На эскалаторе станции «Площадь Революции» папа признался маме в любви и предложил пожениться. Она немедленно согласилась. Много раз от нее слышал: «Не сомневалась ни секунды. Игорь Кваша — моя судьба!»
Скоро год, как не стало моего отца, Игоря Кваши. Мы с мамой часами говорим о нем, вспоминаем, каким он был. Недавно она вдруг сказала: «Почему-то Игорь до сих пор мне не приснился, а так хочется его увидеть...» Больше половины века длилась история их любви, а началось все как легкий курортный роман на берегу Черного моря.
Познакомились родители в Крыму летом 1956 года. Галя Волчек играла в картине «Дон Кихот» и предложила папе поехать вместе с ней в Коктебель, где проходили съемки. Добрались до поселка поздно вечером, попросились переночевать в первый попавшийся дом. Им говорят:
— Есть комната с одной кроватью.
— Не страшно, мы брат и сестра.
Волчек заняла спальное место, папа лег на полу. Ночью замерз, Галя позвала: «Иди ко мне». Кваша быстренько устроился у нее под боком. Утром в комнату заглянула хозяйка, увидела, что они лежат под одним одеялом, и с криками «Ах вы, бесстыдники!» выгнала прочь. Галя и Игорь даже не сразу поняли причину ее гнева, никакие «крамольные» мысли им и в голову не приходили. Еще в Школе- студии МХАТ у них сложились настолько крепкие дружеские отношения, что и между близкими родственниками редко встречаются.
У Волчек была идея фикс по поводу Кваши: как настоящая сестра она мечтала папу быстрее женить, поэтому время от времени знакомила со своими подругами.
Вот и тогда, в Коктебеле, едва Игорь заскучал, заговорщически произнесла: «Погоди немного, скоро появится замечательная девчонка, тебе она обязательно понравится». Через несколько дней действительно приехала подруга Волчек — Таня Путиевская — вместе со своей мамой, художницей, и отчимом — Александром Штейном, известным в советское время драматургом.
Папа влюбился в Таню с первого взгляда. Отношения развивались стремительно, несмотря на то, что он был еще формально женат, а у мамы в Москве остался ухажер — жутко стеснительный студент, сейчас очень известный физик-теоретик.
Тане в ту пору едва стукнуло двадцать один, она училась на пятом курсе медицинского института.
В самый разгар любовной идиллии Квашу срочно вызывают в Москву, а Таня остается с родителями в Коктебеле. Наконец они сели в поезд, только устроились — стук в дверь купе: «Штейн, вам телеграмма». Мамин отчим взял листочек, посмотрел и, весело помахивая им, пояснил: «Твой Кваша прислал». А там два слова: «Люблю, скучаю». На каждой остановке вокзальные служащие бегали по вагонам и кричали: «Штейн! Вам сообщение!» — и так до самой Москвы. В одной телеграмме была какая-то шутка про ежика, понятная только им двоим, с тех пор папа ласково называл маму Ежиком: «Ежик, нам пора ехать», «Ежик, давай обедать».
Постоянно дарил сувениры в виде этих симпатичных зверюшек — стеклянные, керамические, деревянные, у нас их огромная коллекция.
Встретил маму в Москве на вокзале с цветами, а на эскалаторе станции «Площадь Революции» признался в любви и предложил пожениться. Она немедленно согласилась. Много раз от нее слышал: «Я не сомневалась ни секунды. Игорь — моя судьба!»
Когда Таня сказала родному отцу Семену Манделю — художнику, лауреату Сталинской премии, что выходит замуж за Игоря Квашу, тот страшно перепугался:
— Ни в коем случае. Я актеров знаю. Они только и делают, что смотрят на себя в зеркало.
— Мой Игорь не такой!
— Хотелось бы верить.
Зря дед сомневался — в отце не было ничего показного, ни тени свойственного некоторым актерам самолюбования или кокетства. Зато настойчивости — хоть отбавляй, если что-то решил, добивался обязательно. Такая ему досталась наследственность, а еще, безусловно, сказалось арбатское детство.
Он жил в Карманицком переулке на Арбате. В сороковые-пятидесятые годы по соседству в разделенных на клетушки старых особняках ютилась московская интеллигенция: музыканты, поэты, артисты — и через стенку воры, бандиты, домушники. В один и тот же класс ходили начитанные еврейские дети, такие как Игорь Кваша, со скрипочкой под мышкой, и здоровенные переростки с бритвами в голенищах сапог.
Как говорил папа: «Уступать им было нельзя ни в каком случае, иначе со свету сведут издевками».
Папин отец, Владимир Ильич Кваша, высшее образование получил в Харькове. После первых «чисток» его исключили из партии, и он перебрался в Москву, преподавал в Химико-технологическом институте имени Менделеева, защитил докторскую диссертацию. Когда началась война, несмотря на то что у него была бронь, дед несколько раз просился в действующую армию, но ему отказывали. Наконец записался в московское ополчение. Пришел домой счастливый, взял Игоря на руки, подбросил до потолка: «Меня все-таки берут на фронт, пойду защищать свой народ и вас с мамой». Тридцатого декабря 1942 года он погиб под Ленинградом.
Папина мама, Дора Захаровна, получив похоронку, утаила ее от сына. Знала, что для Игоря это будет тяжелейшим ударом. А он все ждал и ждал писем с фронта. Вспоминал: «В тот день, когда мама призналась, что отец убит, ушло мое детство» — ему было всего двенадцать лет. Всю свою жизнь он носил в душе эту боль, думаю, потому и согласился вести телепередачу «Жди меня». Даже в последние годы, когда уже страдал от тяжелейших приступов удушья, продолжал работать над программой. Сорок тысяч человек, потерявших друг друга во время войны, благодаря Кваше и его коллегам спустя десятилетия нашли друг друга.
