Знаю, что должен сейчас подойти к нему и сказать: «Слышь, ты, урод, давай выйдем, поговорим!», но молчу. Женщина, заплакав, уходит, а вслед ей несется издевательское: «Гы-гы-гы!!!»За полгода работы за барной стойкой я увидел и пережил столько, что навсегда перестал писать стихи.
Н а экраны только что вышли «Гардемарины, вперед!», где я сыграл князя Оленина. Харатьян и Жигунов «чешут» с концертами по стране, собирая огромные залы и хорошие гонорары.
По сотому, тысячному разу поют: «Не вешать нос, гардемарины!» Я люблю Димку и Серегу, но ненавижу эту песню, а еще мне очень неловко, что фильм, в котором принимал участие, имеет такой успех. По-моему, «Гардемарины» — не кино, а бутафория. Попса. Вроде песенного хита «Белые розы» на эстраде. Я понял это уже в начале съемок. Вслед за частным открытием пришло другое, более глобальное: в ближайшие годы только «попсовый» жанр и будет востребован.
Я не хочу участвовать в «шоу-кинематографе», отклоняю практически все предложения, поэтому и приходится стоять за стойкой бара в ресторане «Десерт-холл»: наливать в стаканы виски и водку, смешивать в шейкере коктейли, варить кофе. После долгих мытарств старшему брату удалось, наконец, оформить аренду помещения рядом с Адмиралтейством, и его предложение поработать вместе пришлось как нельзя кстати: мне нужно было чем-то себя занять и иметь возможность, спустившись с небес на землю, обдумать свое будущее.
Знакомства в милиции, по чьему заказу я только что сделал фильм о безопасности дорожного движения, страхуют семейный бизнес от двух главных «геморроев»: навязывания ментовской «крыши» и наездов рэкетиров. В конце восьмидесятых подобных нейтральных территорий в Питере было раз-два и обчелся, поэтому очень скоро наш ресторан стал одним из главных тусовочных мест бандитов разных мастей и криминальных группировок. Именно в этом качестве наше заведение будет фигурировать в бестселлере «Бандитский Петербург», основанном на реальных фактах. То время хранится в моей памяти нарезкой кадров и эпизодов.
Вот в бар вваливается компания и высыпает на стойку горсть женских украшений.
— Привет. Плоскогубцы есть?
— Не знаю. Надо спросить. А что это у вас?
— Это, типа, наш бизнес.
Все понятно: ребята — наперсточники, дурят несчастных теток, которые в надежде раздобыть хоть немного денег на еду для семьи ставят на кон свои перстеньки и сережки. Парни выдирают плоскогубцами из цацек камушки, отодвигая их в одну сторону, покореженное золотишко — в другую. Спустя неделю — вжик! — кадр второй: у всех на шеях толстые золотые цепи. Через месяц — вжик! — все на «БМВ» и «мерседесах». Еще через два — вжик! — короткие заметки в криминальной хронике: убили Петю, Васю, Юру, стаканы с водкой, накрытые кусками черного хлеба, и «братаны» с лицами чернее тучи.
Пистолеты, заточки, кистени, выбитые зубы, переломанные пальцы... Среду, показанную в фильмах «Брат», «Жмурки», я наблюдал изнутри. Своими глазами видел весь этот хаос, бессмысленные зло и жестокость.
Кому-то покажется странным, однако мыслей вроде: «Боже мой! Почему я, известный на всю страну актер, вынужден обслуживать эту гопоту?!» — у меня не было. Во-первых, потому что знал: своим присутствием за стойкой обеспечиваю безопасность бизнеса, который кормит моих родных и меня самого. Во-вторых, я никогда не относился к себе с придыханием. Иронии в самооценке было навалом, а пафоса — ни грамма. Может, поэтому и не реагировал на ажиотаж, который вызывала моя персона у части посетителей.
Если спрашивали:
— А чего это вы тут делаете?
К новой роли готовитесь? — спокойно отвечал:
— Нет, просто работаю.
— Вы что, профессию сменили? Насовсем?
— Как получится...
Случалось, официантки докладывали шепотом:
— Вон та девица уже час сидит, тебя гипнотизирует, ты что, слепой, что ли?!
— Да? — я кидал короткий взгляд на столик с одинокой барышней. — Симпатичная...
С некоторыми из «любительниц кофе» у меня случались не то чтобы романы, а отношения, которые я называл «точечно-постоянными». Встречались примерно раз в месяц, не требуя друг от друга большего. Меня это вполне устраивало.
За стойкой простоял полгода. А потом стало невмоготу. Кое-кто из «братков» — причем не залетных, а тех, чьи исповеди не раз выслушивал, — начал позволять себе реплики вроде «Ну где ты там? Наливай скорей!» Дескать, халдей, давай пошевеливайся! Услышав такое в первый раз, я просто обалдел, во второй — еле сдержался, чтобы не ответить. Промолчал и когда один из бандитов с разбегу — просто так, для развлечения — вдарил ногой в тяжелом ботинке по нашей кошке, и та, отлетев на десять метров, больше не поднялась. Последней каплей стал случай, при воспоминании о котором и сейчас, спустя почти четверть века, саднит внутри.
Захожу из ресторанного зала в бар. Играет тихая музыка, единственная посетительница — женщина лет шестидесяти пяти — заказывает кофе девушке, подменившей меня за стойкой. Через пару секунд дверь распахивается и впускает толпу братков в трениках и с золотыми цепями на бычьих шеях. Человек десять. Все наэлектризованные, злые. Один командует барменше:
— Дай мне кофе!
— Молодой человек, я же первая стояла, — укоризненно замечает женщина, которая по возрасту годится парню в бабушки. Тот выкатывает налитые кровью глаза и орет:
— Молчи, соска!
Я знаю, что должен сейчас подойти к нему и сказать: «Слышь, ты, урод, давай выйдем, поговорим!», но остаюсь на месте и молчу. Женщина, заплакав, уходит, а вслед ей несется издевательское:
— Гы-гы-гы!!!
