Тяжело вспоминать последние дни моих родителей. Но уж слишком много грязи вылилось тогда на нашу семью. Чуть ли не фонд спасения Касаткиной учредили. От кого? От родного сына?
В один из мартовских дней прошлого года в подъезде дома, где жили родители, появилась незнакомая пожилая женщина. Долго трезвонила в их опустевшую квартиру. Сергей Колосов и Людмила Касаткина тогда уже обрели покой на Новодевичьем кладбище.
Но гражданка не унималась, пошла по соседям. Заливалась горючими слезами по Людмиле Ивановне. Умоляла дать мой телефон. При этом представлялась она... незаконнорожденной маминой сестрой. Якобы бабушка вынуждена была отдать ее в детский дом, но после смерти Касаткиной она решила найти семью, оттого и приехала в Москву из Калининграда.
На сороковины по маме эта дама явилась на кладбище. Устроила истерику. Хотела, чтобы я сфотографировался с ней на фоне могилы. Потом от ее имени звонили какие-то люди с пьяными голосами, пытались что-то от меня требовать...
Таких мошенниц за последние годы я повидал немало. Они стремились войти в доверие к родителям, поживиться за их счет. Некоторым, к сожалению, это удавалось... Когда мама попала в больницу, эти проходимцы пытались проникнуть в палату.
Как мог, я старался маму защитить.
В больницу были допущены только самые близкие. Когда не стало папы, сделал все возможное, чтобы родители попрощались без свидетелей.
Они простились в траурном зале больницы, за два часа до гражданской панихиды. Ходили слухи, что маму привезли туда на инвалидной коляске. Это неправда! В тот день она как будто мобилизовала все оставшиеся силы. Выпрямила спину. Подошла к гробу, склонилась, в последний раз поцеловала отца... Вслух не было сказано ни слова. А что она ему шептала про себя, что обещала — кто знает?
Мы не сразу решились сообщить маме о папином уходе. Врачи не советовали.
Опасались, что у нее случится истерика, нервный срыв. Но потом посчитали — это будет предательством: мама заслуживает правды. Она только тихонько заплакала: «Ну, вот я и осталась одна».
Поняла ли мама, что произошло? Она уже не вполне осознавала реальность, находилась в каком-то ином измерении. Но именно тогда перестала цепляться за жизнь. Как будто оборвалась единственная ниточка, которая еще держала ее на этом свете.
В следующие дни несколько раз повторяла: «Сережа ушел». Обращалась к сиделке: «Сережа, почему ты молчишь?» А накануне смерти приподнялась на кровати, ее взгляд будто бы прояснился, лицо помолодело. Раздельно произнесла: «Сережа, воссоедини нашу постель воедино!» И потеряла сознание.
На следующий день ее не стало.
Родители прожили в любви и согласии шестьдесят один год. Так долго, что переплелись и мыслями, и чувствами, как будто проросли друг в друга и уже не могли существовать поодиночке.
Как-то мама пересказала мне свой диалог с Владимиром Сошальским. Тот спросил:
— Неужели ты никогда не изменяла Колосову?
— Ни разу! — возмутилась мама.
— Выходит, тебе перед смертью и вспомнить будет некого?
— Почему? Я буду вспоминать Сережу...
На воспоминания ей было отпущено всего десять дней. На одиннадцатый мама умерла.
Они с папой вновь воссоединились — в лучшем из миров.
Познакомились родители весной 1946 года. Еще не демобилизовавшийся лейтенант Сергей Колосов зашел в ГИТИС, куда успел поступить в 1939-м, до того как был призван на срочную службу. Разговорился с двумя парнями-режиссерами и симпатичной круглолицей студенткой третьего курса. Слово за слово, и выяснилось, что у девушки как раз день рождения. Отец — а он был в военной форме — щелкнул каблуками:
— К несчастью, у меня нет с собой цветов. Позвольте преподнести их вам домой.
Мама засмеялась:
— Запишите адрес.
Уже вечером, купив три пиона, папа звонил в дверь квартиры в одном из арбатских переулков.
— Здравствуйте, мне бы Людмилу.
— Я Людмила.
— Мне другую. Блондинку. Касаткину.
— Но у нас нет Касаткиных!
Наутро папа поспешил в Собиновский переулок, где располагался ГИТИС. Подкараулил маму, вручил букет. Она вновь рассмеялась. И призналась, что специально дала неправильный адрес: разыграла за чрезмерную наступательность, присущую молодым офицерам. Мама была недотрогой.
Однако бравые лейтенанты не привыкли сдаваться. Уже в конце мая папе поручили создать концертную бригаду для отправки в Севастополь.
Он включил туда и Касаткину: надеялся укрепить знакомство в декорациях Черноморского побережья.
Поездка оказалась далеко не романтичной. Все артисты переболели лихорадкой, которую называли «москиткой», лежали в лежку с высокой температурой. Да и сам город не располагал к «амурам»: восстановить после войны успели лишь несколько домов и Графскую пристань, кругом лежали сплошные руины. И вот идет как-то мама по разрушенному Севастополю, видит — на другой стороне улицы у ларька с фруктами стоит Сергей Колосов. Пересчитывает копеечки. Она решила за ним понаблюдать. Папа протянул все, что было на ладони, продавщице и получил взамен маленькую ветку винограда. Повернулся, заметил маму, перебежал через дорогу и, широко улыбаясь, протянул «деликатес».
«Последнюю денежку на девушку потратил! — восхищалась мама. — Именно в этот момент поняла, что он меня действительно любит».
Спустя годы в Финляндии на приеме, устроенном в ее честь, мама произнесла тост: «Благодарю господина Кекконена и народ Суоми за гостеприимство. Но тост, простите, хочу поднять за наших русских мужиков!» Финны не поняли, начали переглядываться. Мама объяснилась: «Вот мой муж: если у него в кармане есть рубль, не успокоится, пока на меня его не потратит. Среди вас есть такие?» Тут все, конечно, зааплодировали.
Но за несколько десятилетий до этого костюмерша института недоумевала: зачем наша Людочка позволяет какому-то лейтенанту встречать себя с цветами около института?
Он же гол как сокол. Другое дело — Коля Озеров. Из хорошей семьи, к тому же увлекается спортом. Будущий спортивный комментатор Николай Озеров учился на курс старше.
Когда папа поставил свой первый спектакль в Театре Сатиры, та же костюмерша заявила: «Деточка, а ты, оказывается, карьеристка! Твой Колосов поставил хороший спектакль! И кто бы мог подумать?»
Уже через год папа сделал предложение.
— Вначале окончи институт, — огорошила его мама.
— Но это случится только через три года!
— Вот и жди.
Почему мама медлила? Думаю, понимала, что выходить замуж за студента довольно легкомысленно. Собиралась создавать семью только с человеком, твердо стоявшим на ногах. Маму всегда отличала основательность, взгляд на мир, полученный еще в деревенском детстве.
Касаткины родом из-под Вязьмы. Семейство было большое, работящее, как тогда говорили, «средняцкое». Но в тридцатые его «раскулачили», конфисковали всю живность и имущество. Страшась ссылки в Сибирь, мамины родители перебрались в Москву. Поселились в районе Арбата, в Борисоглебском переулке, в подвале, где было одно-единственное окно под самым потолком, крысы, вечная сырость, малюсенькая кухня на три семьи. Дедушка был простым рабочим. Бабушка служила вагоновожатой на легендарном трамвае «Аннушка». Жили бедно.
Детей — в Москве родился мамин младший брат Леня — воспитывали в строгости.
Мама вспоминала, как однажды, еще девочкой, прибежала к бабушке зареванная:
— У Тани — новое платье. А ты мне только старые штопаешь...
