Я всегда считала себя счастливой. Несмотря на то, что в моей судьбе было много горя, потерь, зато были и любовь, и рождение детей, и признание... Но сейчас предательство и обман отравляют жизнь мне и моему мужу Марку. Страшно, что исходят они от близких людей — сына Андрея и невестки Ларисы.
Во время одного из ток-шоу Андрей обвинил Марка, что мои награды чуть ли не распродаются, поскольку у нас туго с деньгами. Все мои ордена целы, хотя мы с мужем действительно живем непросто. Но никогда ничего не просили у Андрюши, сам же помочь он как-то не подумал…
А Лариса зачем-то стала говорить, что Марк всех моих близких разогнал и делает что захочет.
Это ложь, нелепая, обидная. За что? Марк самый преданный мне на земле человек. Он ни за что не станет оправдываться, поэтому защитить его мой долг. Сегодня я расскажу вам правду о своей семье и обо всей моей непростой жизни.
Когда-то мама, прижав меня к груди, едва переставляя ноги, шла в детский дом, чтобы оставить там свою кроху. Так она хотела уберечь меня от смерти. Я появилась на свет пятого марта 1931 года в Кировограде, во время Голодомора — национальной трагедии Украины. Люди вымирали семьями: дети, старики, юноши, девушки — все.
Мои родители поженились в 1929 году.
Оба замечательно пели, только время, к сожалению, было непесенным... Отец уехал на заработки в Одессу и больше к нам не вернулся. У него появилась другая семья. Вот тогда-то, оставшись с грудничком на руках и обезумев от голода и безысходности, мама понесла меня в детский дом. Шла, плакала, ноги заплетались, и вдруг, спохватившись, сказала: «Нет, детонька, умрем — так вместе». Каким-то чудом нам удалось выкарабкаться. Чудо вообще всегда жило где-то рядом.
Когда мама была совсем маленькой, она попыталась зачерпнуть из бочки воды, бочка опрокинулась на нее. Мама стала заикой. Доктор сказал:
— Отведите девочку в церковь, пусть поет в хоре.
— Зачем? — удивилась бабушка.
— Молитвенное песнопение врачует. Будет вместе со всеми тянуть звуки долго-долго, и заикание пройдет.
Семнадцать лет мама пела в церковном хоре. Заикание действительно прошло, голос окреп, углубился. Так регент сделал из Настеньки Алексеевой, любимицы прихожан, будущую оперную певицу.
Но театр будет потом, а тогда, в тридцатые годы, маму с маленьким ребенком на работу не принимали. Голод косил людей как траву. В отчаянии она в горсовете ударила кулаком по столу. Увидев обезумевшие глаза и болтающегося на руках, словно кукла, грудного ребенка, «товарищ» понял, что это край. Поспешно стал звонить кому-то и нашел-таки ей место.
Мама начала работать в хлебном киоске на окраине города. Хлеб давали по карточкам, пока довезут — половины недостает.
Я всегда находилась здесь же, в киоске, и иногда подавала из-под лавки голос. Чтобы не отвлекать маму, меня кто-нибудь из очереди брал на руки, качал, потом передавал следующему... Последним хлеба не хватало, и начиналось страшное. Доходило до того, что люди бросались на маму с кулаками.
Она боялась, что наступит момент и разъяренная голодная толпа убьет нас. Но ей повезло — удалось устроиться токарем на завод. Когда возникает необходимость, можно всему научиться...
При заводе были ясли. Жизнь стала потихоньку налаживаться. Мама даже начала выступать на сцене заводского клуба «Металлист». Она пела, а я играла в кулисах. Вскоре объявился мой отец Григорий Матвеевич Ремнев.
Он хотел вернуться, но цена пережитого была слишком высока и мама его не простила.
Когда мне исполнилось девять лет, маму пригласили в Минск работать на радио, солисткой. Мы переехали в Белоруссию. В мае 1941 года в Минске проходили гастроли Одесского музыкально-драматического театра. Мой отец был в нем ведущим актером. Мы втроем гуляли по городу. Я с интересом рассматривала папу, мама улыбалась, а воздух был напоен каким-то особым ароматом июньских трав. В тот вечер мы проводили его на поезд, папа возвращался в Одессу. Судьба дала моим родителям еще один шанс встретиться и, может быть, выяснить что-то недосказанное и важное...
Утром следующего дня началась Великая Отечественная война. Для тех, кто жил в Москве, она началась с выступления Молотова, а для нас в Белоруссии — с бомб, которые игрушечно падали с неба, отрывая людям руки, ноги...
Мы не могли понять, что происходит. Сознание застыло на стыке прежней жизни и происходящего рядом ужаса. Толпы метались по городу. А из репродукторов неслось: «Всем явиться на свои рабочие места, паникеры будут расстреляны на месте!»
Мы с мамой пытались пробраться к Дому радио, но когда дошли, его уже не было. Побежали к гостинице «Свобода». Она была набита битком, и нас не пустили. Бросились через площадь, сами не зная куда. Пахло дымом, обуглившимися телами, на асфальте шипело плавящееся стекло. Вдруг раздался оглушительный грохот. Оглянувшись, мы увидели, как оседает здание «Свободы» — в него попала бомба...
Обезумевшие от горя и страха люди покидали Минск, а немцы играючи расстреливали их с бреющего полета. Повсюду валялись тела убитых, брошенные вещи, стонали раненые. Но даже в эти страшные часы люди оставались людьми: кто-то дал мне, маленькой девочке, немного еды, кто-то набросил на плечи теплый платок. Мы шли и шли. Мама ни на секунду не выпускала моей руки, боялась, что потеряюсь. Наконец рядом с какой-то деревней совершенно без сил мы упали на сеновал. Так закончился первый день войны.
А на рассвете, рано-рано, прискакал всадник: «Немедленно уходите, сейчас начнется бой». Мы опять побежали, но не успели. Войска атаковали, и мы легли на землю прямо посреди поля, мама накрыла меня собой. Осколком снаряда ее ранило в ногу, но она не позволяла себе стонать, чтобы не напугать меня, лишь приговаривала: «Томочка, доченька моя, не бойся, скоро это кончится».
Когда все стихло, мы доползли до полуразрушенной деревенской хаты. В ней провели несколько дней, а потом мама решила возвращаться в Минск — она боялась, что не сможет долго идти из-за ранения, нога сильно болела. Мы были вдвоем и могли рассчитывать только на себя.
Город встретил нас пустыми глазницами разбомбленных домов. Сквер у драматического театра, в котором мы так любили гулять, был заполнен телами повешенных. Я оцепенела от ужаса, к горлу подкатила тошнота — страшное испытание для ребенка десяти лет…
Вдруг мы увидели нашу знакомую, старенькую учительницу из музыкальной школы — Неонилу Ивановну Бакулину.
Очень обрадовались — тогда все живые радовались живым.
— Милые вы мои, милые, вы живы, — причитала она.
— Как же теперь? Куда? Дом наш разбомбило, — в ответ плакала мама.
Неонила Ивановна приютила нас. Выходить на улицу мама не могла, нога сильно распухла. Когда опухоль начала спадать, мы отправились на поиски хоть какой-то еды. Шли, шли, пока не уперлись в территорию, огражденную колючей проволокой. Мы не поняли, что это такое, и попытались рассмотреть, что происходит внутри. Оказалось, там было организовано первое еврейское гетто. Сотни и тысячи евреев, шаркая по дороге (я до сих пор помню этот звук), шли навстречу своей смерти.