Папино умение не пасовать перед трудностями во многом определило его судьбу. Еще учась в Школе-студии МХАТ, он и его друзья: Галя Волчек, Олег Табаков, Лилия Толмачева, Олег Ефремов и Женя Евстигнеев — задумали создать при МХАТе собственную студию, свободную от ханжеской цензуры.
Даже выбрали пьесу для постановки — «Вечно живые» Виктора Розова, но руководство Художественного театра идею не одобрило. И получив дипломы, все они разошлись по разным сценам. Папу распределили во МХАТ. Большая честь — сразу попасть в альма-матер, но он чувствовал себя отступником. Ведь Кваша и Ефремов поклялись создать свой театр и даже записали клятву на бумаге: «Мы, Игорь и Олег, понимаем, что это решает нашу жизнь. Клянемся все отдать и не отступать!»
Помог им педагог Виталий Яковлевич Виленкин. Что уж он говорил «старикам» МХАТа, неизвестно, только те разрешили молодым артистам репетировать по ночам на сцене Школы-студии.
Работали как одержимые, до трех-четырех часов утра, если и этого времени не хватало, шли к кому-нибудь домой, закрывались на кухне и еще раз, в полголоса, чтобы не разбудить домочадцев, оттачивали очередной отрывок пьесы. Спали урывками, потом отправлялись в свои театры. По словам отца: «Это были два года тяжелейшего психологического напряжения и одновременно невероятного счастья — сбывалась наша мечта».
После премьеры «Вечно живых» директор МХАТа Александр Васильевич Солодовников разрешил по выходным дням играть спектакль на сцене филиала. Пьеса собирала полные залы, но до создания собственного театра было по-прежнему далеко. Обращались за советами к Юрию Завадскому, Рубену Симонову, но никто не мог сказать ничего дельного. К всеобщему удивлению выход нашел экономист МХАТа Заявлин: «Единственная возможность получить вашему коллективу юридический статус — стать шабашниками».
Они — опять к Солодовникову:
— Разрешите подписать договор с Художественным театром на постановку новых спектаклей.
— Я не против, а вы готовы уйти из своих театров фактически в безвоздушное пространство, в никуда?
— Конечно, мы верим в свою идею.
Наконец-то первый серьезный шаг к заветной цели был сделан.
Тогда же пришла идея, как назвать театр, — вспомнили про пушкинский журнал «Современник». Кто-то сказал, что это «сверхнахальство», все-таки Пушкин! Но Солодовников подхватил мысль: «Именно «Современник», как продолжение культурных традиций».
Так уж получилось, что параллельно со становлением «Современника» родилась и наша семья.
Родители сыграли свадьбу практически сразу после возвращения из Коктебеля. Сначала, правда, «неофициальную», поскольку Кваша еще не успел развестись с первой женой Светланой Мизери. Они когда-то вместе занимались в театральном кружке городского Дома пионеров, потом поступили в Школу-студию МХАТ. В своей книге «Точка возврата» папа вспоминал: «Наш роман был юношеский, светлый. Светлана считалась самой способной, педагоги ее обожали. Я видел в ней Джульетту, но потом с ней произошли какие-то изменения, она стала совсем другой». На втором курсе поженились, на третьем разошлись, тихо и мирно, без скандалов.
Мизери много лет созванивалась с бабушкой Дорой, у них были добрые доверительные отношения, но потом как-то незаметно Светлана исчезла из нашей жизни.
О церемонии в ЗАГСе родители рассказывали с улыбкой. Мамину беременность к тому времени скрыть было невозможно ни под каким платьем. Она скромно молчала, папа и Олег Ефремов, примчавшиеся в ЗАГС прямо с репетиции, уговаривали делопроизводительницу побыстрее поставить штампы в паспорта. Строгая дама начала заполнять бланки, как вдруг мама воспротивилась брать фамилию Кваша: «Когда на двери кабинета стоит фамилия Путиевская, пациент знает, что там — женщина-врач. Если же будет «Кваша» — поди разбери. А для больного важно знать, к кому он идет!» Чтобы не тормозить процесс, отец немедленно согласился.
Так и прожили всю жизнь под разными фамилиями.
После свадьбы молодые поселились у бабушки, где в одной-единственной комнате ютились сама Дора, ее сестра тетя Клара, папина двоюродная сестра Зоя с мужем и двумя детьми. Комнату разгородили ширмой на три отсека, но от этого удобнее не стало.
Жилищный вопрос решился благодаря Штейнам. Они купили себе литфондовский кооператив на улице Черняховского возле метро «Аэропорт», а свою квартиру во мхатовском доме на улице Немировича-Данченко, сейчас это Глинищевский переулок, оставили дочери и зятю.
Александр Штейн был весьма состоятельным человеком, пьесы известного драматурга шли по всей стране, их ставили Николай Охлопков, Георгий Товстоногов, сейчас его, правда, чаще вспоминают по фильмам «Адмирал Ушаков» и «Корабли штурмуют бастионы».
Естественно, что мамины родные старались облегчить молодым жизнь. Папа же за каждую покупку, будь то одежда или домашняя утварь, отдавал тестю и теще деньги — считал безнравственным и неудобным принимать подарки от того, кто богаче. Даже когда Штейны купили себе «Волгу» и предложили ему забрать их старую «Победу», он отказался, хотя страстно мечтал о машине. Штейны понимали папины чувства, уважали его независимый характер.
Впрочем, квартирой родители пользовались совершенно безмятежно, а летом перебирались к Штейнам в Переделкино, в типовую дачу, такие давали работникам искусства. К дому была пристроена вместительная веранда, где стоял огромный круглый стол.