Тут бабушка Варвара влепила ей единственную за всю жизнь пощечину. Сказала:
— Ты не радовалась, что ей купили новое платье. Ты плачешь. Значит — ты дрянь.
Что мог предложить невесте жених? Только ранение, полученное в Финскую кампанию, да орден Отечественной войны первой степени. О фронте он вспоминать не любил. Мальчиком я как- то пристал с расспросами.
«Нам было очень тяжело, — помолчав, ответил отец. — Не оставалось ни сил, ни возможности даже хоронить своих товарищей. Так и шли вперед по их трупам, снежком присыпанным». Я настолько явственно увидел эту жуткую картину, что никогда больше военную тему не поднимал.
Получив диплом, папа поступил на должность ассистента режиссера в Театр Советской Армии, где уже работала мама. Вначале она пробовалась в Театр Сатиры, причем подыгрывал ей Владимир Бортко — отец популярного сегодня режиссера. Но директриса театра постановила, что у Касаткиной «нет юмора». Потом показывалась в Театр драмы и комедии на Таганке. Режиссер Александр Плотников — он возглавлял этот театр до Юрия Любимова — все время поглядывал на ее ноги.
— Мы собираемся ставить «Как закалялась сталь», — объяснил он. — Хотим избежать штампов. Когда откроется занавес, на авансцене должна висеть казненная блондинка. Волосы закрывают лицо, ноги раскачиваются от ветра... А ноги у вас красивые.
— Как п-п-овешенная? — в ужасе спросила мама.
— Не волнуйтесь, петля не будет затянута, — ответил Плотников. — Подумайте о плюсах: вы сможете рано уходить домой. Милочка, куда же вы? Потом у вас будут и другие роли, может, даже Шекспир!
В Театр Советской Армии маму взяли только потому, что в сцене бала легендарного спектакля «Давным-давно» не хватало миленьких барышень. Кто мог тогда предположить, что Касаткина станет примой, проработает на сцене шестьдесят пять лет, сыграет более сорока ролей?
Родители наконец расписались.
На свадьбу друзья подарили стенгазету, на которой огромными буквами было написано: «Поздравляем Колосаткиных!» Спустя годы это шуточное прозвище перешло к студентам мастерской, которую родители много лет вели в ГИТИСе.
Поселились молодожены с папиными родителями. Я их уже не застал. В юности оба были актерами, затем дедушка трудился в издательстве, а бабушка — она знала три языка — много лет проработала переводчицей в ВОКСе. В семье бережно хранится документ об ее окончании оренбургской гимназии: «Любовь Исидоровна Франк, вероисповедания иудейского, сословия мещанского, с успехом и прилежанием...»
Мама всегда вспоминала свекровь с теплотой. Как-то вернулась домой и еще в прихожей случайно услышала ее разговор по телефону. «Ну что вы, — разубеждала бабушка неведомого собеседника, — Людочка — потрясающая хозяйка! Сереже несказанно повезло, она изумительно готовит». А мама тогда вообще ничего на кухне не умела! Расплакалась: «Это неправда! Вы рассказали, какой хотели бы меня видеть!» Со временем мама, конечно, всему научилась.
Она любила повторять: как только я родился, поняла, что теперь Касаткина — прежде всего мать, а не актриса. И студентам своим внушала, что вначале надо состояться в профессии, а уже потом заниматься личной жизнью. Я родился, когда мама как актриса уже состоялась. А картины «Укротительница тигров» и «Медовый месяц» принесли ей всенародную популярность.
О Касаткиной заговорили. Так, молва приписывала ей роман с партнером Павлом Кадочниковым. Мама любила вспоминать об их взаимной симпатии. Именно Кадочников первым пообещал, что после «Укротительницы...» Касаткина проснется знаменитой. Съемки проходили в Ленинграде, где жил Павел Петрович. Он подкармливал Людочку принесенным из дома в термосе бульоном, подвозил ее на Московский вокзал на своем стареньком «ЗИМе».
Они сохранили прекрасные отношения. Году в 1974-м, когда мама вновь снималась на «Ленфильме», привозила мне от Кадочниковых пластинки «Битлз». Выяснилось, что сын Павла Петровича Петя — заядлый меломан, обладатель серьезной фонотеки. Просто подержать в руках эти пластинки уже было счастьем.
А ведь я имел возможность их переписать! Петр проявил благородство, выпуская из рук такую величайшую ценность. А ну как мама случайно уронила бы пластинку, не дай бог, разбила?
Но до всего этого еще без малого двадцать лет. А пока я совсем маленький и страшно смущаюсь, когда мы выходим куда-то вместе с мамой. На улице ее постоянно останавливают: просят автографы. Мне это совсем не нравится, ведь мама — моя и ничья больше! Так и хочется побыстрее убежать.
...Мне лет пять. Зима, сумерки. Мы живем в Марьиной Роще, на первом этаже дома — продуктовый магазин. Вокруг все заставлено пустыми ящиками. Я выламываю у одного доску, залезаю повыше на сугроб и со всей мочи кидаю ее в сторону. Незнакомая тетенька, уходящая в глубину переулка, получает этой доской прямо по голове.
Она, естественно, рассвирепела, взяла меня за ухо, велела вести к родителям. Я и отвел: что было делать? Настроена тетка была решительно, но когда мама открыла дверь, ахнула и залепетала: «Ой, укротительница... Да я же восемь раз картину смотрела! А это ваш мальчик? Такой симпатичный, похож на маму...»
Несмотря ни на что, меня крепко наказали. Родители со мной никогда не сюсюкали. Но воспитывали меня прежде всего бабушка с дедушкой. От искусства они были далеки, разве что дедушка Иван Алексеевич прекрасно играл на балалайке. Когда бабушка Варвара Николаевна впервые увидела дочь на сцене — в массовке — расстроилась: «Мы тебя вырастили, во всем себе отказывали. А ты в толпе! Зачем для этого учиться?» Первой серьезной ролью, которую сыграла мама на сцене, была молодогвардейка Ульяна Громова.
Маме красили волосы, накладывали темный грим. Возвращаясь домой, она всю эту черноту смывала. Выливая тазики с грязной водой, бабушка недоумевала: «Ты что, из шахты вылезла?»
Деду выделили на заводе шесть соток в деревне Дудкино, и он построил маленький домик. На этой даче я проводил каждое лето. Рядом жил мамин брат дядя Леня с семьей. В шестнадцать лет он угодил в тюрьму за банальное мелкое воровство. Процесс был чуть ли не показательным, судил почему-то военный трибунал, и «впаяли» Леониду Ивановичу десять лет. При поступлении в театр мама забыла указать этот факт в анкете. Когда кто-то из «доброжелателей» сообщил, что артистка Касаткина утаивает брата-уголовника, ей грозило чуть ли не увольнение.
Из заключения дядя вернулся сломленным, начал пить. Со временем это переросло в болезнь. Мама очень переживала, но поделать ничего не могла: жизнь этого безобиднейшего человека была загублена. Его дочь, моя двоюродная сестра, вышла замуж за кубинца и уехала из СССР.
На даче я с нетерпением ждал воскресных визитов родителей. Они очень много работали и надолго не оставались, даже не ночевали. Машину водил папа: вскоре после моего рождения у нас появилась «Победа», еще через несколько лет — двадцать первая «Волга». Со временем в семье возник достаток. Мама много играла, папа — снимал. Он занялся телевизионным кино, стал автором первого советского сериала «Вызываем огонь на себя». Но жили мы как все вокруг. Помню, как изумился, узнав, что Высоцкий и Рязанов ездят на «мерседесах».
