Однажды Фаина Георгиевна Раневская спросила: «Катюша, скажите, а Юрочка верующий человек?» — «Не знаю, Фаина Георгиевна. Это же очень личное...» — «А я знаю. Верующий. Потому что в его глазах отражается небо. Это очень заметно — ведь в большинстве глаз отражаются только лужи...»
Эту историю любит вспоминать Оля Остроумова. У Юры, так зовут Георгия близкие, выдалось несколько свободных дней, и он приехал в Карелию, где работала группа фильма «...А зори здесь тихие». Снимался эпизод гибели Гали Четвертак. Вот моя героиня выскакивает из укрытия, с криком «Мама!»
бежит, подставляя спину под немецкие пули. Автоматные очереди, Галка падает ничком на поросший мхом пригорок. Один дубль, второй, третий. Режиссер Станислав Ростоцкий объявляет перерыв, после которого съемки эпизода будут продолжены. Как только оператор выключил камеру, Юра поднялся на пригорок и начал собирать камушки, шишки и острые сучки. Народ смотрел на «уборку» круглыми глазами, а Ольга даже заподозрила Тараторкина в показухе: «Помню, подумала тогда «Во дает! Заботу изображает, на публику работает!» А послужив вместе с Юрой в театре, я поняла — демонстрации не было ни грамма. Он по жизни такой. Ангел. Катюше здорово повезло».
Права, сто тысяч раз права. И в том, что Юра ангел, и в том, что повезло. Никто другой мой чудовищный, «скорпионий» характер и месяца бы не выдержал, а Тараторкин терпит уже сорок лет.
И за все эти десятилетия мы ни разу не поссорились. Я «нарывалась» неоднократно, однако поругаться с Юрой просто НЕВОЗМОЖНО! Что касается профессии, более жесткого и непримиримого человека, чем Георгий Георгиевич, найти трудно, но дома... Иной раз так хочется, чтобы возразил, вступил в дискуссию — так нет! «Конечно, Катюша», «Ты права, Катюша», «Делай, как считаешь нужным, Катюша»...
Еще в школьные годы я постоянно слышала от мамы: «Хотела бы посмотреть на того дурака, который на тебе женится!» Говорилось это по разным поводам. Скажем, я командовала: «В выходные идем в Малый театр на Островского. Там лучше всего его пьесы ставят». Мама доставала билеты, вела меня в Малый.
Первый акт я смотрела напряженно, не отрывая взгляда от сцены. А в антракте заявляла:
— Ну, в общем, тут все понятно. Пошли домой.
— Как «домой»?! — ахала мама. — Еще два акта!
— Я же сказала: тут все понятно. Идем!
— Но я хочу досмотреть!
— В другой раз придешь без меня и досмотришь. Я здесь сидеть не буду.
— Боже, какой ужас! Кошмар! — яростно шептала мама, натягивая пальто. — Нет, ну что за характер! Не знаешь, чего ждать в следующую минуту! Как на пороховой бочке!
Дальше следовала сакраментальная фраза про дурака, который решится связать со мной жизнь.
Агния Александровна Кузнецова и Георгий Георгиевич Тараторкин полюбили друг друга с первого взгляда.
Кроме восхищения — «Умница! Красавец! Талант! Манеры как у аристократа! Хозяйственный, домовитый!» — в мамином отношении к зятю всегда присутствовало сострадание: дескать, надо же, как парень вляпался, влюбившись в Катьку! А Юра не уставал повторять: «Я никогда не понимал анекдотов про тещу. К моей описанные в них ситуации не имели никакого отношения. Наш с Агнией Александровной пылкий роман длился всю жизнь».
Если мама рассмотрела Юрины достоинства, что называется, с ходу, то я прозрела далеко не сразу. Чему, впрочем, была веская причина, о которой я прежде никогда не рассказывала.
Это произошло за полгода до моего знакомства с Тараторкиным.
В июне 1968 года я со старшей сестрой Ольгой отправилась в Венгрию, где жила наша кузина. Света вышла замуж за венгра и организовала нам неделю отдыха на озере Балатон.
Утром я вышла из отеля, повернула голову — и замерла. У перил спускавшейся к воде лестницы стоял молодой человек, от которого невозможно было отвести взгляда. Я очень люблю красивых людей и даже вложила это пристрастие в уста героини одного из своих романов: «Будь он отважным, как Робин Гуд, будь благородным и справедливым, как Дон Кихот, но если не соответствовал голливудским нормам, прошибить меня было совершенно невозможно». А за необыкновенной, просто фантастической внешностью незнакомца угадывались и мужество, и ум, и благородство.
Он подошел, галантно поклонившись, представился:
— Петер.
— Катя, — еле слышно прошелестела я. — Екатерина.
Сердце колотилось как бешеное, в висках стучало: «Все, пропала!»
Красота Петера производила ошеломляющее впечатление не только на женщин. Спустя несколько месяцев он приедет в Москву, заглянет в Щукинское училище, и мой однокурсник Ваня Дыховичный скажет:
— У меня сейчас инфаркт случится... Это кто? Он француз?
— Немец.
— Боже, я красивее мужика в жизни не видел!
Петер не знал русского, я — немецкого. Общались на английском, который у обоих оставлял желать лучшего. Выручали мимика, жесты. Из «полупантомимного» рассказа Петера я узнала, что он старше меня на двенадцать лет, приехал из Западной Германии и что его роскошная спортивная машина выпущена на одном из предприятий отца-миллионера. Где-то на задворках затуманенного сознания промелькнуло: «Лучше бы Петер был восточным немцем и простым инженером. А он из ФРГ, к тому же — капиталист...» Мысль осталась незаконченной, потому что сердце приказало разуму заткнуться.
Бедная моя сестра! Чего она только не делала, чтобы удержать меня от «этого безумия»: умоляла, грозила позвонить родителям, запирала в номере.
Все напрасно: чтобы убежать к Нему, я готова была выбить дверь, прыгнуть с балкона...