За ним часто сидели Андроников, Герман, Охлопков, Образцов, Арбузов, Розов, а в более поздние годы — Ахмадулина, Вознесенский, Евтушенко, Высоцкий. Ворота дачи были всегда открыты настежь, и каждый из знакомых, кто шел мимо, мог свободно, без приглашения, зайти посидеть, выпить, поесть, обсудить что-то важное.
Когда родители поженились, маминому брату Пете Штейну, которого шутя называли «исчадие ада», было десять лет. Он любил сбрасывать с балкона восьмого этажа на головы прохожих пакеты с водой. Как-то в гостях у драматурга Бориса Лавренева его спросили за столом:
— Что ты будешь, Петенька?
— Торт.
Дали.
— Что еще?
— Торт.
Снова дали.
— А теперь?
— А теперь меня будет рвать!
Узнав, что сестра ждет ребенка, Петя залез на забор и на всю переделкинскую улицу, где прогуливались известные писатели и художники, принялся орать: «А наша Танька — беременная!»
Естественно, о проделках дяди Пети я знаю только по рассказам взрослых. В моей памяти он сохранился как умнейший, талантливый человек, много лет проработал режиссером в «Ленкоме» у Захарова, поставил немало спектаклей, а потом стал художественным руководителем кинокомпании RWS, снял сериалы «Бедная Настя», «Дорогая Маша Березина», «Зона»...
Умер рано, в пятьдесят девять лет, от тяжелой болезни, боролся с ней до последнего дня, сохраняя оптимизм, волю к жизни.
В театре меня прозвали «первый ребенок «Современника», через два месяца родилась Настя Ефремова (ее мама Ирина Мазурук, дочь знаменитого военного летчика, была подругой Тани, поэтому Олег снял для нее в Переделкино дом по соседству со Штейнами). Потом появились Антон Табаков, Денис Евстигнеев и Миша Ефремов.
Когда я родился, Дорочке — папа любил называть свою маму ласкательным именем — пришлось уйти с работы. Она была педагогом-дефектологом, очень добрым, но требовательным человеком.
Учила детей-даунов читать и считать и добивалась замечательных результатов, хотя многие из больных до этих занятий не могли даже говорить. Переехав к нам, Дорочка занялась моим воспитанием, непреклонно настаивала на соблюдении стерильности. Родители со смехом вспоминали историю о том, как бабушка выхватила у меня из рук немытое яблоко, бросилась на кухню обдать кипятком, а когда вернулась, я лежал на полу и вместе с собакой Дожкой грыз сырую кость.
После окончания медицинского института мама стала врачом «скорой помощи». Столько крови, увечий, страданий... Но несмотря на интеллигентскую хрупкость, Таня была абсолютно бесстрашной. Папу, кстати, тоже в трусости нельзя было упрекнуть. Помню одну из семейных историй. Она очень характерна для обоих.
Папа снимался в Батуми. Начался шторм, и вдруг он увидел, что в море тонет мальчик. Бросился на помощь, за ним — оператор, вдвоем вытащили парня на берег. Местные жители подхватили несчастного и давай бить головой о камни, чтобы из него вода вылилась, — дикость полная. Мама, совсем еще молодая, двадцать шесть лет, бросилась на них с кулаками: «Прекратите!» Ее стали отталкивать. Она от злости джигитов таким трехэтажным матом покрыла, что мужики расступились и позволили маме оказать мальчику первую помощь...
Что-то я сильно забежал вперед. Вернусь к «Современнику». После «Вечно живых» студийцы поставили вторую пьесу Виктора Розова — «В поисках радости». По воскресеньям по-прежнему играли во МХАТе, а в остальные дни в ЦДКЖ, в Театре-студии киноактера, в других местах, где смогли договориться.
Наконец Ефремову удалось встретиться с Алексеем Аджубеем, зятем Хрущева, главным редактором «Комсомолки», он когда-то учился с Олегом на одном курсе. Благодаря Аджубею произошло немыслимое: на спектакль молодых и практически никому не известных артистов пришла сама Екатерина Алексеевна Фурцева — секретарь ЦК КПСС, член президиума!
И вскоре после ее визита вышел приказ по Министерству культуры СССР «Об организации театра-студии «Современник» при МХАТе имени М. Горького». Но члены партбюро МХАТа написали в министерство бумагу, в которой назвали новый коллектив «идейно несформировавшимся», и запретили современниковцам выходить на их сцену. Три года играли в гостинице «Советская».
В 1960 году, после выхода спектакля «Голый король», в котором главные роли исполняли Кваша и Евстигнеев, на театр обрушился шквал критики за антисоветские настроения. Как сложится судьба «Современника» дальше, было непонятно. И тут Фурцева вызывает к себе Ефремова. Ждали, что она сдерет с него семь шкур. Папа не хотел пускать Олега одного, он и еще трое актеров поехали сопровождающими. Вместе вошли в кабинет, Фурцева посадила их напротив себя и действительно отругала за «антисоветчину», а под конец произнесла уже спокойным голосом: «Вам выделили помещение на площади Маяковского. Наконец-то обретете свой дом». Почему она приняла такое решение — неизвестно. Отец считал, что Фурцевой, которую незадолго до этого назначили министром культуры, «стало интересно общение с людьми искусства». Он очень доброжелательно отзывался о Екатерине Алексеевне, говорил, что она была красива, обаятельна и талантлива.
Старое, предназначенное на снос помещение театра актеры в шутку называли «сносное здание».
Тем не менее из этого разваливающегося «храма культуры» «Современник» переехал в бывший кинотеатр «Колизей» на Чистопрудном бульваре только через четырнадцать лет — в 1974 году.
Перед выпуском каждого нового спектакля отец безумно нервничал. Ходил сам не свой. Обращался к жене за поддержкой:
— Ежик, завтра парткомиссия. Вдруг спектакль не примут? Месяцы работы — коту под хвост.
