (рабочее название «Ассы», которую Сергей Соловьев как раз на чинал снимать). «Ты что, офигел, старичок?! — воскликнул Блюмин, узнав, зачем я явился на «Мосфильм». — С Матвеевым работать — это клеймо! Застойник. То ли дело у нас: Гребенщиков с «Аквариумом», Виктор Цой с «Кино», Африка, Говорухин с Таней Друбич! — похвалился Блюмин. — А ты — Матвеев! Да это даже не вчерашний, а позавчерашний день. Макар Нагульнов! Он же Брежнева играл!»
Тут появился Евгений Семенович — в очках с массивной оправой, высокий, сутуловатый. Крепко пожал мне руку сильной костистой ладонью. Мы вошли в какую-то комнату, сели друг против друга по обе стороны стола.
— Прочитал сценарий, — сказал Матвеев, из-под густых с проседью бровей глядя на меня как Нагульнов на деда Щукаря.
— Это не то, о чем я бы хотел сделать картину.
— Да? — пробормотал я, вставая. — Тогда извините.
— Верней, почти о том, — остановил меня жестом Матвеев. — А откуда такой сюжет?
Я объяснил, что это реальная история, и пересказал еще несколько, услышанных в тюрьмах, не нагнетая ужасов, но и не ретушируя.
— Да-а... — произнес Матвеев. — Что делается в стране, а?! Так ему надо помочь, тому егерю?.. Но тут у тебя не герой главное, а ужасы чернухи, разврата!
Я такую картину снимать не буду!
— При всем желании заставить вас не смог бы, — вновь засобирался я.
Матвеев посмотрел на меня тяжелым взглядом.
— Ну да ладно. Другого материала все равно нет. Попробуем довести до ума.
Мы стали встречаться на студии и у него дома, проходили эпизод за эпизодом — и все меньше понимали друг друга. Например он чуть не убил меня пепельницей, когда я сообщил, что его любимый режиссер Лукино Висконти — гомосексуалист.
— Знаешь, — сказал он после очередной моей «просветительской» реплики, резко отодвинув сценарий и устремившись взглядом через окно мосфильмовского корпуса в небо.
— Удавиться от всего этого хочется.
— От моего сценария?
— Да при чем здесь твой сценарий!..
Так, мирясь и ссорясь, дожили мы с ним до того раннего утра, когда я появился у двери квартиры Матвеева с четвертью самогона. Улучив момент и выпив еще первача из кофейной чашечки, закусив луковицей и печеньем, Матвеев сказал Лидии Алексеевне, что сходит за хлебом и немного прогуляется, чтобы обсудить кое-какие сцены.
— Спустимся к реке, — предложил он мне, выйдя из подъезда и засовывая в карман авоську. — Знаешь, иногда так реки не хватает...
После этого молчал минут двадцать. По мосту через Москву-реку мы перешли на другую сторону, к Новодевичьему монастырю. Обогнув пруд, сели на скамейку. Я вытащил сигареты, закурили.
— Лидочка до трех дня не разрешает, — сказал Матвеев, с наслаждением и красиво, словно на сцене Малого театра, затягиваясь. — Блюдет меня. Что бы я без нее делал, без моей Лидуси?..
— Яичница та, с луком, салом, вкусная была? — напомнил я.
Матвеев извлек из кармана рубахи кофейную чашечку и задумчиво повертел ее в руках.
— Неудобно здесь, давай уж как-то поинтеллигентней...
— Намек понял, — наклонив стоявшую между ног сумку, я незаметно налил.
— Космонавты, говоришь, гонят? Заборист! У меня друзей-космонавтов много.
— А вообще у вас много друзей?
Лицо Матвеева стало цвета пепла, падавшего на брюки, он забывал его стряхивать.
— Извините, Евгений Семенович, за бестактность, — вымолвил я. — «О, друзья мои! — говорил Аристотель. — Нет на свете друзей». Наверное, про съезд вспомнили?..
— А что про него вспоминать?
— Ну, как-то это выглядело... То осанну вам, киношным маршалам и генералам, пели, а тут вдруг «Распни!» стали кричать, притом ваши же ученики.
— Ты никак среди нас, лауреатов Государственной премии и Героев Соцтруда, Иисуса Христа разглядел?
— посмотрел на меня сквозь очки Матвеев. — Ох... Давай уж лучше про женщин, это ж твоя любимая тема.
— Да, лучше про баб.
— Про женщин, — чуть ли не угрожающе поправил Матвеев. — Я Восьмого марта родился и считаю их всех богинями...
Помолчав, продолжил официальным, как на партсобрании, тоном:
— Да, было дело, уходил от жены. А у кого такого дела не было?
— Ни у кого, — почему-то согласился я. — Не сошлись характерами?
— При чем здесь характеры?! — вспылил он. — Мы с Лидочкой тогда уже много лет душа в душу... Влюбился я в... народную артистку, ее все знают, назовем просто Актрисой, а то напишешь в какой-нибудь газетенке... Актриса — и все. И не просто в красоту или в женственность влюбился (моя Лидочка была и красива, и женственна), а в ураганный сценический темперамент, в напор, в страстность, в дар воспламеняться и воспламенять. Это было что-то невероятное, сводящее с ума. Позже я усомнился в том, что это была любовь к женщине, а не поклонение истинному таланту, сродни молитвенному. Не знал, как жить дальше, выхода не видел. С крыши думал сброситься или с моста. Как-то долго стоял на краю платформы, ждал проходящего поезда...
Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не решилась меня вывести из прострации Лида.
Улеглись мы ночью за занавеской (жили все в одной комнате, моя мама и дочка уже спали), она и спрашивает шепотом:
— Трудно тебе, Женя?
— Трудно, — признаюсь.
— Пошли поговорим.
Выбираемся на цыпочках на кухню. Долго-долго молчим, я курю одну за другой.
— Влюбился?
— Кажется, да.
Опять молчание, в пепельнице уже места нет для окурков. Я знал, что Лида сильнее меня, и положился на нее, чтобы она разорвала, разрубила узел.
— Уходи завтра же, — говорит жена тихим, ровным голосом, но решительно.
— Не мучай себя и нас... А теперь ступай спать.
Я до утра вертелся под одеялом, а она всю ночь готовила меня в «дальнюю экспедицию на съемки», как потом сказала дочери. Укладывала в чемодан отутюженные сорочки, белье, какие-то мои книги...