Неонила Ивановна сказала, что в желтой церкви (так ее прозвали из-за цвета стен) идут службы. Мама хорошо знала церковные песнопения, и мы направились туда в поисках работы. Батюшка послушал ее и, погладив меня по голове, сказал, что мы можем занять маленькую каморку. Так церковь укрыла нас.
Через три года, в самом начале лета, Минск был освобожден. Это случилось на рассвете. Все, кто мог держаться на ногах, высыпали на улицу. А мы, дети, забрались на церковный забор и во все горло орали: «Ура-а-а!»
Вы спросите, почему я так подробно пишу о войне? Что ж, отвечу. Потому что таких, как я, видевших все своими глазами, остались единицы. Потому что многие из живущих сейчас не знают настоящего значения слова «плохо». На одну только минуту (и пусть это не покажется вам жестокостью) попробуйте представить своего ребенка стоящим в сквере среди повешенных, и вы поймете, что надо беречь и что действительно ценно...
Когда немцев выбили из города, казалось: беды позади.
Но это было не так. Пришел черед наших... Людей, которые и без того натерпелись, проведя годы в оккупации, голодали, жили в постоянном страхе, стали арестовывать, сажать в тюрьмы, отправлять в лагеря на Урал и в Сибирь. Постучали и в нашу дверь. Ночью. Маме приказали одеться и выйти на улицу. На меня, маленькую, никто даже внимания не обратил. Маму увозили, а я бежала в темноте за удаляющейся машиной и истошно кричала: «Мама, мамочка моя любимая, мама! — потом, рыдая, бросилась на землю. — Куда мне идти? Что делать? Милая моя, хорошая, где ты?» А в ответ как будто бы слышался мамин голос, она звала меня: «Томочка!
Томочка!.. Томочка...»
Утром я пошла искать тюрьму, чтобы передать маме небольшой узелок с едой, который собрали соседи. Во дворе тюрьмы из каждого угла доносилось: «Катя!», «Таня!», «Света!» Люди искали друг друга. И я кричала: «Мама! Мамочка! Это я! Мама!» Так хотелось найти ее. Но мама не откликнулась...
Оставшись одна, я все время сидела у желтой церкви, плакала и просила милостыню или чего-нибудь из еды.
Маму выслали на Урал. Мамины сестры, Дуся и Манечка, услышав об освобождении Минска, не сговариваясь, отправились нас искать: Дуся из Ворошиловграда, а Манечка с Урала, куда была эвакуирована вместе с фабрикой, на которой работала.
Муж Манечки погиб, а муж Дуси ушел в другую семью.
Обеих война обездолила. Приехав в Минск, сестры, каждая сама по себе, стали расспрашивать, не видели ли люди женщину с девочкой лет десяти, и описывали наши приметы, но никто не мог им помочь. Тогда они пошли в тюрьму, где и встретились. Кинулись друг к другу, обнялись и заплакали. Там они узнали, что маму выслали. И еще кто-то сказал им, что у желтой церкви часто сидит маленькая девочка и плачет. Так они нашли меня. Налетели с обеих сторон, охая, причитая. Они касались моих волос, щек, рук:
— Это она! Томочка! Томочка!
— Кровиночка наша! Девочка!
Мы плакали, тормошили друг друга, не веря в то, что это происходит на самом деле.
Я стала жить у Дуси в Ворошиловграде. А через три года маму освободили, и мы вернулись в Минск. Ее полностью реабилитировали, восстановили на работе и выдали продуктовую карточку — литер «А». Эта карточка была особенной, она давала самые большие по тем временам возможности, но даже с нею мы не были сыты, хотя уже и не голодали.
Город начинал оживать. При Минской консерватории открыли школу для одаренных детей. Я была зачислена одной из первых. Училась с большим увлечением, но вскоре у меня обнаружили туберкулез, и наш директор — Израиль Григорьевич Герман, очень неравнодушный человек — отправил меня в санаторий. По его же распоряжению специально для меня туда привезли пианино.
После войны в здании нашей школы располагалось сразу три учебных заведения: консерватория, музыкальная школа и музыкальное училище.
Классов не хватало. Мама сшила мне маленький матрасик, подушечку, дала теплый платок, и начались мои «ночные смены». Часов в одиннадцать вечера я находила свободный класс и до трех-четырех утра занималась, а остаток ночи досыпала здесь же у рояля. Так поступали многие, среди них был и Эдик Миансаров — мальчик на два года младше меня. Его родители приехали в уже освобожденный Минск. Мама работала концертмейстером на радио, а отчим — в оперном театре, он был заслуженным артистом Белоруссии. Эдик, с огромными карими глазами и кукольными завитками черных волос, казался мне очень добрым и мягким.
Он часто шел вслед за мной из школы, прячась за деревьями. Однажды мы столкнулись.
— Ой, — вскрикнула я, — ты откуда?!
— Я — Эдик, здравствуй.
Именно в школьные годы завязалась наша хорошая творческая дружба. Нас с Эдиком стали готовить к участию в симфоническом концерте молодых исполнителей. Я играла Шопена, а Эдик — Рахманинова. Отзывы в прессе были восторженные.
Моя болезнь периодически «воскрешалась»: в комнате, где мы жили, было сыро, труба буржуйки выходила прямо в форточку. По потолку бегали крысы, непонятно как за него цепляясь. Вскоре после концерта я опять заболела. И тогда произошла невероятная вещь.
Наш директор написал письмо первому секретарю ЦК Компартии Белоруссии, где сообщил, что в его школе учится удивительно талантливая девочка, которая тяжело больна туберкулезом. Он убеждал секретаря в том, что я могу добиться высоких результатов, которые внесут вклад в культуру нашей страны. И эта просьба была услышана! Не маме, а мне, четырнадцатилетней девочке, была выделена однокомнатная квартира в центре города, совсем недалеко от театра.
Началась золотая пора. Мамины сестры тоже переехали в Минск, получили жилье в общежитии. Они очень любили меня. Я была у них одной радостью на троих. Мне кажется, именно это обожание согревало меня всю жизнь. В послевоенные годы, во многом отказывая себе, они в складчину купили мне первый инструмент.
В четырнадцать лет я уже играла с симфоническим оркестром. Потом поступила на фортепьянный факультет Московской консерватории, но так получилось, что через некоторое время меня взяли и на вокальное отделение.
Даже не знаю, как мы все успевали: лекции, спектакли, музыкальные вечера и, конечно же, влюбленности. Эдик Миансаров приехал в Москву вслед за мной. Он тоже поступил в консерваторию и жил на втором этаже общежития, а я — на четвертом.
Очень хорошо запомнила день, когда Эдик сделал мне предложение. Наше детское «нежничанье», невинное и смешливое, обрело вдруг значение и серьезность. Вскоре состоялась наша свадьба. Каждый из гостей принес что мог, и мы устроили пир горой. В этот день я стала Тамарой Миансаровой номер два. Первой была мама Эдика.
Комнату нам не дали, и мы продолжали обитать на разных этажах общежития. Увы, жизнь наша не заладилась. Эдик видел себя только в музыке. Бог ему судья, но он сразу же заявил: «Если родишь ребенка, я уйду!» Как бы в ответ, еще не имея на то оснований, подумала: «Если забеременею — обязательно рожу!»