В восемь лет меня впервые взяли на съемки — в Суздаль, где снималась «Душечка».
Папа — режиссер, мама играла главную героиню. Потрясло, как она плакала перед камерой. Для кого? Ведь вокруг не было зрителей. До сих пор видел маму только в театре, уже знал, что там все делается ради публики.
Не скажу, что смогу пройтись по Театру Российской Армии с закрытыми глазами — уж слишком огромен, но большинство его закоулков знаю. Бывал там с мамой чуть ли не с младенчества. Да и в других театрах она обязательно заводила меня за кулисы, представляла артистам. Как любой мальчишка тех лет, я мечтал о знакомстве с Владимиром Высоцким. На «Таганке» бывали часто, но как-то не пересекались.
Когда услышал о выходе фильма «Четвертый», где он играл, уговорил маму взять меня на премьеру. Нижний этаж Дома кино, где гардероб, весь запружен народом. В центре — Высоцкий в кожаной куртке. Мама меня подводит, он достает свою фотографию, кладет мне на плечо для опоры и подписывает. Счастье! При этом Высоцкий не проронил ни единого слова: он тогда потерял голос и вообще не мог разговаривать.
Конечно, бывали артисты и у нас дома. Лет в десять я разыгрывал с мамой перед гостями отрывок из спектакля «Укрощение строптивой». На меня надели большущую шляпу, прицепили к поясу шпагу — я был Петруччо. А мама в вечернем платье изображала Катарину.
— А, Котик! Слышал я, вас так зовут? — начинал я, усмехаясь, сцену знакомства.
— Вы глуховаты на ухо, должно быть?
Меня зовут все люди Катариной, — негодовала мама.
— Ты лжешь, тебя зовут — царапка-Котик!
За этой моей репликой следовал неизменный хохот и аплодисменты зрителей.
«Укрощение строптивой» в постановке Алексея Попова, которого родители боготворили и считали своим учителем, был легендарным спектаклем Театра Советской Армии. Именно на его основе папа поставил одноименный фильм, ставший его первым успехом в кино. Главные роли — как на сцене, так и в кино — играли мама и сын Попова, знаменитый артист Андрей Попов.
Когда только начинали репетировать «Укрощение...», он, обращаясь к маме, шутил: «Тигров укрощала? Теперь я тебя укрощу! — и пенял ей на то, что слишком истово репетирует: — Не стоит выкладываться на репетиции, ведь вечером у тебя спектакль. Надо быть хитрее и беречь силы, как это делает Зельдин».
Внешность Андрей Алексеевич имел героическую — косая сажень в плечах. Но человеком при этом был смешливым и остроумным, любил хохмить. Попов умел играть ладонями: так складывал руки, что умудрялся извлекать из них практически все известные звуки и даже мелодии наигрывать. Называл этот уникальный музыкальный инструмент «пердофоном». И действительно, резко выходящий при разжатии ладоней воздух чем-то напоминал пуканье. Он обожал «раскалывать» партнеров на сцене. В спектакле «Смерть Иоанна Грозного», где играл главную роль, «пердофонил» прямо с одра.
К счастью, окружавшие его бояре стояли спиной к залу и публика не могла видеть, как они, бедные, пытались сохранить лицо и не рассмеяться в голос.
В тринадцать лет я серьезно заболел. Врачи долго не могли поставить диагноз. Мама всегда умела держать спину, не показывать окружающим, что творится в душе. Но человек она эмоциональный и в тот период, бывало, не могла с собой справиться. И вот приходит как-то Попов в театр, спрашивает:
— Как Люся?
— Плачет, Андрей Алексеевич.
Он знал, что мама на сцене никаких розыгрышей не признает, считает, что к актерскому труду следует относиться серьезно.
Но тут решил ее подбодрить. Прямо на сцене, когда герои объяснялись, разжал кулак, а оттуда неожиданно... вылетела муха. Мама вспоминала, что в этот момент и из нее вылетели все печали и дурные мысли...
До поры до времени особых забот я родителям не доставлял. Когда пришла пора идти в школу, мы жили уже на Новом Арбате, тогда проспекте Калинина. Школа была неподалеку, в Собиновском переулке, одной стеной примыкала к консерватории. Дневник всегда проверяла мама. И когда незнакомый старшеклассник ни за что ни про что выбил мне зуб, разбираться тоже ходила мама. Недавно, разбирая родительский архив, обнаружил свой дневник за пятый класс. Все поля в нем исписаны замечаниями, хотя и не типичными. Такими например, как: «Ваш сын ушел в себя» или «Читал литературу на уроке математики».
Став подростком, конечно, начал покуривать, на девочек заглядываться.
Однако выпало так, что весь «трудный» возраст я провалялся в больницах. А там не место для юношеских бунтов.
...После седьмого класса меня вместе с Марочкой, папиной сестрой, отправили в большое путешествие по Военно-Грузинской дороге. Маршрут был сложным: передвигались и на поезде, и на автобусах. Я даже совершил небольшое восхождение на Эльбрус. В конце пути мы оказались на побережье Черного моря, на турбазе Минобороны. На обратном пути и случилась беда: я начал стремительно терять зрение. В сентябре пошел было в восьмой класс, но быстро понял, что учиться наравне со всеми — ни читать, ни писать — уже не могу. Пришлось перейти на домашнее обучение.
Мы метались по Москве, а потом и по всей стране: от одного медицинского светила к другому. Не хочу сообщать поставленный наконец-то диагноз — он слишком мудреный. Мама оставалась рядом, насколько позволял актерский график. Разумеется, она не собиралась бросать профессию: ни тогда, ни сейчас я не чувствовал себя вправе предъявлять никаких претензий. Мама делала для меня все, что могла, не изменяя при этом своему актерскому призванию.
Никогда не разговаривал с родителями о том не простом для всех нас периоде. Возможно, время было упущено, а скорее всего, случилось то, что на роду написано. Через год сделали сложнейшую операцию в Институте нейрохирургии. Зрение перестало падать, но восстановить его не удалось. Так с тех пор и живу.
Папа в то время как раз снимал фильм «Помни имя свое». Возможно, переживания за мое здоровье и помогли маме сыграть в нем столь пронзительно. Сразу после операции родители взяли меня с собой в Польшу, где проходили съемки: хотели отвлечь от печальных мыслей. Это было время наибольшего единения нашей семьи. Волей-неволей мама примеривала на себя трагедию героини — матери, на долгие годы потерявшей сына. Не случайно в сценарий вошел диалог из нашей семейной хроники.
Когда маме впервые принесли меня в роддоме, она вдруг забеспокоилась. Спросила у нянечки:
— Почему у него глазки припухшие?
— А ты думаешь, тебе одной чижало было? Дите небось тоже намаялось.
Ради этой роли мама за месяц похудела на двенадцать килограммов. На съемках фильма ее укусила овчарка, все вокруг было залито кровью. Но мама сбежала из больницы и, превозмогая боль, на следующий день была на площадке, чтобы не срывать график. Перед съемкой самой трагической сцены — когда ее разлучали с сыном в лагере — уговорила администрацию Освенцима, где открыли музей, оставить ее на ночь в бараке. Так и просидела до утра на нарах, глядя на гору детских ботиночек, оставшихся от детей-узников.
Мама всегда была волевым и целеустремленным человеком, ради роли шла на все. В «Укротительнице тигров» входила в клетку с хищниками, в картине «По ту сторону» прыгала с поезда, будучи беременной. В сериале «Операция «Трест» скакала верхом.
