Папа всегда находился в мучительном диалоге с собой. Погружался в него глубоко, поэтому иногда, когда что-то вырывало его из внутреннего пространства, мог накричать. Но и я способен был ответить в том же духе. Мы в семье все сложные и нервные люди.
Мама нередко вспоминает историю о том, как мы отдыхали в Доме творчества в Пицунде. Точнее, не совсем отдыхали.
Родители были приглашены на семинар режиссеров и драматургов, которые в те давние времена Союз кинематографистов проводил довольно часто. Меня, конечно, взяли с собой.
Но как только мы туда приехали, папа свалился с тяжелейшим воспалением легких. О возвращении домой не могло быть и речи. А мама сидела у его постели, ухаживала, обкладывала горчичниками, нервничала. Задержались мы в Пицунде почти на месяц. Участники семинара разъехались, им на смену прибыли отдыхающие, в их числе друзья родителей Вадим Абдрашитов с женой Нателлой.
Им-то мама и препоручила заботы обо мне, пятилетнем. Сама высовывалась с балкона и видела: Лешечку повели на пляж. Через несколько часов снова свешивалась вниз: сын возвращается с моря, значит, слава богу, все в порядке.
Еще через какое-то время мама наблюдала, как я с Абдрашитовыми выходил из столовой: ага, значит, ребенок накормлен. Так продолжалось недели три.
Папа в конце концов поправился, и наступил день отъезда. Они с мамой спустились вниз, загрузили вещи в такси. Потом расцеловались с друзьями, которые пришли их провожать, компания собралась большая. Потом еще постояли-поговорили и еще раз расцеловались со всеми по кругу. Сели в машину и, помахав товарищам рукой, поехали в аэропорт.
Когда уже отъезжали, мама вдруг оглянулась в окно и увидела ребенка, который стоял рядом с Вадимом Абдрашитовым и махал родителям рукой.
«Стойте! — закричала она. — Мы забыли сына!»
— Как ваши родители встретились? Сразу ли поженились?
— Мама с папой познакомились в Коктебеле, на пляже. В Крыму это было любимое место творческой интеллигенции, там расположен Дом отдыха СТД — собиралось множество общих знакомых. У них сложилась компания, состоявшая из режиссеров, писателей, актеров. А между родителями почти сразу завязался роман.
Отношения не закончились и после возвращения с курорта, несмотря на то, что папа жил в Питере, а мама в Москве. Ставить штамп в паспорте никто не спешил, за плечами у каждого имелся опыт предыдущего развода. Так продолжалось года четыре. Тем более что они почти сразу начали работать вместе, хотя мама официально не оформлялась на «Ленфильме».
Однажды в дверь маминой квартиры в Москве позвонили.
На пороге стоял участковый:
— Кармалита Светлана Игоревна?
— Да.
— Где вы, Светлана Игоревна, работаете?
— Официально нигде.
— Вы замужем?
— Нет.
— Значит, так и запишем: тунеядствуете. А вам известно, что по нашим советским законам вам следует незамедлительно выехать из Москвы?
Еще с полчаса милиционер проводил с мамой беседу, пообещал вскоре вернуться и проверить, соблюдает ли она закон.
Как только за ним закрылась дверь, мама сняла телефонную трубку и набрала питерский номер папы. Папа сказал: «Завтра же идем расписываться».
И действительно сразу явился в Москву. Свидетелями в ЗАГСе выступили ближайшие друзья родителей Инна и Саша Курляндские. Для тех, кто не знает: именно Курляндский придумал «Ну, погоди!» — любимый мультфильм всех советских детей и взрослых. Белого платья и фаты на невесте не было, родители вообще не стали устраивать пышных свадебных радостей, просто посидели в ресторане Дома кино.
— Светлана Игоревна, наверное, очень любила Алексея Юрьевича, раз решилась на переезд в Ленинград?
— Без сомнения. Они поселились у папы, в квартире на Марсовом поле. В свое время ее дали моему деду — известному писателю Юрию Павловичу Герману за большие заслуги. Его трилогия «Дело, которому ты служишь», «Дорогой мой человек» и «Я отвечаю за все» входила в школьную программу. А в прекрасном фильме «Дорогой мой человек» Алексей Баталов сыграл одну из лучших своих ролей. Кстати, именно дед в буквальном смысле слова спас Алексея Владимировича, когда тот отказался играть в кино Ленина. В советские времена это означало конец карьеры. Руководству «Ленфильма» поступило указание из Госкино провести партийное собрание и осудить артиста Баталова. Строгий выговор — самое легкое, что грозило, могли просто сломать жизнь.
Дед услышал об этом и явился на партсобрание.
— Артист проявил крайнюю степень политической безграмотности, — говорили начальники.