Его слова не выболели у меня до сих пор. Очень сильной оказалась обида. Сегодня, с высоты лет, могу сказать, что ни дети, ни бытовые хлопоты наших творческих планов нарушить не могут. Ты сделаешь в своей жизни ровно столько, сколько тебе дано. Только слабаки и бесталанные сетуют на жизненные обстоятельства.
На четвертом курсе произошла трагедия. Студент, живший в одной комнате с Миансаровым, застрелился. Выяснилось, что Алик с Эдиком уже давно принимали лекарства, которые, как им казалось, вызывали прилив творческой энергии, а на деле просто дурманили сознание.
Мне стали понятны перемены в Эдике и его черные круги под глазами.
Смерть Алика взволновала весь город. В Советском Союзе это было ЧП, выходящее за всякие рамки. Консерваторией занялась известная организация. Начались исключения. Эдик умолял меня сходить к Александру Васильевичу Свешникову, ректору консерватории.
— Прошу тебя, поговори с ним, Свешников уважительно к тебе относится, ты умеешь найти правильные слова.
— Но что я могу сказать? Ведь ректор абсолютно прав!
— Знаю, что прав, только ведь и он в юности наверняка в чем-то заблуждался...
— Возможно, только вряд ли это стоило кому-то жизни, — сказала я, но к Свешникову все-таки пошла.
У меня уже был приличный срок беременности, и слова действительно нашлись. Эдика не исключили. После этих событий он уехал лечиться в Минск в какую-то особую клинику.
Зимой у нас родился сын, но муж даже не встретил меня из роддома. Он еще очень хорошо относился ко мне, но поскольку был человеком не сильным, ведомым, значительную роль в наших отношениях играла его мать, особой доброжелательности которой ко мне я не помню.
Мою однокомнатную квартиру в Минске удалось обменять на комнату в Хамовниках — поспособствовал все тот же Свешников.
Я надеялась, что появление собственного жилья внесет в наши отношения с мужем согласие и понимание.
В 1958 году в Москве проходил Первый международный конкурс имени П.И. Чайковского. В нем принимали участие скрипачи, пианисты и вокалисты. Кандидатуру Эдика приняли без обсуждения. Он был гениальным пианистом. Выступил Эдик великолепно. Было приятно услышать от него: «Я знал, что ты рядом, в зале, поэтому так играл!» Его игру оценил Рихтер, а Шостакович отметил: «Эдуард Миансаров отменно показал свою дерзкую и цепкую технику виртуоза».
Лучшими исполнителями были признаны Ван Клиберн и Миансаров. Во время конкурса они подружились.
Через год Ван был у нас в гостях. Привез нашему Андрюше плюшевого котенка, а мне подарил французские духи. Я очень долго хранила флакончик как напоминание о замечательном времени и необыкновенном человеке.
А с Эдиком мы разошлись. Когда нас разводили, еще совсем маленький Андрюшка радостно подбегал то к папе, то к маме, не понимая, что изменится и его судьба. Но все прошло спокойно: никто никому претензий не предъявлял, а делить нам было нечего. Мама Эдика сразу же сняла ему комнату и перевезла туда пианино, которое когда-то поставила в нашей комнатке в Хамовниках. Так закончилась моя первая попытка быть счастливой.
Я долго потом возвращалась к вопросу: «Не спутали ли мы дружбу с любовью?» Но нет, не спутали. Это действительно была любовь, но особая, через музыку.
Именно поэтому мы не отдалились окончательно друг от друга на протяжении всей жизни. Ведь кроме любви мужчины к женщине есть и другая любовь — человека к человеку. Возможно, в той ситуации мне стоило быть мудрее. Многие пары сталкиваются с трудностями и непониманием, но вместе их всегда легче преодолевать, чем поодиночке. Молодость же горделива и поэтому часто разрушительна.
Следующий поворот в моей судьбе был неожиданным даже для меня. И начался он со звонка дирижера Арнольда Норченко:
— Томочка, в Союз приезжает певец Гарри Гольди. Предлагаю поучаствовать в его концерте.
У меня шок: — Я же не эстрадная певица!
Но голод не тетка...
Гарри появился во время моей безысходной бедности, когда после окончания консерватории я еще не работала, а мама, которая жила со мной, уже не работала. Если бы мне сказали, что, окончив два факультета Московской консерватории, стану эстрадной певицей, я просто улыбнулась бы в ответ. Но случай оказался щедр. Из эстрады я больше не ушла, она стала моей жизнью, целью, судьбой. Ни разу не пожалела о своем выборе. Эстрада подарила мне встречи с потрясающими людьми, придала «легкое дыхание», благодаря которому я преодолела многие превратности судьбы.
Членами жюри моего первого эстрадного конкурса были Утесов и Казанцева. Я получила третью премию. «Молодец», — сказал Утесов, похлопывая меня по плечу.
Хотелось себя ущипнуть.
С одной стороны, все хорошо складывалось. Но с другой — я, как все артисты, не принадлежала себе, постоянно была на гастролях. Сегодня — в Сибири, завтра — во Владивостоке, послезавтра — в Крыму. А ведь в наше отсутствие жизнь не стоит на месте: кто-то рождается, кто-то уходит, мы не видим, как растут наши дети, поэтому не становимся, к сожалению, им близкими друзьями. Андрея растила моя мама. Души в нем не чаяла, выполняла любые капризы.
Однажды педагог Андрея, сын уже учился в школе при Московской консерватории, сказал мне горькие слова: «Мальчик с каждым днем становится все более распущенным, безжалостным, злым». Я поняла, что без мужского влияния нам с бабушкой не справиться с его воспитанием.
Обратилась к Эдику, попросила уделить внимание сыну. Он зашел пару раз, поиграл с Андреем на пианино, и больше мы его не видели. Миансаров не скрывал, что безразличен к судьбе Андрея. Говорил: «Алименты плачу — чего вы еще от меня хотите?» Оставалось надеяться, что сын со временем поумнеет.
Единственной отрадой в моем случае была сцена. Мне пришла в голову мысль перепеть по-русски несколько зарубежных песен, которые я любила. Не была уверена, что хорошо получится, но попробовать хотелось. Обратилась к молодому поэту — Ленечке Дербеневу. Музыка ему понравилась, и мы сделали несколько песен: «Кукла», «Летка-енка», «Купите фиалки». Сегодня наверняка подняли бы вопрос об авторском праве, а тогда все с удовольствием «делились».
Немцы и итальянцы, услышав свои мелодии в моем исполнении, были рады их популяризации в СССР и приглашали меня к себе для участия в разных программах. От нашего сотрудничества мы с Ленечкой получали огромное удовольствие. Работали весело и дружно. Таким образом получили вторую жизнь — на русском языке — песни «Бабушка, научи танцевать чарльстон», «Я не красавица», «Прощай, моряк», «Лунный свет», «Фабричная труба»...
В то время не было практики купить или продать песню, их просто отдавали, и авторы сами решали кому, естественно, предпочитая известных исполнителей. Но поскольку песни, которые исполняла я — «Топ-топ, топает малыш», «Рыжик», «Солнечный круг», «Черный кот», — неизменно становились шлягерами, очень скоро композиторы стали с удовольствием писать для меня.
1962 год я встречала в Кремле: открывала новогодний бал песней.