Однажды лошадь понесла, мама упала, получила трещину позвоночника. Два месяца пролежала на досках, не вставая. Но уходила натура, и она вышла на площадку, вновь села в седло, а потом каталась по земле от боли.
По характеру я не нытик, да и в семье, при всей маминой эмоциональности, не принято было друг друга жалеть. Но недуг прищучил меня как раз тогда, когда «юноши обдумывают житье». Было нелегко. Совершенно не представлял, чем теперь в жизни заниматься. Возможно, именно оттого и пришел к музыке: обретя проблему со зрением, начал воспринимать мир в первую очередь на слух. Пробовал сочинять песни. Влюбился в джаз. Но тогда музыканты представлялись мне существами недосягаемыми, настоящими небожителями.
Родители посоветовали пойти на факультет журналистики. Мне было совершенно безразлично, и я поступил в университет. Только на третьем курсе осознал наконец, что мое истинное призвание — музыка. И окончил заочно Гнесинское училище, защитил диссертацию. С тех пор пишу музыку, выступаю с концертами. Когда думал, что подарить маме на семидесятилетие, решил написать картину. Знал, что это ее растрогает: ведь с тех пор как потерял зрение, о мольберте и не вспоминал. А в детстве я неплохо рисовал, и со мной даже занимался знаменитый художник-постановщик Михаил Карташов. Мама подводила к подарку каждого, кто оказывался в доме: «Это Алешенькина картина».
В 1978 году мы переехали на Поварскую, тогда — улицу Воровского, под бок Театру Киноактера, в дом, принадлежавший Министерству среднего машиностроения.
Из этого дома я ушел к первой жене. Маша была из семьи военных, работала редактором в издательстве. Когда поняли, что дело идет к свадьбе, просто привел ее в дом познакомить с родителями. Они обрадовались. Сколько себя помню, никогда не давали понять, что кто-то из моих знакомых им не нравится. Мы всегда уважали выбор друг друга. В 1984-м родилась дочь, которую назвали Людмилой. Другого варианта имени для меня просто не существовало. Мама была горда.
Жили мы с Машей в квартире ее родителей — те большую часть года проводили на своей генеральской даче, — но жили непросто. Хотя в общей сложности брак продлился десять лет, с первых дней стало понятно: мы с женой, как принято говорить, не сошлись характерами. Но я не мог представить жизни без ежедневного общения с дочкой.
Решившись-таки на развод, вновь вернулся на Поварскую.
Первое время места себе не находил, тосковал по Люсе. Родители расспросами не донимали: старались не бередить рану.
А еще через несколько лет мама преподнесла мне нежданный подарок — познакомила со Светланой. Света работала помощницей председателя совета директоров компании ЮКОС Сергея Муравленко. Когда создавался Фонд губернаторов «Регионы России», приглашала известных артистов на «круглый стол». В том числе позвала и родителей.
Света вспоминает, что мама сразу положила на нее глаз. Как-то услышала за спиной разговор мамы и Клары Лучко.
— Людочка, почему ты на нее так запала? — спрашивала Клара Степановна.
— Отстань. Это мое дело, — отрезала мама.
Не думаю, что она сразу разглядела в Свете будущую невестку. Да и как могла строить какие-то планы, когда речь шла о взрослых людях? Хотя наверняка переживала, что сын живет холостяком.
В любом случае, мама старалась, чтобы мы постоянно пересекались. Контакт со Светой не терялся: родители учредили свой фонд, поддерживающий студентов, папа входил в Румянцевское общество при Библиотеке имени Ленина, с которым Света была связана. Если завозила нам домой какие-то документы, мама просила меня их забрать. Ничего, кроме раздражения, подстроенные встречи у меня не вызывали.
У Светланы были ухажеры, в том числе состоятельные, естественно, такое мое отношение ее задевало.
Продолжалась эта ерунда целых четыре года. До тех пор, пока мы с родителями не переехали на проспект Мира, купив две квартиры в одном доме. Вот уже несколько лет как я приобрел необходимую музыкальную аппаратуру, ударную установку, подражая западным музыкантам, которые часто устраивают студию по месту жительства, репетировал прямо в квартире. Мама с папой не жаловались, хотя, конечно, это причиняло неудобства. К тому же и мне, молодому мужику без обязательств, было не слишком комфортно жить с родителями.
Сразу после новоселья Света заехала к маме по очередному делу. Та предложила: «Пойдемте, покажу Алешенькину квартиру».
Света начала отнекиваться — я был ей на дух не нужен, но в дело вступил папа. Так умоляюще посмотрел, что отказаться было невозможно. Вся троица зашла ко мне в гости, Сергей Николаевич выставил шампанское, предложил выпить за новое жилье.
Мы сидели набыченные, друг на друга не глядели. Мама привычно начала выговаривать мне за какую-то бытовую провинность. И тут Светлана — как она потом рассказывала — поймала мой взгляд, взывающий о помощи. Дескать, огради меня от этих назиданий. Света уже прощалась, но тут решила задержаться...
Она стала сразу же поддерживать меня во всех музыкальных делах. Со временем мы создали свое агентство культурных проектов «Планета АРТ». Занимаемся организацией различных международных джазовых фестивалей и концертов.
В ее лице я нашел и жену, и друга. У меня ощущение, что с момента нашей встречи начала действовать какая-то магия. Как будто кто-то наверху подарил мне шанс на еще одну жизнь. Семнадцатого числа я развелся, семнадцатого же, спустя восемь лет, женился на Свете. Второго родилась Люся, и второго же — только через семнадцать лет — Аня.
Дочери очень разные: Люся стеснительная, закрытая, а Аня сорвиголова. Как-то телевизионщики решили снимать маму в цирке. Она, конечно, прихватила с собой внучек. Дрессировщица Карина Багдасарова предложила Касаткиной погладить одну из тигриц: настолько спокойную и миролюбивую, что это было не опасно. Мама воодушевилась, Анюта запрыгала от восторга и уже тянула руки к «кошечке». А вот Люся страшно перепугалась.
«Я вас не пущу!» — кричала она, вжавшись в кресло. Так перенервничала, что затею пришлось отменить. Аня даже обиделась...
Для внучек мама всегда была Люля. Ей не нравилось, если называли бабушкой. Наверное, хотела подольше ощущать себя молодой.
Мама любила вспоминать, как переживала, когда впервые увидела себя на экране. Никак не могла привыкнуть к своей внешности. Совсем юной она завалила пробы в картину Иосифа Хейфица «Большая семья»: оператор заявил, что лицо Касаткиной не влезает в кадр.
— Что мне делать со своим лицом? — пожаловалась мама бабушке.
— Донашивать, — флегматично посоветовала Варвара Николаевна.
Мама до конца жизни прекрасно выглядела, причем без всяких пластических операций. Как-то сходила в клинику, загорелась, вечером увлеченно рассказывала, как ей обещали что-то куда-то вколоть и где-то подтянуть. Мы с папой сразу воспротивились: зачем? Тем более в возрасте, когда такие вмешательства уже небезопасны. А Света подвела к зеркалу: «Людмила Ивановна, посмотрите. У вас же вообще нет морщин. Лучше меня выглядите, какие операции?» И мама, к счастью, оставила эту идею.
Во внучках она души не чаяла. Страшно переживала, когда мы начали Аню закаливать. Мама пребывала в уверенности: главное, чтобы ребенок был хорошо укутан. Мы жили на Икше, в кооперативе Союза кинематографистов, где у родителей была квартира. Помню, с каким ужасом мама наблюдала, как купали пятимесячную Анюту в собственноручно сооруженном на балконе бассейне.
«Что вы делаете? Она сейчас задохнется и утонет!» Но уже через несколько месяцев маму удалось «перевоспитать».