Дед посидел, послушал и попросил слова:
— Артист Баталов абсолютно прав, отказываясь играть Владимира Ильича, между ними нет ни малейшего портретного сходства. Его участие в картине привело бы к искажению образа Ленина. Наше собрание должно осудить тех, кто пытается втянуть прекрасного артиста в этот позор.
В зале наступила тишина. Никто не рискнул возражать. Алексей Владимирович был спасен.
К сожалению, я деда уже не застал.
По нынешним меркам его квартира не была огромной, но мне в детстве казалась колоссальной, поскольку четыре маленьких комнаты соединяли два широких коридора буквой «г». Первое мое воспоминание — как бегу по коридору из детской на кухню. Бегу, потому что мне страшно: коридор большой, темный, потолки высокие, а лампочка одна, так что свети — не свети, толку мало.
Одну комнату в квартире занимала бабушка. Она очень сильно болела: сначала сломала шейку бедра и не могла передвигаться, потом начала слепнуть. Заботы о бабушке полностью легли на мамины плечи, мучилась бабушка долго, лет десять. Врачи почти ничем не могли помочь.
— С кем родители дружили?
Сохранялись ли у отца отношения с актерами, которые снимались в его фильмах, ведь судьба этих лент была непростой?
— Я родился в 1976 году. К тому моменту первый фильм отца «Проверка на дорогах» уже лежал на полке, а «Двадцать дней без войны», изуродованный цензурой, получил третью категорию и был выпущен в прокат мизерным количеством копий лишь благодаря тому, что в титрах значился сценаристом знаменитый писатель-фронтовик Константин Симонов.
В силу возраста я эти картины не очень понимал, хотя, естественно, видел, и конечно же, не осознавал масштаба личности и таланта Ролана Быкова, который часто приходил в гости. В «Проверке на дорогах» он сыграл командира партизан, принимающего в отряд бывшего бойца Русской освободительной армии.
Упоминание о РОА и еще недостаточно возвышенная, по мнению киноначальства, стилистика фильма и решили его судьбу. После завершения картину положили на полку на многие годы.
Отец вспоминал, как в разгар съемок Быков вдруг куда-то исчезал и мог неделю не появляться на площадке. Второй режиссер сбивался с ног, тщетно разыскивая исполнителя главной роли. Потом тот приходил как ни в чем не бывало. Но папа безумно любил Быкова и ценил за невероятный талант, речи о том, чтобы снять его с роли, никогда не шло, Быкову прощалось все.
Помню, как Ролан Антонович пришел в гости и пожаловался, что ему не дают сыграть Пушкина. Родители были уверены: если кто-то и способен сыграть Пушкина, то только Быков, переживали не меньше, чем он, утешали.
Время от времени в доме появлялся Юрий Никулин — веселый, остроумный человек.
Однажды мы с родителями ходили к нему на цирковое представление.
Отец с трудом утвердил Никулина на роль военного корреспондента Лопатина в картину «Двадцать дней без войны». Киноначальники были против, считали, что комик не справится со сложной драматической ролью. Но отец любил выбивать артистов из устоявшегося амплуа, в котором тем было комфортно существовать. Работал с ними порой жестко. Он не считал, что режиссеру нужно обязательно дружить с актерами взасос, был уверен: достаточно уважительно относиться друг к другу. Для него во взаимоотношениях с актерами главным всегда оставалось дело, а не демонстрация взаимной нежности.
Во время съемок «Двадцати дней без войны» отец часто спорил с Людмилой Гурченко, игравшей любовь Лопатина Нину Николаевну. Ему казалось, что Гурченко играет и здесь как в «Карнавальной ночи», не попадая в документальную стилистику строгой черно-белой ленты. И однажды закатал ей семнадцать дублей. Камера жужжала, но отец заранее попросил оператора не заряжать пленку. Когда Гурченко это поняла, разразился скандал. Но актерский профессионализм не позволил ей хлопнуть дверью и уйти с площадки. Людмила Марковна доснялась, и эта роль стала одной из наиболее мощных в ее послужном списке. Какое-то время при встрече они здоровались, но отношения были прохладными. При этом и у отца, и у Гурченко было очень сильное обоюдное уважение.
Как у двух хороших борцов, которые ценят силу друг друга.
Дружил отец и с Андреем Мироновым. Андрей Александрович снимался у папы в картине «Мой друг Иван Лапшин». Бывая в Ленинграде, всегда приходил в гости. Родители радовались, накрывали стол, засиживались за полночь, выпивали, шутили.
Съемки «Лапшина» проходили в Астрахани. Городские власти были не в восторге от того, что может наснимать полуопальный режиссер Герман, ставили палки в колеса. В магазинах пустые полки, а группу надо чем-то кормить. И тогда на авансцену выдвигался Андрей Миронов. Перед ним открывались двери любых кабинетов, он шел к партийному руководству, городскому начальству, начальнику местной милиции. Те были безмерно счастливы его принимать, закатывали банкет, во время застолья решали любые вопросы.