Рядом со сценой сидели члены правительства во главе с Хрущевым. После выступления участников концерта пригласили в Георгиевский зал, где собрались лучшие люди страны — ученые, космонавты, военные, спортсмены, поэты, артисты, писатели... Я была маленькой, хрупкой, но очень заметной на этом балу. Меня приглашали и приглашали танцевать. Кто-то пошутил: «Как в этой изящной женщине может жить такой большой голос?»
Когда вернулась домой, никак не могла заснуть, все думала: «А вдруг правда, что как встретишь новый год, так его и проведешь?»
В том же 1962 году в Финляндии проходил международный фестиваль молодежи и студентов.
В составе нашей творческой делегации было восемьсот человек. В Хельсинки мы плыли на теплоходе. Со мной в одной каюте жили Александра Стрельченко, Эльмира Уразбаева и Маргарита Суворова.
В день открытия фестиваля чуть не произошла диверсия. Кто-то из воинствующих юнцов попытался бросить в участников фестиваля гранату. Мы все взялись за руки и запели: «Эту песню не задушишь, не убьешь, не убьешь, не убьешь!» — а утром следующего дня Евгений Евтушенко, который тоже был членом делегации, написал стихи «Марш на стадионе».
Третий день был особым: в рамках фестиваля проходил конкурс эстрадных исполнителей. Я не должна была участвовать и очень удивилась, когда утром меня неожиданно вызвали в штаб фестиваля.
Говорят:
— Тамара, наш вокалист заболел, тебе придется выступить.
— Хорошо, — отвечаю, — а когда начинаем?
Все засмеялись. От меня не ждали наград. Все понимали, что к таким конкурсам готовятся месяцами. Надо было просто прилично выступить. В первом туре я спела «Прощай, моряк», а во втором сыграла на рояле соло «Мавританский танец» и исполнила песню Людмилы Лядовой «Ай-люли». И вот вечером следующего дня объявляют, что победителем конкурса стала я! И к тому же — первым международным лауреатом нашей страны!
Когда пришла в каюту, моя кровать была завалена цветами, конфетами и игрушками. Об этом позаботились наши спортсмены, среди которых был Валерий Брумель. Все поздравляли, обнимали. Только мои соседки по каюте были как-то тихи. У творческих людей иногда бывает такое соперничество. Но потом Эля Уразбаева сказала: «Не обижайся, всем ведь хочется быть победителями... Ты просто молодец и даже не представляешь, что сделала для нашей страны!»
В 1963 году проводился фестиваль в Сопоте, где я исполнила «Солнечный круг». По поводу этой песни, которая стала хитом века, шли большие споры. Ее написали по заказу ЦК комсомола Аркадий Островский и Лев Ошанин. Сердце мое забилось, когда Островский показал мне эту песню: я сразу поняла — моя. Но у музыкантов она вызвала протест.
Игорь Гранов, руководитель ансамбля, сказал: «Я даже оркестровку не буду делать. Примитив, одна публицистика, тут нечего петь». В группе все решала я, но в тот момент внутри все кипело: «Мальчишка! Сопляк! Что он может знать о войне?» Я хорошо понимала цену миру и солнцу. Для меня эта песня была катарсисом, очищением. Именно поэтому в ней появился детский голос: голос ребенка, который очень страдал, но больше страдать не хочет...
Когда объявили мое выступление, я вышла на сцену и обомлела — свет лился отовсюду. Ничего, кроме него, я не видела. Зазвучала музыка. Какие-то доли секунды губы не слушались, но в голове успело мелькнуть: ты отвечаешь за свою страну. Начала петь, и страхи исчезли.
Начало припева оглушило зрителей — я запела детским голосом.
Второй куплет пела от лица матери. Третий — звенел набатно, а заканчивалась песня припевом, в котором опять звучал детский голос. В какой-то момент могло показаться, что поет хор. Этого эффекта удалось добиться благодаря оркестровке, сделанной Генрихом Ляховским. В конце моего выступления зал взорвался шеститысячной овацией. В Сопоте я была абсолютным победителем. А мой «Солнечный круг» перевели на восемнадцать языков. Он стал гимном миру.
Перед самым отъездом в Сопот у меня произошла неприятность. Директор «Москонцерта» Астахов написал в Министерство культуры письмо о том, что певица Миансарова не умеет петь и у нее плохой репертуар. Меня вызвал к себе Вартанян, начальник управления музыкальных учреждений Минкультуры СССР, и показал это письмо. Я не знала, что ответить.
Он посмотрел мне в глаза и сказал: «Ничего, ничего, ты поезжай, я тут как-нибудь справлюсь». Вот с этого порожка, из последних сил заставляя себя собраться, я и вышла на сцену Сопота. После моей победы Фурцева прислала поздравительную телеграмму, а в Москве у трапа самолета меня встречали космонавт Герман Титов, Иосиф Кобзон и... Астахов. Он встал на одно колено и при всех попросил у меня прощения.
После Сопота все закружилось как карусель: Германия, Италия, Болгария... Я была главным кормильцем семьи. Людям часто кажется: если человек успешен в профессии, то и личная жизнь должна быть продолжением этого успеха. В действительности так бывает редко. Поклонников, особенно после Сопота, у меня появилось очень много. Они звонили, писали, но для меня это был, как сейчас говорят, «виртуальный мир».
Замечательный Валерий Брумель, с которым мы познакомились в Хельсинки, пытался увидеться со мной, поговорить, но мне все время было некогда, некогда...
Однако нашелся среди поклонников такой, который постоянно умудрялся быть рядом. Сначала он стал моим администратором, потом долго уговаривал выйти за него замуж. Ухаживал так настойчиво, что это вызывало во мне чувство растерянности: я спешила в магазин — непонятно откуда возникал Гарин и помогал донести сумки, приходила в театр — его кресло оказывалось по соседству...
Внешне Леня был очень интересным молодым человеком: высоким, стройным, воспитанным. Присматривалась долго и потом все- таки стала его женой.
Не могу сказать, что меня переполняли чувства, но я понимала, что Андрюша наконец-то будет жить рядом с мужчиной, который, как я надеялась, станет для него отцом.
Мы поженились, но замужество длилось не более полугода. Это была моя глобальная ошибка, за которую пришлось расплачиваться годами. За короткое время нашей семейной жизни мы успели многое. Обменяли две квартиры — мою на Мосфильмовской, где я жила с мамой и Андреем, и Ленину «однушку» — на замечательную трехкомнатную квартиру на Садовой-Кудринской. Она была большой, светлой, в самом центре — живи да радуйся.
Один из моих поклонников, директор автомобильного магазина, предложил приобрести экспортный вариант «Волги», с оленем на капоте.
У Лени были права, я купила машину и оформила на него доверенность. А потом угодила в больницу: началось обострение туберкулеза. Пролежала там более двух месяцев. Навещала меня только мама. Гарин несколько раз появился, а потом исчез. Я списывала все на его занятость, думая, что муж полностью взял на себя заботы о нашей семье.
А у Лени в это время бурно развивался роман с Вероникой Кругловой, женой Иосифа Кобзона. Они, не стесняясь, всюду появлялись вдвоем: и в ресторанах, и в компаниях наших общих друзей и знакомых, выезжали за город на моей машине. В общем, развлекались, жили в свое удовольствие.