Когда Аня впервые увидела бабушку в «Укротительнице тигров», удивленно протянула: «Ой, холосенькая была». Та, конечно, захохотала. А в театр совсем маленькой брать Аню не советовала, впервые дочка увидела Касаткину на сцене лет в восемь в спектакле «Странная миссис Сэвидж». Да и тогда расплакалась на заключительном проходе мамы через зрительный зал. Пришлось ей рот затыкать: дочь уже готова была выкрикнуть «Люля!»
Мама видела, что Анюта растет очень артистичной. Пыталась опередить время: негодовала, что в три года она еще не умеет играть на фортепьяно.
Собиралась обучить ее навыкам актерского мастерства. Несколько лет назад на мамин день рождения Александр Лазарев и Светлана Немоляева привели внучку Полину. Разыграли поздравление «на троих». Мама мечтала, что когда-нибудь так же будет брать с собой Анечку.
В семье всегда считалось, что дочка похожа на меня. Но недавно нашел мамину студенческую фотографию. Носик, взгляд, выражение лица — ну чистая Аня! Как говорится, «родня в родню». Несмотря на то, что из-за вечной занятости общалась бабушка с внучкой не часто, та даже жесты ее унаследовала.
Первое время Светлана удивлялась, как мама с папой умудрились столько лет прожить вместе: настолько разными они ей показались.
Касаткина — эмоциональная, взрывная, с бешеным темпераментом. Не зря ее называли Мадам Кураж. Колосов — уравновешенный, усидчивый, дотошный. У них даже почерки были диаметрально противоположны: у мамы — размашистый, крупный, у отца — совсем мелкий, бисерный. Когда после смерти родителей разбирали их документы, нашли четыре мамины социальные карты: она их бесконечно теряла, вот и приходилось выправлять новые. А шкафы оказались забиты папками с аккуратно подшитыми вырезками из газет и выписками из архивов. И все благодаря отцу.
Человеком он был деликатнейшим. В конце жизни мама полюбила всякую живность. Попугай-волнушка Борис, который обожал садиться на голову, к счастью, улетел. Котенок, успевший за две недели ободрать все обои, был отдан в хорошие руки и с серьезным приданым.
А вот йоркширский терьер по кличке Черчилль задержался на несколько лет. Собачка была препротивная. Честно говоря, никто, кроме мамы, ее не любил, а папа так просто побаивался. Этому псу было позволено все. Мама его так избаловала, что он и зубы распускал, и в тарелки влезал. Хозяйка умилялась, мы приходили в ужас.
Однажды, когда мама была на гастролях, у папы разболелась спина. Света хотела его растереть. Но Черчик делал вид, что он сторожевой пес: не подпускал ее к дивану, гавкал, набрасывался. «Светочка, не подходите, он вас укусит», — волновался отец. А когда она поддала Черчику так, что тот вылетел в коридор, признался: «Я бы не рискнул...» К быту папа был совершенно не приспособлен, даже яичницу себе пожарить не мог.
Несколько раз чуть квартиру не спалил, потому что, поставив на конфорку кастрюльку, отвлекался на важный телефонный звонок. Мама страшно ругалась: как правило, оказывалось, что эта кастрюля была уникальной, она ее полжизни искала, специально везла из-за границы. Папа молчал. Разве что скажет: «Люкочка, успокойся». «Как он это выдерживает?» — удивлялась Света. Но папа давал маме выпустить пар. Понимал, что буря неминуема, но она быстро пройдет, все успокоится.
Хозяйство, покупки и вообще быт были на маме. Как-то на заре режиссерской карьеры папа попал в Болгарию. Решил там сшить в подарок жене замшевую курточку. Но не знал размеров, а обсуждать покупки по телефону советскому гражданину категорически запрещалось.
Решил выкрутиться: показал закройщику мамину фотографию в полный рост. Но тот оказался нерадивым и с размером промахнулся. Так и провисела курточка в шкафу ни разу не надеванная.
С тех пор папа предпочитал не экспериментировать с подарками. Если надо было что-то купить, родители делали это вместе. Отец ревностно следил за тем, как мама выглядит. Ругался, если на нее нападал раж экономии, требовал, чтобы ни в чем себе не отказывала: «Ты актриса высочайшего ранга!»
В мае 2011 года мы должны были идти на юбилей друга семьи. Буквально накануне мама вдруг сообщила, что остается дома. Света ей тут же позвонила.
— Даже не представляешь, что он мне сказал!
— задыхалась от обиды мама. — Платье, которое я собиралась надеть, некрасивое и не годится для юбилея! И вообще, кажется, он начал заглядываться на других женщин...
— Побойтесь бога! Сергей Николаевич просто хочет, чтобы вы блистали. Так оно и будет. А что слова выбрал неподходящие, так мужики — они такие...
Мама с радостью подхватила тему мужской невнимательности. Описала Свете все имеющиеся в шкафу наряды, они выбрали подходящий. На юбилее мама была королевой.
Я всегда знал, что родители любят друг друга, проявления этой любви сквозили в каждом взгляде, каждом жесте, каждом слове. Даже представить себе не могу, какой силы должно быть чувство, способное удерживать рядом на протяжении шестидесяти лет...
Мама всегда нервничала, если папа приезжал к ней на спектакль. Особенно под конец жизни, когда начала иногда забывать текст. Но папа продолжал приезжать. Только теперь за пять минут до третьего звонка и в мамину гримерку входил лишь после спектакля. Чтобы лишний раз не волновалась.
Со стороны казалось, что всем управляет мама, на самом деле семью вел отец — и по жизни, и в искусстве. Как-то мы пришли к родителям в гости. Было все как обычно: чай, разговоры. Но в какой-то момент папа произнес диктаторским тоном:
— Уже без пяти шесть. А в шесть у нас с Люкой назначена репетиция.
И мама, только что собиравшаяся поиграть с Анютой, беспрекословно подчинилась: — Ребята, мы вас очень любим.
Но давайте прощаться.
При том, что репетировать они собирались дома, вдвоем.
Именно благодаря папе состоялись лучшие мамины роли в кино: Касаткина сыграла в двенадцати его картинах. В последние годы мама любила повторять, что не жила, а работала. Я позволял себе не соглашаться: «Мамуля, ты как будто об этом сожалеешь. Потому что не знаешь, что такое невостребованность. Рядом был режиссер, который всегда думал, как по-новому раскрыть такую выдающуюся артистку». А Эльдар Рязанов как-то пошутил: «Если бы у меня была такая жена, как у Колосова, я бы тоже снял такие замечательные картины».
При этом отец не делал маме никаких поблажек, не давал роли «по семейным обстоятельствам».
И меня, сына, начал снимать не с раннего детства, как многие родители-режиссеры, а только когда увидел, что не без способностей.
Первую роль — часового в концлагере — я сыграл в картине «Помни имя свое». Она была бессловесная, всего с одним крупным планом. Дело происходило зимой, декорацию выстроили в Крылатском, чтобы в кадре возникла метель, на меня направили ветродуй. Холодрыга жуткая! Тогда я впервые узнал, что такое актерский хлебушек. Постепенно эпизоды становились интереснее. В сериале «Радости земные» отец уже предоставил мне возможность спеть в кадре свою песню. Он работал с такими композиторами, как Шнитке, Рыбников, Саульский. Горжусь, что мне выпала честь написать музыку к трем папиным фильмам. А самую последнюю картину «Потерянные в раю» я еще и помогал монтировать: отец уже плохо слышал, в одиночку бы не справился.