Ощущение собственного бессилия переворачивает душу. Я ничего не могу сделать, потому что страна не дала мне разрешения взять в руки пистолет, а этим уркаганам дала уверенность в безнаказанности. Потому что чиновники заняты дележом нефтяных скважин, заводов и фабрик, а бесправный, безоружный народ бросили на волю парней со «стволами». Власть имущие сделали это для собственной безопасности — чтобы бандиты не лезли в большой бизнес, а «электорат» не вздумал поднять бунт против разграбления страны.
За полгода работы за барной стойкой я увидел и пережил столько, что навсегда перестал писать стихи. Какое-то время мне даже казалось, что от питерского мальчика, восторженного, любящего свой город, его архитектуру, живописные и скульптурные шедевры, который мог расплакаться над книгой или фильмом, — от этого мальчика во мне не осталось ничего.
Мы жили в доме № 3 на Марсовом поле, в коммунальной квартире. По соседству с Эрмитажем и Зимним дворцом, в нескольких минутах ходьбы от Русского музея, Мраморного дворца и Летнего сада. Адрес школы, в которой я и брат учились, — набережная Мойки, 13. А набережная Мойки, 12 — кто не помнит — музей-квартира Пушкина. Видимо, именно город с его красотой, естеством культуры сформировал во мне то, что называется «артистической натурой», хоть моя семья и была далека от искусства.
Мама родилась в Моршанске в многодетной семье, которую почти целиком выкосили репрессии и война. В Питер приехала совсем девчонкой, устроилась работать на фабрику. Отец — уроженец деревни Сорочинка Тульской области, в Ленинграде остался после службы в армии, пятнадцать лет стоял у токарного станка, потом окончил один институт, второй, третий, стал ведущим инженером Кировского завода, ездил в длительные зарубежные командировки — в Ирак, Америку. Вскоре после моего появления на свет мама ушла с фабрики и устроилась уборщицей в Институт востоковедения. Вставала в пять, до восьми убирала свой участок — и бегом домой: проводить мужа на работу, приготовить завтрак сыновьям. Главной ее заботой и смыслом жизни была семья.
В четвертом классе учительница повела нас на фильм «Муму», и я единственный из всех разрыдался в финале.
Надо мной смеялись, тыкали пальцем. Наверное, после этого я научился не посвящать посторонних в то, во что они не вгонялись. Например, в свою любовь к поэзии. Мне очень нравилось читать вслух стихи, особенно Лермонтова — в них было ощущение полета, присутствовал какой-то магический смысл. Друзья догадывались, что натура у меня чувствительная, но мои успехи в спарринге и легкой атлетике вполне это искупали.
Легкой атлетикой я занимался все школьные годы, а в середине выпускного класса бросил — надоело. Дорога в институт физкультуры — единственный вуз, поступление в который было логичным, оказалась закрыта. Была у меня мечта стать юристом, но о ней тоже пришлось забыть: уже в конце семидесятых конкурс на соответствующий факультет ЛГУ был таким, что без связей нечего и соваться.
И я стал студентом Ленинградского электротехнического института. Попал туда по знакомству — за нас с другом походатайствовал его отец, который преподавал в ЛЭТИ какой-то мудреный предмет. Почувствовать, мое это или нет, я попросту не успел. Накануне первой сессии пришлось взять академический отпуск из-за съемок в картине «В моей смерти прошу винить Клаву К.».
Физруком у нас в институте был классный дядька: умный, веселый, ироничный. И я ходил у него в любимчиках. Не только потому, что мог подтянуться сто раз подряд, пробежать быстрее всех, прыгнуть дальше и выше любых норм ГТО — из меня ключом били энергия и жизнерадостность, которые преподавателю очень импонировали.
Однажды физрук протянул бумажку с номером телефона: «Мой знакомый работает вторым режиссером на «Ленфильме». Они запускают картину о подростках, ищут исполнителя главной роли. Позвони ему, если позовет на пробы — сходи».
На киностудии я попал в совершенно другой мир, где все было безумно странно и романтично. Мне только стукнуло семнадцать, а взрослые тетеньки, умные, красивые, изысканно одетые, разговаривали со мной как с ровней. И я чувствовал, что нравлюсь этим богиням, интересен им...
Отбор длился два месяца, и в конце концов из сотни кандидатов осталось четверо: я и трое студентов театральных вузов. На последние пробы прибыл мэтр советского кино Николай Иванович Лебедев. Именно он значился на картине режиссером «номер один», хотя до этого никто из съемочной группы его не видел.
Подготовительным процессом заправлял «второй номер» — сорокадвухлетний Эрнест Викторович Ясан, для которого «Клава К.» была режиссерским дебютом и который в результате снял фильм. В советские времена так полагалось — прикреплять к начинающему постановщику кого-нибудь из мастодонтов.
Оглядев «финалистов» с ног до головы, Лебедев кивнул в мою сторону:
— Давай, мальчик, начнем с тебя.
Первым быть не хотелось, и я схитрил:
— Знаете, у меня что-то живот разболелся.
Николай Иванович недовольно поморщился: — Ладно.
Пусть другой начинает.
А я, обежав павильон, нашел укромное местечко и стал оттуда наблюдать за конкурентами. Когда подошла очередь, уже точно знал, что роль отдадут мне. Через пару дней на «Ленфильм» приехал отец, чтобы подписать контракт за не достигшего совершеннолетия сына.
Первые две недели все происходящее на площадке казалось шуткой, веселой чушью, в которой, помимо сверстников, принимают участие солидные тетеньки и дяденьки, с серьезным видом настраивающие звук и устанавливающие свет, подолгу совещающиеся с режиссерами по поводу жестов, интонаций, замены слов в репликах. Никого из взрослых актеров прежде я на экране не видел, и это усугубляло впечатление туфты. И вдруг на площадке появляется Любовь Полищук.