Мы провели вместе три дня. Расставаясь, оба плакали. А потом я рыдала одна, сутками не выходя из номера. Оля вызвала Свету, и сестры увезли меня в Будапешт. Надеялись: там полегчает. Не полегчало. Я продолжала рыдать, отказывалась есть, пить, выходить на улицу. Нервный срыв был такой силы, что болели даже корни волос. Стоило коснуться расческой головы, как я начинала кричать.
К моменту возвращения домой немного пришла в себя — ровно настолько, чтобы суметь скрыть происшедшее от родителей. На Центральном почтамте меня ждало письмо. Петер сообщал, что начал учить русский язык.
Я тут же помчалась в книжный магазин и купила учебник немецкого. Мы писали друг другу едва ли не каждый день, два раза в неделю разговаривали по телефону. Как бегала на Центральный телеграф, заказывала переговоры с Мюнхеном, а потом часами ждала очереди «на соединение» — отдельная история. В октябре Петер приехал по туристической путевке в Москву. Его первыми словами были:
— Я приехал за тобой, потому что ты моя...
Отведя глаза, прошептала:
— Давай поговорим об этом позже.
Я все уже для себя решила, но отложила тяжелый для обоих разговор на несколько дней, которые ничто не должно омрачить.
Петер поселился в «Метрополе», куда мне, простой советской гражданке, вход был заказан. Мы часами гуляли по осенним московским улицам, сидели в кафе. Петер побывал у меня в училище, потом — дома. Родителям я представила гостя как «знакомого из Германии» — из какой именно, не уточнила. Сестра Ольга тоже молчала как рыба. Воскресный обед прошел легко и весело, на прощание папа подарил Петеру свой роман «Строговы» на немецком языке. А на следующий день — последний в московской турпрограмме Петера — состоялся решающий разговор.
Мы бродили по Ленинским горам, и я пыталась объяснить, почему не могу выйти за него замуж:
— Мой папа член ЦК КПСС, депутат Верховного совета, секретарь Союза писателей. Он не последний человек в державе, где браки с гражданами из капиталистических стран не то что не приветствуются — за это мстят, понимаешь?
Если мне даже удастся получить разрешение на выезд, то страшно представить, что будет с родителями, с сестрой...
Петер слушал молча. Я видела, как недоумение в его глазах сменяется страданием:
— За что ваше правительство так не любит своих людей?!
Передать словами то, что творилось в моей душе, невозможно. В двадцать лет делать выбор между любимым человеком и благополучием родных очень тяжело. Невыносимо. Это настоящая Голгофа.
Я попросила Петера больше не писать: — Давай попробуем забыть друг о друге.
— Не обещаю.
Спустя полтора года я нашла в почтовом ящике конверт со штемпелем Мюнхена.
В нем была фотография Петера и симпатичной юной девушки. Его жены. Будь на месте Петера кто другой, можно было бы счесть присланный семейный портрет сведением счетов: смотри, дорогая, и не думай, что ты незаменимая. Но зная отношение Петера ко мне, я «прочла» послание так, как следовало. Что навсегда останусь в его сердце. И что если нам не суждено быть вместе, я должна освободиться от любви к нему и найти свое счастье с другим...
Однажды с однокурсницей Ирой Коротковой мы сидели в скверике возле училища, и она взахлеб рассказывала о съемках в картине Юлии Солнцевой «Незабываемое»:
— Я играла главную роль, моего возлюбленного — Юра Фисенко, а брата — актер из Ленинграда Юра Тараторкин.
Едва услышала фамилию — зашлась от смеха.
— Ты чего ржешь, как лошадь?
— недоуменно воззрилась Ирка.
— Представила, каким должен быть человек с такой фамилией! Маленький, толстый, с огромным животом и поросячьими глазками!
— Дура ты! — обиделась подруга. — Юрка безумно красивый! Высокий, стройный, с огромными глазами!
— Ну не знаю, не знаю, — поддразнила я Короткову.
— Сама увидишь.
Мы с Вовкой перебираемся на новую квартиру, где нет телефона, а Юра скоро приедет в Москву на съемки фильма по Достоевскому. Можно я дам ему твой номер, чтобы ты объяснила, где меня найти?
Я равнодушно пожала плечами:
— Ну, дай.
Проходит пара недель — звонок:
— Катя, здравствуйте. Это Юра Тараторкин из Ленинграда. Ира дала ваш телефон...
— Да-да, она предупредила. Сейчас расскажу, как к ним добраться.
Спустя еще пару недель, седьмого декабря, Ирка объявляет:
— После занятий едем в гости к оператору, который снимал «Незабываемое».
Тараторкин тоже будет. Юра возьмет такси и подхватит нас у ресторана «Прага».
— Ладно, — соглашаюсь я без всякого энтузиазма.
В означенное время стоим у «Праги». Возле нас тормозит «Волга» с «шашечками», из которой выходит длиннющий и худющий парень. Галантно открывает дверцы машины, помогает нам усесться. Смерив его с головы до ног быстрым взглядом, выношу вердикт: «Ирка права — совсем не «тараторкин».
Еще будучи школьниками, сын и дочка попросили Юру рассказать, как мы с ним познакомились. Надо признаться, меня ждало много неожиданностей.
— Больше всего мне запомнились веснушки, которыми мамино лицо было буквально усыпано...
— начал Тараторкин.
— Юра, что ты говоришь?! — возмутилась я. — Какие веснушки? У меня и по весне всего одна-две на носу выступали, а мы познакомились в начале декабря!
— Ты просто не помнишь, Катюша, — ласково улыбнулся муж. — А я помню, потому что сразу в эти веснушки влюбился. — И обращаясь к детям, продолжил повествование: — На маме была шубка, варежки на бельевой резинке и шапка, которая все время падала.
— Ну, с шапкой, положим, ты прав: при разговоре с тобой мне приходилось запрокидывать голову — вот она и сваливалась.
Но варежки на резинке я носила только в детском саду!