Горько, что мама с папой не услышали альбом, который я со своей новой группой Big Sky записал на знаменитой норвежской студии с великим джазменом, скрипачом Михалом Урбаником.
Они бы за меня порадовались. Презентация этого альбома должна состояться в феврале в Доме музыки, приедет после своего семидесятилетнего юбилея Михал — это будет его первый концерт в Москве.
...Мы никогда не вмешивались в жизнь друг друга. Привыкли со Светой, что родители деятельны, окружены людьми, постоянно спешат. Не устаю корить себя за то, что не сразу понял: год от года мама с папой становились все уязвимее. Возраст брал свое.
Родители этого, по всей видимости, тоже не осознавали.
В семье не принято было сетовать на недомогания и делиться диагнозами. Отец сильно сдал после маминого восьмидесятипятилетия. Решил, что будет сам готовить юбилейный вечер, никого не подпускал, все контролировал. Это его подкосило. Мы тогда сильно переволновались. Еще и потому, что Анюта впервые должна была выйти на сцену: нашим с ней подарком стала любимая мамина песня — «Молитва» Булата Окуджавы.
К слову, так повелось, что в семье часто дарили друг другу... юбилеи. Не собирался праздновать свое пятидесятилетие. Не люблю чествований, да и настроение было неподходящее. Но мама прямо-таки загорелась идеей устроить праздник. Перед ее напором редко кто мог устоять. Так что преподнесли друг другу по подарку: она мне — торжество, я ей — то, что на него пришел.
Папа периодически лежал в больнице из-за проблем с сосудами.
Ему начала отказывать память. Та, что называют короткой, когда из головы улетучивается произошедшее час назад. Зато он был способен часами рассказывать, какие нашивки носили в том или ином роду войск в 1939 году. Врачи говорят, что самой последней уходит память профессиональная. И действительно, до последнего своего вздоха папа что-то репетировал, командовал киностудией, кричал: «Мотор!»
Маме в октябре 2010 года поставили кардиостимулятор. К тому же ее мучил застарелый бронхит: всю жизнь много курила. Не имевший такой привычки папа, конечно, бурчал. Иногда даже сигареты выбрасывал. Но видя, как она мечется по квартире, вздыхал и шел в магазин за очередной пачкой.
На все наши увещевания мама отвечала: «Ой, да-да, вы правы. Надо бросать». И тут же тянула руку за новой сигаретой.
Пожилого человека легко обмануть, «раскрутить», воспользоваться его доверчивостью. Еще позапрошлой зимой, когда папа лежал в больнице, сидим на кухне, пьем чай. Звонок. Мама пошла открывать, на пороге — незнакомая тетка.
— Дорогая Людмилочка Ивановна, — выпаливает она с порога. — Я только что из аэропорта: привезла вам черную икру. И Чеханкову ее везу, и другим артистам, но прежде всего — вам.
— Икра? А сколько стоит? — спрашивает мама растерянно.
— Двадцать пять тысяч рублей баночка. Там целый килограмм! Но вам отдам за двадцать.
Знаю, что только она сможет поднять на ноги мужа вашего дорогого, Сергея Николаевича!
И тут мы со Светой слышим, что мама начинает рыться в сумке. Она ведь только-только зарплату в театре получила, о чем мошенница, конечно, знала. Вылетаю из кухни, кричу: «Уйдите вон!» А эта дама все пытается выхватить деньги из рук вконец растерявшейся мамы. Кричит, что ее «лекарство» вмиг поставит отца на ноги, а мы, напротив, хотим его смерти. Откуда берутся такие бессердечные люди, чтобы бить по больному, спекулировать на любви к мужу?!
В другой раз когда были у мамы, которой нездоровилось, зазвонил телефон. Она ответила, продиктовала адрес. Объяснила, что это из службы доставки: кто-то заказал Касаткиной букет в подарок.
Когда позвонили уже в дверь, открывать пошла Светлана. Перед ней стояли две девчушки с цветами. Они очень растерялись, увидев перед собой не больную актрису, а молодую незнакомую женщину. Залепетали, что всю жизнь мечтали повидать Людмилу Ивановну. Хотя бы на секундочку, одним глазком. Света не впустила — ей этот визит показался подозрительным. Мама согласилась: «Слишком вшивый букетик для доставки».
Спустя какое-то время мы узнали, что аналогичные цветы получила и Ольга Аросева. Но она живет одна, вот сама дверь и открыла. А там — журналисты с телекамерами. Засняли ее, гриппующую, неприбранную. Эти кадры показали по телевидению, из-за чего Аросеву не пригласили на ожидаемые гастроли. Мол, как же она будет играть, если так выглядит?
...Мама давно спохватывалась: «Ой, а где мое колечко с брильянтиком? Куда подевалась цепочка?» Думала, сама куда-то запрятала и забыла. Никогда не интересовался мамиными драгоценностями. Не так меня воспитали, чтобы совать нос в чужие шкафы. О том, что родителей банально обокрали, узнал, когда было уже поздно. Оказалось, ее обкрадывала домработница. Она появилась в доме по рекомендации одного известного композитора и задержалась на несколько лет. Лидия умудрилась вынести все ценное, что было в доме. Очень любила ходить по магазинам: деньги на покупки брала и у мамы, и у отца. Да еще умудрялась настраивать родителей против нас со Светой. Дескать, мы мало о них заботимся. Мама со своим женским чутьем в поклепы не верила. А папа был человеком настолько открытым и бесхитростным, что ему и в голову не могла прийти чья-то злонамеренность.
Летом 2011 года, когда папа уже был в больнице, а мама еще дома, мы обратились в милицию.
Там честно предупредили, что не смогут справиться с возможными «утечками». И если будет заведено уголовное дело, о нем, скорее всего, в тот же день станет известно «желтой» прессе. Не хотели, чтобы мамино имя трепали газеты. Договорились, что расследование будет проведено неофициально. Стражи порядка съездили по месту прописки Лидии, но дома ее не оказалось. Соседка отправила их на дачу — не нашли и там. На этом следственные действия застопорились. Милицию тогда как раз переименовывали в полицию, сотрудники проходили аттестацию, им было не до Касаткиной. А мы не стали о себе напоминать. Решили, что если где-то убыло, в чем-то другом обязательно прибудет.
Бог с ними, с деньгами и драгоценностями. Пускай лучше у мамы здоровья будет в достатке.
После этой истории мама написала завещание на мое имя. Видела, какие грязные драмы разыгрываются вокруг наследства известных людей. Самому и в голову бы не пришло поднимать этот вопрос. Мы вообще никогда не обсуждали, какой будет мамина «последняя воля». Когда ее не стало, даже не знали, в каком платье хоронить. Выбрали синее концертное...
Отцу стало плохо пятнадцатого мая 2011 года, на восьмидесятишестилетии мамы. Мы сидели с самыми близкими друзьями в ресторанчике на первом этаже родительского дома. Вызвали «скорую». Моя старшая дочь Люся повезла его в Центральную клиническую больницу, к которой родители были прикреплены как Народные артисты СССР.
Врачи поставили неутешительный диагноз: «Нарушение мозгового кровообращения». По сути — инсульт.
Не прошло и месяца, как в ту же больницу попала мама с очередным приступом удушья.
К тому времени она, как говорят в народе, «скурила» себе все легкие. Бронхит привел к сосудистым нарушениям. Начала развиваться старческая деменция.
Но двадцать девятого июня в Театре Армии закрывался сезон, а в афише стоял спектакль «Странная миссис Сэвидж», который специально для Касаткиной поставил Колосов. Я всегда выступал против того, чтобы мама работала, если неважно себя чувствует. Но тут понимал: должна играть! Все билеты были раскуплены, да и сама она просто рвалась в театр.