Неделю назад, в новогоднюю ночь, по телевизору показали фильм «31 июня», где актриса сыграла одну из главных ролей. Успех у телемюзикла был колоссальный, его смотрела вся страна. И вот звезда — в нашем павильоне... Подхожу к Любови Григорьевне и с искренним недоумением интересуюсь:
— А вы что тут делаете?
Полищук не понимает вопроса:
— В каком смысле?
— Ну, вы же это... вообще, круто... а здесь-то фигня полная...
И в это мгновение спиной чувствую леденящий холод — будто кто-то в паре метров от меня открыл морозильную камеру. Оборачиваюсь: вся группа во главе с режиссером стоит с каменными лицами и смотрит в упор.
— Что ты сказал?
— цедит сквозь зубы Ясан.
Пожимаю плечами:
— А чего я такого... особенного?
— Ты что, придурок, до сих пор не понял, что играешь главную роль в картине, которую будут показывать во всех кинотеатрах страны?!
Этой фразы было достаточно, чтобы я почувствовал себя звездой. Пребывал в этом самоощущении ровно две недели, пока группа не выехала в киноэкспедицию в Ростов-на-Дону и Краснодар. Там дяденьки из числа технического персонала быстро объяснили, что я никто и звать меня никак: «Сейчас сыграешь ролишку, потом тебе дадут пендаля под зад, и через год-полтора о Вове Шевелькове никто не вспомнит, понял?»
Что при этом ими двигало, сказать не берусь.
Может, зависть — у ограждения съемочной площадки уже собирались девчонки, смотрели на меня влюбленными глазами, дарили цветы, приглашали вечером на свидание. Допускаю и другой вариант: осветителям и «звуковикам», повидавшим на своем веку звезд-однодневок, которые потом не смогли найти себя в жизни, было попросту жаль парнишку. А может, в их отношении ко мне присутствовало и то и другое. Это ведь у женщин все понятно и внятно, жестко и конкретно, а у мужиков все вперемешку, все в куче. Как бы то ни было, но напихали мне так, что «звездность» бесследно улетучилась, а на ее место пришли невеселые размышления о перспективе быть отчисленным из ЛЭТИ и загреметь в ряды Советской армии.
Только я достиг понимания, что это и есть моя судьба, что никаких других вариантов не предвидится, как получил предложение пройти пробы на роль Гарри Хартли в фильме «Приключения принца Флоризеля». В съемках «Клавы К.» как раз был перерыв, и я отправился к режиссеру Евгению Татарскому. Причем отправился не «налегке», а точно зная, как буду играть своего героя. Перечитывая книгу, в какой-то момент увидел Гарри этаким большим червяком, мерзким, увертливым. И на пробах легко вошел в это состояние: стал по-другому говорить, улыбаться, подавать при знакомстве руку. Когда Татарский похвалил за точное попадание в рисунок роли, я был счастлив: не имея актерских навыков, не учась профессии, сумел придумать образ и воплотить его!
Актерский состав на «Флоризеле» был удивительный: Басов, Даль, Соловей, Дмитриев, Банионис, Новиков. Да и Любовь Григорьевна Полищук, которая уже держала меня за своего. С Михаилом Ивановичем Пуговкиным мы по-настоящему подружились: в перерывах он постоянно рассказывал мне разные истории, подкармливал пирожками и бутербродами. Не знаю, чем на площадке «Флоризеля» я дорожил больше: добрым отношением мэтров или тем, что они видели во мне коллегу — без скидок на возраст, отсутствие образования и опыта.
Помню, как получил первое свидетельство своей известности. Трясся на заднем сиденье трамвая и думал о том, что надо зайти в магазин — купить домой хлеб, молоко, макароны и банку шпротов. Мимо проплыл кинотеатр «Прометей» с огромной афишей фильма «В моей смерти прошу винить Клаву К.»
В голове промелькнуло: «О, круто — уже показывают!», и мысли снова вернулись к батону и шпротам. И тут в вагон входит семья: отец, мать и сын лет двенадцати. Пару минут пристально меня рассматривают, потом женщина спрашивает:
— Это вы?
— Да, это я.
На следующей остановке выхожу, пораженный своей реакцией на первую встречу со зрителем. Точнее, отсутствием реакции. Неведомо откуда приходит понимание: главное, что связано с этим фильмом, уже произошло. На съемочной площадке, где я сделал все, что мог. Теперь от меня ничего не зависит — и, стало быть, малоинтересно. Кстати, подобные ощущения я испытывал после выхода на экран и всех последующих картин.
В январе 1980-го, через полтора года после поступления в ЛЭТИ, я сдал свою первую сессию, а в марте отправился в Киев на Неделю детского кино, в программу которого входила лента «В моей смерти прошу винить Клаву К.»
Там и состоялось мое знакомство с Роланом Антоновичем Быковым и его женой Еленой Всеволодовной Санаевой. Ответ на вопрос «А ты где учишься-то, сынок?» их обескуражил: «Какое еще ЛЭТИ?! Тебе во ВГИК надо!»
Подвели к председателю Гильдии детского кино, педагогу Института кинематографии Кире Константиновне Парамоновой, объяснили ситуацию. Та сказала: «Приезжай в Москву — мы решим вопрос».
И я прямо из Киева махнул в столицу. Актерский курс в том году набирал Евгений Матвеев, подмастерьем у него была Елена Владимировна Савченко.
Она, поговорив со мной минут десять-пятнадцать, решила: «Хорошо. Скоро начинается Олимпиада, и нам тут всем будет не до тебя. Приезжай к началу творческих туров».
Вернувшись в Питер, я забрал из ЛЭТИ документы и... сел с ними дома. Оказалось, проникнуть в Москву до окончания Олимпиады нечего и пытаться. Во ВГИКе я нарисовался только пятого августа и услышал от сотрудниц приемной комиссии: «Все конкурсы уже закончились — вы свободны до следующего лета». Стою посреди коридора, будто ледяной водой окатили: «Что теперь делать-то?» И тут из деканата выходит девушка-секретарь: «Шевельков? Где тебя носит? Давай быстрее, на третьем туре ждут!» Перед комиссией, которую возглавлял сам Матвеев, я прочел стихи Лермонтова, потом приступил к отрывку из «Мастера и Маргариты», но он меня остановил:
— А «Стихи о советском паспорте» знаешь?