Мама волновалась не меньше. Ее беспокоили папино здоровье, настроение, работа, поездки, спектакли, но внешне она оставалась абсолютно невозмутимой и всегда отвечала:
— Ты и в прошлый раз места себе не находил, а ведь обошлось.
Но для того чтобы «обходилось», нужно было изворачиваться.
Например, когда решили ставить спектакль по сатирическому роману Салтыкова-Щедрина «Современная идиллия», написать инсценировку пригласили Сергея Михалкова. Он — умный человек — понял, что хотят прикрыться его именем, но согласился. После просмотра «Балалайкина и Ко» Сергей Владимирович в разговоре с членами приемной комиссии как бы между прочим произнес: «Вы только подумайте, какой удар по царизму!» — и пьесу разрешили. А сколько спектаклей так и не состоялось!
В такие периоды отец уезжал к Гале Волчек и они всю ночь до хрипоты обсуждали, как спасти новую постановку. Мама не ложилась, ждала его возвращения, чтобы приласкать, успокоить, накормить. А в шесть тридцать ей нужно было идти в больницу. Если не могла побороть сон, оставляла на кухне еду, развешивала на стульях накрахмаленную рубашку и брюки с наглаженными стрелками. Папа очень педантично относился к своему внешнему виду. Даже когда плохо себя чувствовал, выглядел очень презентабельно. Любил рубашки сине-голубого цвета — под цвет глаз.
Однажды, глядя, как отец собирается в театр, я полюбопытствовал:
— Пап, почему ты все время ходишь в пиджаке?
— Во-первых, выглядишь более подтянуто.
А во-вторых, много карманов: сюда документы, туда ключи.
Валентин Гафт подметил эту его особенность:
Артист великий,
многогранный,
Чего-то глаз у вас
стеклянный?
Быть может, это
фотобрак?
Но почему хорош пиджак?
«Современник» тогда напоминал большую дружную семью. Вместе — актеры, их жены, дети, родители — ходили на все театральные премьеры и праздники, отмечали Новый год, Первое мая, Седьмое ноября и обязательный ежегодный юбилей театра.
Проводили капустники, а потом спускались в фойе. Там уже стояли застеленные белыми скатертями столы с бутылками. Закуску обычно заказывали в ресторане, но иногда приносили и свое, домашнее. Папа вспоминал: «Когда Ефремов выпивал, начинал буянить. Таня единственная, кто мог его утихомирить. Однажды Олег сказал ей: «Если бы ты не была женой друга, я бы с тобой завел роман». Он верил, что только от него зависит, с кем закрутить любовь».
Пьянка-гулянка продолжалась порой чуть не до утра, расставались с трудом. Шли домой пешком, никакой транспорт уже не ходил.
Папа пил очень мало, но всегда много курил, дошло до того, что стал подкашливать, врачи диагностировали бронхит.
Мама начала «шантажировать»: «Игорь, если ты бросишь курить, я возьму твою фамилию. Стану Квашой». Отец пытался бросить.
Как-то родители поехали во Францию, и там один из папиных друзей рассказал о модном французском докторе, избавляющем от никотиновой зависимости. Отец поинтересовался:
— И как он это делает?
— Уколет, вставит в ухо веревочку, и бросишь курить, — на полном серьезе заверил приятель.
Папа воодушевился, он вообще с большим уважением относился к нетрадиционным методам лечения. Мама посмеивалась над его энтузиазмом, но отговаривать не пыталась.
— Мам, зачем вы это делаете?
— спрашивал я.
— Пусть попробует, хуже не будет. Ты же знаешь, если человек верит, может и сработать.
Папа действительно некоторое время не курил. Но потом в театре начали ставить очередной спектакль, надо было как-то расслабиться, естественно, он первым делом купил в киоске сигареты.
Если к веревочке в ухе мама относилась спокойно, то эксперименты с лекарствами пресекала решительно.
Однажды папа спросил у старого мхатовского актера Иосифа Раевского: — Вы вчера долго сидели в ресторане ВТО, а утром пришли на репетицию свежим, ни в одном глазу.
В чем секрет?
— Значит так: вечером, перед сном, нужно принять таблетку аспирина, утром — контрастный душ, потом — кефир.
Папа тайком стал следовать его примеру и нажил себе язву. Мама долго возмущалась, а потом подсунула отцу медицинский журнал, где было написано, что соединение лекарств и алкоголя может привести к летальному исходу. Он испугался и больше никогда этого не делал.
Из «скорой» мама перешла в Пятую Советскую больницу. Работала анестезиологом в хирургическом отделении, защитила кандидатскую диссертацию. Сколько себя помню, ей постоянно звонили друзья: Гриша и Люба Горины, Аркадий и Люся Хайт, Андрей Миронов, Наташа Селезнева, Люда Максакова и многие другие.
Консультировались по медицинским вопросам: там заболело, тут кольнуло, да и просто посоветоваться, а иногда и поплакаться. Она устраивала всех в больницы, находила врачей, сама смотрела, кому помочь, кого полечить, а с кем достаточно поговорить. И сейчас, хотя маме уже семьдесят восемь лет, ее домашний телефон по-прежнему работает как «Служба спасения».
Но в первую очередь, конечно, она заботилась о папе. Он очень много работал и всегда — с полной отдачей. Заниматься домом не было ни времени, ни сил. Мама это понимала. Такого, чтобы она кричала: «Игорь, вынеси помойное ведро, сходи за хлебом!» — не помню. Отцовского энтузиазма хватало лишь на то, чтобы лампочку вкрутить или кран починить.
Он доставал из-под кровати большой ящик, в котором лежала гора молотков, отверток и гвоздей, и не больше пяти минут с воодушевлением занимался домашним хозяйством. Зато обожал водить машину. Когда купил свой первый автомобиль, «Волгу» ГАЗ-21 цвета «белая ночь», страшно гордился.