Иосиф узнал обо всем раньше меня и вместе с другом-гонщиком убедительно поговорил с ними.
Но утешения это не принесло ни мне, ни ему. Когда я вышла из больницы, только ленивый не позвонил, чтобы «посочувствовать». Этот роман наделал много шума. Вся эстрадная Москва смаковала его детали. А я не знала, куда деться. Думаю, Кобзону было не легче.
С Гариным я развелась, но проблемы остались. Леня не уходил и не давал разменивать квартиру. Наконец согласился, чтобы я построила ему кооператив. Пришлось влезть в долги. Но мечтая освободиться от Гарина, я готова была на все. На время строительства, которое длилось два года, оплачивала бывшему мужу съемную квартиру. А он при этом еще капризничал: то подъезд не тот, то обои не подходят. Машину не отдавал до тех пор, пока не получил из моих рук ключи от новой. Эта короткая семейная жизнь стоила мне очень дорого...
Спустя несколько лет, когда я была на гастролях в Ялте, в моем номере раздался звонок.
Звонил Гарин — он опять взялся меня догонять! Стоя под балконом, уговаривал вернуться, потому что, как он понял, только я была его настоящей любовью. Эта сцена повергла меня в ужас.
А еще через несколько лет я узнала, что Леня умер при странных обстоятельствах во время фестиваля в Сочи. Гарина нашли с разбитой головой. Ходили слухи, что это убийство. Но следствие зашло в тупик.
В 1966 году по воле судьбы мы с Иосифом Кобзоном пересеклись еще один раз, но разговоров о прошлом не затевали. Вместе открывали международный фестиваль «Дружба». Каждую страну-участницу представляли два конкурсанта — мужчина и женщина.
От нашей страны утвердили нас. Помпезно и красочно фестиваль начинался в СССР. Трибуны «Лужников» были полны зрителей. Нас очень хорошо принимали, но по условиям конкурса на своей территории артистов не оценивали. Из пяти возможных первых премий я привезла в свою страну четыре.
В Братиславу ехали дружно и весело, средний возраст конкурсантов двадцать пять —тридцать пять лет. В купе тогда разрешали курить. Курили почти все, кроме меня. Мои легкие не переносили табачного дыма, и в какой-то момент мне стало плохо. Я вышла в тамбур... Когда очнулась, надо мной расплывчато обозначилось лицо Лили Ивановой, известной болгарской певицы. У нее было медицинское образование, и до самой больницы в Братиславе она меня сопровождала. У меня оказалось сотрясение мозга — в тамбуре я неудачно упала на край железной ступеньки.
Несколько дней перед выступлением лежала в нашей гостинице. Участники конкурса опекали меня. Кобзон по-человечески был очень внимателен: то просто забежит на пару слов, то принесет воды или чаю.
К счастью, в Чехословакии моей конкурсной песней была колыбельная «О, беби, беби». Спасло то, что можно было петь тихо. Первая премия в Чехословакии по этой причине мне особенно дорога. Когда вернулись, «Москонцерт» подал мои документы на звание заслуженной артистки Российской Федерации. Мы с мамой очень радовались.
Андрюша продолжал учиться в музыкальной школе. Ему прочили большое будущее. Уже в десять лет сын играл с симфоническим оркестром.
Я сидела в зрительном зале и почти не видела из-за рояля своего мальчика. Меня переполняла любовь, а он играл себе и играл...
Приблизительно через год я заглянула в «Москонцерт», чтобы узнать, как обстоят дела с моими документами. Там оказался новый директор, некто Зельманов. Слушая меня, он словно делал одолжение. В конце моих объяснений неожиданно вспылил: «От меня-то вы чего хотите? Я вас к званию не представлял, я вас вообще не знаю! Мне плевать, что вы первый международный лауреат. Я вас не слышал и не оценивал. Вас оценивало зарубежное жюри, вот к нему и обращайтесь, а теперь идите отсюда сами знаете куда».
Я обомлела: так по-хамски со мной еще никто не разговаривал и, кроме того, это было еще и несправедливо.
Позднее я узнала, что мои документы прошли все инстанции, а потом пропали. Кто-то не дал им ходу. Но кто и почему, не знаю. Лапин, председатель Гостелерадио, потребовал, чтобы всех евреев и «черненьких» со сцены убрали. Увидев на экране Ободзинского, он сказал:
— Уберите этого Градского!
Ему возразили:
— Это Ободзинский.
— Тем более, — отрезал Лапин, — хватит нам одного еврея — Кобзона.
Не знаю, может, под эту гребенку угодила и я, но моя девичья фамилия — Ремнева, по маме — Алексеева. Правда, волосы... Да, волосы в тот момент были темненькими...
Меня захлестнула обида, и я ушла из «Москонцерта». Думала, что хоть кто-нибудь спросит, почему так поступила. Ведь, как сейчас говорят, я была самым кассовым артистом. Но моего ухода словно ждали. Если спросите, были ли у меня недоброжелатели, честно скажу: «Я их не знаю». Понимаю: все, что произошло в моей последующей судьбе, не обошлось без чьего-то участия, но чьего — не могу понять до сих пор.
Приближался 1968 год. Космонавты пригласили нас с Ольгой Лепешинской и Борисом Бруновым к себе в гости в Звездный городок. Мы провели замечательный вечер. По окончании вечера Юрий Гагарин, прежде чем отвезти меня домой, попросил шофера поехать на Ленинские горы, полюбоваться вечерней Москвой.
— Вы не возражаете? — спросил он меня.
— Нет, я тоже люблю смотреть на наш город.
— Здесь как будто размыкается пространство, — сказал Гагарин.
Я улыбнулась.
Мы говорили обо всем: семье, детях, трудностях, которые возникают на жизненном пути. Было ощущение, что знакомы сто лет. На прощание своим мелким почерком он написал мне номер телефона, и мы договорились созвониться, когда вернусь с гастролей. Но это был наш первый и последний разговор. Двадцать седьмого марта 1968 года Юрий Гагарин погиб...
Вскоре судьба сделала очередной поворот. Когда я ушла из «Москонцерта», спасла Украина — предложили работу в Донецке. «Ну сама посуди, — убеждали меня директор филармонии и первый секретарь обкома партии, — какая тебе разница, где числиться?
Жить будешь в Москве. Страна-то у нас одна, и гастрольный график один».
Действительно, один раз в году Фурцева собирала у себя всех директоров филармоний и там проводились своего рода торги: какая филармония посылает своего артиста, какая принимает. Я была тогда на пике популярности, и меня просто «рвали на части».
Проработала в Донецке двенадцать лет, и это были счастливые годы. В России для меня закрыли эфир радио и телевидения. Кто-то попытался сделать так, чтобы о Миансаровой забыли. Мне было всего тридцать семь лет. Поползли слухи, что я уехала в Америку или Израиль, что пою, как Лариса Мондрус, перед ресторанной публикой.
Надо сказать, что творческая судьба Мондрус в Германии складывалась очень успешно, совсем не так, как об этом писали в СССР. Я же продолжала жить в Москве и ездила по всему Союзу, но, конечно, отсутствие эфиров сказывалось на популярности. А вот на Украине мои песни звучали и по радио, и по телевидению. Мне дали звание заслуженной артистки Украины и много других почетных наград, сняли документальный фильм-концерт, но самое главное — я нашла там свою музыку. Она началась с Игоря Поклада, очень талантливого композитора. С поэтом Юрием Рыбчинским они создали золотой фонд моего репертуара: «Море», «Глаза на песке», «Забудь», «Дикие гуси», «Первый день любви» — всего не перечислить.