— Не мешай, мама! — дуэтом возмутились дети. — Папа лучше помнит.
Продолжать доказывать свою правоту было бесполезно, и с тех пор легенда про веснушки и варежки на резинке стала неотъемлемой частью истории нашей семьи.
Впрочем, в других деталях декабрьского вечера 1968 года у нас с мужем разночтений нет. В разгар вечеринки я пошла на кухню — хозяйка попросила нарезать хлеб. Тараторкин вызвался помочь. И мы зависли на «камбузе» минут на сорок. Говорил в основном Юра: о роли Раскольникова, о том, как интересно работается с режиссером Кулиджановым, о том, что каждые выходные он играет спектакли в Ленинградском ТЮЗе, а в понедельник возвращается в Москву — на съемочную площадку «Преступления и наказания».
Сомнений не оставалось — Юра готов рассказывать о чем угодно и хоть до самого утра, лишь бы я сидела рядом. Внимание высокого красавца (да еще и получившего главную роль у самого Кулиджанова!) мне, безусловно, льстило, но не больше.
С той вечеринки Юра стал звонить каждый день. Взмолюсь бывало:
— Мне пора ложиться — завтра к девяти на лекцию! Спокойной ночи!
И слышу упавший голос:
— Добрых снов.
Только кладу трубку — снова звонок: — Катюш, еще успеешь выспаться.
Нам нужно поговорить. Давай я сейчас подъеду, ты выйдешь...
— Какие поездки ночью?! Тебе же с утра на съемку — забыл?
— Не забыл. Но очень нужно с тобой поговорить.
— Поговорим в следующий раз.
Вскоре Юра уговорил меня поехать на выходные в Питер. Я и сама хотела увидеть его на сцене. Посмотрев «После казни прошу...», вышла из зала потрясенная до глубины души и влюбленная до умопомрачения. Только вот далеко не сразу поняла, в кого именно: в Тараторкина или в его лейтенанта Шмидта? Недоуменно рассуждала сама с собой: «Юру ты не первый день знаешь, но прежде при встрече с ним коленки не подкашивались.
И вдруг — на тебе, замкнуло!»
Всю дорогу до дома делилась с Тараторкиным впечатлениями: и от спектакля, и от созданного им образа. А у подъезда притихла. Вспомнила, с какой настороженностью встретила меня утром Юрина мама. Разговаривала со мной Нина Александровна приветливо, улыбалась, но нет-нет да и бросала испытующие взгляды: кто эта девушка, с которой сын решил связать судьбу? Что у нее за душой? Будет ли Юра с ней счастлив?
Ночью я почти не спала. Переживала, что «кажется, не очень понравилась его маме», мучилась неловкостью от того, что заняла одну из двух комнат, а Нине Александровне с сыном и дочерью приходится ютиться втроем. Напряженность в наших с будущей свекровью отношениях испарилась во время второго визита, когда я умудрилась заболеть гриппом.
Да таким тяжелым, что пришлось вызывать «скорую». О возвращении в Москву не могло быть и речи. И Юра уехал один. Нина Александровна и Вера заботились обо мне как родные. Когда чуть полегчало, мы стали подолгу разговаривать. Нина Александровна рассказала, как тяжело семилетний Юра переживал потерю отца, умершего молодым от туберкулеза. Как еще совсем мальчишкой взял на себя многие домашние заботы: ходил за продуктами, убирал квартиру, приглядывал за младшей сестрой. Самой Нине Александровне, бухгалтеру по профессии, пришлось работать в двух местах, чтобы прокормить детей, но едва появлялись свободные деньги, она тут же тратила их на абонементы в филармонию и билеты в «Мариинку».
От Нины Александровны я услышала такую историю: «Когда сына утвердили на роль Раскольникова, Кулиджанов сказал: «Тебе нужно перебираться в Москву».
Перед Юрой встал выбор: или ТЮЗ, где Тараторкин занят в половине репертуара, или роль, которая — он это понимал! — выпадает актеру раз в жизни. Прекрасно помню день, когда Юра пришел домой, сел и три часа молча смотрел в окно. Потом решительно поднялся: «Я не буду сниматься!» Тут же позвонил Кулиджанову: «Вам придется искать кого-то другого на роль Раскольникова. Я не могу подвести театр и своего Учителя. Зиновий Яковлевич Корогодский столько для меня сделал...» Режиссеры встретились и договорились, что один выстроит планы так, чтобы эпизоды с Раскольниковым снимались в будние дни, а другой назначит спектакли с Тараторкиным на выходные».
Уверена, если бы Корогодский и Кулиджанов не пришли к согласию, Юра отказался бы от «Преступления и наказания». Несмотря на то, что желание сыграть Раскольникова было не просто огромным. Чтобы это стало понятным, расскажу, что произошло, когда он узнал об утверждении на роль.
Во время одного из спектаклей, прямо на сцене, у Юры начала стремительно распухать нога. Каждый шаг вызывал дикую боль, но он доиграл до конца, а за кулисами буквально рухнул на руки партнерам. Вызвали «скорую», которая отвезла Тараторкина в Военно-медицинскую академию. В приемном отделении брюки пришлось разрезать — ткань впилась в ставшую похожей на бревно ногу. На другой день собрался консилиум, поставивший предварительный диагноз: «Гангрена. Ногу, скорее всего, спасти не удастся».
Юре было двадцать два года, он играл главные роли в одном из лучших ленинградских театров... Моральные страдания сопровождались физическими — невыносимую боль в ноге не снимали ни наркотики, ни гормоны. От последних стали выпадать волосы, ломаться ногти. В таком состоянии и застала друга и коллегу по ТЮЗу пришедшая навестить его Оля Волкова. Зная, что Кулиджанов ищет актера на роль Раскольникова, принялась уговаривать сфотографироваться: «Ты сейчас как раз со щетиной, глаза больные, воспаленные, вид безумный. Ну точно Раскольников, который только что старуху-процентщицу уконтрапупил и дико страдает!»