— Нет.
— Почему?
— Мне такая поэзия неинтересна.
Матвеев метнул суровый взгляд:
— Попробуй все-таки прочесть.
Попробовал.
Получилось не очень: тык-мык, «тут не помню», «здесь забыл». Если бы сидевший сзади Боря Токарев не взял на себя роль добровольного суфлера, точно не выплыл бы. Когда, красный и потный от напряжения, закончил декламацию, повисла долгая пауза.
Наконец мастер проронил:
— Ну, не знаю... Ладно, так и быть, возьму тебя...
И я стал студентом ВГИКа. Как же мне там нравилось! Почти все, за исключением общественных дисциплин. Историю КПСС пересдавал шесть раз и был кандидатом на отчисление. В общей сложности меня пытались выгнать из института девять раз: и за неуспеваемость, и за то, что декана умудрился послать прямым текстом куда подальше. В седьмой чуть не вылетел за то, что с одним из однокурсников выступил в защиту польской «Солидарности», в восьмой — за «аморалку»...
Меня и подружку застукали ректор и проректор в аудитории. В самый что ни на есть интимный момент.
Боже, какой поднялся крик! Рефреном звучало гневно: «Обоих к отчислению!» Когда за руководством закрылась дверь, подружка разрыдалась, а я, прокрутив в голове ситуацию, решил, что все еще можно исправить, и рванул за ректором и проректором вниз по лестнице. Бежал и орал: «Я люблю ее!!! Поймите: я живу в общежитии, где у нас нет никаких условий! Мы собираемся пожениться, и сейчас вы рушите молодую семью!»
Начальство скрылось за дверьми деканата, а я стоял перед этими дубовыми «вратами» и продолжал орать: «Это несправедливо! Вы совершаете ошибку!»
Проходит десять минут, пятнадцать, полчаса. Во время коротких передышек между воплями слышу обрывки фраз: «Приказ об отчислении... сегодня же... чтоб духу не было...» Потом наступает затишье, и внутри у меня все падает: «Подписывают приказ».
Из двери появляется педагог по сценической речи Алла Дмитриевна Егорова, образец элегантности и изысканных манер, которым старались подражать наши девчонки.
— Шевельков, хватит орать, — командует «королева». — Мы решили вас оставить. Обоих.
— Спасибо!!!
— А ты что, и вправду теперь женишься? — в улыбке Егоровой видится то ли скепсис, то ли легкое презрение.
— Нет.
— Молодец! — одобрительно кивает «королева». — Иди учись!
После «секс-инцидента» желание встречаться как-то разом пропало и у меня, и у «соучастницы».
Сталкиваясь в коридорах ВГИКа, оба чувствовали неловкость и старались не смотреть друг другу в глаза.
Кого-то этот случай может привести к неверному выводу, что Шевельков рассматривал представительниц противоположного пола исключительно с утилитарной точки зрения. Вот уж нет. К женщинам я всегда относился искренне, восторгался ими, боготворил. Они были для меня сродни ангелам. Но если обнаруживалось, что какой-то ангел лучше того, который сейчас находится рядом, я перелетал к нему — на новое облако. Делал это быстро, стараясь не оставлять за собой драм и трагедий. Время от времени и такое порхание — с облака на облако, от ангела к ангелу — становилось обременительным и я объявлял карантин. Не выходил на улицу без черных очков и надвинутой на глаза кепки, переставал отвечать на телефонные звонки.
Мужчинам такое поведение объяснить будет трудно, зато женщины поймут, что называется, с ходу. Каждая из них в юности пережила такой момент, когда вдруг делала открытие: стоит, выходя из дома, надеть любимое платье, туфли на каблуке — и весь мир упадет к твоим ногам. Она выходила — мир действительно падал, но красавица понимала, что это не дает ей права шпилиться со всеми подряд симпатичными мужиками, смотревшими вслед...
Первый раз я сказал себе: «Хватит. Надо остановиться» в двадцать один год. Этому предшествовала случайная встреча на трамвайной остановке. Я вышел из вагона и направился в сторону «Ленфильма». И вдруг наперерез бросились две тетки лет под тридцать.
Высокие, красивые, холеные. Об отношениях с такими женщинами я даже мечтать не смел. Одна повесила мне на шею свой шарф, вторая повисла сама. Потом они принялись меня тискать, щипать за щеки, дергать за руки, тащить куда-то и визжать: «Красавчик, в жизни ты еще лучше, чем в кино! Пойдем с нами!»
Я был испуган и поражен. Испуган не самими тетками, а ситуацией, в которой все было так конкретно, так откровенно, так физически. После этого на несколько месяцев устроил карантин. Второй раз подобное «санэпидемическое» мероприятие случилось в двадцать четыре, третий — четыре года спустя. А в тридцать один я женился, после чего присутствие в мире прочих ангелов перестало меня интересовать. Но об этом чуть позже, пока же, вернувшись к студенческим временам, расскажу, как с девятой попытки меня из ВГИКа все-таки выгнали.
Это случилось в середине четвертого курса.
После того как отработал съемочную смену на «Мосфильме», затем озвучание уже другого фильма на Киностудии имени Горького, я, проспав два часа, пришел в институт на репетицию. Пока Матвеев работал с другими студентами, сел в уголок, закрыл глаза — и будто провалился. Проснулся от крика мэтра:
— Ты что, ... ?!!
Я вскочил:
— Извините. Понимаете...
— Ничего не хочу слышать! Таким, как ты, не место в искусстве! — вопил Матвеев.
Двумя месяцами раньше, узнав, что снимаюсь параллельно в четырех картинах — «Признать виновным», «Европейская история», «Хозяйка детского дома» и «Дорога к себе», — Евгений Семенович меня, можно сказать, благословил: «Ладно, работай...», и диалог, по моему разумению, должен был быть примерно таким:
— Сколько ты спал за последние сутки?