Мама плакала. Дочка, что-то чувствуя, подходила то ко мне, то к Лиде. Закрывая за мной дверь, жена сказала: «Мы тебя год подождем, а потом уж не беспокой, будем знать, что тебе хорошо...»
— И как вас встретила Актриса?
— Не поехал я к ней. Вернее поехал, но в последний момент развернулся и почти месяц жил у друга.
Пил. Много пил. Ночами с похмелья просыпался — и вспоминал глаза Актрисы и жены. Наливай, Серега... В одних — страсть, в других — кротость. В одних — осуждение, в других — сочувствие. В одних — насмешка, в других — сострадание. В одних — «Дай!», в других — «Возьми!»... Благодарен другу, который молчал вместе со мной, только срывал «бескозырки» с бутылок и разливал водку по стаканам. И однажды ушел куда-то на ночь глядя, оставив меня один на один с моими терзаниями. До сих пор не понимаю, как он догадался, почувствовал, что мне нужна еще одна капелька в «чашу терпения»? Хорошее, кстати, название, мне все больше нравится... И утром, пока дочь была в школе, а Лида еще не ушла на работу, отправился я домой. Подхожу к двери, не сразу решился позвонить. Лида спросила только: «Завтракал?»
Вскоре передо мной уже стояла та самая сковорода с яичницей. Жена села напротив и смотрит, как ем. Смотрит, смотрит... И я понимаю, что нет и не будет человека роднее, все остальное не имеет значения.
— Я сейчас вспомнил, что во многих ваших картинах такие сцены: он ест, она сидит и смотрит... Это оттуда? От той яичницы?
— Может быть... Есть в этом что-то глубоко символичное — женщина, кормящая мужчину... Женщинам всегда нравилось меня кормить. С детства, с голодной юности. Как-то снимали несколько сцен во дворе у одной крестьянки, по четырнадцать-пятнадцать часов, на износ, и хозяйка упросила меня зайти в избу. Достала что было: два сырых яйца, соль, кусок черного хлеба, молоко... Смотрела, как ем, и глаза ее были полны слез от восторга — мужика кормит!
Лариса Удовиченко свои салаты, которые мне очень нравились, приносила в баночках. На съемках «Особо важного задания» Лерочка Заклунная притаскивала соленые арбузы, зная, как я их люблю...
На месте Матвееву не сиделось (тем более что почти все, кто проходил мимо, его узнавали, разевали рты, улыбались, просили автограф). Мы прошли вокруг пруда, поднялись к надвратной церкви Новодевичьего. У ворот остановился автобус, стали выходить туристы-французы с фотоаппаратами.
— Зайдем и мы? — предложил я.
— В церковь? — переспросил бывший парторг Малого театра (кстати, позже Народная артистка СССР Элина Быстрицкая, состоявшая в парторганизации у Матвеева под началом, много хорошего мне про него рассказывала: «Красив, горяч был у нас парторг до невозможности!»).
— Ну да, поставим свечки, помолимся за будущую картину.
— Молиться не стану!
— уперся Матвеев, поднимаясь по ступеням.
В храме было тихо, даже галдящие французы примолкли. Я ставил свечки, а Матвеев медленно пошел вдоль икон, внимательно вглядываясь в лики. Задержался у Девы Марии. Я приблизился, протянул свечку — он зажег. Оглядываясь, неумело перекрестился и торопливо вышел.
— Ты не думай... — уже во дворике сказал Евгений Семенович, словно оправдываясь. — Просто воспитаны мы иначе. А я все чаще о Боге думаю...
может, и приду...
Французы, выйдя из церкви и накупив матрешек в сувенирной лавке, шумно садились в автобус.
— Случай со мной в Париже был, — начал Матвеев, когда мы прошли мимо них. — Бреду ночью, расставшись с Наташей. А холодно, дождь как из ведра! И вдруг выскакивает на меня француженка...
— Наташа — это кто, Евгений Семенович? — заинтересовался я.
— Переводчица, из наших, была замужем за французом, тот ее бросил, и она перебивалась случайными заработками. А тут ей выделили сразу несколько тысяч франков, чтобы возила меня на такси, водила по музеям, дорогим ресторанам, театрам, но я сказал, что хотел бы увидеть настоящий Париж — ходить пешком, ездить на метро, питаться в дешевых бистро...
Она расстроилась — это был ее шанс хотя бы несколько дней пожить красивой жизнью! Но я настоял на своем.
Весь день бродили мы под холодным ноябрьским дождем, вечером купили билеты в небольшой кинотеатрик, где шел «Рэмбо» со Сталлоне. Зал полупустой. Только сели — за спиной стали раздаваться вздохи, всхлипы и стоны. В общем, не кино туда приходили смотреть, а любовью заниматься. Мы вышли, Наташа потянула меня в какой-то шикарный ресторан, а я зашел в пиццерию. Услышав, что мы говорим по-русски, к нам потянулись мужики с кружками пива, стали расспрашивать об СССР, Горбачеве, Перестройке, гласности, мне было с ними дико интересно, хотя переводила Натали через пень-колоду.
Один спросил, правда ли, что родимое пятно на голове у Горбачева — это метка дьявола?.. Короче говоря, как только мы покинули заведение, Натали раздраженно, чуть не с ненавистью бросила мне, что отель свой я найду сам. Он рядом, у площади Виктора Гюго, а ей нужно спешить в метро, потому что приличные женщины в Париже поздно на метро не ездят.
Я пошел куда-то. А у прохожих спросить не решаюсь.
— Почему, Евгений Семенович? Показали бы карточку отеля.
— Мэром Парижа тогда был антисоветски настроенный Ширак, шла предвыборная кампания, рвались к власти и правые, и левые, но все против нас, думал, вдруг физиономию разобьют, ограбят...
Меня это рассмешило, и Матвеев разгорячился:
— Веселого мало: один в ночном городе, замерз, промок, сухость во рту — диабет обострился, давление стало подниматься... И как назло ни одного полицейского! Шел, шел, остановился, пытаясь прочитать название улицы, и вдруг со словами «Лямур, лямур» набрасывается на меня мадам, пахнущая вином и сигаретами, и начинает страстно целовать. Ну, я вырываюсь из ее объятий, думая, что это проститутка и кончится все для меня плачевно.