Когда-то Юрочка Саульский, с которым мы были дружны еще по консерватории, сочинил для меня «Черного кота».
Мы записали его через полтора часа после того, как я увидела текст и музыку. С тех пор мой «Черный кот» всегда бежал впереди меня. Его судьба чем-то напоминала мою: «Кота» то запрещали (твист есть твист), то разрешали.
На Украине я сделала еще одну попытку стать счастливой. Администратор и звукорежиссер моей музыкальной группы Игорь Хлебников был редким умельцем. Про таких говорят: золотые руки. Мне показалось, что можно попробовать создать семью. Мы стали жить вместе, но я никогда не выходила за него замуж, имея печальный опыт развода с Гариным.
Сначала у нас все хорошо складывалось. Двадцать шестого августа 1971 года появилась на свет доченька — Катюша. Андрею в это время уже исполнилось пятнадцать, как пианист он подавал большие надежды, его выбрали для участия в Международном конкурсе имени Чайковского.
Отношения с моей мамой у нового мужа не ладились, поэтому мы перебрались на Сретенку, в комнату Игоря.
Мама не одобряла мой выбор: Хлебников казался ей ненадежным. Очевидно, она разглядела в нем то, с чем мне пришлось столкнуться спустя годы.
Два наших соседа куда-то перебрались, и комната в коммуналке превратилась в трехкомнатную квартиру. С Катюшей мы начали выезжать на гастроли, когда ей едва исполнилось четыре месяца. Самым трудным был первый опыт — в Омске, потом все пошло как по маслу. Со мной и Катюшей ездили мамина сестра Манечка, Игорь или костюмер Люся Дороднова (которая позже стала домработницей у Аллы Пугачевой и Филиппа Киркорова).
Дочка своим присутствием вносила особый смысл в то, что я делала. Мне нравилось смотреть, как она, сидя на ковре в гостиничном номере, потрошит мои букеты или плещется у края воды на ялтинском берегу.
Однажды, это было на Северном Кавказе, после концерта я стирала Катюшины ползунки. Памперсы нам тогда и в хороших снах не снились. И вдруг услышала звуки, похожие на падение крупных капель воды. Оглянулась — и увидела в дверном проеме свою девочку. Это были ее шаги, самые первые! Я прижала дочку к себе и расплакалась. Все-таки нет на свете большей радости, чем радость материнства.
А папе нашему такая хлопотная жизнь начала надоедать. В долгие гастрольные поездки он стал просить ездить со мной Люсю или Манечку.
У него появилась вторая работа — директор чешского луна-парка. По тем временам дело новое и пользующееся спросом, но на семье случившееся благополучие не сказывалось. Все чаще Игорь становился в разговоре резок. Стал пить. Люди успешно проходят через многие испытания, деньги же проверяют человека на прочность особым образом. В Хлебникове вдруг стала проявляться тяга к властности и распущенности.
Однажды, это было на даче в Пушкино, Игорь поднялся на второй этаж. Он был пьян. Я хотела что-то спросить у него и, передав Катюшу на руки Люсе, стала подниматься по лестнице. Неожиданно он с силой оттолкнул меня, и с приличной высоты я упала так, что мое колено болит и по сию пору. Но тогда с ужасом подумала: если бы Люси не оказалось рядом, я могла бы подниматься по лестнице вместе с Катюшей.
От одной мысли об этом кровь моя холодела.
Между нами все чаще возникали стычки. Горько вспоминать, но Игорь стал распускать руки. Однажды Андрей, который все чаще жил с бабушкой, зашел к нам и, увидев меня всю синюю от побоев, заплакал от ужаса. Я не должна была терпеть такое, я знаю...
Точку в отношениях поставила поездка в Кемерово. Это были обычные гастроли. Мы приехали, устроились в гостинице. Игорь по своим администраторским делам остался в городе, а я уехала на выездной концерт. Вернулась поздно. Открываю дверь и ничего не понимаю. Сначала даже показалось, что перепутала номер. Но нет, смотрю — в прихожей мои вещи. В большой комнате шумное веселье, полно посторонних мужчин, женщин.
В мою сторону никто даже головы не повернул.
Я прошла в спальню, а там... Хлебников демонстрировал все свои умения. Сначала у меня был шок, а потом я заорала так, что уже через минуту вокруг никого не было: ни в комнате, ни в коридоре, ни в спальне. Всех как ветром сдуло. Я осталась одна — со своим горем, унижением и одиночеством.
О прощении не могло быть и речи. Я вдруг четко увидела, что моя жизнь резко делится на две. Одна, счастливая, проходит на сцене, а другая — нелепая и нескладная — здесь, в быту.
Через несколько дней я приняла решение о разрыве с Игорем и уходе из Донецкой филармонии. Но согласно гастрольному графику, нужно было дать несколько последних концертов в Кисловодске.
Отправились туда маленькой командой — скрипач Марк Фельдман, конферансье и мы с Катюшей, которой было уже шесть лет. Думали, что скоро вернемся, а задержались на целых девять месяцев.
Когда жили в Кисловодске, чтобы уберечь Катюшу от выходок Хлебникова (я очень боялась, что он попробует отобрать у меня дочку), мы с Марком расписались.
Знакомство наше было случайным. Во время гастролей в Виннице в 1975 году Марк пришел за кулисы, и уже через несколько минут я поняла, что мы говорим на одном языке. Он был замечательным скрипачом, и в будущем это его умение мне очень пригодилось. В 1979 году во время очередных гастролей в Виннице я уговорила Марка влиться в наш музыкальный ансамбль.
Когда мы возвратились в Москву, Катюша пошла в школу.
Моя мамочка была еще жива. Андрей поступил в Московскую консерваторию и почти сразу женился, он всегда все делал решительно, мы даже шутя называли его «мастером поступка». Его избранницей стала девочка немного старше, очень добрая и сердечная. Она оправдывала свое имя — Люба, Любовь. Невестка училась в институте, она из очень хорошей семьи, с правильными советскими традициями. Именно в этой семье у нас родились Тамара Миансарова номер три и ее сестричка Анечка.
Я продолжала ездить на гастроли и после очередного возвращения узнала, что Андрей бросил консерваторию. Спросила: — Почему?
В ответ услышала невнятное:
— Надоело, нет вдохновения.
Эта фраза меня насторожила, вспомнилась история с отцом Андрея — Эдиком.
Я даже обрадовалась, когда сына забрали в армию: оторвется от своей компании, повзрослеет.
Когда Андрей вернулся, стал работать со мной в Донецкой филармонии. Мы начали видеться каждый день, и к своему ужасу я поняла, что мой сын без зазрения совести совершает абсолютно невозможные и непонятные для меня поступки.
Мы давали несколько концертов в городе Волноваха, жили в районной гостинице. Однажды Андрей позвал Марка пообедать в моем номере, я часто на плитке готовила куриные потрошки, в те голодные времена только их и можно было свободно купить на рынке.
Позже Марк рассказывал, что очень удивился предложению Андрея, обычно мой сын избегал общения с ним, но все же согласился.