Как человек, всю жизнь проведший на сцене, без нее задыхалась сильнее, чем от астмы. Ей хотелось развеять сплетни о том, что Касаткина совсем плоха.
Забрали маму из больницы под расписку о том, что мы принимаем на себя ответственность. Запаслись ингаляторами и лекарствами. В последний момент мама замахала руками: «Не хочу, не буду, не мучайте меня!» Но все же вышла на сцену и отыграла спектакль. Когда забывала свои слова, реплики подсказывали другие артисты. Зрители аплодировали стоя.
Животворящий эффект сцены сделал свое дело: следующие три дня мама просто летала. Строила планы на будущий сезон. Но ее состояние начало стремительно ухудшаться. Даже врачи удивлялись, как сильно мама сдала за лето.
К несчастью, причина была прозрачна: мама очень переживала за отца, который не мог справиться с болезнью. Первое время ее возили в больницу довольно часто. Дорога отнимала все силы: бывало, добравшись до больницы, даже разговаривать не могла. Просто сидела у папиной кровати на стульчике. И как будто набиралась от него болезни...
Мы нашли круглосуточную сиделку и до последнего оттягивали момент, когда маме придется перебираться в больницу. Однако в сентябре это стало уже необходимо.
Днем приезжала «скорая» снимать очередной приступ удушья. А ночью сиделка Лена неожиданно проснулась, как будто что-то «торкнуло». Смотрит: мамина постель пуста. Кинулась искать ее по квартире и обнаружила... на балконе.
В одной ночнушке, буквально перевалившуюся через перила. Еще чуть-чуть — и могло случиться непоправимое. Лена ее позвала — тихонько, чтобы не испугать:
— Людмила Ивановна, что вы делаете?
— Ты что, не видишь? — удивилась мама. — Я должна взять цветы! Вот только почему-то никак не могу дотянуться. Какая-то странная, непривычно высокая сцена...
Лена пыталась уложить ее спать, но мама не успокаивалась:
— Куда ты меня тащишь? Разве не слышишь, что аплодисменты не смолкают? Я должна выйти еще на один поклон...
В начале сентября маму положили в ЦКБ в отделение общей терапии. А уже двадцать девятого перевели в специализированное неврологическое отделение — туда же, где лежал папа.
В самом конце жизни у них был одинаковый диагноз: «Дистрофия сосудов и усыхание подкорки головного мозга».
Тяжело вспоминать те дни. Честно говоря, и не стал бы. Но уж слишком много грязи вылилось на нас за время болезни родителей. Чуть ли не фонд спасения Касаткиной учредили. От кого? От родного сына? Дескать, родственники сплавили Людмилу Ивановну с рук, заперли в больнице, лишили общения. Коллеги знали Касаткину много лет. Так неужели искренне считали: она допустила бы, чтобы кто-то видел ее в беспомощном состоянии?
Не собираюсь ни перед кем оправдываться. Делал то, что считал должным.
Мамин врач рассказывала, что творилось в ЦКБ, когда там умирала Нонна Мордюкова. Как стремилась проникнуть в ее палату «желтая» пресса, какие-то мошенники, выдававшие себя за друзей. Мордюкова была одинокой, а рядом с мамой, к счастью, находились люди, способные ее защитить. Я пытался оградить от стороннего любопытства, не позволить чужим лезть в нашу семью. Если хотите, это был мой сыновний долг.
Я очень благодарен врачам, которые хоть на несколько месяцев, но продлили жизнь и до последнего боролись за моих родителей, — Виктории Михайловне, Елене Константиновне, главному врачу корпуса Татьяне Владимировне.
Известных актрис всегда окружают приживалки. Молодые артисточки, неважно — талантливые или бездарные, пытаются втереться в доверие, преданно смотрят в глаза, без устали сыплют комплиментами в надежде получить какую-то протекцию.
Лет восемь назад в жизни мамы появилась артистка театра Ксения Таран.
Мама относилась к ней вполне благосклонно. Она всегда мечтала о дочери и принимала откровенную лесть за девичью покладистость. Я, естественно, и не думал возражать против их общения, ведь это совсем не мое дело. Хотя дочка Валентины Талызиной Ксения Хаирова, я сам это слышал, открытым текстом предупреждала маму: «Кого пригрели на своей груди, Людмила Ивановна? Она совсем не такая, как вам кажется!»
Ксения во время маминого восстановительного периода после операции на сердце приносила ей зарплату из театра домой. А потом мама начинала жаловаться:
— Что-то денег не хватает.
Я успокаивал:
— Да что ты, не может быть.
Ты, наверное, спрятала куда-то и забыла.
Когда мама окончательно слегла и Светлана попросила бухгалтерию оформить для нее карточку, которой, естественно, распоряжалась семья, Ксения отчего-то страшно возмутилась.
Но самое главное, после посещений Ксении мама всегда сильно нервничала, не могла уснуть.
— Ах, Людмила Ивановна, какой чудный у вас халатик!
— Тебе правда нравится? Бери себе, солнышко. Дарю.
В какой-то момент я девушке позвонил, попросил не приходить вечерами, не обсуждать здоровье папы, не пересказывать театральные сплетни. Но она продолжала появляться поздно и промывать маме мозги.
Когда мама попала в больницу, Ксения не изменила своей привычке названивать вечерами. Я не выдержал и попросил сиделку Лену, которая находилась постоянно рядом, с мамой ее не соединять. Потом Ксения утверждала, что мы отняли у мамы телефон. Но со всеми остальными она разговаривала — до того как попала в специальное отделение неврологии, где телефоны просто запрещали проносить.
В какой-то момент доктора порекомендовали ограничить визиты посетителей. После них мама всякий раз долго не могла унять перевозбуждение, приходилось давать сильные лекарства, а это усугубляло и без того тяжелое состояние.
Что тут началось! В театре поднялся страшный крик. Дескать, никаких медицинских показаний к этому нет, а доступ в палату перекрыли по нашему требованию. Эти дамы не видели, как мама задыхалась, какие у нее случались страшные приступы. К сожалению, версию театра поддержал один из сотрудников больницы. Не врач — администратор. И случилось это после того, как он пытался намекнуть на необходимость вознаграждения, а мы «не поняли».
Все следующие месяцы вместо вопроса «Как помочь?» мы слышали требование «Хотим попасть». Зачем все эти люди стремились в мамину палату? Муж Ксении однажды даже через забор перелез, чтобы оказаться на территории больницы. Думаю, так проявлялось какое-то извращенное человеческое любопытство.
Некоторые мечтают влезть в чужую жизнь, убедиться в немощи еще недавно сильного человека. А потом, смакуя, расписывать ее перед друзьями-приятелями. Или использовать для собственного «пиара».
Иногда хотелось закричать: люди, одумайтесь! Папе — девяносто, маме — восемьдесят шесть! До этого почтенного возраста доживают с целым букетом тяжелых болезней, лучше их не беспокоить. Но никто и в голову не брал, что после каждого визита маме становилось все хуже. Так, однажды к ней прорвалась Нелли Рачевская. Когда-то звезда Театра Армии, она много лет назад вышла замуж за инженера-датчанина и эмигрировала. Воспользовавшись своим пропуском в больницу, навестила маму. Ужаснулась от того, в каком плачевном физическом состоянии она пребывает.
Потом об этом всем рассказывала... А мама уже через час напрочь забыла, что у нее кто-то был. Но еще два дня находилась в сильнейшем нервном перевозбуждении.