— Да почему же, Евгений Семенович? — недоумевал я. — Парижская проститутка — это тоже жизнь, которую вы там изучали, это же любопытно!
— Дали бы по башке и бросили в какой-нибудь канализационный люк, вот было бы любопытно!
— разозлился Матвеев. — Она прижалась ко мне всем телом и принялась целовать в губы. Тут, выкрикивая проклятья, мимо нас пробежал мужчина. Она отпрянула — я заметил, что под плащом у нее ничего нет, видимо, накинула плащ, выскочив прямо из постели. Чмокнула меня на прощание в щеку, жарко шепнув «Мерси боку», и бросилась бежать в другую сторону. Я еще, помню, подумал, вытирая с лица губную помаду: «Красиво бежит, стерва!»
— Потрясающая история. Свезло вам, Евгений Семенович, — завистливо вздохнул я.
— Ты все об одном! Вот и в сценарии у тебя сплошная похабель. Основательно все надо вычищать — как авгиевы конюшни!
Тут надо отметить, что почти возле каждой сцены на полях моего сценария Евгений Семенович сделал пометки: «Гадость!!!», «Пакость!!!»
и даже «Мерзопакость!!!»
Мы уже подошли ко входу на Новодевичье кладбище, он тогда был свободным только для родственников погребенных, но Матвеева стражи узнали, нас пропустили. По цент ральной аллее попали к могиле Хрущева с черно-белым памятником скульптора Эрнста Неизвестного. Матвеев остановился. «Свет и тьма, добро и зло, живое и мертвое... — задумчиво промолвил и огляделся по сторонам. — Давай, что ли, помянем Никиту Сергеича». Выпили по очереди.
Побродив по кладбищу, на коем покоилось множество знакомых Евгения Семеновича (останавливаясь то у одной, то у другой могилы, он рассказывал о встречах с лежащими теперь под спудом маршалами, академиками, писателями, актерами), мы вышли и направились в Лужники, в ту пору уже представлявшие собой нечто среднее между Вавилоном и нон-стоп спектаклем театра абсурда.
На набережной Москвы-реки тренировалась в разгоне митингов и демонстраций конная милиция, кони тут и там на газонах и асфальте оставляли парные лепешки.
— Вы часто в кино на лошади, — заметил я. — Может, и героя нашего фильма на коня посадить, а? Объезжает заповедник на закате с винтовкой, нечто такое вестернское... Красиво!
— Не люблю я этого! — рубанул воздух кистью с длинными пальцами музыканта Матвеев.
— Почему?
— Сломали меня лошади, вот что! Вся жизнь наперекосяк! Да, казак, да, предки не слезали...
Купив сомнительных беляшей, мы расположились в укромном местечке, еще выпили по чуть-чуть, и Евгений Семенович поведал историю своих отношений с лошадьми, притом в лицах, так что у меня было ощущение, что сижу в кино.
Герой шолоховской «Поднятой целины» Макар Нагульнов, только что исключенный из партии, лежал в полнейшем отчаянии на кургане, поднося наган к виску и шепча: «Застрелюсь... А революция от этого не пострадает... Мало ли за ней народу идет?..» Вдруг доносятся до его слуха крики из хутора. Макар понимает — казаки, у которых отобрали хлеб, бунтуют. Вскакивает на коня и галопом мчится на колхозное подворье...
Отрепетировали сцену эту очень удачно — Матвеев проносился галопом с полкилометра, врывался в толпу хуторян и орал что было мочи: «Семь гадов убью, а уж тогда в амбар войдете!» Окружающие были в восторге. Не догадываясь о том, что артист скакал на коне впервые в жизни.
За несколько месяцев до съемок Михаил Александрович Шолохов спросил Матвеева:
— В седле сидишь хорошо?
— Да я на лошади родился, Михал Саныч! — выпалил Матвеев.
— Врешь лихо, значит, будешь ездить, — сказал Шолохов, как бы давая путевку молодому актеру.
И вот съемка. Макар Нагульнов скачет на гнедом скакуне. Но метров за десять до камеры конь неожиданно шарахается в сторону — Матвеев падает, и взбешенный конь еще полсотни метров волочет по земле актера, нога которого застряла в стремени.
Подняли, отряхнули, повели, поддерживая с двух сторон, усадили на режиссерский стул.
— Ты зачем сапог засунул, твою мать, в стремя до каблука? — ругался конюший. — Это первейший признак, что не казак на коне, а тюфяк!
— А почему конь взбрыкнул? — пытался оправдываться Матвеев.
— Почему, почему? Испугался! Ламп понавключали, светопреставление просто! А эта коняга в лесной глуши егеря возила!
Лошадь решено было до вечера приучить к осветительным приборам, съемки перенести на завтра.
Матвеев рывком встал со стула режиссера — и тут же рухнул. Повезли в районную больницу, там ответили, что электричества нет, а при керосиновой лампе такую сложную операцию делать они не берутся. Отправили в Москву, в ЦИТО. Там ему вырезали два порванных мениска в левом колене. Боль в спине осталась, но постепенно Матвеев свыкся с ней, как с радикулитом.
Однако конная феерия в жизни Евгения Семеновича на этом не закончилась. В СССР с колоссальным успехом проводились гала-концерты «Товарищ Кино» с участием известных артистов. Организаторы такого мероприятия на Украине долго упрашивали Матвеева промчаться в гриме Макара Нагульнова по стадиону на тачанке, но он даже слышать об этом не мог. Все же уговорили. Вечером посмотреть представление приехало высшее партийное руководство.
Лошади почти с места, как только включили прожектора, понесли, трибуны орали, вопили, на повороте у тачанки отвалилось колесо, она перевернулась несколько раз — Матвеев пролетел метров десять и грохнулся об асфальт.
Думали, перелом позвоночника и смерть. Но выжил! Месяц пролежал в обкомовской больнице в Николаеве, потом в Институте курортологии и физиотерапии в Москве. Ноги и руки не двигались, при попытке шевельнуться от боли в позвоночнике Матвеев терял сознание... Письма шли со всех концов необъятного Союза: поклонницы предлагали травы, корни, разные снадобья, а также мечтали стать его сиделками и поводырями.
— Красивая такая, статная хохлушка у меня дежурила, — вспоминал Матвеев.
— Я дико стеснялся попросить утку, настолько хороша была. Благодаря ее заботам постепенно в себя приходить начал. Но по-настоящему вернула меня к жизни другая...