Выпить с ним почитал за счастье каждый. Иногда Миронов брал с собой на гулянки папу, но тот был астраханским руководителям не интересен. Миронов выпивал, рассказывал анекдоты, а потом просил начальников помочь со съемками «Лапшина», и они помогали.
Отец долго уговаривал Миронова постричься, считал, что его прическа выбивается из стилистики картины, действие которой происходит в тридцатые годы. Миронов категорически не соглашался, пока отец коварно не подкрался к нему в гримерной и не выстриг машинкой огромный клок волос. Тогда уже выхода у Миронова не осталось, пришлось стричься.
На роль Лапшина пробовалось несколько актеров, отец выбирал между известным Алексеем Петренко и Андреем Болтневым, игравшим тогда в новосибирском театре «Красный факел».
В итоге роль начальника уголовного розыска досталась Болтневу, который до этого снялся в небольшой роли в «Торпедоносцах» у Семена Арановича, сценарий написали родители. Поначалу у Болтнева ничего не получалось, он не мог поймать настроение, понять, чего требует режиссер, страшно переживал. Запоров несколько дублей, Болтнев вскакивал на мотоцикл и как сумасшедший гонял по Астрахани. В это время группа останавливала работу и терпеливо ждала, когда актер нащупает нерв роли. Отец в этих вопросах был принципиален: каждый кадр снимал как последний, компромиссов не признавал. В творчестве он был перфекционистом, если требовалось потратить на один кадр целую съемочную смену, не раздумывая, шел на это.
Роль стала для Болтнева судьбоносной, его сразу же пригласили в труппу столичного Театра имени Маяковского.
— Алексей Юрьевич был строгим отцом?
— Нет, когда работал, ему было не до моего воспитания.
Я тоже ездил с родителями в Астрахань. Помню, с утра они отправлялись на съемки, а я оставался в обшарпанной провинциальной гостинице. За мной приглядывал персонал. Одна горничная принесла трехколесный велосипед, и я исколесил на нем все гостиничные коридоры. Я вообще, можно сказать, ощущал себя сыном полка. Кто-то из группы прибегал в обеденный перерыв, чтобы меня покормить, художники по костюмам смастерили смешные погончики и пришили их на мою рубашку, мне постоянно дарили какие-то игрушки.
Тогда родителей окружала большая веселая группа единомышленников. Все были молоды и по-своему счастливы.
Я не припомню, чтобы родители когда-нибудь сажали меня перед собой и начинали внушать, вдалбливать: что хорошо, что плохо. Сама атмосфера нашего дома научила меня многому.
Если из старого дедовского кабинета раздавался стук пишущей машинки, позвякивание каретки, это означало, что родители сочиняют новый сценарий. Папа обычно расхаживал или лежал на диване и диктовал, мама стучала по клавишам. Но это не значит, что она выполняла лишь работу литсекретаря. Сюжет, реплики они придумывали вместе. Мама проявляла такую же строгость в подходе к творчеству, как и отец.
Если ей что-то не нравилось, говорила об этом очень твердо.
Два умных, сильных, упрямых человека начинали спорить до хрипоты, орать, переходили на личности. Если б кто-нибудь в тот момент посмотрел на них со стороны, наверняка бы испугался: еще немного и подерутся.
В конце концов кто-то из родителей не выдерживал, прокричавшись, выбегал из комнаты, хлопнув дверью. Мама обижалась меньше, папа обижался всегда. Проходил час. Папа переживал, выбирал момент, подходил к маме: «Светка, прости, я был неправ».
А мама в свою очередь могла просто подойти к нему молча и погладить по плечу. Это означало: конфликт исчерпан. Родители не только любили, но и всегда уважали друг друга.
Мне разрешалось входить в комнату, когда они работали, но запрещалось их отвлекать. Мама однажды довольно строго объяснила: то, чем они с папой занимаются, для них крайне важно. Нельзя проявлять эгоизм и требовать к себе внимания, надо подождать, когда они закончат. Я понял и никогда им не мешал.
Воспитательную работу со мной проводила в основном мама. Правда, это было несложно — я рос домашним ребенком, окна в школе не бил, «двоек» не хватал, в драки не ввязывался. Папа всегда находился в сложном и мучительном диалоге с собой. Погружался в него глубоко, поэтому иногда, когда что-то вырывало его из внутреннего пространства, мог накричать. Но на его резкое замечание я способен был запросто ответить в том же духе. Мы в семье все сложные и нервные люди. При этом странным образом всегда справлялись с собственной нервностью.
Пару раз отец хватался за ремень, собираясь меня выпороть. Но оба раза у меня подскакивала температура, я серьезно заболевал, наверное, из-за какого-то своего устройства. Не знаю.
— Как пережили сложный для каждого парня подростковый возраст? Неужели совсем не играли на родительских нервах?