Очень хотел, чтобы мама получила права. Она окончила курсы, научилась водить, но никакого удовольствия от этого не получала. Однажды, когда выезжали из дома Штейнов на «Аэропорте», отец стал кричать: «Таня, тормози!», она с перепугу перепутала педали, нажала на газ и не вписалась в арку. Ударила машину не сильно, больше переволновалась. После этого садилась за руль, только чтобы отвезти подвыпившего мужа домой, но происходило такое крайне редко.
Помню, у нас на кухне долго стояла полная бутылка «Кьянти» в плетеной корзиночке, кто-то приделал к ней лампочку, получился вполне симпатичный предмет интерьера. И вот однажды пришли друзья, выпили, но градуса не хватило. И тут папа произнес ставшую легендарной фразу: «Друзья, давайте выпьем лампу!»
Родители обожали накрыть стол, назвать гостей, чтобы было шумно, весело. Те, кто бывал у нас дома первый раз, поражались тому, что отец абсолютно все ел с хлебом: пельмени, лапшу, плов. Такой вот отголосок военного детства. И при этом он никогда не испытывал проблем с весом. Был худым, подтянутым. Думаю, что папа очень много энергии терял во время репетиций и спектаклей, набрать лишнего жирку просто не удавалось. Он наворачивал полную тарелку макарон, заедал хлебом и улыбался: «Зачем считать калории?
У меня в театре столько физкультуры, на всех хватит».
Отец вообще был физически развит, в молодости занимался конным спортом, в фильме «Достояние республики» сам делал трюк на лошади, в теннис любил поиграть, когда время позволяло. Все старался делать мастерски, это вообще очень важная черта его характера — в любом деле добиваться профессионализма. Когда в качестве режиссера ставил свой первый спектакль «Сирано де Бержерак», пригласил призера чемпионата мира и Олимпийских игр Давида Тышлера, чтобы тот обучил актеров фехтовальным приемам.
Жизнь отца была настолько напряженной, что моим воспитанием занимались мама и бабушка, а папу я видел в основном в промежутках между репетициями и спектаклями или во время отпусков, когда вместе ездили отдыхать.
Помню, как мы с ним отправились в Крым на машине, — маму сильно укачивало, и она предпочитала летать самолетом. Я лежал на заднем сиденье, смотрел через окно на небо, кроны деревьев и был абсолютно счастлив.
Однажды папа вызвался помочь мне написать сочинение на тему «Что бы я сказал Владимиру Ильичу Ленину, встретив его на улице».
— Представь, Вовка, — сказал он, — идешь ты, а навстречу тебе — Ленин. И ты ему говоришь: «Владимир Ильич, хочу построить завод или фабрику...»
— Папа, что я ему могу рассказать? Он так давно умер и ничего про нашу жизнь не знает.
— А ты подумай, развивай фантазию.
Когда через полчаса отец вернулся в комнату, я спал. Передо мной на столе лежал лист бумаги, на котором была написана первая фраза: «Владимир Ильич, за время вашего отсутствия в гробу...»
Папа хохотал в голос и больше меня не мучил. Он вообще не очень-то интересовался вопросами воспитания. Вот его отец был, по словам бабушки Доры, большим докой по этой части. Вместо того чтобы отругать сына Игоря за непослушание, пошел на улицу Горького в студию грамзаписи и записал «звуковое письмо». Дома включил граммофон, сделав вид, что это радио. В комнате раздалось: «Говорит станция Коминтерна. Мы начинаем передачу про мальчика Игоря Квашу, который плохо себя ведет, не ложится вовремя спать и отказывается есть». Дед подговорил знакомых, они после «передачи» стали звонить и рассказывать, что слышали ее.
Папа поверил, решил, что вся страна теперь знает про его «художества», и долго ходил тише воды ниже травы. Однажды не удержался и спросил Дору: «А Сталин в Кремле тоже про меня слышал?»
Отец по натуре был очень увлекающийся человек. Одно время вместе с друзьями-художниками ездил по российским захолустьям фотографировать полуразрушенные деревянные дома. Оттуда же притащил резные наличники потрясающей красоты и сложил в гараже, так и не смог придумать им применение. Лампы старинные ему нравились, пепельницы, чернильницы. Очень дорожил подарком Виталия Яковлевича Виленкина — это был хрустальный стакан с надписью «За веру, царя и Отечество».
Собирал антикварную мебель — комоды, диваны.
Узнав от знакомых, что кто-то «достал», например, румынскую стенку и собирается выкидывать старую мебель, тут же шел смотреть. Если глянулось — немедленно покупал, у нас в доме до сих пор нет ни одного современного предмета интерьера. Но и расставался с вещами легко. Однажды я нашел на помойке очень красивое старинное кресло, самостоятельно отреставрировал и поставил в свою комнату. Уехал отдыхать, возвращаюсь — кресла нет. Жутко разозлился:
— Пап, где мое кресло?
— В театре. Прости, сын, но теперь это трон короля Людовика. Реквизит для «Мольера».
Я, конечно, смирился. В общем, благодаря отцовской любви к старинным вещам с конца девяностых годов профессионально занимаюсь реставрацией, только не мебели, а классических старинных автомобилей.
Еще в тридцать пять лет папа начал рисовать.
Ходил к своим приятелям Борису Биргеру, Льву Збарскому, Борису Мессереру в мастерские, писал картины маслом. Часто ездил на природу, у нас сохранились его потрясающие этюды-воспоминания о Кижах.