— Кто это был, Евгений Семеныч?!
— Все тебе расскажи!
Прозвучал приговор: крест на профессии актера. Выписался из больницы Матвеев закованным в жесткий широкий борцовский ремень и с палочкой. Лишь благодаря своему актерскому обаянию и всенародной славе уговорил врачиху (была в него влюблена с тех пор, как «Поднятую целину» посмотрела) не давать вторую группу инвалидности (без права работы), дать третью. И пенсию назначили — сорок один рубль.
— Мне не раз медицина дарила жизнь, — говорил Матвеев, — недавно вырезали раковую опухоль.
Не сделай операцию вовремя, умер бы. Кому обязан? Врачам, медсестрам. И дело не только в их профессионализме, но и в сердечности. Особенно дорога доброта медсестрички, санитарочки. Казалось бы, что ей — вытерла пыль и ушла. Нет, зайдет, спросит: может, тебе подушку поправить? Чем помочь? Вот в этих мелочах и проявляется красота человеческая.
— Так, значит, лошадей ненавидите, Евгений Семеныч?
— Как же их ненавидеть, эти совершенные создания? Можно человека ненавидеть — а их за что? Сам виноват. Читал ведь, что Бельмондо и Ален Делон трюки выполняют, только пройдя соответствующую подготовку. И это правильно!
— Так кто же вас все-таки вернул к жизни? — пытал я. — Лидия Алексеевна?
— Лидочка у меня — золото, — отвечал Матвеев. — Я ей никогда не изменял... По-настоящему, — спохватился. — И понимала она всегда гораздо больше меня в этой жизни, все чувствовала. Я в 1947 году не хотел ехать в Москву на Всероссийский смотр молодых артистов, а Лида настояла: «Поезжай, Женя. Тебе надо много видеть. И тебя должны увидеть». А то по сей день так и играл бы в Тюмени, вернее, спился бы давным-давно. Всем ей обязан. Святая у меня Лидочка. Не знаешь, есть икона святой Лидии?
— Наверняка. Не хотите рассказывать? А еще говорили, что у режиссера со сценаристом должно быть полное взаимодоверие. Я вон на какие жертвы пошел, весь сценарий перекромсал, а вы... Ладно, к сценарию. Мы так и не решили, где будет происходить наша история.
Как я понял, на Дальний Восток, Сибирь и Урал у «Мосфильма» денег нет? Может, снимем в Завидовском заповеднике, где Хрущев любил охотиться с Фиделем, уж не говоря об эпикурейце Брежневе?
— Да что ты о Брежневе знаешь?! — перебил Матвеев. — Вот меня поносят за то, что сыграл генсека: «Как только тебя угораздило?!» Ни минуты не пожалел. Хоть от роли Леонида Ильича и пытался отбиться. Стою в очереди в мосфильмовском буфете за сосисками. Подходит Юрий Озеров, после Ленинской премии за «Освобождение» пребывающий на вершине славы, отводит в сторонку и заговорщицким тоном сообщает: «Поздравляю, ты утвержден на роль Брежнева в моем фильме. Но пока — никому ни слова».
Через некоторое время получаю сценарий «Солдат свободы», и там крохотная такая роль Леонида Ильича, генерал-майора.
Отправился к Сизову, генеральному директору «Мосфильма». Нельзя, говорю, мне эту роль играть — я старше прототипа и ростом выше. А Сизов:
— Надо, Женя, надо!
— Да не знаю я ничего о нем!
— А ты смотри по телевизору, наблюдай, бери на заметку.
— Что я могу взять, кроме того, что он по бумажке читает?
Тут, видно, терпение Сизова подошло к концу.
— Съемки «Солдат свободы» — решение секретариата ЦК! Ты — Народный артист СССР! Все, Евгений, диспут закрыт!
Потом меня пригласил к себе председатель Госкино Филипп Ермаш.
— Что, сдрейфил?
— спрашивает.
— Сдрейфил, Филипп Тимофеевич, — говорю. — Вот как, например, быть с его «гэ»?
— А что? Играя Ленина, актеры картавят — и ничего.
— Так Ленин же не слышит этого! А мой — услышит и увидит. Я так понимаю: если что случится, то вы в сторонке, а мне отдуваться?
— Правильно понимаешь, ты художник, творец. А я кто? Всего лишь чиновник.
Он позвонил в ЦК, попросил референта Брежнева Евгения Матвеевича Самотейкина встретиться со мной, ответить на вопросы.
Подчеркнул, что актеров на роли в картине утверждал лично Михаил Андреевич Суслов.
Я пришел в ЦК. Пили чай с сушками, говорили — референт Брежнева оказался очень милым человеком.
— Если бы мне пришлось играть большую роль, — объяснял я, — то распределил бы черты характера, привычки, эмоциональные особенности своего персонажа по всей длине роли, выстроил бы ее. А тут роль эпизодическая, то есть сразу требуется попасть в десятку, выявить в персонаже главную особенность характера. Вот каким прилагательным вы бы определили Брежнева, но только одним?
— Добрый! — ни секунды не раздумывая, ответил Самотейкин. — Он очень добрый человек — это и есть главная черта характера Леонида Ильича Брежнева.
— Но в чем проявляется его доброта?
— пытал я.
— В сентиментальности. Острой чувствительности.
И неожиданно предложил взглянуть на кабинет Брежнева. Мы прошли в приемную. Молодой человек, видимо дежурный, сидел у маленького черно-белого телевизора, смотрел хоккей СССР—Канада. Большой цветной в углу был выключен. Я спросил почему, на что он ответил: «Да барахлит чего-то!» Помню, подумал: «Надо же, и тут барахлит?!»
Вошли в кабинет, весьма скромный, весь в книгах, каких-то картах, диаграммах, на столе кусок руды, подшипники, металлическая трубка...
Я обратил внимание на двухтомник воспоминаний маршала Жукова, попросил разрешения полистать и увидел закладки и пометки, сделанные референтом и самим Брежневым.
— Леониду Ильичу нужны были подтверждения некоторых тезисов его доклада, — объяснил Самотейкин.
Я спросил, как можно мягче, деликатнее конечно, почему такой беспорядок в кабинете.
— Он привык так работать. И никому не разрешается даже притрагиваться к вещам, уборщица лишь пыль вокруг сметает. Память у Леонида Ильича прекрасная. Всегда помнит, что и куда положил, помнит даты, имена, встречи, множество стихов, очень хорошо их читает.