— Два часа.
— А до этого где был?
— Снимался.
— А перед съемками?
— Озвучивал.
— Роль выучил? Участвовать в этюде готов?
— Готов.
— Давай!
И все!
Однако мэтр прямым ходом отправился к декану, потом — к ректору и настоял, чтобы меня «отчислили немедленно». Что стало причиной столь жесткой бескомпромиссности, могу только догадываться. Возможно, накануне кто-то доложил Евгению Семеновичу, что у студента Шевелькова уже высшая категория, а сам Матвеев, имея звание Народного артиста СССР, получает за съемочный день всего на двадцать процентов больше. И это не могло не показаться Евгению Семеновичу неслыханной наглостью.
Безусловно, я расстроился, даже порыдал, закрывшись дома в ванной. Но к утру успокоился, а в полдень уже ехал в Свердловск, где меня ждала съемочная группа фильма «Дорога к себе».
Была такая лента о сельской молодежи, в которой мне выпало играть тракториста.
А диплом я все-таки получил. Спустя год сам обзвонил членов Государственной экзаменационной комиссии, назначил дату, время и... опоздал почти на час. С утра метался по «Мосфильму», пытаясь заполучить пленки с эпизодами из фильмов, в которых играл, — хотел представить их экзаменаторам. Примчался с коробками во ВГИК, а там уже все разошлись. Последнего члена ГЭК застал на кафедре — натягивающим пальто. Сжалившись надо мной, педагог согласился задержаться. Посмотрел отрывки, поговорил со мной и поставил «четверку».
Так что на съемки одного из самых дорогих мне фильмов — «Поезд вне расписания» — я ехал, уже имея законченное высшее.
Ставил картину Александр Гришин. Мой первый настоящий друг, очень глубокий и добрый человек, талантливейший режиссер. На курсе Марлена Хуциева Саша был лучшим. «Поезд...» стал дебютом Гришина, после которого он выпустил еще две картины: «Всего один поворот», «Щенок» — и умер в тридцать пять лет. У него был врожденный порок сердца, вшит искусственный клапан, так что состоящая сплошь из нервных нагрузок режиссерская профессия не показана была категорически. Но отказаться от возможности снимать во имя нескольких «дополнительных» лет — нет, это не про Сашу...
Сейчас «Поезд...» называют классикой отечественного кино, «картиной-притчей», сравнивают с лучшими западными фильмами-катастрофами. А ведь изначально Гришину достался довольно слабенький сценарий «на производственную тему».
Он переписал его с первой до последней страницы и сочинил стихи для двух замечательных песен — «Вдвоем» и «Белый конь». А атмосферу на съемках создал такую, что за два месяца каторжной работы — рано утром мы все садились в поезд, а на землю ступали ближе к полуночи — никому в голову не приходило пожаловаться на усталость или что из-за мизерного бюджета постоянно не хватает то одного, то другого. Многие трюки мы с Игорем Шавлаком выполняли без дублеров: бегали по крышам вагонов, платформам, тушили огонь, глотая дым. Обходилось без ЧП почти до самого конца съемок...
Отработав в последнем эпизоде с моим участием, я забрался на верхнюю полку и заснул. Группа меж тем продолжала трудиться – готовились снимать, как неуправляемый поезд (тот самый, в котором я досматривал десятый сон) собирается затормозить посланный на выручку тепловоз.
По сценарию он совсем немного не успевал нас догнать, поскольку врезался в застрявшую на рельсах фуру. Сцену снимали из автобуса. Когда закончили, дали команду «Стоп!», но по недосмотру рация оказалась только в поезде. То есть машинист тепловоза не остановился и реально влетел в зад нашему составу. Все двери в вагоне выбило, тамбур покорежило. А я улетел в противоположный угол купе, шарахаясь головой обо все, что попадалось на пути. Получил неслабую контузию, потерял зрение. Не то чтобы совсем ослеп, но было ощущение, будто голову засунули в кастрюлю с густым серым киселем. Прибежали Наташа Вавилова с Игорем Шавлаком. Попытался объяснить им, что ничего не вижу, но вместо слов из горла вырывались какие-то невнятные звуки.
Случись такое сейчас, я бы, наверное, испугался.
А тогда было по фигу — интересно даже. Часа через два зрение и речь восстановились, но еще с неделю, не меньше, я по сто раз на дню отвечал на вопрос о своем самочувствии. Мне не стали диагностировать ни контузию, ни сотрясение мозга, иначе пришлось бы класть в больницу — и тогда руководству съемочной группы грозила уголовная статья за несоблюдение техники безопасности. Сейчас о том ЧП напоминают лишь «черные мухи», которые нет-нет да начинают роиться у меня перед глазами.
Из «Десерт-холла» я ушел, по сути, в никуда. Сидел дома, тупо пялясь в телевизор. И однажды увидел в «ящике» рекламу — дурацкую пеструю заставку с объявлением: «Продается...
Звонить по такому-то номеру». Да это же то самое, чем я хочу и могу заниматься! Хочу снимать, пускай и рекламу! О режиссуре я начал думать давно, когда еще играл в «Принце Флоризеле». И вот, возможно, получится самостоятельно снять фильм. Длиной всего в тридцать-сорок секунд, но с законченным сюжетом, необычной средой, выстроенными образами. Набираю показанный по телеку телефонный номер:
— Хотите хорошую, а не ту, что у вас, рекламу?
— А ты кто такой?
Представляюсь.
— Можно попробовать.
Начинаю работать и понимаю, что это доставляет мне колоссальное удовольствие.
Сам процесс съемок, творчество, по которому я — не признаваясь самому себе! — оказывается, страшно тосковал, варя кофе и смешивая коктейли.