Поели и ушли, а к вечеру я обнаружила, что пропала часть денег. Не хотелось думать, что их взял Андрей, но, с другой стороны, — чужой человек забрал бы все деньги, а свой — немного, чтобы было незаметно. Я не стала разбираться с сыном, не хотелось портить отношения, лишь позже от знакомых узнала, что он завел роман на стороне, тайно жил в номере с некой Мариной из Омска, для того чтобы ее развлекать, конечно, нужны были деньги.
Очень скоро произошла еще одна неприятная история. Мне обещали посодействовать с покупкой машины, но люди оказались непорядочные — взяли деньги и исчезли.
Единственное, что у меня осталось ценного из вещей в то время, — серьги и колечко с маленькими бриллиантиками, и вот Андрей предложил: «Мама, давай я их продам, и ты купишь себе машину».
Я сказала об этом Марку, он предупредил:
— Тамара Григорьевна, он вас обманет. Ему деньги на его Марину нужны.
— Если меня сын обманет, не знаю, кому тогда верить.
Не послушала Марка, отдала Андрею драгоценности, и он уехал в Москву. Прошло, наверное, полгода, может, год, Андрей в Донецке так и не появлялся, не звонил и сам к телефону не подходил. Я поехала в Москву и в метро на станции «Маяковская» случайно встретила сына.
Обнимала, целовала, задала множество вопросов про жизнь, а потом спросила про кольцо и сережки:
— Андрей, а что с моими вещами?
— У меня их украли, — спокойно сказал он, не снизойдя до подробностей.
И я опять простила сына.
Очень скоро Андрей развелся с Любочкой и познакомился с женщиной из Тулы Ларисой, по образованию работником сельского клуба. Я удивилась, что уже через несколько недель общения с новой знакомой он начал представлять ее друзьям как зубного врача. Как-то спросила сына: «Скажи мне, пожалуйста, с каких пор культпросветучилище стало выпускать зубных врачей?» Он ничего не ответил.
Как ни больно говорить такие слова, но мой сын к тому времени уже стал законченным эгоистом. Любочке он ничем никогда не помогал, забросил дочек, как в свое время и его отец Эдик.
Андрей подвел и отца. Когда Миансаров-старший получил после смерти своей мамы в наследство довольно приличную сумму, сын тут же выступил с предложением: «Папа, давай я куплю тебе «Жигули», не новые, правда, но в хорошем состоянии». И приобрел их за одиннадцать с половиной тысяч рублей. Машина на следующий же день встала. Эдик нашел продавца: «Сережа, как же так? Ты взял с нас огромные деньги, одиннадцать тысяч, столько новая «Волга» стоит, а машина сломалась!» И услышал правду: «Позвольте, я только пять тысяч взял, разбирайтесь со своим сыном».
После Кисловодска мы пытались как-то устроиться в Москве. Первым делом надо было решить жилищный вопрос. Квартиру на Садовой-Кудринской я разменяла на две. Однокомнатную заняли мама с Манечкой, которая продала свое жилье в Кисловодске. Вырученные от продажи квартиры деньги Манечка отдала Андрею, чтобы он купил клавишные инструменты, без которых его якобы не брали на работу. А мы — я, Марк и Катя — поселились в двухкомнатной на Ордынке.
Стала звонить своим прежним друзьям-приятелям. Позвонила и Иосифу Кобзону. Он объяснил, где они репетируют. Приехала, часа два подождала до конца репетиции, и мы поговорили. Просила как-нибудь помочь вернуться на сцену. Но Иосиф сказал, что не знает, чем помочь: «Тебя забыли». Больше на поклон не ходила.
В какой-то момент я испытала отчаяние. В «Москонцерте» место для меня нашлось, только вот музыкантов, увы, не было. Тот, кто серьезно работал на сцене, понимает, что значит выступать с дежурными коллективами: сегодня один, завтра другой. В 1983 году объявили всесоюзную тарификацию артистов, то есть необходимо было подтвердить свою квалификацию, в зависимости от нее назначалась концертная ставка. Выходить в такой ситуации на сцену с дежурным коллективом было нелепо и бессмысленно.
Я стала искать другие возможности, чтобы заработать. Раньше очень любила шить себе концертные платья. Это было моим хобби. И вот наступил момент, когда я взяла свою норковую шубу и распорола ее, чтобы сшить шапочки на продажу. Конечно, я не была специалистом в этой области.
Меня подучила женщина из мастерской на Кузнецком Мосту. Раньше я делала там заказы, но на сей раз обратилась к специалисту за помощью. Из меня вышел неплохой «подмастерье». Мои шапки очень быстро раскупили.
Однажды шла по улице и неожиданно встретила свою старинную подругу — Людочку Голуб. Когда-то мы вместе выступали в концертах. Разговорились. Людочка, услышав, что я хочу оставить сцену, только руками всплеснула:
— Как ты можешь? Ты же сильная! Завтра же позвони Курпекову!
— Кому? — переспросила я.
— Юре Курпекову, вы же вместе учились.
— И чем он поможет?
— Юра — заместитель Шауро, заведующего отделом культуры и пропаганды ЦК партии.
Я обомлела:
— Курпеков? И давно он там?
— Точно не помню, но давно.
На следующий день мы встретились с Юрой — Юрием Константиновичем Курпековым. В консерватории были дружны, часто рядом сидели на занятиях. Он вышел на Старую площадь, чтобы встретить меня. Мы расцеловались. Я рассказывала ему свою историю, а он только качал головой: «Ну почему же ты сразу ко мне не пришла, еще тогда?»
«Милый мой Юрочка, — думалось мне, — если бы знать, где встретишь руку настоящего друга, а где просто попутчика...»
Уже через несколько дней мне позвонили из «Москонцерта» и предложили на выбор музыкантов и помещение для репетиций.
Говорили: «Тамара Григорьевна, дорогая, ну что же вы не объяснили нам все толком? Мы бы давно решили ваши вопросы». Таким речам я не удивлялась: маски в «Москонцерте» всегда умели менять виртуозно. Вскоре я подтвердила свою тарификацию, мне утвердили репертуар, дали самую высокую концертную ставку, и опять началась московская жизнь. Она была насыщенной, яркой. И счастливой — благодаря Марку.
Лет через пять после нашего возвращения из Кисловодска, когда я уже стала забывать про стычки с Хлебниковым, он вдруг неожиданно появился. В день моего рождения, пятого марта, в дверь позвонили.
Открыв, я увидела на пороге Игоря и его новую жену. Они пришли поздравить меня. Бывший муж при всех встал передо мной на колени и начал просить прощения за беды и огорчения, которые причинил. Я никогда не была человеком злопамятным, поэтому попыталась поднять его, говоря, что давно все простила. Вскоре он умер. Уснул и не проснулся. Такая судьба...
Восьмого марта 1988 года умерла и моя мамочка. Это случилось неожиданно и страшно. Рано утром позвонила Манечка, просила срочно приехать, сказала, что мама упала и сломала ногу. Перелом был открытым. Мы с Марком приехали через двадцать минут и вошли в комнату вместе с бригадой «скорой помощи». Мама лежала на полу без движения в луже крови. Врачи достали какую-то механическую конструкцию и стали впихивать в эти тиски мамину искалеченную ногу.