В общем, приклеили мне брови, загримировали, надели китель генерала, и сыграл я молодого Брежнева во время войны. Но вот спроси сейчас, в Перестройку: стал бы играть, несмотря на то, что столько дерьма на меня за эту роль вылили после смерти генерального секретаря? И я отвечу: стал бы! Но живого, запутавшегося в коррупции на всех уровнях, в войне в Афганистане, а он ведь переживал страшно, говорил товарищам по ЦК: «Мальчишки наши там гибнут, давайте заканчивать!» Я сыграл бы старого, усталого, больного человека, уже все понимающего, но не способного ничего изменить, предотвратить. Трагедию бы сыграл. Нынешние бесчисленные пародисты, шамкающие и жующие слова «под Брежнева», мне отвратительны! Я, правда, тоже имел грех спародировать в той же Америке в загородной резиденции посла Добрынина, по многочисленным просьбам жен послов, которым не мог отказать, — но всего только раз...
А он дейст вительно был добрым, мы это еще поймем — в наступающие недобрые времена. И женщины его любили именно за искренность и доброту. Да, наверное, у него случались кое-какие приключения — а у кого их не было? Что за мужик, если женщинами не интересуется?
Была у меня, помню, встреча интересная на Украине, в Харькове. Выступил как обычно, показали фильм, поужинали, прихожу в гостиницу и ложусь спать. Вдруг стук в дверь. Открываю — женщина средних лет, миловидная.
— Извините, что поздно. Но не могла не прийти к вам. Я любила Леонида Ильича.
— Его многие любили, — уклончиво отвечаю, пытаясь понять, чего она хочет.
Сняла плащ, платок — действительно очень красивая, хоть и не первой молодости.
— Вы не поняли, — говорит, — я была совсем девочкой, а он — генеральным секретарем.
Я влюбилась, он стал у меня первым, и после него никого не было. Когда приезжал к нам в город, меня тайно привозили в резиденцию, он все-все помнил: и как маму мою зовут, обязательно какой-нибудь подарочек ей передавал, и как братишку. Он необыкновенный был! Очень одинокий. Есенина мне читал про любовь. И вот теперь, увидев вас в его роли, я вдруг поняла, что чувство мое оживает.
И слезы текут у нее по щекам. И раздевается.
— Это я, Леня, ты не узнаешь меня, Леня? — шепчет, приникая.
— И что же вы? Не растерялись, утешили?
— Ты меня негодяем считаешь? Она не меня ждала и не ко мне пришла — к нему, который был и остался для нее единственным и неповторимым. А я чужого никогда не брал.
Душевно мы на травке в Лужниках тогда посидели. За шли в кафе «Старт» у метромоста, выпили по кружечке пива. Артиста и там узнали, он улыбался, раздавал автографы: я чувствовал, что сейчас ему это нужно как ни когда.
— Народ-то меня знает. Горько, что коллеги... — вновь вернулся он к пресловутому съезду кинематографи стов. — Сидели в президиуме двадцать пять убеленных седи нами мастеров, принесших нашему советскому кино мировую славу: Бондарчук, Герасимов, Юткевич, Чухрай, Райзман, о твоем покорном слуге не говорю...
А кто они, эти так называемые «революционеры»?! Ты знаешь, — помолчав, сказал Матвеев, — что меня после съезда от петли спасло?
— Не могу знать, — пожал плечами я. — Семья?
— Семья, конечно, да... Но все-таки ее величество Женщина. Не какая-то конкретно, не пытай. Иногда задумаешься: что главное в жизни? Женщина. Все, что в нас есть красивого, доброго, человечного, — от нее. Ради нее.
Из «Старта» мы не спеша побрели обратно и в золотисто-сиреневых сумерках вышли к Киевскому вокзалу, где Матвеев обычно с рук покупал по дешевке блоками сигареты.
Подошла цыганка, узнала его, разулыбалась, стала предсказывать богатство и любовь, Евгений Семенович весело отмахивался, она не отставала, все вокруг на нас смотрели, ему это нравилось.
— Вот, кстати, о цыганах, — сказал Матвеев, когда купили, сторговавшись (мол, тяжела и неказиста жизнь народного артиста), сигареты и углубились в сетуньские кварталы. — Ты знаешь, что я после фильма «Цыган» стал народным цыганом Советского Союза? И театр «Ромэн» официально предложил мне возглавить труппу?! Так и сказали: «Ну что ты притворяешься, Евгений? Ничего, что у тебя глаза голубые, все же видят, что ты наш! Да и поешь, и танцуешь как цыган! И все девушки наши в тебя влюблены».
— А я слышал, что цыганки, только когда поют на сцене или в ресторанах, страстные и темпераментные...
— Опять ты про свое!.. Но если серьезно, настоящая цыганка мужика до белого каления может довести! Вот ведь болтают невесть что, ни о чем не имея представления! Познакомился я во время съемок «Цыгана» на хуторе Пухляковском с цыганкой Верой. Было там несколько домов, где жили оседлые цыгане, которые у меня снимались. И эта Вера — потрясающей внешности: плечи, руки, волосы, глаза! Я только тогда понял, что такое настоящие «очи черные, очи страстные»! Она стала главным моим консультантом по цыганским вопросам, неофициальным конечно. Обычно мы с ней отходили в сторонку от съемочной площадки, Вера отвечала на мои вопросы, но при этом все время оглядывалась, будто опасаясь.
— А вне съемочной площадки не встречались вы с этим чернооким консультантом?
— Как тебе сказать... Бывало. Поэтому и говорю, что болтают, не имея представления! Но однажды Вера не появилась на площадке. Выяснилось, что муж, приревновав к Будулаю, которого я играл, избил ее до полусмерти и пообещал, что если узнает еще хоть об одной «консультации», обоих нас зарежет.
Больше мы не виделись. А фильм «Цыган» имел фантастический успех, просто колоссальный! По прокату занял первое место, его посмотрело больше шестидесяти двух миллионов человек! В разных городах страны цыгане скупали билеты, никого не пропуская в зал, чтобы смотреть фильм без посторонних.
Уже в темноте, нетвердо держась на ногах, поддерживая друг друга, мы подошли к дому Евгения Семеновича.