— Свободное от учебы время я проводил в компании одноклассников. Школа была простой, не английской, но очень приличной. Там учились ребята из семей с разным достатком. Что такое имущественное расслоение, нам в Питере было не очень известно. Такого понятия, как «золотая молодежь», для меня не существовало в принципе. И это тоже заслуга родителей, папа никогда не гордился тем, что он — сын известного писателя и не последний в стране режиссер.
Довольно часто мы с родителями выезжали в Дом творчества кинематографистов в Репино.
Сейчас его закрыли. А потом, скорее всего, тихо распродадут чиновники Союза кинематографистов. Но тогда на маленьком пятачке собиралось большое число как минимум не глупых, способных, талантливых людей. Ежедневно кто-то смертельно ссорился, кто-то бурно мирился, кто-то не разговаривал друг с другом. Но трения творческих личностей рождали такую бешеную неуправляемую энергию. Многие приезжали в Репино с детьми. Я подружился с Андреем Учителем — сыном режиссера Алексея Учителя, Лешей Сорокиным — сыном режиссера Вячеслава Сорокина, Костей Ининым — сыном писателя Аркадия Инина. Иногда возникал задумчивый Костя Богомолов, который сегодня стал замечательным театральным режиссером.
Когда Владимир Кунин — автор знаменитой «Интердевочки» — работал над очередным сценарием у себя в номере, все знали: носиться по коридорам и шуметь нельзя.
Если правило не соблюдалось, взбешенный Кунин выскакивал из комнаты и шел к дежурной по этажу жаловаться. В этом случае мы вываливались на улицу, гулять с местными ребятами. Первую сигарету «Родопи» я выкурил в той компании, спрятавшись за забором. Мама курила, поэтому я думал, что не учует запах дыма, с папой было сложнее — он не курил. Так что пришлось заглушать табачный запах жвачкой.
— Какие традиции были в вашей семье?
— Дни рождения мы всегда отмечали дома.
В коридорах нашей квартиры стояли столы. За них усаживалось по полсотни человек. Готовиться мама начинала за неделю, закупала продукты. Искала их по всему городу. Справиться с большим объемом работ на кухне ей помогали подруги: они с утра готовили — пекли, жарили, резали. Я ходил и выпрашивал то огурец, то колбасу. Это были какие-то очень счастливые часы.
Перед двадцатым июля мама спрашивала папу, какой подарок он хотел бы получить на свой день рождения. Однажды отец попросил:
— Подарите мне диван.
— Поедем в мебельный, выберешь сам, — предложила мама.
Она потом говорила: «Леша почему-то выбрал самый страшный», но возражать не стала.
В мой день рождения и в Новый год папа любил прятать подарок, чтобы сделать сюрприз.
Моей задачей было вовремя сюрприз обнаружить. Однажды нашел коробку под кроватью. В ней оказался игрушечный экскаватор.
Близкими друзьями отца были режиссеры Илья Авербах и Соломон Шустер, тоже работавшие на «Ленфильме». Много вечеров они провели вместе за разговорами о политике, искусстве, жизни. Папа ценил их мнение, показывал свои работы, советовался. Очень близкие отношения сложились у родителей и с нашими соседями Мельниковыми. Глава этого большого семейства Рюрик Александрович был выдающимся хирургом-онкологом. За сорок минут он мог сделать операцию, на которую другие врачи тратили несколько часов.
Он очень многих спас: актеров, художников, простых людей.
Рюрик Александрович часто ездил в командировки за рубеж. Тогда это было редкостью. Помню, ходил к его сыну Саше смотреть невероятных металлических солдатиков армии конфедератов, которых Рюрик Александрович привез ему из Америки. Уже в конце восьмидесятых у Мельниковых было два видеомагнитофона. У нас тоже был, но его настолько криво подсоединили к советскому телевизору, что он давал лишь черно-белое изображение. Зато у Мельниковых с техникой все было в порядке, так что «Индиану Джонса» и «Тома и Джерри» я посмотрел у них.
Рюрика Александровича уже нет в живых. А с Олегом, Настей и Сашей мы продолжаем дружить. Олег пошел по стопам отца и стал прекрасным врачом, Саша очень крупный юрист, а Настя Мельникова — кинозвезда, любимица публики, замечательная актриса.
— Когда у режиссеров закрывали картины, многие ломались.
История знает немало примеров: талантливые люди спивались, руки на себя накладывали. Как подобные ситуации переживал отец?
— Тяжело. Папа ложился на диван и отворачивался лицом к стене. Мог оставаться в таком положении днями. Я помню его таким, когда закрыли «Лапшина». Фильм не понравился начальству, посчитавшему, что картина порочит социалистическую действительность, милиция показана недостаточно прекрасно. Особенно резко выступили тогдашний председатель Госкино Филипп Ермаш и его зам Борис Павленок. Одним из главных аргументов противников фильма был следующий: люди в тридцатые годы не жили в таких бараках, как в «Лапшине».