Первый опыт был принят заказчиком на ура. Я нашел специалиста, который занимался финансами, творческий и технологический процессы контролировал сам. И дело пошло! Именно я открыл первый в Питере независимый кино-видео продакшн — «Студию ТМ-100». Потом студию «Актер», рекламное агентство Сlassic. Вслед за ними — рекламное агентство DA&N, СДС-продакшн. Сегодня моя компания — это киностудия «Арго». И она занимается тем, чего я хотел всю жизнь, — кинопроизводством.
Но это сейчас. А тогда мы снимали ролики для торговавшей электроникой компании «Рубикон», продвигали бананы и фруктово-ягодные соки, рекламировали «вольво» и «мерседесы».
Я крутился как белка в колесе, спал по два часа — и зарабатывал очень неплохие по меркам начала девяностых деньги. Тридцать долларов в месяц. К слову, моя будущая жена, приглашенная на работу как демонстратор одежды одним из крупных итальянских модельных агентств, получала сто долларов в день. И если меня разница в наших доходах немного смущала, то Ирину — нисколько...
Мы познакомились на одной из вечеринок, куда ее пригласили приятели, а меня притащил брат. При первой встрече я отметил, что девушка необычайно хороша собой, при второй, третьей и четвертой понял, что за идеальной внешностью кроется личность с удивительными человеческими качествами. Помню, не уставал поражаться: «Ни фига себе, она еще и умная!», «И добрая!», «И не заносчивая!», «И не меркантильная!»
В конце концов, стало ясно: судьба подарила мне встречу с женщиной, ради которой я готов круто изменить свою жизнь. Ирина дала согласие не сразу. Почему? Да кто ж знает? Разве есть на свете мужчина, способный разобраться в том, что творится в голове женщины? Как бы то ни было, но спустя три года Ира сказала «да».
Расписались мы в 1992-м. Мне шел тридцать второй год, Ирине «стукнуло» двадцать два. В 1994-м у нас родился сын Андрей, через семь лет — дочь Саша. Став моей женой, Ирина ушла с работы и с тех пор занимается домом. Во взглядах на роль мужчины и женщины в семье у нас разногласий нет: муж зарабатывает деньги, жена ведет хозяйство.
Поначалу случались периоды, когда с этими самыми деньгами было туговато, но вскоре до богатых дяденек дошло, что реклама — и впрямь двигатель торговли. Теперь уже не мы бегали за заказчиками, а они — за нами. У меня даже создалось впечатление, что при таком налаженном процессе я без ущерба для дела могу принять предложение сняться в фильме «Сердца трех» по роману Джека Лондона. И во время работы барменом, и когда раскручивал рекламный бизнес, мне нет-нет да звонили из актерских агентств — приглашали на пробы. Как правило, отвечал отказом. Отечественный кинематограф ушел в «шоу», и картины другого жанра случались нечасто. С 1987 по 1992 год я снялся всего в шести фильмах: только в «Вишневых ночах» сыграл главную роль офицера НКВД, а в остальных — «Щенке», «Нечистой силе», «Поездке в Висбаден», «Ловкаче и Хиппозе» и «Жажде страсти» — персонажей второго плана.
Эти работы не требовали моего долгого отсутствия в рекламной компании, другое дело — съемки в «Сердцах трех». Но я, повторюсь, был уверен: поскольку механизм идеально отлажен, он очень даже спокойно сможет действовать и без моего руководства.
Да и команда на «Сердцах трех» подобралась такая, что грех было отказаться от участия: друзья-«гардемарины» Жигунов и Харатьян, Игорь Владимирович Кваша, Владимир Борисович Сошальский, Алена Хмельницкая! Первый фильм имел успех, стали снимать продолжение. Играл я с огромным удовольствием, но вырываясь на пару дней в Питер, видел: рекламное агентство без меня разваливается. Кое-как «залатывал дыры», возвращался на площадку, а в следующий раз находил бизнес, куда было вложено столько сил, в еще более плачевном состоянии.
И я дал себе зарок: десять лет не снимаюсь. По окончании работы в «Сердцах трех-2» взял в кино тайм-аут и даже не десять, а двенадцать лет отказывался практически от всех предложений — исключение сделал только для детской фантастической комедии «Время «Х»: новые приключения Электроника». У меня уже была семья, которой я должен был обеспечивать достойный уровень жизни, а кино такой возможности не давало.
Став специалистом в рекламе, я обнаружил, что есть еще одна сфера, в которой хотел бы себя попробовать, — музыкальное видео. И вскоре судьба предоставила такую возможность: я познакомился с Татьяной Булановой. Без ложной скромности скажу, что сделанные мной клипы на песни «Только ты», «Мой ненаглядный», «Ясный мой свет», «Вот и солнце село» остаются лучшими у Тани.
Они и сегодня — живые. От них не пахнет нафталином.
Всего сняли семь клипов — и расстались. Мы немного устали друг от друга, а главное, если мне и в голову не приходило советовать Булановой, как петь, то ее продюсер и тогдашний муж начал «фонтанировать идеями» по поводу съемок и монтажа. Распрощавшись с Таней, я сделал еще несколько музыкальных видео для других исполнителей, а потом вдруг отчетливо понял: рекламой мне заниматься гораздо интереснее. Постановщик клипов связан определенным форматом, который с каждым годом все настойчивее требует присутствия в кадре «поющих трусов», дешевой эротики, примитивных штампов. А в роликах — простор для творчества. В них можно создать среду, где будут рыцари, кони, каркающие вороны, срываемые ветром листья, струи дождя, сверкающие молнии...
И не важно, что действо продлится на экране всего полминуты, — главное, я все это пережил. А еще получил очередной бесценный опыт как режиссер. К середине нулевых у меня за плечами было уже с полтысячи таких «опытов», поэтому, приняв предложение сыграть роль старшего лейтенанта Павла Иконникова в сериале «Опера. Хроники убойного отдела», попросил продюсеров дать возможность самому что-то снять. Главный продюсер сериала Ольга Манеева не сразу, но доверила мне одну серию. А после этого — еще и еще одну.
Постановщики в «Операх» постоянно менялись, и я, пока работал как актер, таких клоунов насмотрелся, такого сброда режиссерского!