— Вот же проклятая! — восклицал народный артист. — Утром еще жить не хотелось, а сейчас... ничего, поживем, поработаем, я им покажу кузькину мать! В самом деле космический самогон — взлететь хочется!
— Может, спеваем «Чего ж я не сокол, чего ж не летаю?» — предложил я.
— Люблю петь, но не здесь и не сейчас — а то скажут соседи... Вот же чертовщина, всю жизнь приходится жить так, как не хочешь!
— А Ольга Остроумова говорила, что вы дивно поете, у вас чудесный южнорусский баритон!
— Правда, Оля так говорила? — еще более зарделся Евгений Семенович, хотя и так уже был цвета брюквы, и я стал опасаться за него.
— У вас замечательные песни в картинах, вся страна поет, одна «Сладка ягода» в «Любви земной» чего стоит!
Для нашего фильма что-нибудь зарождается? — поинтересовался я.
— Пока не очень-то. Но для песни женщина нужна. Не просто женщина, а влюбленность. Знаешь, как мы с моим родным, можно сказать, композитором Евгением Птичкиным работали над картиной «Судьба»? Поэт Роберт Рождественский, написавший до этого для нас «Сладку ягоду», прочитал сценарий, позвонил мне: «С-старик, драматургия волнует, фактура по-народному крепкая. Но хоть убей, не понимаю, где и зачем нужна песня... Давай встречаться». С Женей Птичкиным мы поехали на дачу к Рождественскому в Переделкино.
Уселись под раскидистой яблоней за стол, сервированный очаровательной женой Роберта Аллочкой для чаепития: самовар, чашки, сушки, варенье... Птичкин вытащил из портфеля бутылку «Столичной», наполнил чайные чашки. Не успели выпить — появляется Алла с тортом.
— Это просто так, — оправдывается Птичкин, — для вдохновения, по маленькой.
— Роба! — строго смотрит Алла на мужа. — Ты вчера уже хорошо вдохновился!
Но водочка под торт пошла отлично. Сидим, разговари ваем, я пересказываю сюжет картины: мол, двое в вынужденной разлуке, герой, которого играет Юра Яковлев, в партизанском отряде, героиня, Валерия Заклунная, в заложницах у немцев, но несмотря на испытания, муки, они думают друг о друге.
Война, разруха, пожары, виселицы, и надо всем этим адом — песня любви, песня щемящей нежности, чистоты!
Подошла Аллочка, поставила тарелки с лучком, огурчиками, сыром и граненые стопки. «Женя, — говорит мне, — ты им о нежности, о любви, а они водку из чашек лакают и тортом закусывают, как последние извращенцы!» Алла улыбнулась, в улыбке ее было столько понимания, заботы, любви, что я почти физически почувствовал, как птица вдохновения спустилась к нам, сев на плечо Роберта.
— П-продолжай, с-старик, — попросил Рождественский, хрустя малосольным огурчиком. Я продолжал, что-то там напевал, даже пританцовывал, чуть не вприсядку вокруг стола ходил.
Уговаривал, убеждал. Потом не выдержал:
— Я долго перед вами на пупе вертеться буду?!
Подошла Аллочка, испугавшись видимо, что кончится потасовкой, присела рядом с мужем, положила руку ему на плечо.
— П-пожалуйста, п-повертись еще чуть-чуть, — сказал Рождественский, заикаясь больше обычного, что свидетельствовало, как мне потом сказала Алла, о том, что в нем что-то заработало.
— Роба, дорогой! — в отчаянии завопил я чуть не на все Переделкино, а стояла такая же вот тихая солнечная осень. — Пойми, песня должна быть связующим мостиком между героями! И я даже знаю, кто ее будет петь!
— Кто? — удивленно спросил Птичкин.
— Анна Герман, — ответила Алла, впрочем, мы с ней дуэтом ответили.
Роберт вскочил:
— Все! Надоел ты мне! — допил водку и ушел в дом.
— Обиделся, что ли? — спросил я у Аллы, она улыбалась и была в это мгновенье особенно неизъяснимо хороша, как настоящая муза.
— По-моему, стихи состоялись, — улыбнулся и Птичкин.
И через пару дней в своем мосфильмовском кабинете (Птичкин был главным му зыкальным редактором студии) он спел мне дурным, правда, голосом потрясающую песню: Мы — эхо!
Мы долгое эхо друг друга...
Нас попросили толкнуть «Москвич», чтобы завести, сел аккумулятор, мы толкнули под горку — завелся, уехал.
— Но кто же вас все-таки вернул к жизни, когда переломались? — с пьяной назойливостью обратился я к нераскрытой теме. — Актриса?
— Вот дал бы я тебе по физиономии, не будь ты моим соавтором, — сказал Матвеев. — Ну, Вия, Вия, всю душу ты мне вымотал! Никому об этом никогда не рассказывал.
— Красивая была. Безумно красивая, и фильм «Родная кровь» мне понравился, это не комплимент. Было у вас с ней что-нибудь, признайтесь?
— Отцепись, сказал! — вспылил Матвеев, сведя брови к переносице. — Что я тебе — баба, сплетничать, а?
— Коли касается двух Народных артистов СССР, это не сплетня, а национальное достояние! — возразил я. — Какая она, Вия Артмане?
— Именно этот вопрос и я задал режиссеру Мише Ершову, который приехал ко мне, тогда немощному инвалиду.
— Не могу все-таки представить вас немощным.
— Получил инвалидность, все богатство — костыли да корсет. Но жили: у Лиды сто пятьдесят рублей зарплата, моя пенсия... В шестидесятых можно было прожить. Ворвался ко мне Ершов со сценарием, стал уверять, что только я должен играть главную роль в его фильме.
Я отказывался, чувствуя физическое бессилие, хотя вернуться в профессию, конечно, безумно хотелось. Ершов уговаривал, даже сцену они со сценаристом переписали: там герой с войны с легочным ранением приезжал на побывку, а потом сделали так, что в ногу был ранен — я-то еле передвигался. В общем, уговорил. За время подготовительного периода я похудел (пока лежал, разнесло вширь, узнать было трудно), боли поубавились, отказался от корсета, костылей... Ну, и приехал в Ригу.
Ершов уверял, что дуэт у нас с Артмане сложится. Но первая встреча меня сильно огорчила: совсем не то! Спору нет, и лицом, и станом хороша. Но что-то барское, надменное прорывалось в ее интонациях, взгляде насмешливом. Как потом узнал, Вия меня еще более ласково охарактеризовала: мол, такого грубого, неотесанного, двигающегося как медведь мужлана вообще полюбить нельзя.