(Кстати, когда картина все-таки вышла на экран и была даже удостоена Государственной премии, отец получал мешки писем от недовольных сограждан, пафос которых сводился к похожему: мы не жили так бедно и где вы видели такие обшарпанные улочки? В 2007-м я побывал в Астрахани на той улице, где проходили съемки «Лапшина», там мало что изменилось, бараки стоят на том же месте. Парадокс.)
У отца было два варианта решения проблемы: либо, согласившись на поправки, изуродовать фильм, либо отказаться, и тогда его детище отправится на полку. Он выбрал последнее. Родителям это решение далось очень тяжело. Я помню только тихие ночные разговоры без конца, обсуждения до утра.
Тем, кто наблюдал, как жестко порой отец ведет себя на площадке, как повышает голос, иногда и «посылает» нерадивых работников, трудно понять, что художник на самом деле достаточно тонкое и воздушное существо.
Отец тогда впал в тяжелейшую депрессию.
Он всегда был человеком страстным: если кого-то любил, то всем сердцем, если ненавидел, то так же сильно. Когда «Лапшина» закрыли, папу предали многие друзья.
Ситуация с «Лапшиным» случилась накануне его дня рождения. И вот наступило двадцатое июля, а телефон молчит. Из съемочной группы позвонил лишь Андрей Миронов, поздравил, попросил держаться. Позвонили Курляндские. Папа тогда страшно переживал, мама пыталась его успокаивать.
Вечером позвонил Мельников:
— Света, ну как там Леша?
— Лежит, не хочет никого видеть.
— Передай, пусть встает, стол накрыт, мы вас ждем. Отказ не принимается.
А на следующий день мы уехали на дачу, где телефон тоже молчал в течение многих месяцев. Коллеги боялись общаться с папой: а вдруг дружба с опальным режиссером негативно отразится на их собственной карьере?
Когда фильм разрешили, «друзья» объявились снова. Но отец не мог смириться с тем, что в киномире такое поведение норма, и если не вычеркнул этих людей из своей жизни, то уж точно не испытывал к ним прежних чувств.
— Существенный вопрос: если отцу не давали работать, на что же вы жили?
— Не стоит забывать: большими тиражами издавались книги деда, а папа унаследовал на них авторские права. Нам всегда помогал и дедушка по маминой линии. Ее родной отец погиб на войне, маму воспитал отчим, писатель Александр Борщаговский. (Напомню, по его повести сняли знаменитый фильм «Три тополя на Плющихе».) Александр Михайлович относился к ней как к родной дочери, очень всех нас любил. А еще родители подрабатывали сценариями. Написали «Торпедоносцев», «Жил отважный капитан» и другие.
Мы не бедствовали, однако и роскошной жизни не вели. Родители вообще спокойно относились к материальным ценностям, носили хемингуэевские свитера, джинсы. Они шестидесятники, для которых деньги никогда не были доминантой.
Говорили: если б не стали режиссером и сценаристом, пошли бы работать следователями. И не для того чтобы стричь купоны с мелкого и среднего бизнеса, а чтобы помогать людям, попавшим в сложную ситуацию.
Самое голодное время наступило для родителей, когда Советский Союз рухнул и пришли девяностые. Кино тогда не снимали, в кинотеатрах открывали мебельные салоны. А мне уже шестнадцать, хотелось красиво одеваться, чтобы произвести впечатление на какую-то девочку. Уже и не вспомню ее имени. Помню только, что шел с ней встречаться, надев единственную приличную вещь в гардеробе — откуда-то привезенный зеленый вельветовый пиджачок. Но на улице шел дождь, поэтому пришлось, чтобы его не испортить, нацепить еще и куртку.
Она досталась мне по наследству от родительских друзей, молния не работала, приходилось застегиваться на булавки.
— Когда началась Перестройка и многое изменилось, отец этому радовался?
— Конечно, как каждый нормальный человек. Все жили ожиданиями чего-то прекрасного. Фильмы отца сняли с полки, посыпались приглашения на кинофестивали, недели российского кино. Папу разыскала родня деда. Двоюродный дядя Юрия Павловича в свое время уехал во Францию с первой волной эмиграции. Его дети многого добились: Константин Клюге стал серьезным художником, награжден орденом Почетного легиона, Миша Клюге заработал большой капитал, занимаясь логистикой, у него был крупный бизнес. Он поддерживал очень многих эмигрантов до последних своих дней.
Однажды во время поездки по Соединенным Штатам папе устроили смотрины голливудские продюсеры, в результате он получил предложение снимать кино в Америке.
Но отказался. Думаю, отец отдавал себе отчет, что мало смыслит в американской жизни. Он хотел говорить в кино что-то свое, снимать только то, к чему лежала душа. Да и оставлять Россию не собирался.