Как-то на дачу в Переделкино приехал мой друг Миша Миндлин, гендиректор Государственного центра современного искусства, художник и искусствовед. Сидим, выпиваем, а он то и дело посматривает на лестницу, рядом с которой висит несколько картин. Вдруг говорит:
— Неплохой у тебя Лансере. Где взял?
Я начал хохотать:
— Какой Лансере, это папина картина.
Миша подошел, посмотрел внимательно и изрек:
— Ему надо выставляться.
Отец своими полотнами, к сожалению, не дорожил, много раздарил, потерял...
Все увлечения отца только обрамляли его настоящую страсть — театр. С ним были связаны и большое счастье и не меньшие потрясения. 1970 год выдался особенно трудным. Театр уехал на гастроли в Среднюю Азию, и оттуда Фурцева вызвала к себе Ефремова.
Папа рассказывал: «Олег вернулся из Москвы сильно выпившим, собрал «стариков» на общее собрание и сказал: «МХАТ гибнет, Фурцева предложила мне стать главным режиссером, чтобы спасти театр.
Я согласился». И позвал ведущих актеров труппы уйти вместе с ним. Все отказались.
Отец уговаривал Ефремова одуматься: «Нельзя спасти театр, в котором главное — партийная организация и местком». Актриса Нина Дорошина высказала общее мнение: «Олег Николаевич, вы хотите, чтобы мы влились в труппу МХАТа и стали спасителями? Давайте представим: стоит ведро с помоями, и что, если влить туда бутылочку чистой воды, они чище станут?»
Но Ефремова уже никто не мог остановить, сбывалась его мечта стать главным режиссером главного театра страны. Папа сильно переживал их расставание: «Я очень хорошо помню Олега молодым, и иногда мне не хочется вспоминать его старым...
Главное в нем было то, что он борец. Это определяло его характер. Для него было важно создать союз единомышленников, чтобы все любили друг друга, чтобы образовалась семья... Но природа не дала ему одной способности — любить по-настоящему. Горячо любит человека, пока он рядом, пока есть общее дело, а потом все как будто уходит в песок...»
Отец никогда не кривил душой, мог любому сказать абсолютно все, что считал нужным и правильным, и не особенно церемонился при этом.
Уход Ефремова стал для «Современника» сильным ударом, поскольку он совмещал в театре сразу две должности: главного режиссера и директора. Но, как ни странно, паники не возникло, наоборот, коллектив сплотился еще теснее.
Обязанности директора решили возложить на Леонида Эрмана, заместителя Олега Николаевича, однако в горкоме партии и слышать об этом не хотели: «Предлагайте русского и партийного, иначе пришлем своего». Евстигнеев категорически отказался, тогда вызвался Олег Табаков: «Я русский и партийный». Так у театра появился директор. Папа всегда с восхищением говорил об организаторских способностях Олега Павловича.
Вопросы творческого управления взяли на себя «старики»: Волчек, Кваша, Табаков и Толмачева. За два года коллегиально выпустили шесть замечательных спектаклей, но будучи людьми искусства, каждый со своим взглядом на мир, периодически тянули в разные стороны. Это было неправильно. Все понимали: театр не может существовать без лидера, и в 1972 году на общем собрании главным режиссером выбрали Галину Волчек.
Благодаря Галине Борисовне «Современник» обрел второе дыхание.
При ней отец много поставил как режиссер: «Кабала святош» и «Дни Турбиных» Михаила Булгакова, «Кот домашний средней пушистости» Владимира Войновича и Григория Горина, «А вам не хотится ль под ручку пройтиться?» по стихам Гумилева, Волошина, Маяковского, Есенина, Бродского.
Последняя встреча папы с Ефремовым состоялась в 2000 году на премьере спектакля «Современника» «Играем Шиллера». Олег сидел в директорской ложе, плохо себя чувствовал, уже пользовался кислородным баллоном. О постановке сказал коротко: «Это настоящее». В конце мая Олег Николаевич умер. Кваша пережил его на двенадцать лет.
Каждый раз, когда папа нервничал, количество выкуриваемых им сигарет катастрофически увеличивалось. Мама заметила, что он все чаще стал подкашливать, и повела его к лучшему специалисту Российского научного центра рентгенологии, где в то время работала. Сделали снимок, послушали легкие.
— Что у меня? — спросил отец.
— Хроническая обструктивная болезнь легких.
— Откуда она взялась?
— Скорее всего, результат курения. Вялотекущее заболевание, но лечится плохо.
— Чего мне ждать?
— Это не рак, не инфаркт, не инсульт, вы не можете умереть внезапно, но прогноз, мягко скажем, неблагоприятный.
Займитесь своим здоровьем.
Последнее замечание отец пропустил мимо ушей. Я еще в детстве понял, если он начинает упорствовать, лучше сказать: «Ладно, согласен». Но тут речь шла о здоровье! Мы с мамой стояли насмерть:
— Хватит дымить, добром это не кончится!
— Да всего шесть штук за день.
— Когда болезнь запущена, нет разницы — шесть сигарет в сутки или двадцать шесть.
Мама искала нужных врачей, водила папу по специалистам, пыталась сама разработать новые методы лечения.
Скрупулезно раскладывала по ячейкам таблетки, следила, чтобы он их вовремя принимал. По ночам отец надолго заходился кашлем, она просыпалась, бежала за ингалятором. Когда он затихал, не смыкала глаз, прислушивалась к его дыханию. А папа утром вставал, завтракал и уходил на работу. Как солдат на передовую.
И отец, и мама — каждый по-своему — были абсолютно преданы своей профессии. Поэтому у меня после окончания школы было только два пути: или в медицинский, или в театральный. Склонялся к медицинскому, но тут Антон Табаков и Денис Евстигнеев, с которыми мы очень дружили, сбили меня с толку. Пришел к папе:
— Я тут подумал, может, мне тоже актером стать?