Было явное взаимное неприятие. Хотел отказаться от роли, уехать. Но аванс на студии был уже получен и благополучно пропит, как говорится. Кстати, ничего там у тебя не осталось, в твоей четверти?
— На донышке.
— Давай... Про что я?
— Про Вию.
— Ах да. Про Виечку... Скрепя сердце начал себя заставлять выискивать в партнерше хоть какие-то черты, которые вызвали бы симпатию, — иначе зритель не поверит в любовь. Смотрел тут спектакль нашего самого знаменитого театрального режиссера нетрадиционной, как теперь говорят, ориентации, там ухоженные, накрашенные юноши разыгрывают любовь к девицам, но ни слову, ни движению не веришь!
Обязательно надо любить!
— Вы хотите сказать, что были влюблены и в Элину Быстрицкую, с которой играли в Малом театре, и в киношных партнерш — Тамару Семину, Людмилу Хитяеву, Маргариту Володину, Валерию Заклунную, Валентину Малявину, Зинаиду Кириенко, Галину Польских, Ларису Удовиченко, Ольгу Егорову, Остроумову? Кажется, никого не забыл?
— Во всех! Но ты и половины не перечислил. А если нет любви, получится «якобы» — дурное слово, популярное нынче у молодежи. Якобы чувство, якобы любовь, якобы жизнь... Так вот, стал я выискивать в Вие что-то такое, что привлекло бы меня, и если удавалось зацепиться хоть за какое-то даже не чувство, а намек на чувство, то раздувал изо всех сил, как уголек.
— Так вы выдумали Вию?
— Начинал с этого.
Но постепенно сама жизнь, сама Вия... Например, меня очаровал ее мягкий мелодичный акцент, с таким акцентом хорошо читать лирические стихи. Ее взгляд, как правило холодный и насмешливый, он может быть таким нежным... Чтобы помочь себе влюбиться, я попросил:
— Покажи мне свою Ригу.
Не забуду, как Вия посмотрела на меня распахнутыми светло-голубыми удивленными глазищами! И говорит:
— Боженька, что я слышу! Ты это всерьез, Евгений? Тебя действительно интересует моя Рига?!
— Очень интересует! — я таял от ее акцента. — Мечтаю побывать в Домском соборе, послушать органную музыку. Да просто погулять с тобой по городу, осмотреть этнографический музей, поклониться памятнику Яну Райнису.
— Побывать в соборе? — с изумлением спрашивала она. — Поклониться Райнису? И это говорит ярый коммунист Макар Нагульнов? А ты что, знаешь Райниса?
В ответ я прочитал монолог из пьесы «Вей, ветерок!»:
Что добыл, то и мое,
Взял, что в жизни
причиталось.
Утро — светится росою, Даугава — под ветром
плещет.
Встань, цветок мой,
Байбалыня,
В мою лодку смело прыгни...
— Встану, встану, — продолжила Вия на латышском, — прыгну, прыгну!..
Я ее поразил знанием Райниса, она схватила меня за лацканы пиджака и смотрела, смотрела своими небесно-голубыми бездонными глазами мне в глаза — и так мне захотелось поцеловать ее!
— Откуда ты знаешь?!
— не верила Вия.
Я объяснил, что давно влюблен в «Вей, ветерок!», в образ Улдиса, которого сыграл при полных аншлагах более двухсот раз в новосибирском «Красном факеле».
Пошел мелкий дождик, мы бродили по Риге и говорили, говорили, не могли наговориться, и она мне все больше нравилась. У нас много оказалось общего: оба из деревни, безотцовщина, из очень бедных семей, мамы работали уборщицами, обоих нас не раз унижали, оскорбляли... И если я защищался взрывами эмоций (в армии со мной не связывались, однажды чудом не расстреляли за то, что набросился на генерала за издевательство над солдатом, а в Малом театре прозвали «сумасшедшим с бритвой»), то Вия уходила в себя, пряталась как черепаха под панцирь, от этого и казалась надменной, неприступной, отстраненной. В общем, потянуло от холодной прибалтийки теплом. Она изумительно, пронзительно сыграла роль Сони, стала чрезвычайно популярной, в нее вся страна влюбилась.
— И вы?
— тихо спросил я.
— А ты как думаешь? — шепотом ответил Матвеев. — Не задавай глупых вопросов. Снимаясь, я шел на поправку, что-то очень целебное было в ее глазах, в ее голосе, акценте, прикосновениях...
— Слышал, у нее дочь от вас?
— Да каких только не ходит слухов! Но дочь похожа, зачем буду очевидное отрицать? Больше всего не люблю в людях лживость. Брови черные вразлет, губы, подбородок — мои. Виечке досталось: пальцем на дочку показывали, проходу не давали.
— А почему ж вы не сошлись? Красивая получилась бы пара.
— Правда?.. Муж Артур и сын Каспар ее здорово ко мне ревновали. Но Вия договорилась с мужем, что он принимает дочь и больше на эту тему разговоров не будет.
— А вы?
— Предлагал Вие переехать в Москву, но она отказалась, осталась с мужем. Вот тогда-то я и вылезал на крышу, на мостах стоял...
Не помню, как мы попали в подъезд. Помню, что рубашку Матвеев почему-то снял уже в лифте. В квартире, отвесив супруге земной поклон и едва удержавшись на ногах, он удалился в кабинет спать. Лидия Алексеевна пошла за ним, чтобы помочь раздеться, и вышла с пустой авоськой в руке. «Ничего себе сходил за хлебушком, — молвила она с улыбкой. — Чай будете?» И в этой улыбке было столько...
Вся их судьба была... В тот момент я многое про Матвеева понял.
На следующий день (Матвеев был как огурец, никаких следов вчерашнего, что меня поразило, я-то подыхал) мы продолжили работать над сценарием. Продолжили ругаться — порой очень яростно: Евгений Семенович требовал еще больше уменьшить количество чернухи, а я вопил, что тогда не останется правды жизни.
— Ну что, будет у нас Остроумова сниматься, согласие дала? — спросил Матвеева по телефону незадолго до начала съемок, держа в уме, что для вдохновения режиссеру требуется «своя» актриса.