Уговорила. И тут же отослала снимок Кулиджанову. Лев Александрович, увидев портрет, сказал: «Другого Раскольникова мне не надо».
Примерно в то же время врачам удалось поставить окончательный диагноз: «Инфекционный полиартрит». Слава богу, не гангрена, однако и повода особо радоваться нет. Для того чтобы опухоль спала и пациент мог ступить на ногу, предстояло пройти длительное лечение при непременном постельном режиме. Кулиджанов решает ждать Юриного выздоровления, однако просит «с этим долго не тянуть». На следующий день опухоль спадает, Юра встает на ноги и требует его выписать. Врачи изумленно смотрят вслед уходящему легкой походкой пациенту: «Этого не может быть! Так не бывает...»
Бывает. Хотя полиартрит никуда не делся, на протяжении следующих сорока лет он еще не раз даст о себе знать.
Наша с Тараторкиным свадьба, состоявшаяся летом 1970 года, запомнилась гостям прежде всего перронным застольем.
В московском ТЮЗе, в котором я служила после окончания училища, ставили «Под каштанами Праги», где у меня была главная роль. Дата бракосочетания в питерском ЗАГСе совпала со сдачей спектакля, и придя к режиссеру отпрашиваться на свадьбу, я услышала жесткое: «Даю один день! Завтра утром будешь в Питере, распишешься, а вечером — на поезд и в Москву!»
Сидим после регистрации в ресторане, и я каждую минуту поглядываю на часы — как бы не опоздать. В конце концов коллегам Юры из питерского ТЮЗа это надоедает: они собирают со стола бутылки, закуску, подтыривают скатерть — и вся компания на нескольких такси едет на вокзал. Там прямо на платформе ребята расстилают белоснежный прямоугольник, выставляют снедь — и свадьба продолжается!
Пассажиры, провожающие смотрят на перронное застолье во все глаза, кто-то подходит, поздравляет — ему тут же вручают фужер с шампанским, чтобы выпил за здоровье молодых.
В Москву я уезжала одна. У Юры на следующий день был спектакль. Мы еще несколько лет жили на два города — до тех пор, пока Тараторкин не решился переехать в Москву, где принял предложение стать актером Театра имени Моссовета.
В Карелию на съемки картины «...А зори здесь тихие» он приезжал, еще будучи ленинградцем. Этот фильм для нас обоих особенный. «В детстве, когда в десятый, двадцатый, тридцатый раз смотрел «Чапаева», — говорит муж, — на эпизоде, где он раненый плывет через Урал, я всегда шептал: «Сегодня чудо обязательно произойдет и Чапай не утонет, доплывет!»
То же самое на «Зорях». Каждый раз, как полный дурак, надеюсь, что Галку и ее подруг не убьют».
А я на первых аккордах музыки Кирилла Молчанова ухожу в другую комнату: слезы начинают литься градом. Дети обязательно подкалывают: «Мама у нас как цирковая лошадь: заслышав звук трубы, тут же делает стойку!»
Ростоцкий вкладывал в картину всего себя. И такой же самоотдачи требовал от других. Вспыльчивый, эмоциональный, он кричал, ругался, грозил «выгнать вон!» Но однажды я лишила его дара речи — можно сказать, ввела в ступор. Накануне спектакля с моим участием подошла к директору картины: «Мне нужно на один день в Москву. Актриса из второго состава заболела, театр просит выручить.
Послезавтра буду на съемочной площадке».
Директор разрешил, я со спокойной душой улетела. А вернувшись, попала под раздачу Ростоцкого: как посмела отлучиться со съемок, не поставив его в известность, да и что я вообще о себе возомнила?!
— Ах так?! — взвилась я, не дав мэтру договорить. — В таком случае я с вами больше не разговариваю!
— Что ты сейчас сказала? — ошалел режиссер. — Ты вообще соображаешь, что несешь? Послушайте, люди добрые: она со мной не разговаривает! Боже, какой ужас! Если бы еще одна, а то пять... Пять на мою бедную голову, и у каждой свои задвиги... За что мне такое?!
Нахлебался бедный Станислав Иосифович с нами вдоволь, но несмотря на это, полюбил как собственных детей.
Когда я начала публиковаться в «Юности», после выхода каждого рассказа, каждой повести непременно звонил:
— Слушай, неужели сама написала?
— Сама.
— Прочитал на одном дыхании. Если бы ты знала, как я тобой горжусь!
Как-то Станислав Иосифович вместе с женой Ниной Евгеньевной Меньшиковой (замечательной актрисой и великой женщиной!) пришли на премьеру в Дом кино. Я тоже там была. Выйдя из зала, столкнулись у гардероба.
— Ты не уходи, — сказал Ростоцкий. — Мы тебя до дома довезем.
— Спасибо, не нужно. Я на машине.
Станислав Иосифович был поражен до глубины души:
— Как «на машине»? Ты что, умеешь водить?!
Я, смеясь, пожала плечами:
— Да. Весь гонорар от «Зорь» потратила на покупку одиннадцатой модели.
— Нинка, — обратился Ростоцкий к жене, — представляешь: этот ребенок — за рулем! — и, повернувшись ко мне, решительно заявил: — Я должен посмотреть, как ты трогаешься с места!
— Станислав Иосифович, я уже больше года за рулем!
— Хочу посмотреть! — упрямо тряхнул головой Ростоцкий и выскочил на январский мороз в одном пиджаке.
Конечно, машина — как назло — заглохла.
Но вторая попытка оказалась удачной, и проезжая мимо, я перехватила полный умиления и гордости взгляд Ростоцкого.
С Ниной Евгеньевной мы встречались уже после того, как один за другим ушли ее муж и сын. Помню ее страдающие глаза, когда она призналась: «Знаешь, Катя, а ведь Стася и Андрюша приходят ко мне каждую ночь...» Между внезапной кончиной Станислава Иосифовича и трагической гибелью Андрея прошло всего девять месяцев. Как, не успев оправиться от одного удара, эта удивительная женщина смогла устоять перед вторым? И смогла ли? У какой матери найдутся душевные силы перенести смерть своего ребенка?