Постановщиками были и недоучившийся студент, и артист-эпизодник… И каждый пытался внести свою лепту в отношения внутри давно сложившегося «ментовского коллектива». Приходит очередной «мэтр» на площадку и делится посетившим его ночью «озарением»:
— А давайте, у Ларина и Дукалиса теперь плохие отношения будут?
Я шалею:
— Ты что, дурак, что ли? Они пятнадцать лет вместе, родней родных друг другу стали! Какие плохие отношения, откуда?!
— Я так вижу. Пускай Дукалис на Ларина обидится.
И начинает пороть такую ахинею, что волосы дыбом!
Сам я, став режиссером «Оперов», своей главной задачей считал — не мешать актерам. Если замечал, что кто-то из ребят заскучал — только представьте: пятнадцать лет в одном и том же образе, в одних и тех же интерьерах, играя похожие ситуации! — предлагал:
— А хочешь, в жанр уйдем?
— В какой?
— В комедию.
— Давай!
И человек сразу оживал, глаз загорался — атмосфера на площадке становилась совсем иной, запах плесени испарялся.
Я снял пять серий «Оперов», в том числе последнюю. Считаю, что у меня нет оснований стыдиться этих работ, хотя они, по сути, были моим режиссерским дебютом.
Не могу без улыбки вспоминать, какой стресс испытал накануне первого съемочного дня. Казалось бы: чего переживать? В моих рекламных роликах снимались все питерские суперзвезды, поэтому перед всенародно любимыми артистами я не робел. Крайне сжатые сроки? Так предшественники же в них как-то укладывались. Мизерный бюджет, неотлаженность рабочего процесса? Ничего, справимся. Всю ночь я занимался аутотренингом, а утром глянул на себя в зеркало и обомлел. Лицо и тело покрылись красной сыпью, которая к тому же начала нестерпимо чесаться!
Позвал жену:
— Ир, что это у меня?
— Ничего себе! Может, от нервов? Всю же ночь проворочался...
Выпив выданное женой успокоительное, отправился на площадку.
Народ поглядывал на меня с опаской: а вдруг заразный?
Сняли первый эпизод, решили выпить кофейку. «Володь, а сыпь-то у тебя прошла!» — изумленно воскликнул кто-то из ребят. Глянул в зеркало: точно — ни единого пятнышка. Как рукой сняло! Подумал сначала: «Мистика какая-то!» А потом понял: ничего мистического — чистый материализм. Просто я загнал себя своей гиперответственностью, а когда начал снимать и оказалось, что «Опера» по сравнению с теми же рекламными роликами — детский лепет на лужайке, мигом успокоился.
Иной раз слышу от друзей: «Другой бы строгал рекламу, получал хорошие деньги и жил в свое удовольствие, а ты постоянно куда-то встраиваешься!
Не сидится тебе на месте».
Что тут ответишь? Правы, сто раз правы. Одно из доказательств тому — мое участие в проекте «Ледниковый период». В 2008 году я успел сделать два фильма — «Стерву» с Екатериной Редниковой и «Васильевский остров» с Алисой Бруновной Фрейндлих и Екатериной Сергеевной Васильевой. В запасе была еще пара хороших сценариев, но тут грянул финансовый кризис, найти денег на кино стало большой проблемой. Да и захотелось после съемок очистить мозг и как-то отвлечься. Случай немедленно представился — в результате мозг очистился полностью, как отмытая до скрипа тарелка в рекламном клипе.
Началось все со звонка Сереги Жигунова: — Я тут в ледовое шоу вписался, но на одной из тренировок сильно повредил ногу.
Ты ж, помнится, когда-то в хоккей играл — значит, на коньках стоять можешь.
— Когда это было!
— И что? Это как езда на велосипеде: один раз научился — и на всю жизнь.
— Ты же знаешь, для меня любое выступление на людях — мегастресс. Я поэтому и в театре никогда не играл, и на ведение всяких шоу не соглашаюсь.
И тут Серега выдвинул главный аргумент:
— У этого проекта рейтинги зашкаливают! Соглашайся, в самый центр тусовки нырнешь, обзаведешься полезными связями. Глядишь, среди новых знакомых продюсеры найдутся, денег на кино дадут.
Пришел домой, говорю жене и сыну: так и так, зовут на Первый канал, в самом крутом шоу на льду танцевать.
Родственники сначала посмотрели на меня недоверчиво, а потом благословили: «Поезжай, попробуй». И я отправился в Москву, добровольно подписавшись на действительно серьезное испытание. Сразу по прибытии попросил, чтобы поселили где-нибудь рядом со спорткомплексом: «Понимаете, ребята, я за семнадцать лет семейной жизни ни разу так надолго от жены не уезжал. Если остановлюсь в каком-нибудь отеле в центре или на квартире, может появиться соблазн. Мне оно надо? Чтобы потом жить с этим грузом на душе?»
«Ребята» поухмылялись, однако пожелание выполнили — поселили в гостинице хоккейной команды ЦСКА, расположенной в полсотне метров от ледового поля.
Уже после первой недели тренировок стало понятно: опасения, будто могу вдали от дома и жены что-то замыслить, до крайности смешны (не потому ли устроители ухмылялись?). Каждый день катался по шесть-восемь часов. Один. До начала тренировок с партнершей нужно было привыкнуть к фигурным конькам и избавиться от хоккейной позы: спина — сутулая, ноги согнуты в коленях. А еще — наработать какую-никакую растяжку, чего у меня даже по молодости не было. В гостиницу приползал чуть ли не на карачках от усталости, но ночами не спал — нестерпимо болели мышцы. Ни горячий душ, ни согревающие мази не помогали, и утром, совершенно не отдохнув, снова шел на лед. Спустя пару недель полегчало — мышцы привыкли к нагрузкам. Однако главный жестяк ждал впереди.