Двадцать седьмого декабря папе исполнялось девяносто лет. Мечтали отпраздновать юбилей дома. Это было непросто, ведь отец уже не мог обходиться без капельниц и катетеров, но врачи разрешили. Мы даже успели пригласить на праздник нескольких его друзей. Однако за неделю до дня рождения у папы резко упало давление и все планы рухнули.
К слову, пару раз пытались забрать домой и маму. Хотя бы на несколько дней. Но всякий раз накануне назначенного дня у нее случался приступ или скакало давление. Как по какой-то злой воле...
Папа лежал в специальном боксе, куда допускали не больше четырех человек. Конечно, хотели, чтобы первой папу поздравила мама. Она еще вставала. Но уже не понимала, что происходит, оттого заупрямилась: «Никуда не пойду!» С цветами от Карена Шахназарова приехал директор папиного объединения «Телефильм» Виталий Васильченко. Еще был старинный родительский друг Владимир Трусов, когда-то занимавший высокий пост в Гостелерадио.
Папа держался только на лекарствах. Никого, кроме меня, он уже не узнавал. Но членораздельно спросил об Анютке. Сказал: «Она так быстро развивается, меня это беспокоит». Сразу из ЦКБ мы со Светой и Владимиром Александровичем поехали на очередные «разборки» в Театр Армии. До этого мы просили начальника театра генерал-майора Виктора Ивановича Якимова приструнить некоторых своих артисток.
Были сделаны слабые попытки, и на этом все закончилось. Когда приехали со Светой, прозвучала длинная тирада о том, как мы не уважаем театр, как смеем не пускать театральных деятелей в больницу. А также услышали, что появились уже совсем гадкие слухи: будто мы присваиваем мамину зарплату. Знали бы распространявшие их люди, сколько стоят родительские лекарства! А их двое! Дорогие лекарства и средства ухода в ЦКБ все равно покупались родными.
За месяц до этого на мамину карточку почему-то перестали переводить деньги, и мы лично приезжали получать их в кассе театра, выслушивая очередные претензии и отчитываясь в своих действиях. Мы чувствовали себя оскорбленными! Мама отдала Театру Российской Армии всю жизнь, работала на износ и не выходила на сцену всего лишь пять последних месяцев!
А некоторые актеры уже стали возмущаться, за что ей зарплату платят.
Выслушав тираду генерала, Света вспыхнула и задала ему вопрос: «Вы помните, какой сегодня день? Мы приехали сюда с девяностолетия Сергея Николаевича, из больницы. А вы ни полслова не произнесли по этому поводу! Не поздравили человека, который для вашего театра совсем не посторонний. Колосов не просто муж знаменитой актрисы, а режиссер, поставивший здесь не один спектакль!»
Директор потупился. Мы договорились, что через два дня представители театра приедут в больницу поздравить маму с Новым годом. Но никто не спросил, можно ли зайти к Колосову...
Визиту из театра мама противилась: «На кой они мне сдались?
Надоели». Она любила повторять, что театр — террариум единомышленников, и ни с кем из труппы тесно не дружила. Разве что с Валентиной Аслановой в восьмидесятые. Но потом они поссорились, о чем мама не жалела. И даже после возобновления отношений близко ее к себе не подпускала.
Однако когда делегация все же пришла, Касаткина встретила ее улыбающаяся, подкрашенная, в аккуратном парике. Как будто для нее это был очередной выход на сцену.
На следующий день мама недоумевала, откуда в палате появились цветы.
Папа умер одиннадцатого февраля. Постепенно болезнь отнимала у него прошлое, кадр за кадром исчезали воспоминания. В самом конце в титрах его жизни осталось лишь имя главной героини — Люка.
Это слово стало последним, что он произнес.
Двадцать второго февраля я записывал радиопрограмму о джазе, которую веду вот уже двадцать пять лет. Когда вышел из студии, позвонила Света: мамы больше нет. Мы, конечно, знали, что это неотвратимо. Но следующие несколько дней я провел как в забытьи. И еще долго не мог видеть маму на экране, сразу переключал телевизор. Так было больно.
Люся в это время ждала ребенка и в мае 2012 года родила дочь Софью, мою внучку и правнучку моих родителей. Ходить в больницу она не могла, хотя раньше всегда помогала Люле и Дидею. А Анюту мы не брали. Чтобы не видела бабушку и дедушку в беспомощном состоянии, запомнила их такими, какими любила, — разумными и бодрыми. Недавно дочка призналась: «Они для меня живые».
У мамы на больничной тумбочке до конца дней стояла ее фотография.
Хоронили маму торжественно, с воинскими почестями. Шестьдесят четыре года своей жизни она отдала Театру Российской Армии, который находится в ведении Министерства обороны. А батюшка перед отпеванием спросил, хотели бы мы совершать обряд при посторонних. Мы со Светланой переглянулись и, не сговариваясь, попросили, чтобы в храме остались только родственники и близкие. Поклонники и коллеги могли попрощаться на панихиде. Отпевание — дело семейное.
Не думаю, что когда-нибудь вновь буду общаться с руководством Театра Армии. Нам просто не о чем говорить. Разве что театр выразит желание помочь поставить на мамину могилу памятник.
Но я этого, признаться, не жду. При том, что главный режиссер театра Борис Морозов работал с мамой на протяжении не просто лет — десятилетий. Когда-то мама сыграла главную роль в его спектакле «Ковалева из провинции», что, безусловно, помогло карьере начинающего режиссера. Тем более что Борис Афанасьевич — ученик Андрея Попова, с которым так дружили родители. Казалось бы, кому, как не ему, испытывать к Касаткиной благодарность?
Не так давно попросил одного из папиных друзей поговорить обо мне с Валерием Усковым. Мой отец в свое время немало сделал для него и его соавтора Владимира Краснопольского, в том числе «пробивал» их сериал «Тени исчезают в полдень». Но когда Валерий Иванович услышал обо мне, ответил, что ничего против меня не имеет, но он обижен на Сергея Колосова и работать со мной не будет.
Посмотрел бы я, как он произносит эти слова, когда отец был жив!
По большому счету, преданных родителям людей из числа их старых друзей оказалось всего двое: Владимир Александрович Трусов и композитор Владимир Константинович Комаров, в прошлом — ведущий музыкальный редактор «Мосфильма». Именно они сидели с нами в ресторанчике на восьмидесятишестилетии мамы. Еще была актриса Екатерина Жемчужная с мужем: она считалась давнишним другом семьи. Принимала участие в папиной госпитализации, интересовалась состоянием здоровья родителей. Но странная вещь: когда врачи ограничили доступ в больницу, больше не проявлялась. Звонила только сиделке Лене — с требованием пропуска. В итоге поддержала тех, кто утверждал, что мама умерла забытая и заброшенная, а останься она дома, прожила бы гораздо дольше.
Бог ей судья. С похорон Жемчужная ушла и на поминки не поехала.
Болезнь и смерть родителей выявили сущность человеческой натуры. Пока они были влиятельны, вокруг роилось множество людей, пытавшихся что-то себе урвать, воспользовавшись их протекцией. А когда пришла старость и немощь, никто из них не предложил помощи. Напротив, на нашу семью обрушили ушаты помоев.
За прошедший год папа с мамой приснились мне лишь однажды. Это был сон без слов. Я увидел, что они рядом, по-прежнему за мной наблюдают и продолжают за меня переживать. Вот только помочь уже ничем не могут.
Фото: Федор Маркушевич
Стиль: Светлана Румянцева
Визаж: Оксана Тасуева
Продюсер: Екатерина Бонд
Редакция благодарит за помощь в организации съемки салон французской мебели Roche Bobois.
Подпишись на наш канал в Telegram