Я смотрела на Нину Евгеньевну и вспоминала страшные события тридцатилетней давности, когда моему новорожденному сыну врачи вынесли приговор: «Нежизнеспособен. Если нам даже удастся его вытащить, девяносто процентов из ста, что ваш ребенок останется, мягко говоря, проблемным».
Спас Филиппа, а вместе с ним и меня, гениальный педиатр и удивительный человек Вячеслав Александрович Таболин. Месяц мы провели в роддоме под его присмотром, потом еще два — в палате-боксе ЦКБ. Капельницы, уколы, кислородная маска на крошечном личике. Даже сейчас, когда перед глазами встает эта картина, меня пробивает холодный пот.
Страх за сына дамокловым мечом висел надо мной на протяжении шести лет. Напряжение чуть-чуть отпустило и я перестала вскакивать по ночам, прислушиваясь: дышит—не дышит, только после того как, в очередной раз обследовав Филиппа, Таболин сказал: «Мы оба с тобой можем выдохнуть.
Мне как врачу не положено верить в чудеса, но это настоящее чудо. Если честно, не понимаю, в какую щелочку Филипп пролез к жизни. Но пролез! Теперь это очевидно. Видимо, какой-то твой, Катюша, сибирский прапрапрадед-богатырь протянул мальчику руку и вытащил».
К четырем годам Филипп свободно читал, знал наизусть десятки стихов — причем не детских, а Блока, Мандельштама, Пастернака, Есенина. А в шесть стал проявлять горячий интерес к политике. Его утро начиналось с похода к почтовому ящику, из которого извлекалась газета «Правда». За завтраком орган ЦК КПСС прочитывался от корки до корки, после чего домашние слушали короткий пересказ статей и заметок с весьма дельными комментариями.
Как-то вернувшись после спектаклей домой, мы с Юрой увидели: стены гостиной сплошь увешаны портретами руководителей КПСС.
Ошалело озираясь по сторонам, я охнула:
— Боже мой! Откуда это безобразие?
Опекавшая сынулю во время нашего отсутствия няня — баба Тамара — виновато развела руками:
— Филипп сказал, что ему в книжный магазин надо. Ну, я думала, сказки какие прикупить — согласилась. Приходим, а он сразу к продавщице: «Дайте мне, пожалуйста, портреты всех членов Политбюро».
Впоследствии и мы, и наши гости не раз становились зрителями уникального концерта: Филипп снова развешивал портреты и по очереди изображал взиравших со стен вождей.
С такой точностью и юмором, что все просто катались со смеху! Нам постоянно говорили: «У парня феноменальный талант. Ему прямая дорога в кино и на сцену!» Филипп к подобной перспективе относился скептически, однако заниматься в детской студии при Доме кино согласился. Видимо потому, что ему нравилось быть в центре внимания. На одной из репетиций третьеклассника Тараторкина увидел ассистент режиссера фильма, главную роль в котором должен был играть Алексей Владимирович Баталов. У его героя был сын. Ассистент доложил постановщику: «Тараторкин-младший подходит идеально». И вот звонок с Киностудии имени Горького:
— Екатерина Георгиевна, мы бы очень хотели, чтобы ваш сын сыграл у нас в картине.
Роль хорошая, Филипп утвержден на нее без проб. Вы не могли бы подъехать с ним завтра, часам, скажем, к...
— Постойте, постойте. Для начала нужно спросить самого Филиппа.
— Пожалуйста, сделайте это сейчас — мы подождем.
Вхожу в комнату сына — он делает уроки. Рассказываю про фильм, в котором ему предлагают сняться, про то, что партнером будет «сам Баталов» и как высоко режиссер оценил его актерские способности. Даже не повернувшись, Филипп роняет: «Ну да, буду я с таких лет себе нервы дергать».
В отличие от брата Аня связала свою жизнь с актерской профессией. Окончив школу, отнесла документы во все театральные вузы Москвы и везде была принята.
Выбрала Щепкинское, где ее мастером стал Виктор Иванович Коршунов. Сейчас играет ведущие роли в Российском академическом молодежном театре, снимается в кино. В последнем фильме Сергея Говорухина «Земля людей» играла вместе с мужем — Александром Ратниковым.
А Филипп своей профессией выбрал историю. Собирая материал для кандидатской диссертации об изучении России английскими историками в начале XX века, он работал в британских архивах, стажировался в Кембридже. К изумлению многих английских исследователей, установил большую зависимость британских ученых от русских коллег. На счету сына серьезное исследование по истории юродства на Руси, сейчас он заканчивает книгу о Василии Блаженном для серии «Жизнь замечательных людей».
Его докторская диссертация будет посвящена взаимодействию английской и русской исторической науки. Филипп в совершенстве знает английский язык, обладает уникальной памятью и просто-таки энциклопедическими знаниями. Зачастую рядом с ним я чувствую себя полной «табуреткой» и прикладываю серьезные усилия, чтобы увидеть в этом мудром взрослом мужчине, отце двоих детей, хулиганистого мальчишку, который порой творил такое! Достаточно вспомнить его реакцию на рождение сестры...
Филиппу в ту пору было восемь лет, и он очень хотел братика. Сашку. Приготовил для него машинку, представлял, как будут вместе играть... И вдруг такой облом.
Я рожала в Кунцевском роддоме, куда после звонка Юры примчался Вячеслав Александрович Таболин.
Только обрезали пуповину, доктор Анечку осмотрел, прощупал, прослушал и констатировал: «Абсолютно здоровая девочка. К тому же — красавица! Поздравляю, Катюша!»
Вышел из родовой и сразу за телефон — звонить нам домой. Трубку взял Филипп.
«Филипчик, у тебя теперь есть сестренка! Передай, пожалуйста, папе, бабушке, дедушке, бабе Тамаре, что родилась девочка! Здоровая, хорошенькая!»