Я пыталась вмешаться, боясь за ее сердце: мама только-только перенесла инфаркт. В результате меня увели на кухню и попросили не мешать. Через несколько минут мы услышали раздавшийся с лестничной клетки почти нечеловеческий вопль. Когда мы с Марком выскочили из квартиры, двери лифта уже закрылись, мы побежали вниз. Марк успел проскочить в машину «скорой». Когда через час я добралась до Сокольнической больницы, навстречу мне вышел доктор и сказал, что мамы больше нет, она умерла от болевого шока. Я захлебнулась отчаянием: «Прости меня, хорошая, родная моя! Прости и спасибо! Спасибо от каждой моей клеточки, каждого мига сознания. Пусть земля тебе будет пухом».
Стыдно говорить, но Андрей даже на похороны не пришел, сказал, что был на гастролях.
Когда мама умерла, сын уговорил Манечку переехать к нему в четырехкомнатную коммунальную квартиру в Кунцево, в которой он остался после развода с Любой и где занимал две комнаты, а своих соседей переселил в квартиру Манечки. Естественно, в таком случае Андрей просто обязан был ухаживать за старушкой. Но когда Манечка заболела и не смогла вставать с постели, это пришлось делать мне: убирать, кормить, белье менять. Я отказалась от сцены, перестала гастролировать, оставила себе только работу преподавателя вокала в ГИТИСе. Практически каждый день ездила с Ордынки в Кунцево. Когда Манечку положили в больницу, звонила сыну: «Андрей, приезжай, твоя бабушка умирает». Но он так у нее и не побывал.
И мне приходилось лежать в больницах, сын тоже ни разу не навестил.
А в последний раз вообще оставил Марку новый номер своего мобильного телефона и сказал: мол, если что с ней случится — тогда звони.
Окончательный разлад в наши отношения с сыном внес квартирный вопрос. Катя подросла, и Марк, он всегда очень заботливо относился к моей дочери, подсказал:
— Тамара, надо подумать о жилье для девочки. У нас прекрасная квартира, но она двухкомнатная, а Кате надо устраивать судьбу.
— Ты прав, у меня есть зимняя дача, продам ее. Место хорошее: Пушкино, тридцать два километра от Москвы, четырнадцать соток, два этажа, АГВ, ванная, туалет, прямой московский телефон. Думаю, получу тысяч двадцать пять.
Сказала сыну, что собираюсь продать дачу и купить Кате кооператив. Андрей тут же предложил:
— Мама, зачем терять дачу? Оформи на меня дарственную, а я заплачу тебе пятнадцать тысяч.
— Андрей, не подведи, мне Кате больше нечего дать.
— Слово даю. Разве я могу обмануть сестру? Я стал другим человеком.
Мне хотелось угодить обоим детям, и я оформила документы на Андрея. И что в результате? Сын и копейки не отдал. По сей день кормит меня обещаниями. А на моей даче с тех пор живет мать Ларисы. Для Кати и нас с Марком места там нет. Знакомые, на глазах у которых все происходило, просто в ужасе от этой истории.
Когда стало ясно, что денег за дачу нам от Андрея не дождаться, мы с Марком обменяли квартиру на Ордынке на две двухкомнатные «хрущобы» недалеко от Шаболовки — для нас и дочери.
Каждый раз, когда я думаю о своей Катюше, мое сердце плачет. В детстве она была необыкновенной девочкой: очень красивой, веселенькой, выдумщицей. Я до сих пор храню ее тетрадки со стихами. Дочка обладала удивительной врожденной пластичностью. Училась во Всесоюзной творческой мастерской эстрадного искусства, в свое время ее оканчивали Леонтьев, Великанова, потом работала в «Москонцерте».
После того как Катя стала жить отдельно, она вышла замуж за своего ровесника Женю, тоже музыканта. Дом дочки пошел на снос, и ей дали квартиру на «Автозаводской». Но вскоре случилось страшное горе: Женю убили.
Он вышел покурить на лестничную площадку, а там пьяная драка — его побили, Женя упал и ударился головой о ступеньку. Катя вызвала «скорую», но спасти Женю было невозможно, через несколько дней он умер в больнице.
Дочку эта трагедия подкосила, она потеряла всякий интерес к работе, к людям, стала затворницей, днем спала, а ночью выходила гулять с собакой, боксером Джессикой. И одно несчастье повлекло за собой другое. Во время такой прогулки ее прямо на тротуаре сбила машина. Рядом префектура, милиция, жилые дома, а Катя лежала беспомощная на асфальте, пока кто-то не обратил внимание, что на дороге сидит брошенная собака с поводком. Тут увидели и мою доченьку, она была в сознании, но еле говорила, только и могла произнести: «Позвоните родителям», — кроме нас у нее не было ни одного близкого человека.
Нам с Марком сообщили о несчастье, и мы буквально через несколько минут были на месте.
Катю уже увезли на «скорой». Трудно представить, что я пережила, увидев на асфальте кровь моей доченьки.
В больнице Кате сделали пять очень сложных операций: челюстно-лицевые, на позвоночнике. Врачи извинялись передо мной, что не могут вернуть ей симметрию лица и тела и что теперь она на всю жизнь останется обезображенной и с укороченной ногой, а ведь это трагедия для женщины, да еще артистки.
Гибель Жени, страшные травмы — разве моя добрая хорошая девочка заслужила такую судьбу? Я молилась, чтобы Бог дал ей силы сохранить хоть крошечную каплю оптимизма, но безуспешно, Катя так и не вышла из тяжелейшей депрессии.
Мы с Марком не можем помочь дочке деньгами, живем на две пенсии, но едой ее обеспечиваем.
Я очень надеялась, что сын поможет сестре, однако сердце его не дрогнуло. Как объяснить такое отношение Андрея к Кате и ко мне? Не знаю. Как можно забыть о матери? Сам Андрей ни за что не позвонит, не зайдет в гости. Всегда звоню ему сама или прошу Марка включить скайп. Только благодаря мужу я могу увидеть лицо сына, а он еще утверждает, что Марк отгородил меня от близких, не дает общаться! Что чуть ли не распродает мои награды! Да вот же они, все здесь. Я люблю своих детей и всегда буду любить. За Андрея мне стыдно, но надеюсь: придет время, он осознает свои грехи и покается. Вернется душой ко мне и Кате.
Не знаю, как бы я жила без Марка. Иногда кажется, что его мне послала судьба во искупление всех моих несчастий. Мы вместе прожили дружную и достаточно яркую жизнь. В этом году нашему союзу тридцать три года — хорошее число.
Девятого февраля 2004 года заложили мою звезду у концертного зала «Россия». Я шла по красной дорожке Площади звезд среди огней фейерверков, а на огромном экране страница за страницей «перелистывалась» моя жизнь... Все в моей судьбе как будто бы случилось. Правда, лет уже немало. Весной исполнится восемьдесят два, сил уже поубавилось, но я, несмотря на все тяготы, благодарна каждому прожитому дню. Ведь тогда, в июне 1941 года, я могла оказаться одной из сотен погибших под бомбами или повешенных фашистами. Но я жива и по-прежнему с восторгом встречаю на рассвете огненный шар, поднимающийся из-за горизонта: «Пусть всегда будет Солнце!»
Фото: Павел Щелканцев
Стиль: Светлана Румянцева
Визаж: Оксана Тасуева
Продюсер: Екатерина Бонд
Редакция благодарит за помощь в организации съемки отель Mamaison All-Suites Spa Hotel Pokrovka.
Подпишись на наш канал в Telegram