Он жестко ответил: — Не могу тебе запретить, но и помогать не буду!
Хочешь подготовиться, иди к Виленкину. Если у тебя есть способности, поступишь и без моей протекции.
Но в конце концов я стал врачом. А женился по традиции нашей семьи не без участия Галины Волчек: в 1983 году на ее юбилее познакомился с Наташей Лифатовой. Когда представил ее родителям, они обрадовались. Во-первых, увидели не только красавицу, но и большую умницу, а во-вторых, уже давно были знакомы с Наташиной мамой, Верой Максимовой, она сейчас работает заместителем художественного руководителя Малого театра. Папа ее очень уважал, считал одним из наиболее талантливых театральных критиков.
Шафером на нашей свадьбе вызвался быть Андрей Миронов. Он как раз купил одну из первых в стране иномарок, так что все в ЗАГС на «Жигулях» и «Волгах», а мы с Наташкой с шиком — на «БМВ».
Приехали в Грибоедовский.
Женщина, которая нас расписывала, смотрит на Миронова и говорит: «Что-то мне ваше лицо знакомо. Наверное, я вас женила».
Гуляли в «Метрополе», тосты произносили лучшие «тамады» Советского Союза — Хайт, Горин и Миронов. Их дружба с отцом была проверена не только временем, но и здоровым юмором. Тому есть много примеров, приведу самый показательный.
Родители традиционно объединяли свои дни рождения (мама родилась тридцать первого января, папа — четвертого февраля). Подходит очередной праздник, время звать гостей, папа не проявляет никакой активности, а потом и вовсе выдает:
— Ежик, со спектаклем не получается, давай на этот раз отметим тихо, по-семейному.
— Конечно, ты, я и Володя.
Четвертого февраля звонит Горин:
— Игорь, во сколько нам приходить?
— Мы не будем праздновать, у меня плохое настроение.
Вечером сидим дома, вдруг — стук в дверь.
Открываем, входят Горин, Хайт и Миронов, одетые как оборванцы. С порога спрашивают:
— Сволочь дома?
Мама в шоке:
— Кто сволочь?!
— Твой муж сволочь. А ты, Танька, — жена сволочи, твой Вовка — сын сволочи, потому что не позвали нас на день рождения.
У Горина, одетого в ватник, на груди висит на веревке картонная табличка с надписью: «Да, я хуже татарина» — намек на то, что он незваный гость. У Хайта в руках пакеты с продуктами и водкой. Зашли в большую комнату, разложили на полу газетки, сели кружком и стали угощаться. Папа бегает вокруг, суетится:
— Ребята, да вы что?! Пошли за стол, у нас есть еда, выпивка.
— Нам от тебя ничего не надо, ты нас на день рождения не позвал, мы сами будем праздновать, без тебя.
И продолжают произносить тосты: «За друга Игоря Квашу, который оказался такой сволочью», «За жену сволочи», «За сына сволочи». Когда все выпили, спрашивают:
— Танька, у тебя водка есть?
— Есть, сейчас принесу, — мама побежала на кухню.
— Нет, мы просто так не возьмем, — заявляет Миронов, — мы должны у тебя эту бутылку купить.
Они скинулись, заплатили за водку, причем двойную цену, учитывая позднее время. Потом стали покупать у мамы кусок колбасы. Довольно долго это продолжалось, все, конечно, хохотали, и папа громче всех. В конце концов сели за стол и продолжили праздновать.
Вот такие были у отца друзья. И жизнь шла легко, пока в ней было много близких, любимых, необыкновенных людей. А потом одно горе за другим. В 1987 году умер Андрей Миронов. Через пять лет ушла любимая Дорочка. Слава Богу, она успела увидеть нашу с Наташей дочку Настю, свою правнучку, которая родилась в 1991 году (сын Миша появился на свет в 1995-м). В 1993 и 1994 годах умерли Штейны, для всех нас это была огромная потеря. В какой-то степени папу спасали внуки. Он по ним совершенно сходил с ума, очень их любил, просто невероятно. Рвался на дачу — мы жили тогда в Переделкино, чтобы поиграть с детьми, книжки почитать. И дышалось ему за городом легче. Однажды приехал на недельку. Прошла первая ночь, утром просыпается и сразу к машине.
— Пап, ты куда?
— Съезжу к Таньке в Москву, посмотрю, как она там.
Вечером вернулся, и так чуть не каждый день. Не мог без мамы.
Смерть Хайта и Горина в 2000-м отца просто подкосила. Для него люди всегда были главной ценностью, а их уход — самой большой трагедией.
Его многие узнавали на улице, просили сфотографироваться, дать автограф, он никому не отказывал. Даже когда поклонники вели себя назойливо или были не совсем трезвы.
Если бы не человеколюбие, отец не смог бы четырнадцать лет работать на программе «Жди меня». Он переживал каждую историю людских встреч и расставаний. «Актерство здесь просто невозможно, — признавался отец. — Когда идет такая подлинность, есть только одна задача — как поддержать, обогреть, обнять человека.
Как погладить ребенка. Если это актерство — то не пройдет. Порой я не могу сдержать слез. Когда мне чеченский мальчишка рассказывает, как убили его папу и маму, и я представляю, через какой ад он прошел, теряю контроль над своими реакциями».
Во время эвакуации в Сибири произошла история, во многом определившая мировоззрение отца. В самом начале месяца они с Дорой нашли на улице чужие продуктовые карточки. Казалось бы, вот повезло: можно получить хлеб, масло, крупу, но бабушке такое и в голову не пришло. Она разузнала адрес владельцев карточек и, взяв сына за руку, пошла отдавать найденные сокровища. Папа на всю жизнь запомнил, как плакали эти люди от счастья. «Вот тогда, — говорил отец, — я понял, что чужого горя не бывает».