Филипп был так потрясен несправедливостью мира и тем, что его надежды обмануты, что скрыл разговор с Таболиным! Взрослые сходили с ума: «Неужели до сих пор не родила? Почему нет звонка?» — а он сидел в своей комнате и, делая вид, что читает, молчал.
После выписки из роддома начались сцены ревности.
Для начала Филипп потребовал, чтобы ему купили такую же, как у сестры, бутылку с соской, и несколько дней пил воду и компот только из нее. Как-то я решила проветрить дочкину комнату, отнесла малышку в гостиную на диван. Через полчаса захожу, чтобы закрыть форточку, и вижу лежащего в Анечкиной кроватке Филиппа. Парень решил проверить, как сестре в ней спится — не лучше ли, чем ему на большом диване? В другой раз, носясь по квартире, Филипп поскользнулся и упал прямо под ноги няне, которая держала малышку на руках. Вскочил и, глядя на сестру глазами, полными злых слез, закричал:
— Чертова баба! Целыми днями только жрет и орет!
Жрет и орет! А мне вагон уроков задали, да вот еще упал — ушибся! Может, даже коленку сломал!
Совершенно потрясенный Юра взирал на сына молча, я, не выдержав, расхохоталась, а баба Тамара заохала:
— Филипчик, где же ты такие слова слышал?! Культурный мальчик, из интеллигентной семьи — и на тебе! На сестренку — «чертова баба»! Стыд-то какой!
Аппетит у Анечки действительно был отличный, она быстро набирала вес, ничем не болела, но я все равно над ней тряслась. Когда подруги пытались привести меня в чувство:
— Катерина, прекрати сходить с ума! Аня доношенный, здоровый ребенок! — объясняла: — Я по-другому не умею.
У меня нет опыта растить ребенка — только выхаживать. Вот я и выхаживаю!
Стресс, пережитый во времена младенчества Филиппа, навсегда обрек меня на болезненное отношение к детям и внукам. И на мистическую связь между нами. Иногда это проявляется в, казалось бы, совершенно беспричинном беспокойстве (потом узнаю, что именно в этот момент у кого-то случилась неприятность на работе, заболело горло, прихватило желудок), а случается, откуда-то сваливается целая картина. Как-то я подскочила среди ночи от того, что ясно увидела: Филипп идет домой от метро «Речной вокзал» не по освещенной Ленинградке, а через темный парк — срезав несколько сотен метров. И вдруг сзади на него нападают какие-то люди, валят на снег, бьют. Едва дождалась утра, чтобы позвонить: — Филипп, у меня к тебе просьба: вечерами ходи только по Ленинградке!
На том конце провода — небольшая заминка, потом вопрос:
— А в чем дело?
— Ничего.
Просто мне не нравится, что ты ходишь через темный парк.
— Откуда ты узнала-то?
Внутри все холодеет:
— Что?!
— Не пугайся, пожалуйста: со мной все в порядке. Просто действительно был неприятный инцидент.
Чувствую: недоговаривает, щадит. Однако вытягивать признание бесполезно.
Порой болезненные формы моего страха приводят родных в исступление. Однажды Аня застукала меня в момент, когда посуду для ее двухлетнего сына Никитки я обдавала крутым кипятком. Всплеснула руками:
— Мама, он уже большой! Когда ты перестанешь заниматься ерундой?
— Никогда. Я и тебе фрукты до сих пор горячей водой обливаю. Сначала под краном помою, а потом — из чайника.
Аня в ужасе схватилась за голову:
— Ну, ты даешь!!!
Испытывал ли Юра тот же страх, что и я, сначала за Филиппа, потом — за Аню? Думаю, нет. Не потому что черствее. Отнюдь. Просто он не был погружен в беду до самого дна, и его жизненное пространство не ограничивалось боксом, где каждая минута для сына могла стать последней.
А может, его переживания были по силе сродни моим, только муж старался держать их в себе? Еще одна черта Тараторкина, навевающая ассоциации с английскими лордами, — его чрезвычайная сдержанность. В связи с этим Юра часто слышит от меня: «Если бы возникла необходимость создания подпольной организации, ты был бы первым, кого я, не задумываясь, рекомендовала бы! Лучшего конспиратора не найти!»
С годами я стала мудрее и — пусть немного — но выдержаннее, а тогда, в середине семидесятых, постоянно осыпала мужа упреками:
— Опять ты уезжаешь на съемки, а я остаюсь с Филиппом одна! Спасибо Андрюше Мартынову, который по нескольку часов катает коляску по Патриаршим!
Неужели ты не видишь, как я устала?
— Вижу, Катюш. Но съемки, репетиции и спектакли отменить невозможно. Потерпи, пожалуйста, прошу тебя.
И ни слова о том, что, мотаясь из театра на съемочную площадку, зарабатывает деньги на содержание семьи, что тоже устает, что хочет внимания и заботы, которые я целиком отдаю сыну...
Что касается Андрюши — настоящего, верного друга, — то трудно представить, как бы я обошлась без его помощи. Вскоре после выхода «Зорь» Мартынова пригласили в Театр на Малой Бронной, и гуляющего с коляской по Патриаршим актера имел удовольствие лицезреть весь коллектив.
Однажды, смеясь, он рассказал мне такую историю: «Прихожу за зарплатой, а бухгалтер спрашивает: «Андрюша, почему вы платите налог за бездетность? Весь театр в курсе, что у вас есть ребенок, с которым вы как примерный отец каждый день гуляете!» Я начал что-то лепетать: дескать, это сын моих друзей, просто помогаю. Но судя по недоверчивым взглядам сотрудников бухгалтерии, был не слишком убедителен».
Если у кого-то сейчас сложилось впечатление, что в моем загашнике хранятся претензии к Тараторкину как к мужу и отцу, то этот кто-то глубоко ошибается. Мне не в чем упрекнуть Юру — разве что в том, что он всегда был готов выполнить любое желание сына или дочки.