Из желания разобраться в истории своей страны возник замысел фильма «Хрусталев, машину!» В 1998 году картина участвовала в конкурсе Каннского кинофестиваля. Отец вложил в нее много сил, снимал долго.
— Я была на Каннском фестивале, где картину показали в конкурсе. Перед пресс-конференцией традиционно проходит фотоколл.
Фотограф Юрий Феклистов снял, как во время этого мероприятия, где все кричат и слепят вспышками, нервы у Алексея Юрьевича не выдержали, на глаза навернулись слезы. А Светлана Игоревна отвела его в сторонку и долго успокаивала.
— Как и большинство талантливых советских режиссеров, отец окунулся в странный, не всегда объективный и адекватный фестивальный мир поздно, почти в пятидесятилетнем возрасте. Для его нервов это оказалось невероятно тяжелым испытанием. Забегая вперед, скажу: опыт пятикратного участия в конкурсе Венецианского кинофестиваля, где я когда-то побеждал, когда-то нет, научил меня философски воспринимать происходящее, отдавать себе отчет, что соревнование не всегда оказывается справедливым. Это перевернутый мир, а не идеальный. У отца такой прививки не было.
Состоявшийся, взрослый человек, которому не требовалось ничего никому доказывать, он дико нервничал и грустил, когда не получил приз.
Фильм сперва был прохладно встречен журналистами и не привлек внимания жюри. Потом, конечно, вышло очень много статей в европейской прессе, что Канны совершили ошибку и картина замечательная.
— Художники в массе своей ревностно относятся к творчеству коллег, а ваш отец создал Студию первого и экспериментального фильма. Почему?
— Хотел воспитать достойную смену, как ни пафосно это звучит. Студия первого и экспериментального фильма была их с мамой любимым детищем, именно из этой студии вышли Алексей Балабанов, Сергей Сельянов, Игорь Алимпиев, да много кто еще.
К творчеству молодых режиссеров отец относился трепетно.
Если кто-то обижал его студентов, бросался на защиту. Однажды отца попросили дать мастер-класс на семинаре молодых кинокритиков в Репино. Предметом для разговора стали работы Студии первого и экспериментального фильма, их показывали заранее в кинозале Дома творчества. Дело было зимой, зал не отапливался, там стоял страшный холод, в связи с чем журналисты пришли на просмотр уже выпившими. Пьяные, хихикающие люди давали глуповатые комментарии, которые громко звучали прямо во время просмотра. Стерпеть неуважение к режиссерской профессии папа не смог, наорал на молодых критиков: «Я не собираюсь разговаривать на серьезные темы с бандерлогами». Хлопнул дверью и уехал в Питер.
— Тогда, наверное, Алексея Юрьевича должно было особенно обрадовать ваше решение пойти по его стопам?
— Напротив. Когда я, отучившись год на театроведческом факультете, заявил о намерении поступать на режиссерский факультет во ВГИК, отец стал меня отговаривать: «Ты будешь подвергаться бесконечным унижениям. Хватит ли у тебя сил и желания продвигать культуру в государстве, которое делает все, чтобы этой культуры не существовало как таковой?»
Но я был отчего-то настроен твердо и решительно и поступил в мастерскую Сергея Соловьева. То, что киносреда агрессивна, ощутил, когда снял первую десятиминутную учебную короткометражку с бюджетом в двести долларов. На ее обсуждении мои совсем еще скромные режиссерские усилия сравнивали с «Лапшиным».
Естественно, сравнение было не в мою пользу. Те, кто не любил отца, никогда не упускали возможности куснуть меня. Знаю нескольких журналистов, которые преследуют меня целенаправленно, вне зависимости от того, видели они мои картины или нет. Таким образом они мстили и мстят отцу. Родители советовали: «Не обращай внимания». И с возрастом у меня стало получаться. Но когда снимаешь свой первый фильм, очень сильно выкладываешься и стараешься, а тебя разносят в пух и прах, это больно.
Папа не смотрел мои картины. Думаю, боялся: вдруг сын не оправдает его надежд, вдруг окажется недостаточно талантливым? Но не скрывал радости, когда я получал награды Венецианского кинофестиваля, премии «Ника». Думаю, он мной гордился, хотя и не всегда высказывал это вслух. А мама смотрела мои работы одной из первых.
— Поскольку вы единственный сын, да еще довольно долго оставались холостым, не могу не поинтересоваться: как родители приняли вашу жену?
— Приняли хорошо, а про свадьбу мы и не говорили как-то. У нас ее и не было. Пошли, расписались, потом встретились с друзьями дома. Без каких-то огромных торжеств. Детей у нас пока нет.
— Долго ли Алексей Юрьевич готовился к постановке «Трудно быть богом»?