Помню кадры «Жди меня», когда отец отворачивался от камеры, чтобы зрители не видели его слез, просил режиссера не снимать его в этот момент. Ему говорили: «Уходи, передача тебя погубит» — но он и слушать не хотел, для него работа была основой существования.
Болезнь прогрессировала, и в последний год папа сильно сдал. Ему произносить на сцене реплику или монолог, говорить текст перед камерой — а он не может, задыхается. Или назначат съемки передачи, а у него нет сил с кровати подняться, в такие дни он ужасно переживал, считал, что подводит людей.
Мама к тому времени тоже стала сильно болеть, ходила с трудом. Врачи диагностировали заболевание позвоночника, сказали, что надо как можно скорее делать операцию, лучше всего в Израиле.
Родители поехали в Иерусалим. Весь месяц, пока мама лечилась, папа жил в гостинице при больнице. Чувствовал себя плохо, без конца кашлял, задыхался, но все равно каждый день, независимо от своего состояния, часами сидел в палате.
Когда вернулись в Москву, он договорился со знакомым таксистом, чтобы тот каждое утро отвозил маму на работу. Она жутко сопротивлялась:
— Игорь, это неприлично, это дорого. Я, конечно же, хочу заниматься любимым делом, но моя зарплата меньше, чем ты платишь шоферу.
— Танечка, деньги — не самое главное.
Папа понимал ее как никто другой. Он сам тяготился бездельем, занятость, нужность людям его поддерживали.
В мае прошлого года отец почувствовал себя совсем плохо. Мама в это время лежала в больнице. Позвонил мне:
— Приезжай, у меня приступ.
— Только вызову «скорую».
— Не надо, Аврамов уже едет.
Леонид Аврамов — врач, работает в больнице на Мичуринском проспекте, папин близкий друг. Познакомились они еще в эвакуации детьми, учились в одном классе, однажды вместе сбежали на фронт, но их сняли с поезда и вернули домой. С тех пор и дружили.
Лелик примчался из клиники на «неотложке» почти одновременно со мной. Когда папу увозили, я был в шоке, так ужасно он выглядел. На следующий день разговаривали с Аврамовым и он признался: «Боялся, что не довезу».
Но в тот раз обошлось. Папа полежал пару недель, подлечился и опять вышел на работу.
В августе решил проконсультироваться у одного из самых известных врачей-пульмонологов. Очень рассчитывал, что тот сможет ему помочь, конечно же не вылечиться — отец не был наивным, но хотя бы избавиться от постоянных приступов.
Вышел из дома, сел в свою машину и поехал в 57-ю больницу. Ему сказали: «Мы не можем вас отпустить в таком состоянии, надо срочно госпитализировать». Отец не хотел оставаться, но его уговорили. Поставил машину на стоянку и отправился в палату.
Прошло около месяца. В очередной понедельник я собирался в командировку, а в воскресенье заскочил его навестить.
Отцу делали какие-то процедуры, мы поболтали, он был вполне бодрым, в тонусе. Я улетел, а уже на следующий день позвонила мама:
— Володя, папе стало хуже, его перевели в реанимационное отделение.
— Как он?
— Как всегда. Неугомонный. Ругался с врачами: почему, мол, ему не разрешают смотреть футбол, «Спартак» с кем-то играл.
— Если шумит, значит, все не так страшно.
Еще через день отец потерял сознание, а ближе к вечеру его не стало.
Мне сообщил об этом папин друг, режиссер Юра Рашкин: — Володя, твой папа сегодня умер.
Даже не знаю, как Тане сказать об этом.
— Не надо, я сам.
Стал набирать мамин номер — занято, занято, занято... Когда дозвонился, она уже знала. Хочу, но не могу вспомнить наш разговор, в ту минуту мозг совершенно отключился. Наверное, я ее успокаивал. Как же иначе?! Срочно прилетел в Москву, сразу к маме, на нее было страшно смотреть. Хорошо, что рядом были подруги Наташа Селезнева, Люда Максакова, Диана Мамлина, она с ними первый удар приняла.
Все хлопоты о похоронах взял на себя театр, и в первую очередь — Галя Волчек. Очень помогли заместитель директора «Современника» Лидия Владимировна Постникова и Леонид Эрман, который многие годы был директором театра, я им безмерно благодарен, для нас они — родные люди.
Сначала хотели похоронить отца рядом с Дорочкой на Донском кладбище, но там места совсем мало, выбрали Троекуровское, оно красивое.
Памятник пока не поставили, должно пройти время, чтобы осела земля. Проект скоро будет готов, его делают мои друзья-художники. Надеюсь, придумают что-то неординарное.
Мама уже три года на пенсии. После смерти отца она сильно сдала. Я поддерживаю ее, как могу. Внуки по ней скучают, но выбираются нечасто, сейчас у них напряженное время: Настя окончила географический факультет Московского университета и захотела учиться дальше, поступила в Центральный Европейский университет в Будапеште.
Миша сдал экзамены в школе, поступает на экономический факультет.
Хорошо, что вместе с мамой живет помощница: Танечка почти не ходит. Я купил инвалидное кресло, чтобы в теплый денек могла подышать воздухом. Хотя какой кислород в центре Москвы? Много раз предлагал:
— Переезжай к нам в Переделкино, и воздух лечебный, и с внуками веселее.
В ответ отговорка:
— У вас лестницы, мне трудно подниматься. Да и папины бумаги надо разобрать.
И всегда напоследок один и тот же вопрос:
— Как ты думаешь, врачи все сделали, чтобы помочь Игорю?
Папы нет с нами уже год, а она все ищет и ищет способы спасти его...
Редакция благодарит за помощь в организации съемки шоу-рум Baker BVS Interiors на Кутузовском.
Подпишись на наш канал в Telegram