Аньке было лет двенадцать, когда накануне очередного Нового года в витрине антикварного магазина она увидела статуэтку фигуристки.
Увидела и застыла в восхищении. Рядом стоял ценник с запредельной суммой, поэтому Аня даже не заикнулась о том, что хочет ее получить. По пути к метро постоянно оглядывалась, в глазах стояли слезы. Дома я рассказала о статуэтке Юре. Он тут же начал собираться:
— Где этот магазин?
— Рядом с метро «Профсоюзная». Ты куда? С ума сошел? На улице холод собачий! И потом, эта фигуристка — не детская игрушка, а раритет! Коллекционная вещь!
Он улыбнулся:
— Я скоро буду, — и вышел за дверь.
Когда пробили куранты, Аня достала из-под елки упакованный в красивую бумагу новогодний подарок, развернула и замерла — как несколькими часами раньше перед магазинной витриной.
А потом прошептала: «Случилось чудо...»
Не берусь сказать, кто в тот момент был более счастлив: она или Юра.
По первому требованию дочки-экстремалки папа ехал в Парк культуры имени Горького, покупал билеты на аттракционы и катался-крутился вместе с ней до полного изнеможения. У Филиппа были другие пристрастия — он любил ездить на метро. Они вдвоем с Юрой спускались в подземку и колесили по разным линиям. На конечных станциях, где состав чуть задерживался с отправлением, подходили к кабине машиниста, с которым Филипп тут же заводил разговор: мол, когда стану взрослым, обязательно получу такую же профессию и буду водить метропоезда.
Однажды ему несказанно повезло — машинист пригласил мальчика вместе с папой в кабину.
А Анька обожала, когда отец провожал ее в школу. Юра шел сзади — с портфелем и сменкой, а дочь шествовала впереди, косясь по сторонам: все ли видят, кто ее папа и какой он невообразимый красавец!
Сейчас вдруг вспомнилась надпись, оставленная на стене нашего дома поклонницами Георгия Тараторкина после премьеры спектакля «Бесы»: «Ставрогин, вы красавец!» Фанаток у мужа было великое множество, но в большинстве своем они не доставляли хлопот. Одну из групп поклонниц мы называли «Пузыри». Девчонки пробирались в наш подъезд со связкой воздушных шаров и закрепляли их на дверной ручке.
У взрослых поклонниц были иные, нежели у «пузырей», приемы. Как-то знакомая рассказала мне историю о своей приятельнице, живущей в провинции, — очень красивой, эффектной женщине. И бешеной Юриной фанатке. Просто бешеной!
«Узнав, что Театр имени Моссовета едет на гастроли, подруга поставила себе целью охмурить Тараторкина. Так и заявила мне по телефону: «Костьми лягу, но он будет со мной!» Работая корреспондентом в одном из местных изданий, она легко получила согласие на интервью и... — тут знакомая выдержала театральную паузу, выжидая, какой будет моя реакция. Не увидев в моих глазах ничего, кроме интереса, продолжила: — Звонит на следующий день. Голос убитый: «План, к сожалению, сорвался. Поначалу все было нормально, он даже пригласил меня к себе в гостиничный номер. И там два часа с горящими глазами рассказывал про жену и детей.
Фотографии показывал — целую стопку с собой по гастролям возит, представляешь?»
Когда я заикнулась Юре про эту историю, он пожал плечами: «Не помню».
Так это или нет — судить не берусь. Всю жизнь Тараторкин придерживается железного правила: ничем не травмировать близких. Это касается и особо ярых фанаток, и состояния его собственного здоровья, и нет-нет да и возникающих в театре конфликтных ситуаций. Зато я вываливаю на мужа все. Помню, как рыдала у него на груди, столкнувшись с предательством в любимом «Современнике».
В 1975 году в театре шли репетиции двух спектаклей: один — «Не стреляйте в белых лебедей», второй по понятным причинам называть не буду.
В обоих у меня были главные роли. Репертуарный отдел старался сделать так, чтобы я успевала и туда и сюда, однако без накладок не обходилось. И вот однажды заезжаю в театр по какой-то своей надобности (кажется, что-то забыла), подхожу к репетиционному залу и из-за закрытых дверей слышу текст своей роли! И это при том, что второго состава у постановки, которая останется здесь безымянной, нет! Открываю дверь и понимаю, что за ней полным ходом идет репетиция. Весь состав в сборе, только вместо меня — другая актриса. Это было так подло, так гнусно... За моей спиной, исподтишка. Я твердо решила уйти из театра. Весь вечер и всю ночь прорыдала на груди у мужа, а утром отправилась писать заявление. Режиссер, которая ставила спектакль, перехватила на лестнице — видимо, ждала. Умоляла не рубить с плеча, говорила, что прекратит работу над проектом, если я уйду.
— Катя, у тебя же не было полноценных репетиций из-за занятости в «Лебедях», поэтому и решили...
— Причина не важна.
Главное — вы не сочли нужным меня предупредить. Более того, попросили молчать актеров, которых я считала своими самыми близкими друзьями. И они молчали! Как мне с этими людьми теперь работать, как встречаться, как смотреть в глаза? И с вашей, и с их стороны это было запланированное предательство!
— Зачем ты так?!
— А как? Нелепо объяснять вам, что значит для актрисы каждая роль. Ты с ней нянчишься, как с ребенком! Если бы в спектакле изначально был второй состав — другое дело.
Но в данном случае роль моя, только моя!
— Ты права.
— Да. И поэтому ухожу.
В моих словах не было шантажа. Я действительно находилась на грани и не хотела ни дня оставаться в театре. Было так невыносимо больно и противно, что хотелось выть. И вдруг — будто озарение: «Катя, твоя жизнь дважды висела на волоске, и оба раза Господь тебя спасал! Для чего? Для того, чтобы ты сейчас разорвала себе сердце или сошла с ума? Не гневи Всевышнего! Опомнись!» И в тот же момент железная рука, не дававшая дышать, ослабила хватку...