— Да нет, Ольга сценарий еще не прочла, — ответил Матвеев. — Говорит, и так слишком много разговоров про то, что она моя любовница.
Но, прочитав сценарий, Остроумова согласилась.
Сказала: «А-а, бог с ними, пусть говорят, хочу это играть!»
Как рассказывал мне Матвеев, принимая нашу «Чашу терпения» в Госкино, члены редколлегии говорили: «Наконец-то появилось что-то доброе», «Спасибо за искренность»... Председатель Госкино Камшалов вскоре позвонил лично и сказал: «Евгений Семенович, как хорошо, что на фоне разгула чернухи ты остался верен себе и на экране появилось светлое пятно — твоя картина... Спасибо, старик!» На кинорынках продавалось огромное, рекордное в тот год количество копий. На фестивале «Созвездие» за роль Лизы Ольга Остроумова получила Приз зрительских симпатий. Но кинокритика сделала вид, что такой картины не существует. «Да- а-а!
— переживал Евгений Семенович. — Ярлык «застойника» висит на мне...»
По случаю премьеры в Доме кино Матвеев устроил там же в ресторане небольшой банкет, попросив меня вновь захватить бутылочку «космического». Я сидел рядом с обворожительной Остроумовой, старался за ней приударить, пытал по поводу отношений с Евгением Семеновичем. Пили, смеялись.
— Он как-то признался, что на «Любви земной» относился ко мне как к птенцу в руке, — рассказывала Оля. — Мол, я была еще девушкой, не замужем. В фильме есть сцена — Евгений Семенович в окно влез, а потом мы оказываемся в постели. И он все мучился, как мне объяснить, что это «до», а это «после», и боялся, что если поцелует, то может меня обидеть или оскорбить.
— Действительно бы оскорбилась, Оль? — усомнился я.
— Ну, это же Евгений Семеныч! — смеялась Остроумова. — Мы обошлись без единого поцелуя! Я еще удивлялась: неужели все фильмы с любовными сценами так снимают, даже итальянские, французские?
— Действительно, птенец.
— В каком-то смысле — да, была. Саму постельную сцену мы снимали так: Евгений Семеныч накрыл меня толстым лоскутным одеялом, а сам лег поверх. Ну, сняли, мне, правда, показалось, — лукаво блеснул красивый глаз Остроумовой, — что слишком уж много дублей делалось по требованию режиссера. А когда он остался доволен, поднимаюсь вся измятая и говорю: «Ну, вы даете, Евгений Семенович! Вы бы еще ватные штаны надели!..» В картине «Судьба» у нас с ним тоже постельная сцена.
— Я знаю, он любит это дело, — отозвался я.
— И вот, когда сняли, тоже с какого-то там дубля, я ему говорю: «Евгений Семеныч, я хочу родить».
Он, побелев, ошарашенно, испуганно: «Мамочки родные, ты... беременная?!» — «Нет, — смеюсь, расколовшись. — Но выхожу замуж и сразу хочу родить». И вскоре действительно родила Оленьку.
— Уж не от?..
— Нет, не от...
На следующий день после премьеры «Чаши терпения» Матвеев был в ударе, шутил, травил анекдоты, забавные случаи вспоминал, тосты произносил.
«В газете написали, что картина наша в лоб! — говорил он, высокий, усталый, благородно-красивый. — Да, мое кино — прямолинейное! Я ищу кратчайший путь от сердца к сердцу! Правду, йоту мечты, йоту сказки — вот что хочу оставить людям! Как был сторонником «Кубанских казаков», так им и остаюсь!»
Картина вышла в самое неблагоприятное для нашего кинематографа время. Но у зрителей успех имела. Тогда, в преддверье роковых девяностых, я занимался «чесом» — ездил по стране с нашей «Чашей терпения», в кинотеатрах, домах культуры, клубах выступал перед сеансами, отвечал на вопросы, иногда читал стихи, потом показывали фильм о том, как честный охотовед сражается, точно Дон Кихот с мельницами, с браконьерской начальственной мафией.
И не переставал диву даваться, как обожает народ Матвеева. По степени (или градусу) обожания это могло сравниться разве что с любовью к Высоцкому. И прав прошедший голливудское горнило Андрон Кончаловский, сказавший об успехе творчества Матвеева: «Тут можно говорить о реализме, о сюрреализме, можно копаться, докапываться, что это такое, — все равно здесь ничего не понятно. Это как Соловей-разбойник: вышел, свистнул — и все попадали!»
Как-то ранней весной мне позвонили из измайловской больницы и сообщили, что к ним привезли с вокзала мальчика с тяжелым приступом бронхиальной астмы, на листочке у него написан номер моего телефона (это оказался мой троюродный племянник), но принять не смогут, мест нет даже в коридоре, и вообще... Я был в компании на даче, отмечали Международный женский день.
Стал уговаривать медиков, угрожать — но меня не послушали. «Ты позвони Матвееву, — посоветовал кто-то, — он народный, лауреат, ему не откажут». Позвонил. По голосу понял, что Евгений Семенович тоже не совсем в форме. Сказал, что ребенка с астмой не берут в больницу, может умереть.
«Как им звонить?» — вскричал Матвеев сквозь голоса, музыку, звон бокалов.
Я продиктовал номер телефона больницы. Через пять минут он перезвонил мне, сказал, что не поднимают, мерзавцы, трубку и он немедленно сам туда выезжает. Я пытался отговорить, понимая, что у него гости, он выпил, три часа ночи — но Матвеев уже, как говорится, закусил удила. Я вышел в сад, закурил и только тут вспомнил, что Восьмое марта — день рождения Евгения Семеновича!
Бросился к телефону, но мне ответили, что именинник куда-то умчался сломя голову. Шел крупный снег, начиналась пурга. Я представил, как Матвеев едет на машине в больницу, его медальный профиль на фоне огней...
Больше судьба нас не сводила. Шло время, наступил новый век. А потом он умер.
Таким я и запомнил Евгения Семеновича Матвеева: едущим сквозь ночь, сквозь пургу на помощь незнакомому мальчику. На помощь человеку. Не на экране — в жизни.
Я прихожу к нему на Новодевичье кладбище. Он похоронен у западной стены, ближе к Москве-реке, на том самом месте, где мы пили с ним самогон. С ним, истинно народным артистом. Простым гениальным русским мужиком.
Подпишись на наш канал в Telegram