С танцами я никогда не дружил. Поколбаситься на вечеринке — пожалуйста, но выучить элементы хореографии, да еще и запомнить их последовательность — увы! По этому поводу еще во ВГИКе педагоги со мной намучились. Ну нет в моем мозге зоны, которая отвечает за запоминание рисунка танца! Прибавьте постоянное чувство вины перед профессионалом высочайшего класса, девушкой с железным характером Ириной Лобачевой, которая клянет всех и вся (чаще про себя, но иногда — и вслух) за то, что «выдали» такого партнера. И еще дикий цейтнот, поскольку на подготовку каждого номера отводится меньше недели. Короче — катастрофа. Теперь я не мог спать не только от того, что не находил места гудящим рукам-ногам и прочим частям тела, но и потому, что в голове постоянно звучали музыка, счет «раз-два-три, раз-два-три» и отчаянные внутренние монологи: «Не получается, потому что ты говно!
Только попробуй упади или урони ее!»
Мучился месяц, не меньше, а потом вдруг сделал открытие: если выпиваешь на ночь стакан виски — часа на два-три музыка замолкает и внутренний голос затыкается. Произошло это в прекрасный вечер, когда я просто налил стакан до краев, махнул его разом и закусил жвачкой с блестками. С тех пор ни один вечер не обходился без двухсот граммов вискаря. Да, квасил я на этих коньках конкретно! Слава богу, у меня нет склонности к алкоголизму, иначе наркологи приобрели бы нового пациента.
Первый «алкогольный опыт» я получил в восемнадцать лет, когда с картиной «В моей смерти прошу винить Клаву К.» колесил по городам и весям родной страны.
Это сейчас многое изменилось, а тогда люди сидели безвылазно по своим глухим углам и единственным развлечением были редкие визиты столичных певцов и актеров. Приезжаем мы с Ясаном на творческую встречу в сельский клуб, а там уже и стол накрыт. Ко мне подсаживается какой-нибудь сорокалетний дядька, начинает разговор: «Ты парень образованный, в столице живешь — вот и ответь мне на вопрос...» Разговор мог касаться чего угодно — от мировой политики до стоимости бутылки водки, но заканчивался всегда одинаково: «Давай-ка выпей со мной. Если откажешься, решу, что брезгуешь».
И я выпивал. От пятидесяти граммов водки или бокала вина на сцену выходил слегка «поплывши» и начинал выпендриваться: дескать, смотрите, какой я крутой! Конечно, Ясану подобное поведение казалось наглостью, и он ставил меня на место.
Однако делал это мягко, щадя самолюбие. А потом и вовсе стал ограждать от мужиков, непременно желавших выпить с молодым артистом. По сей день с большой нежностью и благодарностью отношусь к Эрнесту Викторовичу. Надеюсь, нечто подобное и он испытывает ко мне.
Возвращаясь к «ледниковой» теме, скажу — бывало, восклицал в отчаянии: «Шевельков, кой черт занес тебя на эти галеры?!» Но варианта уйти из проекта не допускал даже в мыслях. Есть в моем характере особая черта — упертость. Я такой, если ввязался во что-то, пойду до конца. К тому же — справедливости ради стоит сказать — случались и счастливые моменты. Например, в новогодней программе меня поставили в пару с Катей Гордеевой. Боюсь показаться излишне восторженным, но это было божественно!
Совсем по-иному, чем с Лобачевой...
Когда мне исполнилось пятьдесят, я получил реальный удар по мозгам. Внутренний голос нудил: «Твой любимый Лермонтов написал «Маскарад» в двадцать один год, а в двадцать шесть уже ушел в вечность. Тебе — «полтинник», а тешишь себя мыслью, что все впереди, рисуешь перспективы... Роли Печорина и Коровьева, о которых мечтал, не сыграл и уже не сыграешь... Имей мужество признаться, что все сложилось совсем не так, как ты хотел!»
Дня два подепрессировал, а потом взял себя в руки: «Окстись, Вова! Тебе есть что вспомнить, есть кого любить, есть семья, которой ты можешь гордиться! И главное — тебе не стыдно за то, что сделал!» Сейчас я закончил съемки двенадцатисерийного сериала «Станица».
Авторы сценария отталкивались от реальных событий — расследования массового убийства в станице Кущевская. Осенью 2010 года бандитская группировка зверски расправилась с семьей фермера, в том числе с четырьмя детьми, младшему из которых не было года... Для меня этот фильм — не об одном конкретном случае, а о всей нынешней жизни...
Вот уже год в Министерстве культуры лежит мой сценарий по книге удивительного питерского прозаика Владимира Корнева «О чем молчат французы». Если в Минкультуры на него все-таки найдутся деньги и вообще все сложится, должен получиться отличный фильм.
Только к пятидесяти я отчетливо понял: большую часть своей жизни, своего времени нужно вкладывать в детей.
Не в работу, не в воспитание коллег и подчиненных, а в родных дочек и сыновей. К сожалению, такое понимание приходит зачастую слишком поздно, особенно к отцам и матерям, с головой погруженным в творчество и прочую лабуду. Я, к счастью, не опоздал. И Андрей, и Саша считают меня своим лучшим другом, которому можно все рассказать, обо всем посоветоваться. И который не станет давить.
Когда год назад сын заявил, что хочет быть юристом, я обрадовался: круто, если парень осуществит мою юношескую мечту! Все родители — немного эгоисты, жаждущие увидеть в ребенке осуществление своих несбывшихся фантазий. Сейчас Андрей студент уже второго курса юридического факультета Санкт-Петербургского университета, очень увлечен этой профессией.
Саша пошла в четвертый класс. Сфера ее интересов — помимо учебы, конечно, — музыка, танцы и верховая езда. Чем будет заниматься «по жизни», дочка пока не определилась. Не исключаю, что когда-нибудь одного из моих детей (а может, и обоих) потянет в актерство или режиссуру. Отговаривать не стану. Более того, сам введу в профессию. И сделаю это так хорошо, как никто другой.
Редакция благодарит за помощь в организации съемки ресторан Москва City (Санкт-Петербург).
Подпишись на наш канал в Telegram