— Это было его давнее желание. Отец любил перечитывать Чехова, Шаламова, Солженицына, но экранизировать решил роман Стругацких «Трудно быть богом». Если честно, «Ленфильм» 1999 года был не приспособлен для такой картины: костюмы, реквизит собирали где только можно.
Кастинг шел мучительно. Папа пересмотрел огромное число актеров на главную роль, прежде чем остановил свой выбор на Леониде Ярмольнике. Он вообще долго искал каждое лицо, даже если в кадре оно находилось на заднем плане, придирчиво утверждал грим.
Я за все это время побывал у него на съемках раза три, занимался своими делами. Отец — человек экспансивный, привык фактически погибать на площадке. Для него главным было добиться результата. И тут я с ним согласен. Неважно, как спорили конструкторы, как они орали друг на друга в процессе работы, это ровным счетом не имеет ни малейшего значения, если ракета взлетела.
Леонид Исаакович оказался человеком не менее экспансивным, чем папа. По мнению отца, он никогда ничего подобного не играл в кино. Все-таки одно дело спеть «Перекресток семи дорог» и совсем другое — уловить стилистику антиутопии, фантастической истории, так похожей на реальность.
Отец, конечно, мучил актера репетициями, стараясь добиться нужной степени достоверности. Они много спорили, но в итоге Ярмольник сыграл одну из крупнейших ролей в кино за последние лет пятьдесят. Я так думаю.
— Работа над фильмом растянулась на годы и обросла массой слухов и вранья. Такова киношная среда. Говорили, когда группа отправилась на съемки в Чехию, ваш отец велел отобрать у всех паспорта, чтобы не разбежались, поскольку периодически возникали проблемы с финансированием. Это правда?
— Ничего подобного не было и быть не могло. Шипели: режиссер Герман спекся, не может закончить картину, сил не хватает.
Ни один человек не упомянул о том, что папа много и тяжело болел. Постоянно попадал в больницу то с воспалением легких, то с острой сердечной недостаточностью. Плюс ко всему у него развился диабет. Отец ложился в больницу, потом выходил, шел снимать, потом опять ложился. Он работал из последних сил, но не сдавался. Мама в такие моменты всегда находилась рядом. Основная тяжесть по уходу за ним легла на ее плечи. Когда папе стало совсем плохо, друзья оплатили ему операцию на сердце в Германии. Мало кто знает, что я тогда чуть не потерял и маму, здоровье которой было подорвано настолько, что ей пришлось срочно делать тяжелейшее шунтирование.
— И тем не менее когда возникла ситуация с приватизацией «Ленфильма», Алексей Юрьевич сразу же в нее включился?
— Несмотря на плохое самочувствие, отец не мог оставаться в стороне.
Студия все эти годы функционировала и к 2008 году даже вышла на рентабельность, но начался кризис. Дела на «Ленфильме», как и у многих, пошли не лучшим образом. А надо сказать, что студия во все времена оставалась привлекательным куском недвижимости, расположенным неподалеку от центра города на четырнадцати гектарах земли. И под лозунгом спасения отечественного кино ее попытались отдать в управление кинокомпании «РВС».
Никаких доказательств эффективности «РВС» на тот момент не существовало. Никакая система отчетности не показывала, что это успешный бизнес. Я тогда везде заявлял, что возникшая ситуация — попытка поглощения государственной собственности «РВС».
Кстати, «Ленфильм» тогда был оценен в копейки. Это враждебное поглощение проплаченные журналисты пытались представить так, будто, условно говоря, «20 век Фокс» спасает неэффективное советское предприятие. А на самом деле все было не так.
Общественному совету студии удалось предотвратить пиратский захват «Ленфильма», отец и Александр Сокуров добились приема у Владимира Путина и остановили беззаконие. А дальше были подготовлены две концепции развития студии: одна Сокуровым и его командой во главе с композитором и продюсером Андреем Сигле, другая — советом директоров. Одиннадцатого сентября прошлого года обе концепции представили на общественных слушаниях. В них было много общего. На осуществление задуманного предполагалось не выпрашивать деньги у государства, а взять льготный кредит.
Концепция, которую предложил Сокуров, стоила на несколько сотен миллионов рублей дороже.
Кроме того, Сокуров считал, что «Ленфильм» должен в основном заниматься авторским кино. Мы возражали: не только авторским, но и историческим, дебютным, коммерческим, ведь деньги надо отдавать. И еще одно существенное различие — мы были уверены, что студией должны управлять эффективные менеджеры, а не творческие работники, подверженные эмоциям, что крупный инфраструктурный проект должны осуществлять люди, имеющие в таких делах опыт.
И общественный совет поддержал предложение совета директоров. В общем, победила более внятная и здравая концепция, которая давала шанс студии на развитие.
Концепция, при которой студия выживет.