В первый раз я едва не погибла в шестилетнем возрасте. Будучи чудовищной хулиганкой, уговорила дворовых друзей пройтись по карнизу между первым и вторым этажами.
Только что прошел дождь, узенький выступ был мокрым. Мальчишки расстояние от одного угла дома до другого миновали благополучно, а я, поскользнувшись, рухнула вниз. Сильно ударилась головой и на короткое время потеряла сознание. Придя в себя, поднялась и поплелась домой. Поцарапалась в дверь. Открыла мама: «Думала, какой-то котенок скребется», — и пошла на кухню. А я, уже теряя сознание, добралась до комнаты, которую мы делили со старшей сестрой. Увидев выражение моего лица, Ольга спросила:
— Ты чего?
— У меня в глазах все двоится.
— Опять куда-нибудь забралась и свалилась?
— Нет, на крыльце со ступеньки упала, — соврала я и отключилась.
Очнулась в больнице спустя шесть дней, которые провела в коме. Врачи сказали родителям, что при таком сильнейшем ушибе мозга шансов практически нет. Я выжила, хотя, по утверждению мамы, «мозги на место так и не встали».
Видимо, она была права, потому что спустя пять лет вместе с другом детства Мишкой Задорновым (тем самым Михаилом Николаевичем — писателем-сатириком) я оказалась в открытом море на утлой лодчонке. В шторм.
Это случилось в Коктебеле, куда нас с Мишкой каждый год вывозили родители. Его отцу-писателю, как и моему, полагались путевки в местный Дом творчества. Лодку на станции нам бы, конечно, не дали.
«Выручил» старший приятель, арендовавший суденышко и потихоньку пригнавший его в Лягушачью бухту. Мы с Задорновым сели на весла и поплыли. Болтаем, смеемся, песенки распеваем. Когда опомнились, глянули — а берега-то и нет. И тут же налетел ветер, начался шторм. Со всей силой налегли на весла, только куда там — волны отшвыривали лодку все дальше и дальше, вода захлестывала через край.
Еще немного — и суденышко опрокинется. Сидим, вцепившись в борта, ревем оба, с жизнью прощаемся. И вдруг появляется моторка спасателей. Тот парень, что обманом взял лодку для «малолеток», побежал на станцию и рассказал о беде.
Подплываем к берегу, а там наши отцы стоят. Мишка сразу весь скукожился: «Ой, сейчас мне достанется!» Не ошибся.
Николай Павлович влепил сыну такую затрещину, что ее звук от всех окрестных гор отразился. Я по инерции тоже втянула голову в плечи. А папа молча взял мою руку, отсыпал в нее семечек, закрыл мою ладонь в кулак, легонько сжал, повернулся и пошел. Что он пережил, пока меня болтало по волнам, я так и не узнала. В этом они с Юрой схожи — умением держать эмоции при себе...
В 1975-м я осталась в театре. Изменить решение меня уговорила Галина Борисовна Волчек. Узнав о причине, худрук сказала: «Это ужасно. Я тебя понимаю». А потом долго очень по-доброму со мной говорила. О том, что театральный мир жесток и таким, как я, сверхэмоциональным людям в нем особенно тяжело. Но что все-таки стоит простить коллег и не жертвовать спектаклями, в которые мной вложена часть души.
Я проработала в «Современнике» двенадцать лет, а потом все-таки ушла. При наличии больших хороших ролей, полном внешнем благополучии. В литературном творчестве я чувствовала себя куда более свободной.
Когда принесла Волчек заявление об уходе, она спросила:
— И в какой театр ты идешь?
— Ни в какой. Буду писать повести — вы же сами говорили, что у меня это неплохо получается.
Волчек мне не поверила: чтобы артистка добровольно отказалась от профессии — да такого быть не может! И очень сильно обиделась. За что я до сих пор испытываю перед ней вину и не упускаю случая сказать: «Галина Борисовна, я вас обожаю!» Довольно скоро мне представилась возможность понять: полной свободы на литературном поприще нет и быть не может.
Потому как существуют издатели и редакторы, у которых имеется свой взгляд на написанное тобой произведение. Которые вдруг начинают кромсать самое дорогое и выстраданное, переиначивать мысли, вставлять режущие твой внутренний слух фразы. В какой-то момент варварская правка очередной повести едва не довела меня до нервного срыва. На помощь пришел папа, которого уже десять лет не было в живых. Я открыла один из многочисленных ящичков своего бюро и увидела лежащий сверху конверт. Рукой отца на нем было написано: «Кате». Во вложенном письме нашлись ответы на все мучившие меня вопросы! Я поняла, как следует общаться с редактором, где стоит отступить, пойти на компромисс, — и очень скоро все наладилось.
Я не настолько сумасшедшая, чтобы думать, будто письмо пришло с того света.
Наверняка когда-то, вскоре после смерти папы, я его читала. Но забыла. Только вот как спустя десять лет конверт оказался на самом верху толстой стопки бумаг? Почему я не видела его прежде, хотя едва ли не каждый день открывала ящик?
Когда ушел папа, мне было сорок пять. Но я отчетливо помню накатившее гигантской волной чувство одиночества и незащищенности. Оно наверняка накрыло бы меня с головой, если бы рядом не было Юры. Такого же любящего, надежного и мудрого. Персонального ангела-хранителя. Моего, детей и внуков.
Однажды Фаина Георгиевна Раневская, с которой мы жили в одном доме и к которой я часто забегала узнать, не нужно ли чего купить в магазине или аптеке, спросила:
— Катюша, скажите, а Юрочка верующий человек?
— Не знаю, Фаина Георгиевна.
Это же очень личное...
— А я знаю. Верующий. Потому что в его глазах отражается небо. Это очень заметно — ведь в большинстве глаз отражаются только лужи...
Благодарим за помощь в организации интервью дирекцию кинофестиваля «Киношок» и руководителя пресс-центра Веру Мусатову.
Подпишись на наш канал в Telegram