А дальше на отца и на нас обрушилась лавина вранья, в Министерство культуры полетели доносы, что папа владеет акциями ОАО «Ленфильм», преследует личные интересы, что «Трудно быть богом» прямо-таки разорил студию. Отец был страшно разочарован и подавлен. Считал, что все из-за денег. Он тогда уже фактически умирал и вскоре слег в больницу, за него заступался я: объяснял во всех изданиях, что «Ленфильм» — стопроцентная собственность государства, что «Трудно быть богом» финансировался исключительно на спонсорские средства и это давало возможность студии выжить, поскольку группа арендовала павильоны, комнаты и загружала работой цеха.
Один мой товарищ, который бросил собственный доходный бизнес ради кино, как-то, выпив, произнес фразу: «Меня и посадить пытались, и отстрелять, и взорвать, но такого дерьма, как в кинематографе, я не видел нигде».
Отец лежал в реанимации, а его, да и нас старались добить в прессе. Налево-направо раздавались интервью, где рассказывали, какой я непрофессиональный человек, незаслуженно пробившийся в режиссерской профессии. Интересно, что в свое время мы сделали довольно много внятных предложений по «Ленфильму», которые были позитивно восприняты, но об этом, естественно, никто не говорил. Их просто тихо украли. Например, украли идею фонда поддержки молодых, которую мы не успели осуществить из-за смерти отца. Потом тот же Сокуров говорил, что и отец по большому счету никаких принципиально новых открытий в отечественном кино не сделал, в общем-то, и картины его никто не запрещал.
А это, конечно, совсем не так.
Я не понимаю: отчего? Из-за доступа к деньгам?
А папе становилось все хуже... Кстати, в отдельной палате он не лежал, помимо него там находились еще два тяжелобольных человека. Там и ушел двадцать первого февраля... Мы последний раз говорили с ним перед отъездом в Румынию, где проходила наша ретроспектива. Отец тогда диктовал письмо в поддержку «Ленфильма». Мы вернулись в Питер двадцатого февраля (уезжали всего на несколько дней), сразу приехали в больницу. Мама, естественно, была там, она не отходила от отца, жила в больнице, спала рядом, где придется.
Папа уже был без сознания, что-то выкрикивал. В ту ночь он умер.
После папиной смерти мне позвонил журналист, просил уточнить, правда ли, что лечение отца оплачивал Союз кинематографистов. Никогда такого не было. Многое мы оплачивали сами, помогали друзья, врачи. При чем здесь Союз кинематографистов?
В больнице папу навещали мы и несколько друзей, но нельзя не сказать, что когда отец заболел, многие пропали... Пропали известные питерские критики, которые на следующий день после его смерти стали давать интервью о нежнейшей с ним дружбе, просили размещать в Facebook* слезливые посты, где утверждалось, что семья, то есть мы, запрещала пускать к отцу посетителей. Это абсолютная ложь. Нам никто не звонил.
Ведь удобно дружить с великим кинематографистом при жизни. И уже не очень нужно, когда человек умирает. Именно поэтому я этих людей не пустил на похороны. И правильно сделал.
К предателям и врунам надо относиться как к предателям и врунам. Не более. Почему-то у нас теперь считается нормой, что можно ни разу не позвонить, не приехать к больному человеку, хотя до больницы добираться всего десять минут, а через пару часов после смерти дать большое интервью о великой дружбе, городить какую-то абсолютную чушь, что не пускали в больницу, и при этом вроде бы остаться прекрасным человеком. Можно жаловаться большим телевизионным начальникам. А еще можно в едином порыве отвергнуть все, что было на самом деле, и провозгласить новую прекрасную реальность. Человеческие болячки дело тяжелое и страшное, а реанимация — и подавно.
И тут никакой особой вины нет. Ну, не хочешь ехать, не езди. Но зачем же врать, что кто-то не пускал? Ведь от себя потом не убежишь.
Папу похоронили в родном Санкт-Петербурге на Богословском кладбище, рядом с дедом — Юрием Германом, это было его желание.
А нам пришлось взять на себя завершение его последнего фильма «Трудно быть богом». Задача была непростой, поскольку картина снималась долго, на негативе возникли побитости, которые пришлось устранять. Да и перезапись звука отец не успел осуществить. Не так давно прочитал, что мы хотели отдать картину в Канны, но ее туда не отобрали. Полное вранье. Ни одному фестивалю мы фильм еще не показывали, поскольку он не готов.
Я не хочу суетиться, торопиться. Зачем? Чтобы прогуляться по красной дорожке? Наша задача создать такой вариант фильма, который будет устраивать папину группу и маму.
Весной мы с мамой получили памятную премию «Ника», потом на кинофестивале «Зеркало» в Плесе — специальный приз за выдающийся вклад Германа в киноискусство. Мы были благодарны и счастливы: это справедливо и правильно, отец достоин признания коллег.
Подпишись на наш канал в Telegram